Наши чувства - феникс (гет)

— Ты изменился, — потерянный, по-рыбьи пустой взгляд Мари скользнул по лицу Антонина. На нем прибавились два шрама: один — рассекающий правую бровь и уголок глаза, и второй, совсем крохотный, с левой стороны на губах. Довершенный образ Пожирателя Смерти — все такого же слишком взрослого, слишком далекого и слишком завораживающего. Было что-то в его изводивших изумрудно-зеленых глазах, блестевших в теплом свете камина, словно два драгоценных камня на грубом и испытавшем многое лице.

Судорожно сглотнув, она отвернулась и вновь осмотрела дешевую комнатушку в одном из Мерлином забытых мотелей колдовского мира. Антонин решил, что им нужно поговорить. У Мари не было и шанса спорить — с такими людьми не спорят.

— Это все Азкабан. Он всегда меняет людей в худшую сторону, — коряво дернув уголком губ, тихим хриплым голосом отозвался он и закашлялся. — Зато ты повзрослела. Хотя во-многом все такая же.

Мари услышала в его голосе насмешку и, резко обернувшись, вопросительно приподняла брови. Если он собирается назвать ее дурой за неудачный побег от дома дяди, то… а что — то? Что она может ему сделать?

— Какая такая же?

— Легкомысленная.

Мари закатила глаза и качнула головой. От ободранных стен вокруг, железной койки с тонким матрасом и одеялом еще тоньше, скрипучих деревянных полов и тусклого темно-оранжевого огня свербело в горле. Эта обстановка не была бы настолько устрашающа, если бы в кресле с несколькими заплатками на спинке не сидел Антонин Долохов, о мыслях и планах которого ей не было известно совершенно ни-че-го.

Сделав глубокий вздох и постаравшись взять себя в руки, она подошла к подоконнику, оперлась на него и, сглатывая нервозность, прямо посмотрела в его все такие же пустынные глаза. Кажется, Азкабан вытянул из него остатки души.

— Зачем ты нашел меня?

Антонин позволил себя насмешливую полуулыбку, разрезавшую сердце Мари, словно наточенный кинжал, и, расслабившись, поставил локоть на подлокотники, положил голову на ладонь и продолжил разглядывать ее. Вязко, любопытно. Ощущая себя максимально неуютно, Мари сильнее натянула водолазку на черные джинсы и поправила рукава.

— И все так же не умеешь контролировать руки.

Она тут же сложила их на груди. Уверенная, что Антонин не замечает, принялась тереть подушечки больших и указательных пальцев. Ей нужно было что-то делать, пока она нервничала — это была слишком давняя и слишком глубоко проросшая в ней привычка, чтобы так просто избавиться за несколько секунд.

— Ответь, пожалуйста. Ты сводишь меня в могилу неизвестностью.

— Довольно печальное признание, — со все той же насмешливой задумчивостью отозвался он и замолк. Мари взволнованно ожидала продолжения, при этом стараясь не показывать, что не была спокойна, как камень, чтобы контролировать ситуацию. Их палочки лежали на каминной полке. Всего пара шагов и свобода, жизнь без него. Только, она знала, что не осмелится сделать эти шаги, пусть бы Антонин не успел среагировать и поймать ее. — Я не искал тебя, чтобы убить. Знаешь, — глубокий вздох. Несвойственная ему мелькнувшая тоска в голосе. — В Азкабане было хреново. Из тебя просто душу вытаскивают вместе со всеми хорошими воспоминаниями, эмоциями, красками. Это жуткая медленная смерть, Мари. День за днем, день за днем дементоры пьют твои соки.

— Ты сам сдался, — не позволяя голосу выразить хоть капельку чувств, сухо отозвалась она. — И ты этого заслуживал.

Антонин кивнул и распрямился в кресле. Откинулся на спинку, прикрыл завораживающие, дрянные, жуткие глаза. Оранжевые блики плясали танго смерти на его лице. И в этот момент он выглядел настолько уставшим, обреченным, словно осознавал и мучился под грузом своих ошибок, что у Мари невольно сжалось сердце.

Она с силой вонзила ноготь в подушечку пальца. Никаких лишних чувств.

— Да, сдался. А что мне было делать? Мой лучший и самый близкий друг, человек, ради идей которого и его самого я рассорился с семьей, желая следовать за ним, ради целей которого, ставших моими, я жил почти всю жизнь, сошел с ума и убил сам себя. Ты — последняя женщина, к которой у меня больше чем за десять лет пробудились какие-то нежные чувства, сбежала. Не было смысла скитаться, возвращаться домой или скрываться вечно. Для меня тогда в этом не было смысла.

— Зачем же ты сбежал сейчас? — дрогнувшим голосом спросила Мари и тут же притянула ладонь к горлу. Антонин снова зашелся в кашле. — Разве тебя кто-то ждет?

Эти слова подействовали на него хуже, чем Мари предполагала: в одно мгновение он словно посерел. Сгорбился, опустил голову и широко улыбнулся. Она попала в сердцевину его черного гниющего сердца. Довольствуясь разговором с человеком, а не решеткой после тюрьмы, он обнажил ей душу, а она, вместо того, чтобы хоть как-то поддержать его или промолчать, плюнула на все то, что он мог ощущать.

Антонин Долохов чувствовал? Страдал? Неужели в нем осталось что-то человеческое?

— В этом ты права. Уже никто не ждет.

Он замолчал. Мари, нервно дергая себя за рукав водолазки, принялась ходить по комнате, преследуемая его тяжелым взором. Голову разрывали противоречивые мысли — от злости, непонимания к нему, к тому, что он еще мог на что-то надеяться, до странной щемящей боли в грудине от того, что он оказался не настолько плох, как она себя убеждала. Он все еще был человеком — паршивым, отвратительным, но человеком.

— Ты правда верил, что я жду тебя? — остановившись, воскликнула она. Широко распахнутые глаза уставились на Антонина, откинувшего голову и прикрывшего веки в тот момент, когда она молчаливо обернулась.

— Нет. Я знал, что не ждешь. Ты не дала мне шанс шестнадцать лет назад. Я не настолько свихнулся в Азкабане, чтобы не знать, что не дашь его сейчас.

Мари озлобленно рассмеялась.

— Не дала шанс? Кому? Человеку, которому нужно было лишь воспользоваться мной? Покорить строптивую школьницу?

— Интересно, когда такое было? — язвительно бросил Антонин и распахнул глаза. Мари заметила, что в них мелькнули гневные искры, но она настолько рассердилась от испытываемых ею, разрывающих на части и идущих против здравого мышления, чувств, что предпочла вместо того, чтобы подумать, поддаться злости на него и на прошлое. Высказать хотя бы каплю той боли, что она испытала тогда.

— А разве нет?

Несколько мгновений он не отвечал. Фыркнув, Мари приблизилась к камину и схватила палочку, сунув ее в передний карман брюк, после чего направилась в сторону двери на выход. От разговора не было никакого толку. Антонин может делать дальше все, что хочет, но оставаться здесь по его воле сейчас для нее самой было равносильно самоубийству — она наступала каблуком на глотку собственной гордости.

Когда она проходила мимо его кресла, он поймал ее за руку, останавливая. Мари постаралась выдернуть ее, но он только сжал крепче.

— Разве я тронул тебя хоть пальцем до совершеннолетия? Разве не ты сама пришла ко мне?

Его слова, произнесенные настолько спокойно, даже холодно, были ведром ледяной воды, вылитым на голову и воззвавшим к ее рассудку.

— Ты сделала выбор, я принял его. Нет?

Мари вновь постаралась выдернуть руку, но Антонин не пустил.

— Ты оставила сына. Назвала Николаем. Николенькой.

Все внутри упало. Откуда он знал имя? Неужели…

— Ты следил за нами? — мгновенно потерявшим все краски голосом пробормотала она. Антонин поднял свои колдовские, дурманящие, отражающие величественное спокойствие морской пучины глаза.

— Нет. Были люди, которые присматривали. После того, как я сбежал, рассказали все, что видели.

Мари сделала глубокий вздох. Размяла шею, наклонив голову сначала в одну, потом в другую сторону.

— Ты сейчас договоришься до того, что я выколю тебе глаза, — шикнула она и выдернула наконец руку. — Как удобно устроился! Сдался в плен, оставил кого-то там тайно присматривать, а теперь вернулся и чего-то хочет!

— Я не оставлял присматривать специально. Просто мои оставшиеся друзья странным образом сопоставили факт твоего побега, рождение темновласого ребенка, до жути на меня похожего, и решили, что если вы будете живы к моменту, когда я выйду, это пойдет им в плюс, а их жизням — в долголетие.

Мари посмотрела на него одним из фирменных взглядов. Как на идиота. Кажется, часть, отвечавшая в ней за самосохранение, критически рано решила выпилиться.

— Не появляйся больше в нашей жизни. Хватит. Просто уйди, как будто тебя не было.

— Мари, — Антонин поднялся и положил руки ей на плечи. Словно и не было этих шестнадцати лет. Словно он не отбыл срок в Азкабане, самолично сдавшись за свои преступления, словно она не сбежала. Словно…

Мари качнула головой и нервно стерла скользнувшую по щеке слезу. Никаких «словно».

— Дай мне шанс просто быть рядом, Мари.

Она резко достала палочку из кармана брюк и приставила конец к его кадыку. Тяжелое дыхание сорвалось с ее искусанных приоткрытых губ, влажная желтизна глаз приковалась к его лицу.

— Заслужи место рядом с нами. Ты давно лишился его и уж точно не настолько негрешен, чтобы занять его просто так. Я знаю, что теперь, когда ты узнал о ребенке и вбил себе в голову, что должен вернуться, ты нас не оставишь. Так хотя бы попробуй стать немного лучше. И, сделай милость, прекрати пугать людей по подворотням. Это слишком низко даже для тебя.

Мари опустила палочку и повела плечами, сбрасывая его руки. Глаза в глаза. Не только он умеет охотиться.

— Пока я не пойму, что это не очередная игра для тебя, даже не думай о Николасе. Не нужно разбивать сердце еще и ему.

* * *

Прошло несколько дней с тех пор, как Мари должна была залезть в дом дяди. Оставалось всего два до первого испытания, но она не прислала ни строчки. Эйприл от нервов сгрызла кожу на подушечках больших пальцев, несколько раз за все это время ударила саму себя по рукам в воспитательных целях и даже приняла успокоительное зелье. Мысли о том, что, на самом деле, дядя Аластор не был собой, доводили ее до сумасшествия.

В пятницу он собрал четвертый курс Когтеврана и Пуффендуя на улицу попрактиковаться на свежем воздухе. Николас, буквально светящийся от счастья, примчался к Эйприл, гордо заявив, что дядя потрепал его по плечу, пока никто не видел, и извинился в своей манере, сказав, что уделял ему слишком мало времени из-за проблем на работе и дурного настроения. Нога ныла нестерпимо, но мадам Помфри наконец получила новое лекарство, и сегодня он впервые почувствовал себя почти хорошо.

Одномоментно Эйприл воспряла духом. Ее утро было свободно. Кабинет дяди так и манил.

Дождавшись, когда он выведет студентов из замка, она, никем не замеченная, пробралась к заветной двери. На удивление та поддалась довольно легко и, постоянно панически оглядываясь по сторонам, она тихо зашла внутрь. У нее не было так уж много времени — Эйприл принялась осматривать заставленный баночками с мазями и каплями шкаф, стол, прикроватную тумбочку и огромную сумку с одеждой. Ничего. Дядя никогда не отличался любовью к большому количеству вещей, так что она управилась довольно быстро. Вновь прошлась по кабинету.

Неужели она ошиблась? Свихнулась на фоне собственных переживаний?

Нахмурившись, Эйприл вновь облизала взглядом его вещи. Все так же, как было до того, как она пришла.

Глаза остановились на сундуке, покрытом красным тонким одеялом. В нем дядя хранил книги и учебники. Почувствовав, как сердце забилось быстрее обычного, Эйприл приблизилась, дрожащими руками стянула ткань и подняла замок, после чего распахнула крышку. Книги, да и только.

Наклонившись, она принялась перебирать их, но ничего так и не увидела.

Она ошиблась. Оказалась полной дурой.

Зажмурившись, она со всей силы ударила ладонью по сундуку. Ну конечно же, это был дядя, ее родной дядя. Его мучали проблемы на работе, сильные боли в ноге, а она, такая близкая и любящая его племянница, даже не смогла разглядеть этого! Как можно было ссориться с ним из-за его отношения, если ему было плохо — а она так ничего и не увидела?

Эйприл провела ладонью по зализанным в пучок волосам. Она превратилась в ветхую пародию человека — все по расписанию, одинаково день за днем, словно после ухода Барти, смерти Регулуса и рождения Николаса она позабыла о том, что может примерять на себя различные образы. Она повзрослела вместе с сестрой — резко и болезненно — но у той почему-то нашлись силы жить дальше, пусть бы она и отказалась навсегда от любви, а у нее — нет.

Эйприл буквально заживо похоронила себя в школе, наполненной воспоминаниями. Словно это могло все исправить.

Она сделала глубокий вздох и перевалилась на колени, чтобы подняться. Откуда-то послышался глухой стон, и она замерла. Ничего. Показалось. У нее в голове уже стены разговаривают!

Фыркнув и озлобленно зажмурившись, чтобы скопившиеся в уголках глаз слезы не посмели покатиться хрустальными горошинами по щекам, она поднялась. За спиной скрипнула дверь, и сердце упало. Схватив первую попавшуюся книгу из сундука и судорожно соображая, как оправдаться перед дядей, она обернулась.

Явно побледневшая, не умеющая лгать и держащая… томик З.О.Т.И. для четвертого курса.

Дядя Аластор смерил ее скептичным недоверчивым взглядом. Механический глаз поспешно осмотрел кабинет. Он молчал. Эйприл ощущала, как закипает внутри от стыда, злости и чувства вины.

— Николас попросил помочь ему с твоим домашним заданием, сказал, слишком сложно, вот я и взяла книгу, — дрогнувшим голосом протараторила она. — Из-за твоего отношения к нему с сентября он даже подходить и спрашивать тебя не хочет.

Дядя Аластор криво дернул уголком губ. Уродливые шрамы, украшавшие его лицо, содрогнулись.

— Тебе нужно было раньше сказать про свою ногу, — не позволяя ему вставить и слова и обвинить ее в чем-то, воскликнула Эйприл, подлетела к нему и нахмурилась. — Или тебе просто было весело молчать в тряпочку и сводить нас всех с ума? Дядя, так не делается!

Она поджала губы. Он в ответ качнул головой и, переваливаясь, зашел в кабинет.

— Положи книгу на место и скажи Николасу, чтобы приходил ко мне, — тихо проговорил он.

Эйприл ничего не осталось, как вернуться к сундуку, вернуть томик и закрыть крышку под внимательным, пугающим взглядом дяди. Но настолько сильного страха он больше не вызывал: да, дядя смотрел странно, по-другому, но сейчас в его глазах появилась капля щемящей нежности, что разбавляла всю гамму направленных на Эйприл чувств. Убедив себя, что все это благодаря новому снадобью, она упрямо посмотрела в его лицо.

Даже с отполовинчатым носом оно все еще имело свою, мало кому видимую, красоту.

— Хорошего дня, — сухо бросила и направилась в сторону выхода.

Когда она тихо закрывала за собой дверь, мысленно выдыхая от того, что дядя не стал ее сильно расспрашивать и, похоже, поверил оправданию про помощь Николасу, она услышала его произнесенные необычайно мягким голосом слова:

— Я написал вчера Мари, как ты и просила. Мне многое надо наверстать.

* * *

Прошедшее первое испытание на Турнире Трех Волшебников пробудило в жаждущих драк, зрелищ и приключений студентах юную кровь, заставив ее забурлить. Николас, никогда не отличавшийся самым примерным поведением на курсе — это, правда, ни в коем разе не отменяло достоинств его мозгов и инстинкта самосохранения — тоже поддался странной лихорадке, охватившей учеников. Поэтому, когда один из его однокурсников, Терри Бут, по чистокровным традициям друживший с Тео Ноттом с раннего детства и первых приемов, позвал его нарушить одно из многочисленных правил во время прогулки в Хогсмиде, он согласился.

У мамы был завал на работе, так что она не должна была навестить его, как делала часто в конце выделенного на деревеньку времени. Тепло одетые, они втроем, смеясь пробежали по первому хрустящему снежку, тонким слоем присыпавшему землю и таявшему в солнечных лучах, завернули за несколько домов, притихли, добрались до края Хогсмида и, взявшись за руки и хитро переглянувшись, активировали порт-ключ.

Они очутились между Косой Аллеей и Лютным переулком. Нотт, оглядевшись по сторонам, поторопил их в сторону последнего и, не поднимая голов, они скрылись в тени.

Как сказал Терри, они пойдут в наиинтереснейшее место, куда Тео позвал его старший брат, величественно позволив взять пару друзей. Почему он пригласил именно их двоих? Тео считал их самыми разумными, молчаливыми и не заносчивыми из всего своего окружения, да и хотел отдохнуть от живущих с ним бок о бок слизеринцев. Скорей всего, они из-за чего-то поссорились: Николас не вникал. Это не было его дело, а тратить время на выяснение подробностей чужой личной жизни можно лишь, когда есть достойный повод.

— Что это за место, куда мы идем? — любопытно оглядывая изогнутые серые дома с пошарпанными стенами, редких грязных, сгорбленных и уродливо-пугающих волшебников, спросил он.

— Тебе понравится, — оглянувшись, блеснул глазами Нотт. — Всем мальчикам нашего возраста нравится. Так сказал брат.

Они завернули еще дважды направо, утонули в дыму пекарни (пахло не свежим хлебом, а сгоревшим тестом) и остановились возле одной из дверей дома на углу. Перпендикулярно к ним улочку пересекала следующая, более людная. Несколько прошедших магов бросили на них странные взгляды и поспешили дальше — Николас знал, что в Лютном было не принято задавать вопросы.

Тео поднялся на две ступеньки, схватился за круглый молоточек и простучал какой-то ритм. Дверь приоткрылась, из полумрака на них дыхнула пряная розовая дымка. Тео коротко сказал, кто их ждет, и зашел внутрь, потонув во тьме. За ним последовал Терри, и Николас собирался было подняться, как чья-то рука схватила его за шкирку, словно щенка, и резко оттянула обратно. Глаз выглядывавшего сгорбленного человечка расширился в раболепном испуге, заметив это, и дверь тут же захлопнулась.

— Вы что делаете? — гневно воскликнул Николас, выныривая из-под чужой хватки и оборачиваясь.

Перед ним возвышался светловолосый взрослый волшебник, Корбан Яксли, один из коллег мамы, с кем они встречались пару раз, когда она брала его на общие вечера. На них он был чопорно-элегантен, всегда роскошен, шарм от него стелился на мили вокруг, и улыбка сама собой появлялась на губах. Он умел очаровывать, заинтересовывать и поддерживать этот интерес в людях столько, сколько ему было нужно.

Мама считала его слегка заносчивым, но уважала. Николас, доверявший ей в вопросах людей, перенял то же отношение.

— Не позорьте мать, — брезгливо поморщившись, проговорил мистер Яксли. — Бордель мадам Бирри явно не то место, где малолетнему Сайксу следует проводить время.

— Бордель? — с легким удивлением отозвался Николас и огляделся. Ни вывески, ничего заманивающего. Он криво усмехнулся. В чем-то, быть может, брат Нотта и был прав. Но это что-то все же было настолько грязным и опошленным, что вместо мальчишеского восторга Николас почувствовал сходное мистеру Яксли разочарование. — А я был лучшего мнения о Ноттах.

Корбан хмыкнул.

— Разве вы не должны быть в школе? Мисс Сайкс наверняка с ума сходит.

Николас поднял на него медовые глаза и распрямил спину. Нужно было держаться уверенно, чтобы мистер Яксли не перегрыз его с потрохами, как он умел это делать.

— Мы с парой однокурсников бродили по Хогсмиду. Слово за слово, дружеская симпатия, завалявшийся в кармане одного телепорт, и вот, мы тут. Вы, наверное, сами прекрасно помните, как это бывает.

— Может и помню, — задумчиво отозвался мистер Яксли и оглянулся на тот угол, из-за которого вывернул на улочку. Николас проследил за его взглядом.

Одно мгновение, чтобы увидеть высокого человека с его более старшим лицом. Одно мгновение, чтобы сравнить его глаза с глазами на оставшихся у мамы паре колдографий. Еще одно мгновение — чтобы за несколько шагов добраться до него.

Это был Антонин Долохов.

Его отец.

Николас сжал кулак и со всей силы зарядил ему в челюсть.

Лицо Долохова мотнуло в сторону, но он не притянул к нему руку, не ударил Николаса в ответ. Он просто слабо кивнул, усмехнулся, словно в ударе было что-то смешное, и вновь посмотрел на него. Из его носа потекла горячая струйка крови.

— Заслуженно, — только и сказал он.

Мистер Яксли хлопнул Николаса по плечу и встал рядом. Долохов медленно изучал его лицо, строение тела, озлобленное выражение смятения в медовых глазах и умение держать себя. Он был похож на змею, сканирующую свою жертву: буквально секунда — и набросится, вонзив ядовитые клыки прямо в шею. Мгновенная смерть.

— Что вы здесь делаете? — прошипел Николас.

— Как видишь, стою. Антонин, — он, словно ничего не произошло, протянул руку для рукопожатия. Николас смерил ее презрительным взглядом и проигнорировал. Он и думать забыл, что резко замолчавший мистер Яксли был неподалеку. — А тебя зовут Николас. Красивое имя. Да ты сам тоже вырос молодцом, Мари с семьей прекрасно постарались, — губы его на мгновение тронула тоскливая полуулыбка. Тронула и исчезла.

— О вас хорошего не скажешь, — холодно и сдержанно отозвался Николас.

— Весь в мать. Знаешь, вы очень похожи.

— Обычно мне говорили, что я похож на вас.

— Это было бы слишком незаслуженно по отношению к ней. Люди просто не сумели увидеть ее черты, а их — превеликое множество.

— И вы их видите? — фыркнул Николас.

Антонин кивнул.

Его рука все так же ждала рукопожатия.

Николас смотрел в его глаза, стараясь найти там хотя бы каплю злости, ненависти или насмешки, чтобы развернуться и уйти навсегда, но ничего не было. Этот незнакомый ему человек с его лицом тосковал. Ему было больно. Кажется, больно от того, что его ребенок вырос без него.

А может быть, совсем не по этому. Сложно было понять.

— Позволь мне познакомиться с тобой.

Какое-то время Николас не шевелился. Он вспоминал трепетные рассказы мамы, короткие замечания тети Эйприл, что его отец не был святым, взгляды дяди Аластора, когда он спрашивал о нем. Только мама говорила что-то хорошее.

Наверное, только мама его знала. Мама его выбрала. Мама не позволила ему с детства возненавидеть его.

Николас поднял руку и пожал грубую ладонь Антонина. В его тоскливых пустых глазах моментально вспыхнуло и погасло что-то новое, трепетное.

— Мистер Яксли, — выдернув руку, он обернулся к волшебнику, безуспешно старавшемуся слиться со стеной. — Давайте так. Я не скажу маме, что видел вас со сбежавшим из тюрьмы Антонином Долоховым, вы не скажите ей, что видели меня. И поможете вернуться обратно в Хогсмид, потому что, если честно, идти в бордель и ждать моих знакомых нет совершенно никакого желания.

Мистер Яксли подарил ему лукавую усмешку, явно показывая, что они договорились.

Они вместе пошли в сторону выхода из Лютного переулка, оставляя Долохова на углу. Он смотрел им вслед. А может быть — не смотрел. Николас не обернулся и не попрощался с ним.