Наши чувства - феникс (гет)

Июнь 1978 года.

Ослепительные, как будто бы жемчужные, солнечные лучи ползли по лицам высыпавшихся на улицу студентов. Теплый июньский ветер путался в волосах, нежно целовал лицо и приятно обволакивал кожу. У выпускников день был за два — будни тянулись долго и муторно, наполненные зубрежкой и попытками успеть доучить и заново выучить горы позабытых в волнении знаний перед экзаменами. Усталость пролегла фиолетовыми бутонами синяков под глазами.

Барти Крауч, болезненно-бледный и худой, разлегся на мягкой траве под раскинувшим длинные величественные ветви дубом, подняв над головой руки и перечитывая учебник по Трансфигурации. Рядом, положив ноги ему на ноги и облокотившись о толстый ствол, сидел Регулус. Он тоже читал, только конспекты по Защите От Темных Искусств.

После первых сданных экзаменов по Нумерологии и Чарам казалось, что жизнь ускорила свой ритм, и они постарели лет на двадцать. Конечно же, поседели, испытали всю краску любовных мук (хотя испытали — слишком широкое понятие, учитывая, что Регулус подружку нашел в учебе, а не среди девчонок, окружавших их, смеявшихся и блестевших глазами, словно цветущий сад) и приелись к бренному существованию.

— Я не сдам, — пробормотал Барти. Учебник решил, что это был идеальный момент, чтобы свалиться ему прямо на нос и заставить болезненно застонать. — И отец меня убьет. Интересно, что напишут на надгробии? — он поднял книгу, захлопнул и отложил в сторону. Яркий солнечный свет резанул заслезившиеся и прищурившиеся глаза.

— Головная коробка не вместила школьный минимум информации. Да будь ты талантлив хотя бы на небесах, — незаинтересованным тоном отозвался Регулус.

Барти фыркнул, подавив смешок. В чем-то он был прав. Наверное. Если не брать во внимание тот факт, что Барти был лучшим учеником на курсе, а тот всего лишь вторым.

Он не преминул тут же напомнить об этом Регулусу, за что в ответ получил лишь приподнятую черную бровь, показавшуюся на мгновение из-за пергамента и в следующую секунду скрывшуюся обратно. Он был до одури мрачным и неинтересным. У Барти, перед глазами которого разворачивалась целая жизнь (пусть бы и с испытаниями в виде экзаменов), его молчание вызывало лишь отторжение. Но они дружили довольно много лет, чтобы он научился свыкаться с этим.

Он перевернулся на земле, пачкая мантию, и принялся изучать взором окрестности вокруг. Вот группка гриффиндорок расположилась неподалеку, то взрываясь хохотом, то вновь затихая и о чем-то перешептываясь, в сторону темного мглистого озера спускалась большая компания пятикурсников с нескольких факультетов, на желтой дорожке, огибавшей дугой кустарники за спиной и появлявшейся бликом недалеко от стен школы, виднелись профессор Дамблдор и профессор МакГонагалл. Наверняка обсуждали, как будут распределять заказанные на весь учительский состав успокоительные — сдача студентами Ж.А.Б.А. и С.О.В. каждый год становились настоящим испытанием для них.

Теплые солнечные лучи, похожие на длинные щупальца, проникавшие в каждый, еще не сбросивший с себя зимний мрак, уголок, разрезали светлые небеса, усеянные перистыми воздушными облаками, напоминавшими Барти зефирные фигурки с одного из великолепнейших приемов Блэков — они всегда отличались роскошными и помпезными вечерами, о которых общественность говорила еще по меньшей мере несколько месяцев, восторгаясь, перешептываясь и томно вздыхая.

Не сказать, что Барти нравились подобные мероприятия, но он никогда не отказывался присутствовать на них, если его далекий, придирчивый и ненавидящий всех вокруг, кроме собственного отражения и немного матушки, отец приглашал его. В конце концов, там обязательно можно было найти Регулуса, стащить капельку алкоголя, пока старые домовики делали вид, что ничего не замечают, и прекрасно провести вечер, приглашая знакомых девчонок танцевать и подшучивая над пафосными и расплывшимися (конечно же, под давлением своего богатства) заносчивыми аристократами.

Тень скользнула на лицо, и он повернул голову в сторону, отрываясь от причудливых очертаний облаков. Губы сами собой расплылись в улыбке.

— Эйприл, — ласково протянул он одной из приближавшихся девушек. — И Мари, — быстро кивнул второй. — Чем обязаны?

Регулус на мгновение оторвался от конспектов, чтобы поприветствовать подходивших к ним сестер Сайкс. Обе рыжеволосые, такие же бледные, как и Барти, уставшие и похудевшие, вместо пищи пожирающие гранит науки, они улыбнулись им и плюхнулись рядом. Мари, выглядевшая чуть более здоровой, чем старшая сестра по той причине, что заканчивала лишь шестой курс, чем-то еще напоминала живую в окружении троих почти что трупов. Она ярко улыбнулась. На ее щеках растекался розовый румянец.

— Я не сдам, — обреченно проговорила Эйприл, устроившись совсем рядом. Ее длинная тонкая рука касалась пальцев Барти, и он чувствовал, как мурашки бегут по коже. — Не быть мне профессором, не учить малых деток, не жить ту жизнь, о которой я мечтаю.

— И почему не сдашь? — фыркнула Мари. Для студентки Когтеврана она слишком любила человеческое общение. Барти, начавший знакомство с ее сестрой через нее, ценил ее существование неподалеку. — Сдашь обязательно.

Около десяти лет назад малютка Мари врезалась в него на день рождении Адама Забини, насупила курносый носик, пресекла его возмущения быстрым взглядом, поспешно извинилась, похлопала по плечу, специально приподнявшись на цыпочках, чтобы дотянуться, и буквально через мгновение скрылась прочь. Она была похожа на огненный вихрь, вслед за которым, подхватив длинную юбку, неслась старшая сестра, напрасно ее окликавшая. Барти помнит, что в тот момент, когда Эйприл появилась из-за поворота, он перестал дышать.

Время как будто бы замедлилось. Она бежала, собранные заколкой завитые рыжие волосы подпрыгивали, пара прядей упали на ее острое лицо, и она несколько раз быстрыми, невдумчивыми движениями постаралась завести их за уши. Нахмуренные брови, не смотрящие на него глаза — эта сцена отпечаталась в голове на целую вечность.

Эйприл извинилась перед ним за Мари. Точно так же, как сделала это она, а следом — исчезла. Два огненных вихря и причина номер один, по которой Барти нашел ее на празднике вновь и заговорил. Он еще не до конца понимал, насколько сильны и глубоки были его чувства — признаться честно, в тот момент он был лишь очарован. Чувства росли постепенно, год за годом, месяц за месяцем напитываясь его восхищением, их общением и ее присутствием в его жизни.

Они были рядом друг с другом, вместе поступили в Хогвартс, держась за руки, пока первокурсников вызывали к шляпе. Клятвенно обещали быть рядом даже не смотря на то, что попали на разные факультеты. Они дружили, ссорились, мирились, Барти поддерживал ее на Когтевране, помогал разбираться с проблемами, в которые вечно влипала малютка Мари, присоединившаяся к ним через год, звал на прогулки, пускал с ней камушки в озеро, курил первую сигарету на двоих и до боли в легких смеялся и откашливал горький дым, засыпал на ее плече в библиотеке, дарил цветы, обнимал, пока плакала. И любил.

Барти старался не говорить именно это слово. От него веяло чем-то взрослым, полным ответственности, признательности и понимания, а в нем этого всего, признаться честно, было ровно наполовину. Но он любил ее — любил так, как может любить человек, всегда восхищенно, с распахнутой душой, желанием помочь и поддержать, когда она оступалась. Он был рядом, чтобы поймать ее на резком повороте, подхватить, когда нога провалится в спрятанную за листвой яму и протянуть руку помощи на полуразрушенном мосту одного из жизненных испытаний.

Наверное, такая любовь не могла остаться безответной. Не осталась.

В конце концов, Эйприл полюбила его в ответ.

— Уверена, на моем надгробном камне будет какая-нибудь витиеватая надпись о том, что такой волшебнице не хватило мозгов, чтобы запомнить школьный минимум информации, так что сожалеть не стоит.

Не сдержавшись, Регулус рассмеялся. Эйприл удивленно вздернула брови, глядя на него, Барти спрятал улыбку, отвернувшись. Малютка Мари, которую он по привычке собирался так звать всю оставшуюся жизнь, неуверенно поддержала хохот наконец отвлекшегося от конспектов Регулуса. В последнее время она была странно-молчаливой, и Барти начал было волноваться, но сейчас сомнения отступили на второй план — она смеялась так же, как всегда. Она была той же маленькой Мари, сестрой самого лучшего на свете человека.

— Вы с Барти слишком похожи. Даже думаете одинаково.

Частично он был прав. Барти во многом думал так же, как и Эйприл. Во многом, кроме политики. Из-за того, что их дядя работал в аврорате, сестры не переносили даже упоминания Темного Лорда. Они боялись, нервничали и избегали разговора каждый раз, когда речь заходила о нем.

Они пока не понимали, насколько великим, насколько сильным человеком он был. Его идеи, его мысли, все это было так близко душе Барти, что он задыхался от волнения, представляя, что когда-нибудь сможет встать рядом с ним, пока они будут строить новый мир. В их руках, в их собственных руках сейчас было столько возможностей, что потерять их было бы катастрофической ошибкой. Эйприл пока не понимала, но Барти знал, что вскоре поймет.

Он докажет ей, что Темный Лорд стоит почти всего в этой жизни. Что он великолепен, разумен, что он — достойнейший лидер, под чьим руководством они придут к идеальному волшебному миру, в котором традиции и мудрые маги, знающие о нем все, будут курировать и наставлять только вступающих на дорожку колдовского развития. Все должно быть честно: от старшего, сильнейшего, к младшему, как и говорит Волдеморт.

Почему в Эйприл эти мысли вызывают такой резонанс, Барти не понимает. Она ведь не грязнокровка, чтобы жить в страхе, что ее выгонят из сказки, в которую впустили. Ее отец — обедневший чистокровный волшебник, мать — полукровка с двумя поколениями магов в крови. Если Эйприл будет повиноваться мистеру Сайксу, превосходно знающему традиции общества, и выйдет замуж за чистокровного волшебника, как и ее дети, и внуки, вскоре ее кровь очистится от вплетенной когда-то давно полукровной.

Ей стоит присмотреться: чистокровный волшебник, готовый жениться на ней, защищать ее и любить даже наперекор своему отцу и его желаниям, уже был рядом.

Помимо прочих достоинств, он не был равнодушен к ней, к людям, к своей стране. Он думал об обществе. Он вместе с Регулусом мечтал вступить в ряды Темного Лорда и создать новый мир, в котором они с Эйприл будут счастливы.

И он вступит.

Приглашение на закрытый бал Волдеморта лежало в тайном кармане его сумки. Дата назначалась на следующий вечер после выпускного. Эйприл, цветущая, радостная, залившаяся слабым румянцем на Солнце и блаженно жмурившая глаза, держала его руку.

Все обещалось быть хорошо.

* * *

Сентябрь 1994 года.

Профессор нумерологии Эйприл Сайкс, высокая, тонкая, вечно закутанная в траурный черный волшебница, собирающая рыжие волосы в строгие пучки и редко позволяющая себе лишнюю улыбку среди детей, сидела за учительским столом в Большом зале Хогвартса. Она преподавала уже больше десяти лет, как будто бы превратившись в скульптуру на фоне — каждый год встречала студентов на одном и том же стуле, заставляла себя слабо улыбаться светившимся первокурсникам, отбиравшимся на факультеты, ела и разглядывала материал, с которым ей придется работать.

Она достигла того, чего мечтала — преподавала, была независима от общества и близких, погружалась в науку, которая ей нравилась, но что-то было не так. Что-то — разбитое давным-давно и гниющее в грудине сердце. На его месте Эйприл поставила стеклянную дверцу, в которой студенты находили свои отражения и довольствовались этим, надеясь, что это была искренняя любовь с ее стороны.

Она любила. Старалась любить их, насколько хватало сил, но получалось не так уж и хорошо. На самом деле, испытывать чувства она могла только к семье. К дяде, отцу, племяннику, Мари и совсем немного к ее вечно вопящей кошке.

Каждый год студенты смеялись как будто бы так же, как и в прошлом. Новые лица постепенно заменяли старые, но и половина, скорей всего, не будет посещать ее предмет. Нумерология для них — не то, чтобы интересно. Они не понимают ее ценность. Или не дорастают к третьему курсу, чтобы понять. Эйприл не переживает об этом: она давно уже не огорчается от того, что половина парт в ее кабинете бывает пуста — она занимается любимым делом, посвящает всю себя приходящим ученикам и не изматывается так, как профессор МакГонагалл.

Все чудесно. Вроде бы. Эйприл это вроде бы мешает с тыквенным соком (вино ей запретили мадам Помфри коллективно с Мари), и ненастоящая улыбка сползает с ее губ. Эйприл разучилась улыбаться, когда Барти ушел из ее жизни.

Она предпочитала не вспоминать о нем: горечь потерянного прошлого и жуткая тоска сжимали ей горло, но на первое сентября она позволяла закрытым на стальной замок мыслям о нем нарушить ее душевный покой. В памяти невольно всплывали их школьные времена, когда они, вечно переглядываясь, сидели за разными столами, смеялись среди друзей и, как только ужин заканчивался, сцепив руки выполняли обязанности старост — разводили первокурсников и старших студентов по гостиным. Приходилось расходиться на лестнице, но буквально через полчаса, справившись с объяснениями малышам, они встречались там же и утопали в объятиях друг друга.

Они были юными, влюбленными и искренними. Как жаль, что это время прошло, что Волдеморт, разные взгляды на его политику и, оказывается, такие разные взгляды на их общее будущее вместе с войной и первым преступлением Барти разрушили чувства. Эйприл не захотела делить его со смертью, Барти, криво усмехнувшись, отступил. Он никогда не делал того, чего она не желала. Он всегда и во всем ее слушал. Во всем, что не касалось Темного Лорда.

Уйдя, Эйприл поступила правильно. Дядя Аластор, аврор и один из первых членов Ордена Феникса, крепко обнял ее, обдав привкусом войны, велел собирать вещи малютки Мари и выслал заграницу. Они пробыли там всего несколько лет, прежде чем разрывавший Британию кошмар завершился. В заботах о сестре у нее не было времени сожалеть о прошлом. Она рассталась с Барти ради себя и Мари: их обеих нужно было спасать, и она занялась этим.

Эйприл должна была спасти себя, пока не пошла на дно вместе с Барти, и спасти Мари. Как старшая. Она всегда спасала ее.

Летом перед шестым курсом, когда они готовились к школе, и Барти ненадолго утянул Эйприл поесть мороженного, Мари не повезло столкнуться с Антонином Долоховым и никому не сказать об этом. Не повезло понравиться ему. Не повезло ярко улыбнуться ему на первом выходе в Хогсмид и отделиться от подружек с курса, чтобы недолго пройтись по красочным и пропитанным магией и пряностями пекарни миссис Беккет улочкам. Не повезло ответить на его письмо. Не повезло решиться сбежать после отбоя к окраинам школы, чтобы вместе проговорить несколько часов, утопая в ласковых объятиях ночи. Не повезло влюбиться в него.

Эйприл, окунувшись в учебу на последнем курсе, обязанности старосты и любовь к Барти, потеряла из виду тот факт, что ее сестра попала в сети мужчины, встречаться с которым ей было нельзя. Хорошо, что у Мари хватило мозгов удерживать его на расстоянии почти два года, пока Долохов, играясь, позволял ей это. Наверное, она все же ему сильно понравилась, раз он так долго ухаживал за строптивой и вечно выскальзывающей из его рук девицей.

Эйприл не знает. Она только помнит выпускной вечер Мари, на котором та дрожащим голосом рассказала, в какие проблемы попала. Школа больше не была для нее прикрытием, собственные чувства сжигали изнутри, норовя сломить силу воли и поддаться Долохову, так что она впервые за все это время полностью раскрыла сердце сестре и попросила совета. Взмолила о помощи.

Через несколько дней Барти заметили на одном из рейдов Пожирателей Смерти. Дядя не хотел говорить Эйприл, хотя она и видела, что он ходил мрачнее тучи. Барти сам рассказал ей, дрожащим от странного, словно болезненного волнения голосом. Он был бледнее некуда. Эйприл не могла понять, насколько он был доволен политикой своего Повелителя, но его признание оказалось последней каплей: после вступления в ряды Темного Лорда она целый год была рядом, надеясь, что его недолгое помутнение пройдет, что они воссоединятся и все будет хорошо.

Не стало. Барти упомянул, что в последнее время Долохов, обучавший новые ряды волшебников, злее некуда. У Эйприл упало сердце, мысли о сестре, о нем, о том, что ничего не получалось, разорвали ее надежды. Она вспомнила о Мари, безвылазно отсиживавшейся в доме и постоянно размышлявшей, что делать. Она увидела в глазах Барти сумасшедший блеск.

Выбора, кроме как уйти, не было. Эйприл всей душой не желала быть заложницей войны, выбирать сторону между людьми, которых любила, и проигрывать в этом выборе. Куда бы она не метнулась, все равно все бы пошло прахом, поэтому между дядей и Барти Эйприл выбрала сестру и себя. Себя в первую очередь.

На следующий же день после разговора с Барти они отбыли заграницу в небольшой домик отца в Германии и провели там четыре более-менее спокойных года. Долохов отпустил Мари, наверное, удовлетворившись ее близостью, которую желал столько времени, и с головой окунулся в подходившую к своему пику и концу войну.

Вскоре Волдеморт пал, покусившись на жизнь ребенка. Барти посадили в тюрьму. Регулус уже несколько лет как был мертв. Долохова поймали (хотя больше было похоже на то, что он сдался) год спустя.

Эйприл и Мари вернулись в Британию. Началась новая жизнь. Должна была начаться.

Эйприл убедила себя в том, что может жить дальше без Барти, что она не вырвала самой себе сердце, отказавшись от него, что из всех возможных вариантов развития событий она выбрала самый безболезненный. Пришла в Хогвартс к директору Дамблдору, он взял ее сначала в качестве помощника старого профессора, а спустя несколько лет она самостоятельно начала преподавать нумерологию.

Мари, наверное, все же любила Долохова — с тех пор, как сбежала от него, она так и не позволила никому приблизиться к себе, словно бы хранила ему обещанную верность, — устроилась на должность в Министерстве. Все свои силы, упорство и боль она направила в работу, пробиваясь сквозь толпы уцелевших чистокровных волшебников, высших постов и их предубеждение.

Жизнь как будто бы восстановила свой мерный ход. Вязкая, замедлившаяся, постепенно застывающая река времени для Эйприл.

Она отломила кусочек от пирога и поднесла вилку ко рту. Дядя — единственный постоянный и преданный лучик света, на который она всегда могла положиться — писал, что его пригласили преподавать в Хогвартс. Она все ждала шоу — он просто не мог появиться, как обычный человек. Это было не в его стиле, да и поддерживать репутацию Аластора Грюма, лучшего из авроров во все времена, было просто-напросто необходимо.

Усмешка тронула ее глаза, но не отразилась на губах. Лимит неискренних улыбок на сегодня был исчерпан.

Эйприл откинулась на спинку стула и уперлась взглядом в стол Слизерина. Когда-то там сидел Барти, а она смотрела на него и хохотала. Сейчас же между ними было не только физическое расстояние, но и моральная пропасть. Единственный человек, кто так искренне, так нежно и так преданно любил ее, был утерян. Как только он сел в Азкабан, она запретила кому-либо упоминать о нем. Она больше не хотела ничего слышать и знать, решив оставить его трепетным воспоминанием, до сих пор будоражившим ей душу.

Она сама выбрала одиночество. Поздно было сожалеть.

В небесном потолке Хогвартса громыхнул гром. Она невольно вздрогнула, взгляд сфокусировался на главных дверях, ведущих в Большой зал. Разразился дождь, зверствовавший за стенами школы. Мокрый, грозный, переваливающийся с ноги на ногу, дядя, с кем они виделись в последний раз в конце июня после экзаменов перед тем, как они с Мари уехали в турне по Европе, вырос мрачной фигурой на пороге. Все затихли.

Впервые за весь вечер Эйприл почувствовала зачатки радости в глубине души. Видеть близкого человека, который обещался весь год быть рядом, было до одури приятно. И пусть бы часть ее светлой натуры была утеряна вместе с событиями давних лет, она все еще жила и хотела жить.

Их глаза встретились, и дядя, дернув уголком губ, насмешливо кивнул ей.

В груди засвербело противное ощущение неправильности.

Эйприл кивнула в ответ.

* * *

— Как твоя нога? — Эйприл переливала обжигающе-горячую воду в таз из светло-зеленого кувшина. Поднимавшийся пар оседал маленькими каплями влаги на ее лице.

— Не жалуюсь, — пробурчал в ответ дядя. Его глаза — механический и здоровый — неотрывно и тяжело наблюдали за ней, словно держали на мушке.

Закатав рукава платья, Эйприл бросила белоснежную марлевую тряпку в воду и взяла из все еще неразобранного чемодана баночку с лечебной смесью. Ровно тринадцать капель. Разбавила двумя ложками восстанавливающего зелья на ромашке. Поморщившись, окунула руку в воду и принялась перемешивать, попутно смачивая тряпку.

— Тебе не стоит обрабатывать ее. Зрелище не очень, я сам справлюсь.

Эйприл пропустила его слова мимо ушей. Встряхнула руку и подняла таз с тумбы, после чего приблизилась к сидевшему в глубоком мягком кресле дяде, опустилась на низенькую деревянную табуретку перед ним. Снятый протез стоял рядом. Поморщившись в ответ на ее молчаливое упорство, он наклонился и закатал штанину, обнажая взгляду отвратительную обожженную рану, сквозь которую можно было различить медленно гниющие мышцы вокруг отпиленной кости. Залечить это нельзя было — слишком сильное Пожирательское проклятие настигло его, грозясь за несколько мучительных десятилетий свести в могилу.

Дядя был обречен. Утром и вечером он промывал ногу, чтобы в ней не завелись паразиты и инфекция не разнеслась по всему телу, приближая его конец. День за днем. День за днем. До скончания веков смотреть на последствия его борьбы за людей и их жизни.

— Я промою. Мне не сложно, — тихо отозвалась Эйприл и выжала тряпку. Осторожно коснулась его раны. Сколько бы лет не смотрела на нее — все никак не могла подавить омерзения и вспыхивающей в груди злости. Мерлин, они ведь все были людьми! Так почему одни заставляли других страдать?

Почему она должна была учиться скрывать отвращение, а дядя терпеть боль? Почему она должна была оставлять человека, которого любила?

Почему он поддерживал взгляды Темного Лорда?

Дядя смотрел на нее странно и пронзительно. Обычно, если кто-то из племянниц, которым он, за неимением собственных детей, посвятил всю свою жизнь и любовь, обрабатывал ногу, он отворачивался, предпочитая найти взглядом любой не заслуживающий этого предмет и начать разговаривать, то сейчас молчал. Несколько раз поднимая голову, Эйприл тут же невольно опускала глаза — она никогда еще не видела, чтобы дядя смотрел так жадно и тоскливо одновременно. Это не был взгляд, которым награждаешь любимого родственника.

Это было что-то мерзкое, низменное и… не то. Она явно слишком устала, чтобы правильно оценивать ситуацию. Глупые внутренние ощущения — за неделю, которую дядя пробыл в Хогвартсе, она все никак не могла найти причин ощущению, что что-то не так.

Эйприл встряхнула раскрасневшиеся от горячей воды руки, мутные капли разлетелись в стороны. Она вытерла ладони о подол платья и взяла бинт, на который уже нанесла мазь, чтобы замотать остатки ноги на ночь.

Дядя, привлекая ее внимание, коснулся щеки кончиками толстых шершавых пальцев и тут же отдернул руку. Она слабо улыбнулась — в присутствии семьи у нее это получалось. Прикусила губу, аккуратно придерживая бинт.

В последние дни, чтобы она не делала, в голову постоянно вторгались мысли о Барти. Даже сейчас тоска по нему просочилась в душу. Сил на то, чтобы и дальше подавлять ее, как будто бы не осталось.

— Выглядишь плохо, — поджав губы, порадовала Эйприл Мари. Это были ее первые слова, прозвучавшие вместо приветствия: волшебница с распущенными темно-рыжими волосами, стекающими по ее плечам до лопаток, пухлыми, налитыми кровью, губами, прищуренными медовыми глазами и ярким румянцем на щеках в темно-зеленой шляпке на бок и платье точно такого же цвета, приблизилась и порывисто обняла сестру. Она была все так же ниже ее на голову и улыбчива. Как будто бы не прошло больше десяти лет с тех пор, как они на последнем году обучения Эйприл вместе грелись под жаркими лучами июньского солнца между экзаменами. — Что произошло? Много мороки с иностранными студентами?

Мари взяла сестру под руку и потянула по пустынным коридорам вечернего Хогвартса. Ее низенькие каблуки отбивали каждый шаг, эхом отлетая от толстых каменных стен.

— Признаться честно, преподавать им еще сложнее, чем моим постоянным курсам. Но я даже рада: это неплохой опыт.

Мари сделала глубокий вздох, приоткрывая рот, чтобы ответить. Она выглядела хорошо, словно на самом деле, в отличие от Эйприл, смогла оставить прошлое позади: вела успешную карьеру в Министерстве, подумывала о том, чтобы баллотироваться в Министры магии через несколько лет и старалась посвятить как можно больше себя семье.

Она играла свою роль просто прелестно, но Эйприл не надо было даже смотреть на нее, чтобы знать, что не все так сладко — сестра была ясна для нее, словно отражение в зеркале. Прошлое каждый день с их первых недель в Германии не давало позабыть о себе. Сейчас ему было четырнадцать лет. Вечное напоминание, в которое Мари, Эйприл, папа и дядя вложили всю свою душу, носило имя Николас, училось на Когтевране, отличалось спокойным характером и светлым разумом.

Самым болезненным в этом было то, что сын был почти полной копией отца. Только глаза и изгиб губ принадлежали Мари.

Эйприл могла лишь тихо радоваться, что душу в нем они взрастили вместе, что он не был таким же жестоким и падшим человеком, как Долохов. Пусть он и знал о том, где сейчас был его отец, видел его колдографии и внимательно слушал рассказы Мари о том, что в нем тоже было хорошее (она твердо решила, не воспринимая позицию Эйприл и дяди, что Николас имеет право знать об отце больше, чем только тот факт, что тот не участвовал в его жизни). Мари слишком любила этот мир, чтобы открыть сыну горькую правду о повадках и жизни его отца — а ведь он был князем, наследником большого состояния и влияния.

Он пошел за Темным Лордом, оставив все это позади. Эйприл могла лишь презрительно вспоминать о нем, постоянно сожалея, что не уследила за сестрой, по юношеской глупости угодившей в его сети.

— Надеюсь, с учениками Шармбатона ты говоришь на французском. Не зря же папа тратил деньги нам на учителей?

Эйприл ответила сестре слабой полуусмешкой и качнула головой. Мари всегда была Мари. В любой ситуации.

— Как дядя? Что-то давненько он мне не пишет. Признаться честно, пришло только одно письмо в августе, а сейчас, на минуточку, уже октябрь. Я должна поговорить с ним и высказать все, что думаю о подобном неуважении! — лучезарно улыбнулась она. — А где Николас? Надеюсь, он придет повидаться хотя бы на пять минут. Я, конечно, понимаю, что он взрослеет и хочет показать всем, что является самостоятельной личностью, но не просто так же я пришла!

— Разве не ко мне? — слегка толкнув ее локтем в бок, спросила Эйприл. Мари фыркнула.

— Ну и к тебе тоже.

Быстрым шагом, идя под руку, они проходили один коридор Хогвартса за другим. Несколько раз им попались возвращавшиеся в гостиные студенты, здоровавшиеся с Эйприл. Она кивала им в ответ.

Наконец, когда они приблизились к ее покоям, она решилась на то, чтобы высказать свои странные, нервные чувства беспечно болтавшей до этого сестре, и остановилась. В комнате, наверняка нетерпеливо расхаживая из стороны в сторону, Мари ждал Николас. Эйприл впервые попросила его не спускаться встречать ее вместе с ней. Им надо было кое-что обсудить.

Удивленно приподняв брови, Мари подняла голову и затихла. Тень упала на медовые глаза, и расширившиеся зрачки, в которых Эйприл могла разглядеть свое искаженное отражение, внимая, обратились к ней.

— Скажи, ты не замечала, что с дядей происходит что-то странное? — оглядевшись по сторонам, полушепотом спросила Эйприл. Она чувствовала, что к ее щекам прилил слабый розовый румянец. — Просто, не смейся, но мне кажется, что с ним что-то не так.

Мари и не думала смеяться. Ее внимательные, все понимающие глаза смотрели прямо в лицо сестры. В ее душу.

Она дернула курносым носом, вокруг которого рассыпались бледно-коричневые веснушки.

— Замечала. Говорю же, он написал мне всего одно письмо за несколько месяцев. Да, он никогда не был любителем переписки, но раньше он хотя бы читал, что я писала ему, изредка отсылал пару строчек в ответ и почти всегда соглашался на встречу, когда я предлагала. А сейчас он как будто бы разом потерял ко мне интерес. Впервые за всю жизнь.

Эйприл качнула головой. Дядя наверняка мог быть слишком занят студентами, а Мари просто воспринимать это слишком близко к сердцу. Она бы так и решила, если бы сама не ощущала, что что-то с ним было не то. Но что именно — понять не получалось. Точнее, он не позволял ей, перебрасываясь лишь короткими фразочками и избегая. Он даже Николаса держал на расстоянии, хотя в нем, несмотря на поразительное внешнее сходство с отцом, души не чаял, насколько это мог Аластор Грюм в своей грубой манере.

— Нужно присмотреть за ним. Сама я понятия не имею, что думать. Наверное, мне нужен твой свежий взгляд.

Мари вновь приподняла брови и слабо дернула уголком губ. Свой взгляд свежим и не предвзятым она явно не считала.

* * *

Последняя лекция закончилась в четыре вечера. Расписание шестых и седьмых курсов было разбросано по дню проходимыми ими предметами, из-за наплыва студентов количество занятий и нагрузки увеличилось, что в конце года грозилось отразиться на Эйприл дикой усталостью. Выдав домашнее задание, улыбнувшись перешучивавшимся пуффендуйцам и поощрительно кивнув когтевранцам, Эйприл отпустила их со спокойной душой. Взмахнула палочкой, заколдованная тряпка взлетела в воздух и принялась смывать формулы с доски.

Она прикрыла уставшие глаза, не вовремя вспоминая о предстоящей работе над завтрашними уроками и проверке домашних заданий. Размяла плечи. Ноябрь рассыпался за окном инеем, ледяным ветром и серо-зелеными оттенками, покрывавшими видневшийся вдалеке Запретный лес.

Она подошла к своему столу и принялась складывать книги в стопки. Свернула пергаменты, закрыла чернильницу и спрятала в верхний ящик стола, протерла салфеткой испачкавшиеся темно-синими чернилами пальцы. Волосы как всегда были собраны в строгий, прилизанный пучок, на обнаженной шее блестела нитка жемчуга. Траурная мантия, переливаясь в свете свечей, струилась по телу. Черный стал основным цветом гардероба Эйприл после того, как она рассталась с Барти. Она позволяла себе надевать цветное лишь несколько раз в году. Сложно было сказать, откуда взялась эта привычка.

Просто без него жизнь потеряла краски. Клишировано, слезливо и с налетом грусти из сопливых женских романов, но выразиться иначе Эйприл не могла. Мир разом посерел с его уходом, становясь постоянным напоминанием о том, что все, наверное, могло быть по-другому.

Взгляд упал на несколько колдографий, расположившихся рядом с календарем. Папа, обнимающий только закончившую школу Эйприл в выпускной мантии. Дядя Аластор с Мари, держащей на руках двухгодовалого Николаса с витиеватыми кольцами черных волос, спадающими на лоб. Черная рамка, прямо в цвет ее мантии, вокруг снимка с ее выпускного курса. Еще живые, радостные, мечтательные студенты. Регулус хохочет с правой стороны от Барти, с левой Эйприл прижимается к нему.

Там все было хорошо. Здесь же жизнь напоминала вареную треску — такая же пресная и безынтересная. Даже в наблюдении за Турниром Трех Волшебников Эйприл не находила никакой радости.

В дверь постучались. Не дожидаясь приглашения, на пороге появился дядя Аластор. Стряхивая с себя пелену задумчивости, Эйприл растянула бледные губы в улыбке и, оторвав глаза от колдографии, поспешила ему на встречу. Он, переваливаясь с ноги на ногу, зашел в кабинет, заинтересованно оглядываясь по сторонам. Это был первый раз, когда он соизволил навестить ее за три учебных месяца.

— Что-то случилось? — приблизившись к нему и ласково заглянув в глаза, спросила Эйприл. Оглядев кабинет, дядя поспешно облизал губы и уставился на нее. Оба глаза, изучив ее образ, приковались к лицу. Даже механический замер. Казалось, Эйприл была единственной, на кого он смотрел так — ни Мари, с которой он недавно встретился в коридоре и сухо потрепал по плечу, ни Николас почему-то не удостаивались подобной чести.

Дядя в последнее время был слишком другим. С каждой встречей Эйприл уверялась в этом все больше.

— Решил навестить тебя. Выпьешь со мной лавандовый чай? Мы давно не говорили по душам.

Нахмурившись, Эйприл задумалась на мгновение. Кивнула. Раньше дядя никогда не предлагал ей лавандовый чай. До этого момента она была уверена, что он не пил никакой другой, кроме горького черного с четырьмя ложками сахара.

— Я попрошу домовиков заварить его и принести сахар. Пойдем ко мне в комнату, — отозвалась она. Дядя отрицательно качнул головой, кожа на кадыке дернулась. Глаза все так же пристально и жадно разглядывали лицо Эйприл. От этого взгляда ей было не по себе.

— Не надо сахара. Я решил сократить количество сладкого для здоровья, — резко проговорил он в ответ на вопросительно приподнявшиеся брови племянницы. Закашлялся и отвернулся, в очередной раз осматривая кабинет. — Неплохое местечко. Тебе под стать.

И, не дожидаясь ее слов, он, переваливаясь, пошел в сторону двери в цвет стены рядом с доской, ведущей в ее спальню. Стараясь подавить ощущение неправильности, Эйприл сцепила руки в замок перед собой и поспешила следом. В голову почему-то прокралась шальная мысль, что чай без сахара, экспериментируя со вкусами, из всех ее знакомых пил только Барти, но она тут же отмела ее прочь — пора было прекратить думать о нем. Прошло слишком много времени.

* * *

Мари появилась в школе без предубеждения и, на удивление, рано утром. В брючном костюме, с подкрашенными красной помадой губами, строгим взглядом с запрятавшимся глубоко на желто-медовых радужках блеском, она вручила Дамблдору стопку документов из Министерства, что-то ему быстро сказала, получив теплую старческую улыбку в ответ, долгое рукопожатие и десятиминутный разговор в придачу, после чего, поспешно чмокнув в щеку подошедшего поздороваться с ней вытянувшегося Николаса, переросшего ее уже на голову, схватила Эйприл под руку и утащила на улицу.

Она прекрасно знала, что у нее было свободное утро, а у сына — Трансфигурация. Волевым материнским решением Мари отправила его сдавать тест, который планировала провести профессор МакГонагалл, пообещав за плохие результаты лишить его карманных на полмесяца. Она была в паршивом настроении, удивительно бледна и резка. Николас со вздохом повиновения растер отпечаток помады на щеке и, предпочитая не будить в ней цербера, напомнил, что очень ее любит и поспешил прочь.

Эйприл мысленно похвалила его. Мари была пылка в злости, и близкие ей люди предпочитали сливаться с окружающим пространством в такие моменты. Так что, поправив на плечах шерстяную накидку и подставив лицо ледяному ветру, Эйприл беспрекословно пошла вслед за ней, молчаливо дожидаясь, когда она расскажет, в чем дело.

Появление Мари в любом настроении было отдыхом для нее. Сестра, не смотря на все свои минусы и порывы, была достаточно разумным человеком, чтобы с ней можно было поговорить, довериться и раскрыть душу. Эйприл знала, что могла поделиться с ней подозрениями любой степени бреда, и быть выслушанной. Это было настолько ценно, что затмевало раздражение, вспыхивающее в груди в ответ на ее взвинченное состояние.

Мари заговорила ровно в тот момент, когда они оказались вдалеке от чужих ушей рядом с волнующимся под порывами беснующегося ветра озером.

— Меня позвали на свидание, — нервно выдохнув и сложив руки на груди, стараясь сохранять спокойствие в неповиновавшемся ей голосе, проговорила она и пригладила волосы. Эйприл было не понять, почему чужой интерес вызывал подобную реакцию в Мари, начальных фактов было дано слишком мало, да и сестра явно выглядела так, словно произошло что-то более масштабное и катастрофическое, так что она предпочла лишь молчаливо слушать: судя по ее настроению, другого пока не требовалось. — Кингсли. Третий раз за месяц. Мы все еще добрые друзья, ты не подумай, но это уже выходит за рамки. Я ведь говорила ему, что не собираюсь ни с кем встречаться, что у меня есть сын и полное отвращение к любой романтике.

— Тебе бы стоило хоть попробовать, а не только рыдать над любовными книгами, — тихо проговорила Эйприл. Мари бросила на нее убийственный взгляд и фыркнула.

— Кто бы говорил. Я не об этом, — она взмахнула рукой. — Он сказал, что мне стоит перестать бояться Антонина и его возвращения. Перестать бояться! — гневно воскликнула она. Голос сорвался на его имени. — Я не боюсь его, я… — она сделала глубокий вздох, стараясь перебороть вставшие комом в горле эмоции. — Я знаю, Кингсли хорошо ко мне относится, что он хочет, чтобы я жила дальше, как и ты. Но проблема в том, что жить дальше больше не получится. Антонин сбежал из Азкабана. Эйприл, он… сбежал.

Эйприл почувствовала, как у нее земля уходит из-под ног. Она не читала газеты с тех пор, как Барти сел в тюрьму, до помутнения рассудка боясь увидеть некролог с его именем. Она не слушала новостей и никогда не вникала в них, и сорвавшиеся с уст Мари слова произвели на нее жуткое впечатление. Но вместе со страхом, волнением за нее, за себя, за Николаса, она почувствовала, как в глубине души пробудился росток непонятной ей надежды.

— Только он? — поймав руки сестры, полушепотом спросила она. Мари странно глянула на нее. Как на дуру.

— Нет, но остальное не так важно. Точнее важно, но нам не угрожает. Мне не угрожает. Хотя и Антонин не должен угрожать мне, не понимаю, почему вдруг так разволновалась, — она тряхнула головой, зажмурилась и затихла на несколько мгновений, вновь и вновь прокручивая эту новость в голове. Судорожно завела пряди растрепавшихся под натиском ветра волос за уши.

— И давно ты знаешь?

— Около часа. Интересно, на что Кингсли рассчитывал, когда позвал выпить кофе после того, как сообщил эту новость.

— На приведение в порядок твоего морального состояния, — пожала плечами Эйприл. — Выглядишь хуже некуда.

Мари дернула курносым носом и поежилась. Кингсли был первым человеком, кто протянул ей дружескую руку, когда она только пришла в Министерство. Они вместе пили кофе, вместе продвигались по карьерной лестнице и, в конце концов, за все это время превратились в друзей, не влюбившихся в друг друга и влюбляться не собиравшихся. Кингсли звал ее на свидания, потому что Мари была одним из немногих его близких людей, им обоим было за тридцать, они не заводили отношения и могли бы создать пародию на семью.

Ему хотелось куда-то возвращаться. Пусть бы он никогда не любил ее, как женщину, он любил ее, как человека. Мари же, словно принявшая обет безбрачия с последней встречи с Долоховым, ни на какие манипуляции, касательно брака и отношений, не поддавалась. Эйприл же никак не могла ей помочь: она сама была не лучше.

— Я знаю, — огрызнулась Мари и тяжело вздохнула. — Скажи честно, в какой момент, если мы встретимся с Антонином, надо будет сказать, что у него есть сын? Не уверена, что он будет очень рад, если я и дальше продолжу намеренно утаивать это.

— Он точно будет не рад, — кивнула Эйприл.

— И зол.

— Очень зол.

Мари вздернула голову и пронзила ее гневным взглядом.

— Ты совсем не помогаешь, — шикнула она. — Ладно, все, хватит об этом! Мы не встретимся, он наверняка и думать забыл обо мне. И не говори Николасу. Зная его, наверняка захочет как-то встретиться с отцом, сколько не уверяй, что это опасно, неправильно и очень вредно. Пока не стоит. Так-то никогда не стоит, но я уже и не надеюсь, что это получится.

На каждое ее предложение Эйприл покладисто кивала. Когда Мари была в подобном взвинченном состоянии от испуга, потери контроля над ситуацией и непонимания, что делать, это было единственным верным решением.

— Мне нужно бежать на работу. Как дядя? Вернулся в прежнее русло? Он так и не прислал мне ни единого письма.

Эйприл хотела бы сказать, что нет, дядя Аластор все так же не был похож на самого себя, но вовремя прикусила язык — она не хотела нагружать Мари еще и этим.

— Все в порядке, — заставив себя слабо улыбнуться, отозвалась она. — Попроси Кингсли о какой-нибудь аврорской штучке. Ты единственная из нас за пределами Хогвартса, и я буду очень волноваться. Уверена, у них есть что-то маленькое и емкое, чтобы ты могла носить с собой.

— Не бойся, я постараюсь больше не встречаться с ним. Передавай привет дяде и поцелуй за меня обязательно, — Мари поспешно встала на цыпочки и чмокнула Эйприл в щеку, оставляя бледный красный след. — Не скучайте, навещу совсем скоро.

Она завела за ухо темно-рыжую прядь распущенных волос и поспешила прочь.

Она все еще любила Долохова. Как бы не старалась отказаться от своих чувств и потушить их, все еще любила.

Эйприл тяжело вздохнула. Иногда то, что она знала сестру, как свои пять пальцев, играло с ней злую шутку. Она предпочла бы не догадываться о ее истинных чувствах: сердце было не на месте.

Кажется, ей стоило начать выписывать себе Ежедневный Пророк. И обязательно переговорить с дядей Аластором — он наверняка найдет, что сказать по всему этому поводу.

* * *

К вечеру Эйприл собралась с силами, чтобы подняться к дяде. С того момента, как он пришел преподавать в Хогвартс, что-то внутри надломилось: она больше не ощущала прежнего доверия к нему, словно каждый раз, когда они встречались, виделись или пересекались, это был совершенно другой человек — новый, неизведанный и нежелающий открываться ей.

Иногда ей казалось, что она сходит с ума из-за мыслей такого рода. Но была Мари, тоже заметившая, что с ним что-то случилось, был Николас. Он терпеть не мог жаловаться, так что Эйприл не сразу обратила внимание на то, что отношение дяди и к нему тоже изменилось. Оно было до одури странным: он одновременно как будто ненавидел и опасался его, словно спустя столько лет наконец разглядел в нем не ребенка, которого растил и которому открыл затянутое неприступной каменной оболочкой сердце, а сына своего врага.

Не только он замечал схожесть Николаса и Долохова: приехавший в школу Игорь Каркаров в первое время не мог сдержать нервной усмешки, когда мальчишка, поддаваясь очарованию Дурмстранга, о чем-то расспрашивал его в компании однокурсников. Эйприл наблюдала со стороны, никем не замеченная, как делала это целую жизнь — и волнение захлестывало ее с головой.

Она чувствовала, что происходит что-то странное и неведомое, но никак не могла понять, что именно. Мысли были сумбурны, хаотичны и не приводили ни к единому логическому завершению. Появлялись вопросы, ответы, которые она старательно давала себе, порождали новые. Она словно вступила в замкнутый круг, медленно затягивающий ее в пропасть.

Сделав глубокий судорожный вздох, Эйприл постучалась. За дверью послышалось кряхтение, глухие тяжелые шаги. Дядя Аластор выглянул в щелку, желтый свет растекся по полу полутемного коридора. Смерив племянницу тяжелым взглядом, он пропустил ее внутрь и тут же затворил дверь. Повернул замок.

Переваливаясь, зашаркал обратно к своему креслу и упал в него, пронзительным, страшным взглядом уставившись на Эйприл. Чувствуя себя максимально неловко, она взволнованно дернула уголком губ и сцепила руки в замок перед собой. Она давно уже не была маленькой девочкой, но поведение дяди ставило ее в тупик, словно он был далеким и непонятным взрослым, а она — совсем юным и ничего не понимающим ребенком, который только и мог, что смотреть и улыбаться. Как кукла.

— Как у тебя дела?

Лицо дяди дернулось, шрамы, испещряющие его кожу, содрогнулись, словно пробудились спящие на его голове извивающиеся змеи. Эйприл никогда в своей жизни не видела его таким холодным, таким чужим.

— Справляюсь потихоньку. Студенты просто несносны, не понимаю, как ты все эти годы работала здесь. Отвратительное местечко, — хлопнув толстой жилистой рукой по подлокотнику, проскрежетал он. Поспешно, нервно облизал губы. — Говори быстрей, что ты хочешь. Терпеть не могу играть в молчанку.

Продолжая рассматривать его, Эйприл прикусила внутреннюю сторону щеки, раздумывая, с чего начать. Дядя продолжал жадно пожирать ее лицо глазами. Его здоровая нога тихо стучала по полу. Он явно волновался и хотел поскорее выгнать ее, но причин такому поведению по отношению к семье с его стороны Эйприл все никак не могла найти. В преддверии этого года, она была уверена, что время, пока дядя будет ее коллегой в школе, должно было быть радостным и полным спокойствия, но на деле Эйприл не помнила, чтобы когда-либо за все время ее работы в Хогвартсе переживала настолько неспокойные и тревожные месяцы.

— Мари приходила утром. Она наверняка хотела увидеться с тобой. Почему ты перестал отвечать на ее письма? Она очень переживает, — заставив себя поставить рядом с ним низенькую табуретку и опуститься на нее, приподняв голову тихо спросила Эйприл. — А Николас? Ты бы видел, как смотришь на него. Что произошло? — она ласково коснулась его ладони.

Дядя Аластор поспешно выдернул руку, вновь облизался и фыркнул.

— Малютка Мари ошивается тут слишком часто для родителя. Это ставит мальчонку в неловкое положение перед однокурсниками. Маменькин сынок, — он качнул головой и сделал глубокий вздох. Эйприл озадаченно приподняла брови. Дядя никогда не отличался мягкими выражениями, но в прозвучавших словах было столько боли и обиды, что она невольно растерялась. — Чего она приходила? Напишу ей завтра, пусть не нервничает. Нашли из-за чего переживать.

— Она приходила не только из-за этого, — заставляя себя сохранять спокойствие, настойчиво продолжила Эйприл. — Ты слышал новости? Несколько Пожирателей Смерти сбежали.

Дядя притянул пухлую ладонь к губам и застучал пальцем по ним. Его глаза неотрывно изучали лицо Эйприл. От этого взгляда ее начинало мутить.

— Пора бы уже. Дай угадаю, Долохов в их числе? — он хрипло рассмеялся. — И почему я не удивлен? Ну и как Мари? Боится встречи с ним? — резко наклонившись к лицу Эйприл и обдав ее горячим дыханием, приобрётшим ядовитую насмешку голосом проворковал он. — Бедная глупая девочка. Что ж, ей остается только молиться, чтобы дожить до следующего дня, — он резко поднялся с кресла, ненароком оттолкнув Эйприл, и вперевалочку отошел к окну, тяжело дыша. Его чертов взгляд продолжал прожигать дыры в ее коже, хотя голова была повернута в совершенно другую сторону. Его чертов взгляд сводил с ума. — Он никогда не прощает ошибок.

— Дядя! — не выдержав, нервно воскликнула она и подскочила. Горло давили слезы страха и непонимания. — Ты меня пугаешь.

— Пугаю? — резко развернувшись, вскрикнул он. Эйприл вздрогнула и невольно отступила на шаг. — Я тебя пугаю? Да что за дурость ты говоришь! Я за тобой присматриваю, запомни это, — он наставил на нее палец. — Даже после того, как ты сбежала, я присматриваю за тобой. И всегда буду!

Судорожно вздохнув, Эйприл отрицательно закачала головой и зажмурилась.

Это был не дядя.

Мерлин, она понятия не имела, как объяснить это, но человек перед ней не был Аластором Грюмом, которого она знала всю свою жизнь.

Всхлипнув, она вцепилась в юбку мантии и, не оборачиваясь, вылетела прочь, благодаря всех богов за то, что замок отперся буквально за мгновение, будто бы сама школа хотела, чтобы она поскорее исчезла из душной и давящей на нее комнаты. Она чувствовала, как озлобленный, болезненный взгляд прожигал ей спину. Слышала, как, вскрикнув, этот незнакомый ей волшебник опрокинул что-то звенящее на пол. Он был ненормальным. Он был другим!

К утру Эйприл пришла в себя. Дядя, принявший на себя тот же образ, что он носил все три месяца преподавания в школе, и виду не подал, что вчера между ними что-то произошло. Началась томительная игра в молчанку. Никаких приветствий, никаких разговоров — за столом в Большом зале они сидели с разных сторон и старательно делали вид, что их друг для друга не существует.

Эйприл была бледнее смерти. Николас, заметивший это, как всегда все замечал, нагнал ее в коридоре после завтрака, уточняя, все ли в порядке и не приболела ли она. С болью глянув в его медовые глаза, точно такие же, как у Мари, осветившиеся тем же беспокойством, Эйприл заставила себя улыбнуться и поправила его Когтевранский галстук.

Все было хорошо. Во всяком случае, должно было быть для него.

Дядя Аластор вышел с потоком студентов, переваливаясь с больной ноги на здоровую и по-звериному злобным взглядом глядя по сторонам. Его глаза лишь на мгновение задержались на Николасе и Эйприл. Мальчик хотел было со слабой улыбкой подойти к нему, как тот показательно отвернулся и пошел в совершенно другую сторону.

Эйприл сделала глубокий вздох.

— Не обращай внимание. Дядю Аластора в последнее время жутко донимает нога.

— Я мог бы помочь ему с промыванием, — вызвался было Николас, но Эйприл твердо отказала.

— Не обращай внимание и учись. Сейчас очень много проблем в мире, дорогой. Мама и дядя очень переживают из-за этого, поэтому мы с тобой должны их радовать. Хорошо?

Бросив на нее недоверчивый взгляд, Николас кивнул. Улыбнулся. Принял на себя обманчивый образ повиновения. Грудную клетку Эйприл сжала тоска и непонимание, что делать — она несла ответственность за этого ни в чем не повинного ребенка, в голове которого наверняка уже созрела пара сотен планов по выяснению, что же происходит с его родственниками.

Еще одна проблема на ее голову. На ее явно сумасшедшую голову — ночами ей все чаще снился Барти, и она замечала в дяде его идиотские черты. Тошнотворная тоска свела ее с ума, другого объяснения происходящему не было.

Эйприл улыбнулась в ответ племяннику.

— Отправляйся на занятия. Мне тоже пора.

* * *

Взгляд дяди преследовал. Эйприл чувствовала, как в течении следующих дней он смотрел на нее своим механическим глазом на завтраке, не поворачивая в ее сторону головы, как наблюдал за ее вечерними прогулками, выглядывая из окна учительской на первом этаже и утопая в дымке холодного ноябрьского воздуха. Казалось, он преследовал ее повсюду: на дорожках в Хогсмид под покрытой осенней позолотой листвой, в коридорах школы, в закоулках, на подступах к кабинету и буквально везде.

Она могла не видеть дядю, но он все же был рядом — мурашки бежали по коже, и Эйприл, делая вид, что не замечает ничего, заставляла себя держать спину ровно и стараться жить так, как раньше.

Получалось плохо. Дядя Аластор был для нее везде и нигде одновременно.

* * *

Спустя пять дней подобной пытки Эйприл начала ощущать, что зарабатывает нервный тик. В связи ее мыслями, снами и пошедшими против нее бунтом чувствами, это не было странным в отличие от того, что совершенно не смущало ни ее, ни сестру, как будто бы изредка дергающееся веко было делом настолько обыденным, что посвящать этому лишнюю минуту разговора никто не собирался.

Появившаяся из зеленого пламени камина Мари была мрачнее тучи. Эйприл — не лучше. Они расположились в темно-малиновых глубоких креслах друг напротив друга рядом с камином. Оранжевые языки огня отбрасывали узорчатые блики на уставшие, в полутьме комнаты казавшиеся лет на десять старше, лица. Между ними был круглый деревянный столик, бутылка вина, пакет с соком и два бокала.

Мари почти не пила — ее глаза, сфокусировавшиеся на окне, за которым бушевал ливень, смотрели куда-то вдаль, в неведомые Эйприл мысли. Пухлые губы изредка подрагивали, бывало, она морщилась и в тот же момент делала глоток или два полусладкого алкоголя. Усаживалась поудобнее и вздыхала, но ничего не говорила.

Эйприл хотелось высказать абсолютно все сомнения, что терзали ее, но язык не слушался. В своих глазах она была сумасшедшей — размышления о том, что ее дядя, ее родной дядя был другим человеком, были просто абсурдны и глупы. Она это прекрасно понимала. Ее дядя — один из лучших авроров — просто не мог не быть самим собой.

Но почему тогда он вел себя, словно чужой по отношению к Николасу и Мари? Почему остерегался ее?

— О, Мерлин, — простонала Эйприл и, пока сестра приходила в себя, быстро плеснула себе немного вина. Алкоголь действовал на нее отвратительно: она пьянела буквально от нескольких глотков и, как сказала мадам Помфри, сильно вредила своей печени, из-за чего получила настойчивый совет отказаться от выпивки. Эйприл так и сделала. Но раз в десять лет нарушение запрета не так уж и страшно. — Я не переживу этот год. Дядя сведет меня с ума.

— Кто же тогда останется у Николаса, когда я повидаюсь с его премилым отцом? Подумай о племяннике и не кисни, — скривившись, слегка пихнула ее носком ботинка Мари. — Эй, это что, вино? Эйприл!

Эйприл в ответ поднесла бокал к губам. В голове мелькнула слишком подлая мысль даже для нее. Глаза Мари прояснились от задумчивости и пылали гневными искрами.

— Тебе нельзя! — бессильно воскликнула она. — Что же ты за человек такой? Скоро сорок лет будет, а ведешь себя иногда хуже ребенка, — поднявшись, она попыталась было отнять бокал, но Эйприл остановила ее руку.

— Сделай для меня кое что, — полусладкий напиток смочил искусанные губы. — Только в тайне.

Мари подозрительно прищурилась. Довериться ее жестам было фатальной ошибкой для Эйприл — обманчиво ощутив, что та потеряла интерес к вину в ее руках и сконцентрировалась на любопытстве к ее словам, она позволила себе слегка расслабиться. Ровно в этот момент сестра резко нагнулась и выдернула бокал из ее пальцев. Несколько капель упало на пол. Дурацкая трата.

— Что?

— Только не посчитай меня за дуру, — наконец полностью получив внимание Мари, Эйприл поежилась от побежавших по коже мурашек. — В последнее время мне кажется, что дядя Аластор стал другим человеком. Как бы, пока мы были в отъезде, не произошло что-то плохое. Проверь у него дома, — зашептала она и поймала руку сестры, сжимая ее. — Я буду в Хогвартсе наблюдать за ним, но выйти не замеченной не смогу. Минусы преподавания. Ты же — свободная личность. Его племянница. Разве будет что-то такое, если за чем-нибудь появишься на его пороге?

— Эйприл, — Мари резко выдернула руку и отступила в сторону. — Ты говоришь, как сумасшедшая. Что значит, дядя — другой человек? Бред!

— Ну конечно, — коряво дернув уголком губ, язвительно отозвалась Эйприл и откинулась на мягкую спинку кресла. — Наш тот же дядя, с которым все в порядке, с ничего вдруг начал видеть в выросшем у него на руках Николасе Долохова и опасаться его, избегать меня, психовать, когда я спрашиваю, почему не пишет тебе. И полностью игнорировать тебя. Наш дядя Аластор занимается всем этим?

Мари громко вздохнула и качнула головой. Она явно не хотела поддаваться Эйприл, но сами по себе мысли зарождались и в ее голове тоже. Не просто так они были сестрами — общее детство, общая жизнь оставили свой отпечаток: многие их размышления, принципы и внутренние нормы морали были почти идентичны.

— Проникать в его дом? Это несерьезно, безумно легкомысленно и по-детски. Это глупо, Эйприл! Что там можно найти?

— В том-то и дело, что, быть может, что-то и можно, — подскочив и приблизив лицо к лицу Мари, прошептала разгоряченно Эйприл. — А можно не найти ничего. Разве нам обеим не станет легче, если мы поймем, что все в порядке? Тогда направим все силы на выяснение обиды, что причинили ему.

— А не проще ли сначала поговорить? — Мари фыркнула и повернулась к огню. Оранжевые блики придали ее лицу устрашающий красный оттенок. — Знаешь, адекватные люди обычно решают проблемы разговором.

— Я уже пыталась поговорить с ним. Он наорал на меня буквально на третьей минуте, посмеялся над побегом Долохова и сказал, что ты обречена, потому что тот не прощает ошибок. Он произнес это с такой язвительной насмешкой, с такой угрозой в голосе, что я потеряла дар речи. Скажи, неужели наш дядя, как бы сильно он на нас не обижался, позволил бы себе такие слова? — схватив ее за руки, воскликнула Эйприл.

Мари не смотрела на нее, о чем-то напряженно думая. И пусть Эйприл не было дано залезть в ее голову и узнать все досконально, она чувствовала, знала, что сумела подтолкнуть ее к действию.

— Придумай, как ты будешь оправдывать меня перед ним и судом, — выдернув руки, холодным тоном произнесла Мари.

Не сказав больше ни слова, она взяла горстку пепла и бросила в камин. Зеленое пламя бурным потоком взвилось в дымоход, освещая комнату. Мари шагнула в него и растворилась в воздухе. Буквально через мгновение спальня Эйприл погрузилась во тьму, но на душе у нее вместе с волнением мелькнул солнечный луч — ее подозрения наконец наткнут камень преткновения.

* * *

Когда-то давным-давно Регулус сказал Эйприл, что в одну из первых встреч по выражению ее лица решил, будто она бесчувственная. Сложно было понять, как подобное могло прийти в голову десятилетнему мальчику, а пятнадцатилетнему — рассказать ей, пока они вдвоем сидели на ступеньках после отбоя, и она рыдала, сморкаясь в его заботливо протянутый платок.

Регулус никогда не говорил, что они друзья. Эйприл принимала его в своей жизни как должное. Они вместе смеялись, вместе бродили, вместе шли вслед за Барти — когда-то она думала, что именно Барти объединял их. Но, спустя годы, потраченные на раздумья и воспоминания, она поняла, что нет: в начале он был предлогом, чтобы у них завязался разговор и они прониклись друг к другу симпатией. Да, Барти волновал их, заставлял переживать и говорить о себе, но, помимо него, в их жизни было множество общего.

Эйприл плакала ему на плече о Барти, считая, что влюбляться в друга было катастрофой. Через несколько недель они поцеловались в первый раз, а Регулус лишь мягко и слабо улыбнулся, словно все давно предугадал.

Он больше не считал Эйприл бесчувственной, и это, как бы она не хотела признавать, было одним из величайших комплиментов для нее. Молчание Регулуса говорило всегда намного больше, чем слова, его присутствие проясняло мысли.

Сейчас же она была одна. Его мертвое молчание было бесполезно — глаза всегда говорили намного больше, чем слова. Сейчас же из них троих более-менее здоровые и не затемненные смертью или страданием в Азкабане глаза были только у Эйприл, но она пользовалась ими просто отвратительно — рок настиг и ее постепенным помутнением на фоне подозрений по отношению к дяде.

А ни Регулуса, ни Барти не было рядом, чтобы помочь ей. Когда они были так нужны — оказались недоступны.

И это заставляло ее вспоминать. Поднимать из пепла давно похороненное, то, что она старалась забыть навсегда. Не получилось. Эйприл оказалась слишком слаба, чтобы помнить и еще слабее, чтобы полностью отказаться от своего прошлого.

Зато она не была бесчувственной. Как сказал бы Регулус — это было достойным вознаграждением.

* * *

Пролезть в дом дяди было самой глупой, самой необдуманной и самой безрассудной идеей, которую Мари только предлагали в жизни. Даже Антонин Долохов не посягал на этот пьедестал, а он, очаровательный, мужественный, ухаживавший за ней и позволивший когда-то поверить, что она любима и любит, что ее готовы ждать, был далеко не сахарным со всех сторон.

Но попытка пробраться в дом к дяде Аластору…

Мари явно была авантюристкой, раз согласилась на это. Раз зашла в дом, не испугавшись, принялась осматривать все. Она знала, что защитные заклинания на нее не сработают, потому что дядя разрешил ей доступ, но что, если есть вещи, которые ей трогать нельзя и он узнает обо всем?

Мерлин, она — взрослая женщина! У нее есть сын, она столько лет работает в Министерстве и должна была уже научиться осторожности и разуму, но… Мари была здесь. Она осматривала полупустые ящики, пробегалась по книгам, проверяла неизвестно что под подушками и в диване, пытаясь оставлять все за собой в прежнем виде.

Густая ночь покрыла улицы, и она ощущала себя воришкой, сгорая от стыда. Только, чтобы успокоить Эйприл, на состоянии которой ее дурацкие подозрения сказывались хуже некуда, чтобы успокоить себя, она была здесь.

Она не лезла далеко — поверхностный осмотр, никакого применения магии и все в перчатках.

Как преступница.

Мари Сайкс, привыкшая стремиться к идеальности и в работе, и в доме, и в доверии к людям, сейчас обыскивала дом собственного дяди просто из-за того, что он игнорировал ее, боялся ее сына из-за его отца и избегал Эйприл! Открывала и закрывала кухонные ящики, приподнимала картины — их было всего две и то маленьких и привезенных отцом в подарок из Франции, в которой он сейчас работал. Он обожал искусство, увлекался им и, как только заработал состояние, которого хватило бы на безбедную жизнь и даже небольшое наследство дочерям, с их одобрения занялся тем, что принялся внедрять его в общество волшебников.

Ценители найдутся всегда.

Сейчас же Мари была ценителем умения выкидывать из памяти нелицеприятные моменты. Этот был одним из них. Она просто сгорала в ощущении, что ее в любой момент могут поймать, что дядя разочаруется в ней и она разочаруется сама в себе. Она старалась убедить себя, что это для его же блага, для того, чтобы они с Эйприл могли помочь ему, но получалось плохо.

Каким бы пылким характером она не отличалась, Мари никогда не была предательницей или воровкой. Как только она осмотрела все в его маленьком домике из пары комнат, она поспешно выбежала прочь. Втянула носом воздух свободы, зажмурилась и отошла на несколько шагов. Отрывки улицы освещались изогнутыми фонарями, пробивавшими каплю во мраке, и она вступила в свет одного из них, позволив желтизне растечься по лицу.

Завтра она пришлет записку Эйприл, что все в порядке, и вновь погрузится в работу. Через неделю будет первое испытание Турнира Трех Волшебников, на котором она будет сопровождать Министра и увидится с Николасом, дядей и сестрой. Жизнь потечет своим чередом без этих глупых подозрений. Все наладится.

Мари размяла лопатки и распахнула глаза, после чего в последний раз посмотрела на дом дяди и показала ему лукавую улыбку. Теперь у них был общий секрет о котором, она надеялась, ее семья будет вспоминать со смехом через несколько десятилетий.

Поправив высокий воротник черной водолазки, она хотела было отвернуться, чтобы пройти чуть ниже и, завернув за один из домов, трансгрессировать, как заметила темный образ человека. Если бы не тлеющая в его пальцах сигарета, казавшаяся ярким красным огоньком в тишине ночи, Мари даже не обратила бы внимание.

Но она увидела этот огонек, и сердце екнуло. Отвернувшись, она направилась вниз по тротуару. Ладонь нащупала волшебную палочку.

Человек за спиной зашагал следом. Чертовы магглы.

Чуть ускорившись, Мари сделала глубокий вздох. Наверняка им просто в одну сторону, да и она — ведьма, всегда сможет дать отпор. Ей необязательно бояться каждой тени. За ней идет обычный человек, не он. Он давно позабыл о ней и был занят своими делами. Что там нужно сбежавшим с пожизненного срока пленникам? Горячая ванная, разогретая сытная пища, новая одежда, мыло, бритва, мягкая постель. До нее, во всяком случае пока, ему не было никакого дела.

Страх липко растекался по венам. Мари спирало дыхание. Уверяя себя, что это не Антонин, она пропустила нужный поворот. За следующим домом резко свернет и трансгрессирует — у него не будет возможности дальше преследовать ее.

Шаги за спиной ускорились. Они были совсем рядом. Маггл не оставлял ей выбора.

Буквально заставив себя решиться обернуться, Мари резко остановилась и вытянула палочку. С губ сорвалась половина проклятия, когда ответное выбило древко из ее рук. Она стояла в желтой луже фонарного света с широко распахнутыми испуганными глазами. Незнакомец поймал ее палочку.

Это был волшебник. Он криво усмехнулся и сделал шаг навстречу, медленно, словно издеваясь, спуская капюшон с головы.

Кольца черных волосы, пряди у лица собраны в хвост на затылке, щетина покрывает постаревшее за эти годы лицо, и глаза, опустевшие, потерявшие былой блеск, опасные, безжалостные глаза, те самые глаза смотрят на нее. Так смотрит хищник на пойманную лань. Секунда — и клыки проткнут шею.

Так смотрит Антонин на Мари спустя пятнадцать лет.

Он сделал еще шаг к ней и схватил за плечо, не позволяя убежать. Она, если бы и хотела, не смогла бы — человек, которого она не видела столько лет, которого проклинала, боялась, которого до сих пор почему-то любила в глубине души, пусть бы никогда не призналась в этом, был перед ней.

Время медленно ползло, пока они стояли вот так вот под фонарем, совсем близко. Она слышала его дыхание, он внимательно и даже чуть заинтересованно разглядывал ее лицо.

Она все еще была жива.

Но это не значило, что он не убьет ее через секунду. Что не сделает ей ничего плохого.

Вторая рука с их палочками, сжатыми в кулак, поднялась в воздух, и Мари, не успевая соображать, вся сжалась и бессознательно подняла руки, крестом закрывая лицо. Если он собирается прикончить ее за побег, за предательство и за обман спустя столько лет, пусть хотя бы знает, кого оставляет сиротой. Такой отец, не участвовавший в жизни, сбежавший из тюрьмы и бывший одним из самых преданных и жестоких последователей Темного Лорда, отцом не был.

— У нас есть сын!

Слова сорвались с языка сами собой. Антонин, казалось, окоченел на мгновение, но в следующую секунду его рука все же приблизилась к ее лицу. Он коснулся ее щеки костяшками пальцев, словно старался убедиться, что она — не видение.

У нее упало сердце.

— И тебе здравствуй, Мари.

— Ты изменился, — потерянный, по-рыбьи пустой взгляд Мари скользнул по лицу Антонина. На нем прибавились два шрама: один — рассекающий правую бровь и уголок глаза, и второй, совсем крохотный, с левой стороны на губах. Довершенный образ Пожирателя Смерти — все такого же слишком взрослого, слишком далекого и слишком завораживающего. Было что-то в его изводивших изумрудно-зеленых глазах, блестевших в теплом свете камина, словно два драгоценных камня на грубом и испытавшем многое лице.

Судорожно сглотнув, она отвернулась и вновь осмотрела дешевую комнатушку в одном из Мерлином забытых мотелей колдовского мира. Антонин решил, что им нужно поговорить. У Мари не было и шанса спорить — с такими людьми не спорят.

— Это все Азкабан. Он всегда меняет людей в худшую сторону, — коряво дернув уголком губ, тихим хриплым голосом отозвался он и закашлялся. — Зато ты повзрослела. Хотя во-многом все такая же.

Мари услышала в его голосе насмешку и, резко обернувшись, вопросительно приподняла брови. Если он собирается назвать ее дурой за неудачный побег от дома дяди, то… а что — то? Что она может ему сделать?

— Какая такая же?

— Легкомысленная.

Мари закатила глаза и качнула головой. От ободранных стен вокруг, железной койки с тонким матрасом и одеялом еще тоньше, скрипучих деревянных полов и тусклого темно-оранжевого огня свербело в горле. Эта обстановка не была бы настолько устрашающа, если бы в кресле с несколькими заплатками на спинке не сидел Антонин Долохов, о мыслях и планах которого ей не было известно совершенно ни-че-го.

Сделав глубокий вздох и постаравшись взять себя в руки, она подошла к подоконнику, оперлась на него и, сглатывая нервозность, прямо посмотрела в его все такие же пустынные глаза. Кажется, Азкабан вытянул из него остатки души.

— Зачем ты нашел меня?

Антонин позволил себя насмешливую полуулыбку, разрезавшую сердце Мари, словно наточенный кинжал, и, расслабившись, поставил локоть на подлокотники, положил голову на ладонь и продолжил разглядывать ее. Вязко, любопытно. Ощущая себя максимально неуютно, Мари сильнее натянула водолазку на черные джинсы и поправила рукава.

— И все так же не умеешь контролировать руки.

Она тут же сложила их на груди. Уверенная, что Антонин не замечает, принялась тереть подушечки больших и указательных пальцев. Ей нужно было что-то делать, пока она нервничала — это была слишком давняя и слишком глубоко проросшая в ней привычка, чтобы так просто избавиться за несколько секунд.

— Ответь, пожалуйста. Ты сводишь меня в могилу неизвестностью.

— Довольно печальное признание, — со все той же насмешливой задумчивостью отозвался он и замолк. Мари взволнованно ожидала продолжения, при этом стараясь не показывать, что не была спокойна, как камень, чтобы контролировать ситуацию. Их палочки лежали на каминной полке. Всего пара шагов и свобода, жизнь без него. Только, она знала, что не осмелится сделать эти шаги, пусть бы Антонин не успел среагировать и поймать ее. — Я не искал тебя, чтобы убить. Знаешь, — глубокий вздох. Несвойственная ему мелькнувшая тоска в голосе. — В Азкабане было хреново. Из тебя просто душу вытаскивают вместе со всеми хорошими воспоминаниями, эмоциями, красками. Это жуткая медленная смерть, Мари. День за днем, день за днем дементоры пьют твои соки.

— Ты сам сдался, — не позволяя голосу выразить хоть капельку чувств, сухо отозвалась она. — И ты этого заслуживал.

Антонин кивнул и распрямился в кресле. Откинулся на спинку, прикрыл завораживающие, дрянные, жуткие глаза. Оранжевые блики плясали танго смерти на его лице. И в этот момент он выглядел настолько уставшим, обреченным, словно осознавал и мучился под грузом своих ошибок, что у Мари невольно сжалось сердце.

Она с силой вонзила ноготь в подушечку пальца. Никаких лишних чувств.

— Да, сдался. А что мне было делать? Мой лучший и самый близкий друг, человек, ради идей которого и его самого я рассорился с семьей, желая следовать за ним, ради целей которого, ставших моими, я жил почти всю жизнь, сошел с ума и убил сам себя. Ты — последняя женщина, к которой у меня больше чем за десять лет пробудились какие-то нежные чувства, сбежала. Не было смысла скитаться, возвращаться домой или скрываться вечно. Для меня тогда в этом не было смысла.

— Зачем же ты сбежал сейчас? — дрогнувшим голосом спросила Мари и тут же притянула ладонь к горлу. Антонин снова зашелся в кашле. — Разве тебя кто-то ждет?

Эти слова подействовали на него хуже, чем Мари предполагала: в одно мгновение он словно посерел. Сгорбился, опустил голову и широко улыбнулся. Она попала в сердцевину его черного гниющего сердца. Довольствуясь разговором с человеком, а не решеткой после тюрьмы, он обнажил ей душу, а она, вместо того, чтобы хоть как-то поддержать его или промолчать, плюнула на все то, что он мог ощущать.

Антонин Долохов чувствовал? Страдал? Неужели в нем осталось что-то человеческое?

— В этом ты права. Уже никто не ждет.

Он замолчал. Мари, нервно дергая себя за рукав водолазки, принялась ходить по комнате, преследуемая его тяжелым взором. Голову разрывали противоречивые мысли — от злости, непонимания к нему, к тому, что он еще мог на что-то надеяться, до странной щемящей боли в грудине от того, что он оказался не настолько плох, как она себя убеждала. Он все еще был человеком — паршивым, отвратительным, но человеком.

— Ты правда верил, что я жду тебя? — остановившись, воскликнула она. Широко распахнутые глаза уставились на Антонина, откинувшего голову и прикрывшего веки в тот момент, когда она молчаливо обернулась.

— Нет. Я знал, что не ждешь. Ты не дала мне шанс шестнадцать лет назад. Я не настолько свихнулся в Азкабане, чтобы не знать, что не дашь его сейчас.

Мари озлобленно рассмеялась.

— Не дала шанс? Кому? Человеку, которому нужно было лишь воспользоваться мной? Покорить строптивую школьницу?

— Интересно, когда такое было? — язвительно бросил Антонин и распахнул глаза. Мари заметила, что в них мелькнули гневные искры, но она настолько рассердилась от испытываемых ею, разрывающих на части и идущих против здравого мышления, чувств, что предпочла вместо того, чтобы подумать, поддаться злости на него и на прошлое. Высказать хотя бы каплю той боли, что она испытала тогда.

— А разве нет?

Несколько мгновений он не отвечал. Фыркнув, Мари приблизилась к камину и схватила палочку, сунув ее в передний карман брюк, после чего направилась в сторону двери на выход. От разговора не было никакого толку. Антонин может делать дальше все, что хочет, но оставаться здесь по его воле сейчас для нее самой было равносильно самоубийству — она наступала каблуком на глотку собственной гордости.

Когда она проходила мимо его кресла, он поймал ее за руку, останавливая. Мари постаралась выдернуть ее, но он только сжал крепче.

— Разве я тронул тебя хоть пальцем до совершеннолетия? Разве не ты сама пришла ко мне?

Его слова, произнесенные настолько спокойно, даже холодно, были ведром ледяной воды, вылитым на голову и воззвавшим к ее рассудку.

— Ты сделала выбор, я принял его. Нет?

Мари вновь постаралась выдернуть руку, но Антонин не пустил.

— Ты оставила сына. Назвала Николаем. Николенькой.

Все внутри упало. Откуда он знал имя? Неужели…

— Ты следил за нами? — мгновенно потерявшим все краски голосом пробормотала она. Антонин поднял свои колдовские, дурманящие, отражающие величественное спокойствие морской пучины глаза.

— Нет. Были люди, которые присматривали. После того, как я сбежал, рассказали все, что видели.

Мари сделала глубокий вздох. Размяла шею, наклонив голову сначала в одну, потом в другую сторону.

— Ты сейчас договоришься до того, что я выколю тебе глаза, — шикнула она и выдернула наконец руку. — Как удобно устроился! Сдался в плен, оставил кого-то там тайно присматривать, а теперь вернулся и чего-то хочет!

— Я не оставлял присматривать специально. Просто мои оставшиеся друзья странным образом сопоставили факт твоего побега, рождение темновласого ребенка, до жути на меня похожего, и решили, что если вы будете живы к моменту, когда я выйду, это пойдет им в плюс, а их жизням — в долголетие.

Мари посмотрела на него одним из фирменных взглядов. Как на идиота. Кажется, часть, отвечавшая в ней за самосохранение, критически рано решила выпилиться.

— Не появляйся больше в нашей жизни. Хватит. Просто уйди, как будто тебя не было.

— Мари, — Антонин поднялся и положил руки ей на плечи. Словно и не было этих шестнадцати лет. Словно он не отбыл срок в Азкабане, самолично сдавшись за свои преступления, словно она не сбежала. Словно…

Мари качнула головой и нервно стерла скользнувшую по щеке слезу. Никаких «словно».

— Дай мне шанс просто быть рядом, Мари.

Она резко достала палочку из кармана брюк и приставила конец к его кадыку. Тяжелое дыхание сорвалось с ее искусанных приоткрытых губ, влажная желтизна глаз приковалась к его лицу.

— Заслужи место рядом с нами. Ты давно лишился его и уж точно не настолько негрешен, чтобы занять его просто так. Я знаю, что теперь, когда ты узнал о ребенке и вбил себе в голову, что должен вернуться, ты нас не оставишь. Так хотя бы попробуй стать немного лучше. И, сделай милость, прекрати пугать людей по подворотням. Это слишком низко даже для тебя.

Мари опустила палочку и повела плечами, сбрасывая его руки. Глаза в глаза. Не только он умеет охотиться.

— Пока я не пойму, что это не очередная игра для тебя, даже не думай о Николасе. Не нужно разбивать сердце еще и ему.

* * *

Прошло несколько дней с тех пор, как Мари должна была залезть в дом дяди. Оставалось всего два до первого испытания, но она не прислала ни строчки. Эйприл от нервов сгрызла кожу на подушечках больших пальцев, несколько раз за все это время ударила саму себя по рукам в воспитательных целях и даже приняла успокоительное зелье. Мысли о том, что, на самом деле, дядя Аластор не был собой, доводили ее до сумасшествия.

В пятницу он собрал четвертый курс Когтеврана и Пуффендуя на улицу попрактиковаться на свежем воздухе. Николас, буквально светящийся от счастья, примчался к Эйприл, гордо заявив, что дядя потрепал его по плечу, пока никто не видел, и извинился в своей манере, сказав, что уделял ему слишком мало времени из-за проблем на работе и дурного настроения. Нога ныла нестерпимо, но мадам Помфри наконец получила новое лекарство, и сегодня он впервые почувствовал себя почти хорошо.

Одномоментно Эйприл воспряла духом. Ее утро было свободно. Кабинет дяди так и манил.

Дождавшись, когда он выведет студентов из замка, она, никем не замеченная, пробралась к заветной двери. На удивление та поддалась довольно легко и, постоянно панически оглядываясь по сторонам, она тихо зашла внутрь. У нее не было так уж много времени — Эйприл принялась осматривать заставленный баночками с мазями и каплями шкаф, стол, прикроватную тумбочку и огромную сумку с одеждой. Ничего. Дядя никогда не отличался любовью к большому количеству вещей, так что она управилась довольно быстро. Вновь прошлась по кабинету.

Неужели она ошиблась? Свихнулась на фоне собственных переживаний?

Нахмурившись, Эйприл вновь облизала взглядом его вещи. Все так же, как было до того, как она пришла.

Глаза остановились на сундуке, покрытом красным тонким одеялом. В нем дядя хранил книги и учебники. Почувствовав, как сердце забилось быстрее обычного, Эйприл приблизилась, дрожащими руками стянула ткань и подняла замок, после чего распахнула крышку. Книги, да и только.

Наклонившись, она принялась перебирать их, но ничего так и не увидела.

Она ошиблась. Оказалась полной дурой.

Зажмурившись, она со всей силы ударила ладонью по сундуку. Ну конечно же, это был дядя, ее родной дядя. Его мучали проблемы на работе, сильные боли в ноге, а она, такая близкая и любящая его племянница, даже не смогла разглядеть этого! Как можно было ссориться с ним из-за его отношения, если ему было плохо — а она так ничего и не увидела?

Эйприл провела ладонью по зализанным в пучок волосам. Она превратилась в ветхую пародию человека — все по расписанию, одинаково день за днем, словно после ухода Барти, смерти Регулуса и рождения Николаса она позабыла о том, что может примерять на себя различные образы. Она повзрослела вместе с сестрой — резко и болезненно — но у той почему-то нашлись силы жить дальше, пусть бы она и отказалась навсегда от любви, а у нее — нет.

Эйприл буквально заживо похоронила себя в школе, наполненной воспоминаниями. Словно это могло все исправить.

Она сделала глубокий вздох и перевалилась на колени, чтобы подняться. Откуда-то послышался глухой стон, и она замерла. Ничего. Показалось. У нее в голове уже стены разговаривают!

Фыркнув и озлобленно зажмурившись, чтобы скопившиеся в уголках глаз слезы не посмели покатиться хрустальными горошинами по щекам, она поднялась. За спиной скрипнула дверь, и сердце упало. Схватив первую попавшуюся книгу из сундука и судорожно соображая, как оправдаться перед дядей, она обернулась.

Явно побледневшая, не умеющая лгать и держащая… томик З.О.Т.И. для четвертого курса.

Дядя Аластор смерил ее скептичным недоверчивым взглядом. Механический глаз поспешно осмотрел кабинет. Он молчал. Эйприл ощущала, как закипает внутри от стыда, злости и чувства вины.

— Николас попросил помочь ему с твоим домашним заданием, сказал, слишком сложно, вот я и взяла книгу, — дрогнувшим голосом протараторила она. — Из-за твоего отношения к нему с сентября он даже подходить и спрашивать тебя не хочет.

Дядя Аластор криво дернул уголком губ. Уродливые шрамы, украшавшие его лицо, содрогнулись.

— Тебе нужно было раньше сказать про свою ногу, — не позволяя ему вставить и слова и обвинить ее в чем-то, воскликнула Эйприл, подлетела к нему и нахмурилась. — Или тебе просто было весело молчать в тряпочку и сводить нас всех с ума? Дядя, так не делается!

Она поджала губы. Он в ответ качнул головой и, переваливаясь, зашел в кабинет.

— Положи книгу на место и скажи Николасу, чтобы приходил ко мне, — тихо проговорил он.

Эйприл ничего не осталось, как вернуться к сундуку, вернуть томик и закрыть крышку под внимательным, пугающим взглядом дяди. Но настолько сильного страха он больше не вызывал: да, дядя смотрел странно, по-другому, но сейчас в его глазах появилась капля щемящей нежности, что разбавляла всю гамму направленных на Эйприл чувств. Убедив себя, что все это благодаря новому снадобью, она упрямо посмотрела в его лицо.

Даже с отполовинчатым носом оно все еще имело свою, мало кому видимую, красоту.

— Хорошего дня, — сухо бросила и направилась в сторону выхода.

Когда она тихо закрывала за собой дверь, мысленно выдыхая от того, что дядя не стал ее сильно расспрашивать и, похоже, поверил оправданию про помощь Николасу, она услышала его произнесенные необычайно мягким голосом слова:

— Я написал вчера Мари, как ты и просила. Мне многое надо наверстать.

* * *

Прошедшее первое испытание на Турнире Трех Волшебников пробудило в жаждущих драк, зрелищ и приключений студентах юную кровь, заставив ее забурлить. Николас, никогда не отличавшийся самым примерным поведением на курсе — это, правда, ни в коем разе не отменяло достоинств его мозгов и инстинкта самосохранения — тоже поддался странной лихорадке, охватившей учеников. Поэтому, когда один из его однокурсников, Терри Бут, по чистокровным традициям друживший с Тео Ноттом с раннего детства и первых приемов, позвал его нарушить одно из многочисленных правил во время прогулки в Хогсмиде, он согласился.

У мамы был завал на работе, так что она не должна была навестить его, как делала часто в конце выделенного на деревеньку времени. Тепло одетые, они втроем, смеясь пробежали по первому хрустящему снежку, тонким слоем присыпавшему землю и таявшему в солнечных лучах, завернули за несколько домов, притихли, добрались до края Хогсмида и, взявшись за руки и хитро переглянувшись, активировали порт-ключ.

Они очутились между Косой Аллеей и Лютным переулком. Нотт, оглядевшись по сторонам, поторопил их в сторону последнего и, не поднимая голов, они скрылись в тени.

Как сказал Терри, они пойдут в наиинтереснейшее место, куда Тео позвал его старший брат, величественно позволив взять пару друзей. Почему он пригласил именно их двоих? Тео считал их самыми разумными, молчаливыми и не заносчивыми из всего своего окружения, да и хотел отдохнуть от живущих с ним бок о бок слизеринцев. Скорей всего, они из-за чего-то поссорились: Николас не вникал. Это не было его дело, а тратить время на выяснение подробностей чужой личной жизни можно лишь, когда есть достойный повод.

— Что это за место, куда мы идем? — любопытно оглядывая изогнутые серые дома с пошарпанными стенами, редких грязных, сгорбленных и уродливо-пугающих волшебников, спросил он.

— Тебе понравится, — оглянувшись, блеснул глазами Нотт. — Всем мальчикам нашего возраста нравится. Так сказал брат.

Они завернули еще дважды направо, утонули в дыму пекарни (пахло не свежим хлебом, а сгоревшим тестом) и остановились возле одной из дверей дома на углу. Перпендикулярно к ним улочку пересекала следующая, более людная. Несколько прошедших магов бросили на них странные взгляды и поспешили дальше — Николас знал, что в Лютном было не принято задавать вопросы.

Тео поднялся на две ступеньки, схватился за круглый молоточек и простучал какой-то ритм. Дверь приоткрылась, из полумрака на них дыхнула пряная розовая дымка. Тео коротко сказал, кто их ждет, и зашел внутрь, потонув во тьме. За ним последовал Терри, и Николас собирался было подняться, как чья-то рука схватила его за шкирку, словно щенка, и резко оттянула обратно. Глаз выглядывавшего сгорбленного человечка расширился в раболепном испуге, заметив это, и дверь тут же захлопнулась.

— Вы что делаете? — гневно воскликнул Николас, выныривая из-под чужой хватки и оборачиваясь.

Перед ним возвышался светловолосый взрослый волшебник, Корбан Яксли, один из коллег мамы, с кем они встречались пару раз, когда она брала его на общие вечера. На них он был чопорно-элегантен, всегда роскошен, шарм от него стелился на мили вокруг, и улыбка сама собой появлялась на губах. Он умел очаровывать, заинтересовывать и поддерживать этот интерес в людях столько, сколько ему было нужно.

Мама считала его слегка заносчивым, но уважала. Николас, доверявший ей в вопросах людей, перенял то же отношение.

— Не позорьте мать, — брезгливо поморщившись, проговорил мистер Яксли. — Бордель мадам Бирри явно не то место, где малолетнему Сайксу следует проводить время.

— Бордель? — с легким удивлением отозвался Николас и огляделся. Ни вывески, ничего заманивающего. Он криво усмехнулся. В чем-то, быть может, брат Нотта и был прав. Но это что-то все же было настолько грязным и опошленным, что вместо мальчишеского восторга Николас почувствовал сходное мистеру Яксли разочарование. — А я был лучшего мнения о Ноттах.

Корбан хмыкнул.

— Разве вы не должны быть в школе? Мисс Сайкс наверняка с ума сходит.

Николас поднял на него медовые глаза и распрямил спину. Нужно было держаться уверенно, чтобы мистер Яксли не перегрыз его с потрохами, как он умел это делать.

— Мы с парой однокурсников бродили по Хогсмиду. Слово за слово, дружеская симпатия, завалявшийся в кармане одного телепорт, и вот, мы тут. Вы, наверное, сами прекрасно помните, как это бывает.

— Может и помню, — задумчиво отозвался мистер Яксли и оглянулся на тот угол, из-за которого вывернул на улочку. Николас проследил за его взглядом.

Одно мгновение, чтобы увидеть высокого человека с его более старшим лицом. Одно мгновение, чтобы сравнить его глаза с глазами на оставшихся у мамы паре колдографий. Еще одно мгновение — чтобы за несколько шагов добраться до него.

Это был Антонин Долохов.

Его отец.

Николас сжал кулак и со всей силы зарядил ему в челюсть.

Лицо Долохова мотнуло в сторону, но он не притянул к нему руку, не ударил Николаса в ответ. Он просто слабо кивнул, усмехнулся, словно в ударе было что-то смешное, и вновь посмотрел на него. Из его носа потекла горячая струйка крови.

— Заслуженно, — только и сказал он.

Мистер Яксли хлопнул Николаса по плечу и встал рядом. Долохов медленно изучал его лицо, строение тела, озлобленное выражение смятения в медовых глазах и умение держать себя. Он был похож на змею, сканирующую свою жертву: буквально секунда — и набросится, вонзив ядовитые клыки прямо в шею. Мгновенная смерть.

— Что вы здесь делаете? — прошипел Николас.

— Как видишь, стою. Антонин, — он, словно ничего не произошло, протянул руку для рукопожатия. Николас смерил ее презрительным взглядом и проигнорировал. Он и думать забыл, что резко замолчавший мистер Яксли был неподалеку. — А тебя зовут Николас. Красивое имя. Да ты сам тоже вырос молодцом, Мари с семьей прекрасно постарались, — губы его на мгновение тронула тоскливая полуулыбка. Тронула и исчезла.

— О вас хорошего не скажешь, — холодно и сдержанно отозвался Николас.

— Весь в мать. Знаешь, вы очень похожи.

— Обычно мне говорили, что я похож на вас.

— Это было бы слишком незаслуженно по отношению к ней. Люди просто не сумели увидеть ее черты, а их — превеликое множество.

— И вы их видите? — фыркнул Николас.

Антонин кивнул.

Его рука все так же ждала рукопожатия.

Николас смотрел в его глаза, стараясь найти там хотя бы каплю злости, ненависти или насмешки, чтобы развернуться и уйти навсегда, но ничего не было. Этот незнакомый ему человек с его лицом тосковал. Ему было больно. Кажется, больно от того, что его ребенок вырос без него.

А может быть, совсем не по этому. Сложно было понять.

— Позволь мне познакомиться с тобой.

Какое-то время Николас не шевелился. Он вспоминал трепетные рассказы мамы, короткие замечания тети Эйприл, что его отец не был святым, взгляды дяди Аластора, когда он спрашивал о нем. Только мама говорила что-то хорошее.

Наверное, только мама его знала. Мама его выбрала. Мама не позволила ему с детства возненавидеть его.

Николас поднял руку и пожал грубую ладонь Антонина. В его тоскливых пустых глазах моментально вспыхнуло и погасло что-то новое, трепетное.

— Мистер Яксли, — выдернув руку, он обернулся к волшебнику, безуспешно старавшемуся слиться со стеной. — Давайте так. Я не скажу маме, что видел вас со сбежавшим из тюрьмы Антонином Долоховым, вы не скажите ей, что видели меня. И поможете вернуться обратно в Хогсмид, потому что, если честно, идти в бордель и ждать моих знакомых нет совершенно никакого желания.

Мистер Яксли подарил ему лукавую усмешку, явно показывая, что они договорились.

Они вместе пошли в сторону выхода из Лютного переулка, оставляя Долохова на углу. Он смотрел им вслед. А может быть — не смотрел. Николас не обернулся и не попрощался с ним.

Дни для Эйприл потекли своим чередом. Их отношения с дядей начали более-менее налаживаться: то она как бы нечаянно отправляла ему домовика с горячим лавандовым чаем без сахара, то он ловил ее за руку на покрывшихся коркой льда ступенях, ведущих из Хогвартса, то она помогала ему донести с утра сумку с учебниками до залы, в которой он устроил практику для шестых-седьмых курсов, делая вид, что ей просто нужно выяснить об успехах Николаса, то он во время их профессорских дежурств по выходным на улице приносил для нее платок и ворчливо заставлял закутаться.

Они не говори вслух, что помирились, но вскоре это стало и так понятно. Прислушавшись к ее словам и явно улучшив самочувствие благодаря новым снадобьям от мадам Помфри, он возобновил редкую переписку с Мари и даже раз выпил с ними и Николасом чаю, когда она наконец нашла время и возможность заглянуть. Она была болезненно-бледная, витала в своих мыслях и плохо слушала, о чем Эйприл и племянник болтали среди двух молчаливых полустатуй, которыми прикидывались их родственники, но так и не рассказала, что произошло, хотя Эйприл и предпринимала несколько попыток узнать.

— Что ты думаешь по этому поводу? — придя вечером в середине декабря к дяде Аластору впервые с того момента, как они поссорились, буквально заставляя видеть в нем его прежнего и игнорировать интуицию, вопящую, что что-то не так, спросила она, плюхнувшись на табуретку перед ним и принявшись промывать его ногу. Раньше она часто советовалась с ним. — Она слишком сильно боится Долохова.

— Правильно делает, — буркнул дядя. Он упрямо не хотел позволять Эйприл делать за него эту процедуру, даже годы спустя считая рану слабостью и испытывая непонятный для нее стыд от желания родственников, пусть и не каждодневного, помочь, поэтому сейчас, когда она проявила его же напористость в этом вопросе, он сидел и дулся. От этой мысли губ Эйприл коснулась слабая, мимолетная усмешка. Ее дядя иногда обижался похуже самой капризной девчонки на свете.

— Разве то, что он до сих пор не пришел к ней, не значит, что он забыл?

— Может и значит. Но, говорю тебе, как человек, кучу лет изучавший его повадки, что расслабляться нельзя. Он в любой момент может вспомнить и лучше быть готовыми. Мари правильно делает, что ждет.

— Когда мы говорили об этом в прошлый раз, ты… выразился весьма нелицеприятно обо всей ситуации, — подняв на него влажные и блестящие в теплом свете свечей, расставленных по всему кабинету, глаза, тихо проговорила Эйприл и встряхнула раскрасневшиеся от горячей воды руки. Это был первый раз, когда она вспомнила об их ссоре.

— Зато по существу, — все тем же бурчащим тоном отозвался дядя. — Малютке Мари стоило рассказать, когда он только начал за ней ухаживать. Может быть, удалось бы поменять что-то в ее судьбе.

Эйприл приоткрыла было рот, чтобы ответить, но тут же захлопнула его и молчаливо взяла бинт с мазью, чтобы замотать омерзительную и до сих пор вызывающую у нее мурашки рану. «Малютка Мари». Слова, больно кольнувшие ее в самое сердце, далекое-далекое воспоминание, теплое, трепетное, сейчас приносящее лишь горе.

Нет, хватит. Она завязала с этими глупыми расследованиями и догадками.

— Помоги ей. Мне кажется, только ты сейчас это можешь, — проговорила она и мягко дотронулась до лежавшей на подлокотнике кресла руки дяди.

Он ничего не ответил, закрыв глаза и откинув голову. Теплые блики света омывали его изуродованное борьбой, стычками и работой аврора — жестокой, не знающей пощады, — лицо.

* * *

— Ну вот, и что ты прикажешь делать? — Барти сидел на полу перед сундуком, вытянув ноги Грюма, говоря голосом Грюма и буквально находясь в его теле. Из глубокого тайника слышались плеск воды и кряхтение. Рассвет мягкими розовыми бликами расползался по комнате.

— Выпустить меня и не маяться, — огрызнулся настоящий Аластор Грюм. Барти криво дернул уголком его пухлых уродливых губ — в самом начале никакого общения между ними не получалось. Он только приносил ему еду, спускал таз с водой, кремами и мазями, нужными для его раны, и постоянно ходил весь на нервах от того, что Эйприл, малютка Мари и маленькая копия Долохова могли заподозрить подвох. Заподозрили, девчонки даже старались найти что-то (наверняка до сих пор утопали в надежде, что он ничего не заметил) в доме и кабинете, но Барти слишком хорошо подготовился, чтобы его можно было так просто раскрыть.

Он не мог иначе. Это было дело его жизни. Он выслуживал прощение и благодарность у Темного Лорда, у его господина, все такого же величайшего мага, каким он и был четырнадцать лет назад. Он был рядом с Эйприл — сначала это оказалось невыносимой мукой: смотреть в ее лицо, чувствовать ее ласковый взгляд на себе, говорить с ней, избегать ее прикосновений. Каждое ее действие, каждая эмоция на лице, дрогнувший или повеселевший голос, вызывали в нем жуткую боль.

Но вот декабрь близился к концу, а он не сбежал от этих ощущений. Пока она видела в нем дядю, заботилась, волновалась о нем, создавалось обманчивое и опасное ощущение, что она переживала о самом Барти. Что его кто-то любил во всем этом холодном, одиноком мире.

Что он не зря лелеял свою любовь к ней — единственное, что спасало его от мук безумства в Азкабане.

Он знал, что это было глупо. Что он давно должен был позабыть о чувствах и людях, но Эйприл была… особенной? Мог ли он говорить так о своем юношеском романе, о взрослой женщине, давно отказавшейся от него и самостоятельно построившей свою жизнь? Мог ли он любить ее и защищать на расстоянии, не претендуя на что-то большее — он давно потерял право претендовать на что-то.

— Отец твоих несносных племянниц приглашает нас, то есть меня, на Рождественский вечер. Это ваша ежегодная традиция?

Грюм снизу не отозвался. Барти нервно облизал губы и качнул головой: упрямства ему было не занимать.

— Обязательно посещу его. Уверен, что стану твоей достойной заменой, — злобно бросил он и взмахнул палочкой. Опущенные к пленнику таз, мази и тарелки тут же поднялись в воздух, вырываясь из рук Грюма, и вылетели прочь. — Приятно оставаться! Поболтаем как-нибудь потом.

Барти, опершись на край сундука, неуклюже поднялся и с грохотом захлопнул крышку. Когда Грюм озвереет от одиночества, он все же найдет его компанию приемлемой для беседы. Впереди у них было больше полугода общего кукования в одном теле и характере.

* * *

Рождество приближалось, словно кара небесная на голову Мари: куча дел, годовые отчеты, постоянная лихорадочная спешка, пока за окном бушевала белоснежная метель, покрывающая слоем снега заледеневшие улицы. Успеть купить подарки, нарядить дом, помочь вернувшемуся в Британию отцу с приготовлениями к празднику, который они проведут вместе, не забыть улыбнуться всем начальникам, которые только просиживали в Министерстве, послать потворствовавшему ее повышению Корбану Яксли коробку шоколадных конфет с коньяком прямиком из Франции, отделаться от несколько раз проявившегося за все это время Долохова, отписать письма, ответить на приглашения и сделать Мерлин знает, что еще.

К тому моменту, как она оказалась на платформе девять и три четверти перед поездом с Николасом, окутанным зефирно-белоснежным сладким дымом, Мари успела сто раз пожалеть, что так и не отнесла заявление на увольнение, которое написала после первой встречи с Антонином.

В следующий раз он оказался у ее дома, каким-то образом выманил ее наружу, узнал об этом и сказал, что не собирается лишать ее той жизни, к которой она привыкла. Мари не поверила ему ни на грамм. К тому же то, с какой тоскливой нежностью он смотрел на нее, словно учился заново чувствовать, вызвало настолько сильный поток злости, что она фыркнула и ушла обратно в дом. Инстинкт самосохранения из мертвых так и не восстал.

Кто сказал, что из-за него она собирается перекраивать свою жизнь?! Бред — да и только!

Николас сорвался с поезда, вихрастый, кажется, выросший еще на пару сантиметров, со светящимися детским рождественским восторгом медовыми глазами и крепкими объятиями — он зарылся носом в мех на воротнике Мари, быстро поцеловал в щеку, распрощался с друзьями, забрал багаж, такой суетливый, радостный и живой, что она могла лишь улыбаться, пока он бегал туда-сюда. Из стороны в сторону и обратно.

Жизнь в его присутствии буквально забурлила. Пока Мари проводила целые дни на работе, заканчивая год, он встречался с соседями, друзьями, куда-то отправлялся с однокурсниками, организовывал им ужины, весь вечер рассказывал о своем дне, о планах на следующий, расспрашивал ее и тараторил больше положенного.

Мари слишком хорошо знала своего сына, чтобы не понять, что у него что-то случилось. Но каждый раз, когда она осторожно подводила разговор к этой теме, он лучезарно улыбался ей и ловко переключался, либо ссылался на то, что должен что-то доделать и скрывался с глаз ее долой. Обычно — мыть посуду после ужина.

В субботу Николас отпросился у нее на вторую половину дня погулять с жившей в паре кварталов от них гриффиндоркой, Рионой О’Нил. По нескольким письмам, в которых он рассказывал, что в последние месяцы они очень сдружились и проводят много времени вместе, Мари поняла, что она ему нравится. Получив краткую характеристику от Эйприл, в тот момент слишком погруженной в свои догадки насчет дяди, что расспросить ее подробнее об интересе к студентке она даже не подумала, Мари успокоилась: девочка училась довольно прилежно, любила общаться, уважала людей и терпела только такое же уважительное отношение к себе.

Совсем неплохой выбор. Лишний раз лезть с вопросами к сыну Мари не стала: если у них завяжется что-то серьезное, он обязательно расскажет ей и приведет Риону познакомиться. Так что она принялась ждать.

То, что он рассказал, с кем идет гулять, было приятно. Они вместе вычистили дом и разошлись отдыхать — он побежал навстречу морозному декабрьскому воздуху, а она уселась в кресло с книгой. В камине напротив бесновался огонь. Постепенно тени медленно наступающего вечера удлинялись и расползались по гостиной.

Часы давно пробили шесть, когда в дверь постучали. Это точно был не Николас, явно не Эйприл, дядя или отец. Никто из друзей не собирался сегодня приходить, а вот отправить какого-нибудь зеленого юнца вместо совы вполне могли с работы. Недовольно поводив губами из стороны в сторону, Мари заставила себя отложить книгу в сторону и подняться. Подошла к двери, плотнее закуталась в длинный домашний кардиган.

На пороге стоял Антонин. Наевший за это время немного жира, чтобы кожа не прилипала так устрашающе к костям, приодевшийся потеплее, он дожидался ее с какой-то коробкой в руках. Она была запакована, словно Рождественский подарок, и в его руках выглядела настолько странно, настолько не вписывалась в его образ, что Мари не сдержала усмешки.

Его зеленые глаза, отражавшие море листвы весеннего леса, как-то лихорадочно блестели. Закашлявшись, он притянул руку к губам. За месяц его кашель только усилился, стал более грудным, хриплым и болезненным. Быстро оглядевшись по сторонам и помянув его настойчивость недобрым словом, Мари схватила его за локоть и затянула в дом с холода. Не хватало, чтобы старая соседка миссис Пин начала болтать про нее всякие гадости.

Она не волновалась, что кто-то мог подумать о ней, но совсем не хотела, чтобы такие новости дошли до Николаса. Она так и не осмелилась ему сказать, что Антонин хотел встретиться с ним.

— Я уезжаю в Россию на Новый год, — вручив ей коробку, проговорил Антонин и быстро осмотрел полутемный коридор. — Хочу помириться с семьей.

— Смотрю, за время в Азкабане у тебя странным образом появились новые ценности, — буркнула она. — Уверен, что тебя примут?

Антонин криво усмехнулся и пожал плечами. Мари даже шестнадцать лет назад, когда расспрашивала его о родителях, братьях, сестрах и доме, получая ядовитые односложные ответы, поняла, что он не пережил их разрыва так легко, как старался показать. Видимо, каждодневные размышления о своей жизни и возможностях в четырех холодных каменных стенах в тюрьме лишь разъели раны, что он старался игнорировать.

Он сам сдался в плен. Обрек себя на мучения, перестройку внутренних принципов и возможное сумасшествие.

Мари не было его жаль.

Во всяком случае, она старалась убедить себя в этом.

— Скорей всего не примут. Я, идиот, слишком сильно их обидел.

Идиот — это точно. Мари опустила голову и заставила себя сфокусироваться на коробке. В ответ слабой улыбке на губах Антонина ей невольно захотелось улыбнуться. А она больше не улыбалась. Ему во всяком случае.

— Что это?

— Подарок тебе и Николасу, — пожал он плечами. — Скажи, что прислал какой-то знакомый. На Рождество ведь принято дарить что-то близким.

— Мы тебе не близкие, — механически отозвалась она. — И никогда не будем.

Антонин покладисто кивнул. Вновь закашлялся.

— Почему ты не лечишься? — отставив коробку в сторону и подавив обжигающее любопытство, страстно желавшее заглянуть в нее и понять, что он придумал, сложив руки на груди, строго спросила Мари. До нее слишком поздно дошло, что с такими интонациями она обычно допрашивает приболевших Николаса или Эйприл. Людей, которые были ей небезразличны. — Нет денег на лекарства?

Она прикрыла глаза.

— Я могу купить тебе их. Тоже в качестве подарка на Рождество. Терпеть не могу оставаться в долгу.

— Нет. В долгу тут только я за Николаса. И лекарств не нужно, — коротко отозвался Антонин. — Ничего не нужно.

Отвернувшись, он поправил воротник черного свитера и открыл дверь. Не прощаясь, не стараясь поговорить дольше положенного, он вышел прочь, скрываясь в сизых сумерках. Мари высунулась и, прищурившись, уставилась ему в спину. Антонин обернулся и пошел задом наперед.

— Не стой на холоде, простудишься.

Он бросил ей короткую, насмешливую, точно такую же, как у Николаса усмешку. Завернул за угол. Растворился в воздухе. Как и не было.

Фыркнув и захлопнув дверь, Мари подошла к коробке в бело-красную полоску и осторожно приподняла крышку. Там была небольшая доска с волшебными шахматами и две книги Джейн Остен старого издания. «Эмма» и «Гордость и Предубеждение». Антонин помнил ее любимую писательницу. Ее любимые романы среди всех ее сочинений.

Быть может, он и правда находил в них с Николасом далекую цель, ради которой все же решил попробовать стать лучше?

* * *

Эйприл прибыла на ужин отца сразу после него. Причиной тому было то, что они делили одну крышу на двоих: из-за преподавания в Хогвартсе она так и не обзавелась собственным домом, как Мари — в нем не было смысла, когда она почти весь год жила в одном и том же месте. Так что, закончив с планами, она выехала из школы на неделю позже студентов, как раз за пару дней до Рождества, и прибыла в уже украшенный и почти готовый к семейному застолью, буквально пылающий жизнью и предвкушением дом.

Без опоздания к ровно назначенным пяти часам вечера появился дядя. Мари и Николас задержались минут на пятнадцать (что было в рамках привычного для сестры буквально с самого детства. В ее лучших традициях — носиться по комнатам в последние пять минут, одновременно одеваясь, убирая волосы и красясь. Хорошо, хоть по работе научилась приходить вовремя спустя два выговора).

Все перецеловались, пересмеялись, пришедшие поставили свои подарки под красочно украшенную елку. Дядя Аластор даже позволил Мари чмокнуть его в щеку и приобнять, что было невероятной щедростью для его не любившей телячьи нежности натуры.

Сели ужинать. Все смеялись, постоянно болтали и не замолкали, не истрачивая казавшихся бесконечными тем для разговора. Эйприл буквально утопала в окружающем ее тепле, в спокойствии и замершей вокруг них сказке — как будто бы Рождество на самом деле было чем-то волшебным. Они оставили за дверьми все переживания, горести, абстрагировались от проблем, мучивших недопониманий и кошмаров.

Она и думать забыла о снившемся ей каждую ночь Барти. Даже дядя, казалось, был намного более открытым, чем за весь этот год — несколько раз она ловила на себе его ласковый, странно-ласковый с непривычки взгляд, видела, что он широко улыбался или смеялся вместе с Мари или отцом.

Николас, уплетая за обе щеки, старательно участвовал в беседе. Стрелка часов ползла быстрее обычного.

Эйприл было хорошо. Она была дома. Среди все тех же людей, к которым никак не получалось потерять интерес — они были рядом, они были так же близки, как и раньше, и они любили ее. Несмотря на ее проступки, ошибки или недостатки, они принимали ее и позволяли строить свою жизнь. Наверное, если она когда-нибудь по-настоящему полюбит другого человека, если сможет полюбить, то поймет это лишь тогда, когда не будет стараться переубедить его, перестроить и слепить заново.

Когда она примет его выбор и останется рядом. Сделает то, что по молодости и глупости не смогла сделать с Барти.

Наверное, она была бы счастлива, если бы Мерлин позволил ей полюбить снова. Она слишком соскучилась по этому чувству, слишком долго не любила. За эти месяцы, вставшие на места воспоминания о прошлом она осознала, что в ней было слишком много не выплесканного. Она вспомнила, прожила выловленные из памяти отрывки заново и, кажется, отпустила их.

Николас произнес тост, все поднялись, чокаясь и поздравляя друг друга с Рождеством.

Да, Эйприл отпустила прошлое. Сделала то, что давно было пора.

Теперь ей было нужно научиться любить заново.

Кабинет Министра магии пропах табаком, деревом и чаем. Сам Корнелиус Фадж сидел за столом с круглыми очками на кончике носа, положив голову на руку и вчитываясь в письмо из Болгарии. Мари замерла рядом, пододвинув стул к его и разбираясь с уже подписанными и нет стопками документов.

— В такие моменты я думаю, что Турнир этого совершенно не стоил, — устало протерев глаза, слабо улыбнулся Фадж. Мари размяла затекшие лопатки, стукнула белоснежной стопкой листов по столу и позволила парившему над их головами степлеру вгрызться в уголок. Отложила их в сторону.

— Послезавтра второе испытание. До конца года сталось не так уж и много, — отозвалась она. — Вам еще письмо от нового заместителя Министра во Франции, мсье де Верли.

Фадж откинулся на спинку кожаного кресла и притянул к губам чашку с чаем. Мари поднялась и подошла к своей сумке, стоявшей на одном из двух черных диванов перед столом, достала оттуда запечатанный конверт и протянула ему. В дверь за их спиной постучались, светящийся шарик — маленькая копия Земли, паривший над длинной тонкой золотой ножкой, приятным женским голосом оповестил, что это был глава аврората, Кингсли Бруствер, со срочным сообщением.

— Пусть войдет, — отозвался Фадж, шарик вспыхнул золотым свечением, передавая сообщение точно такому же снаружи, и в следующее мгновение Кингсли открыл дверь и зашел внутрь. — Сделаем перерыв, мисс Сайкс.

Высокий и широкоплечий волшебник в темно-синей мантии с большими глазами навыкате мельком, по старой профессиональной привычке, оглядел кабинет и приблизился к столу Министра, приветственно кивнув Мари. Она вернулась на свой стул и, копируя выжидающий взгляд Фаджа, посмотрела на него.

— Сообщение из Российского княжества. Княгиня, — криво дернув уголком пухлых губ, произнес Кингсли пренебрежительным голосом.

У Министерства были все основания на подобный тон: княгиня — бабушка Долохова, величественно восседавшая на своем посту официально около десяти лет после недолгого перерыва, а неофициально, как иногда казалось Мари, уже больше сотни, собрала настолько профессиональную команду «бобров» (вгрызались во все, что только можно и нельзя), что сотрудничество с ними было невыносимым.

Вот и сейчас, чувствуя, как учащенно бьется сердце в груди, она нервно заерзала. От Антонина не было вестей вот уже два месяца с того момента, как он объявил перед Рождеством, что уезжает мириться с семьей. Сейчас, она была абсолютно уверена, письмо было связано с ним.

Побледневший от предвкушения затяжных бумажных боев, Фадж вскрыл конверт и принялся читать. Там было всего несколько строчек, но к тому моменту, как он трижды перечел их и вник в содержание, его глаза, казалось, готовы были выпасть из орбит.

— Они что там уже все, совсем? — поднявшись, громко воскликнул он и бросил письмо Мари. Жадно ухватившись за него, она прочитала.

Княгиня предлагала обмен заключенными: Антонин Долохов одной штукой на десять скрывающихся у них Пожирателей Смерти и пять последователей Гриндевальда.

— Все плохо? — коротко осведомился Кингсли.

Мари перечитала вновь. Она совершенно не понимала, что должна была чувствовать: как член кабинета Министра и непредвзятая личность — негодование, как человек, старавшийся избавиться от общества Антонина — радость, что его, наконец, забирают под родное крылышко. Но внутри вместо чего-то определенного в ней клубилась отвратительная смесь, варящаяся на медленном огне. Растерянно она посмотрела на Корнелиуса, ожидая его слов.

— Прочтите и решите сами, — резким жестом руки велев Мари передать письмо Кингсли, дрогнувшим голосом вскрикнул Фадж и, схватив кружку с успокаивающим ромашковым чаем, направился к заливавшемуся белесым светом окну за спиной.

Какое-то время все молчали. Желая занять себя посреди тягучей и давящей неопределенности, Мари тоже поднялась, протянула руку и забрала у Бруствера несколько раз прочитанное сообщение, после чего отложила в сторону. Непредвиденные обстоятельства непредвиденными обстоятельствами, но бумажный порядок соблюдать стоило.

— Как мне не сложно говорить это, на вашем месте, Министр, я бы согласился, — словно сквозь стиснутые зубы, тихо произнес громила Кингсли и бросил взгляд на Мари. И, хоть ему и не нужно было ее одобрение, она кивнула. — Это довольно выгодный обмен. Посмотрите на имена. Грубо говоря, даже за такого паршивца, как Долохов, с его одним лишь доказанным делом, это много.

— Да что вы! — язвительно бросил Фадж. — Мы ведь с вами прекрасно знаем, что эта мелочь на нем как верхушка айсберга!

Кингсли терпеливо кивнул. Мари вышла из-за стола и приблизилась к послушно ожидавшему ее левитировавшей возле двери модельке земного шара, после чего коснулась его. Прохладный металл вспыхнул темно-золотым цветом, после чего мигнул яркой вспышкой и слабо засветился, ожидая ее слов.

— Пригласите мистера Крауча к Министру.

— Будет сделано, мисс Сайкс, — тут же отозвался приятный женский голос.

Мари обернулась ко все так же стоявшим на своих местах мужчинам. Вздохнула.

— А что ты думаешь? — переведя на нее взгляд, более спокойным голосом спросил Фадж.

— Я думаю, что Кингсли прав, — помедлив мгновение, отозвалась Мари и прямо посмотрела на Министра. — В любом случае, решать вам, но, сразу говорю, в случае отказа княгиня из нас души высосет.

— Это уж точно, — криво усмехнулся он в ответ. — Вспомнить только, какой ценой наших клерков и их здоровья она ему срок скостила.

Дверь открылась и на пороге появился Крауч. Он поспешно поздоровался со всеми, прочитал протянутое ему вернувшимся к своему креслу Фаджем письмо. Морщинки пролегли на его лбу. Бледный, серый, замкнутый человек, знавший свое дело и вгрызшийся в свой пост настолько крепко, что сдвинуть его, казалось, было невозможно. Одна из опор Министерства, к которой все слишком привыкли за долгое время.

— Вы согласитесь? — он глянул на Фаджа.

Словно не ожидав иного мнения и от него, тот кивнул.

— Тогда потребуйте более точного договора с их стороны. Пусть распишут все досконально, — вернув бумагу на стол, отозвался Крауч. Фадж вновь кивнул — словно ребенок, которого строгим тоном родитель учил уму-разуму.

Если бы Мари давно не привыкла к этой картине, то еле подавила бы желание закатить глаза. Но сейчас она не чувствовала ничего и даже не могла понять, о чем думала: действия Антонина после этого письма были для нее намного более непредсказуемы, чем после их первого разговора спустя шестнадцать лет в Мерлином забытой комнатушке отеля.

* * *

Смерть Крауча-старшего после громового и помпезного второго испытания подействовала на Эйприл давяще. Она никогда не питала особой любви к этому человеку, прекрасно помня по рассказам Барти, насколько расчетливым и ничтожным он был. Умеющий лишь ненавидеть. Горькое, черное чувство, текшее по его венам и распространявшееся на всех. Кульминацию оно нашло в отношении к сыну, а спадало лишь в присутствии жены.

Эйприл помнила все рассказы Барти. Помнила, что когда-то давно в школе он тихо плакал, вернувшись после серьезного разговора с ним в Хогсмиде — они с Регулусом завалили зачет у профессора Дамблдора и попали на отработку. На руках Барти были следы от ударов волшебной палочкой, которые он поспешно спрятал за рукавами, поняв, что она заметила. Это был первый и последний раз, когда Эйприл видела его слезы. Кажется, тогда она возненавидела его отца настолько сильно, насколько могло ее трепещущее в груди сердце.

А сейчас он умер. Он, не его сын, проводивший свои дни в тюрьме. Он.

Дядя в ответ на эту новость позволил себе насмешливую улыбку. Он никогда не отличался любовью к Краучу-старшему, но чтобы улыбаться… это было слишком даже для него. Как будто он не был ее дядей, потому что, Эйприл верила, он никогда бы не улыбнулся так, пусть бы ему сообщили, что сам Темный Лорд скончался в муках.

Он уважал смерть, какой бы она ни была и к кому бы не приходила.

Заметив ее взгляд, дядя Аластор передернул плечами и поспешно облизнулся.

Как давно у него проявилась эта привычка? Кажется, с начала года.

Он сделал глоток чая из лепестков нарцисса — его новое пристрастие, сменившее всего неделю назад зеленый с медом. Эйприл сидела в его комнате на широком подоконнике и медленно оглядывалась по сторонам. Ей казалось, что она видела это место впервые. Что она видела дядю впервые.

— Не грусти по этому человеку. Он того не заслуживает, — вновь облизавшись, дядя поставил фарфоровую белую кружку на блюдце.

Как давно он пил чай из таких кружек? Сколько Эйприл себя помнила, он довольно пренебрежительно относился к красивой посуде и вещам, терпеть не мог вычурность и был приверженцем простоты и удобства. Даже когда они ели на людях в Большом зале, он чаще всего пил из своей фляги, никогда из кружек.

Только с ней.

— Малютка Мари написала что-то о его смерти? Наверняка Министерские крысы все досконально изучают. Такой человек ушел!

Словно в тумане, Эйприл моргнула. «Малютка Мари»? Почему же он говорит, как Барти? Почему у него давние привычки Барти?

Неужели у нее вновь началось помутнение?..

Эйприл тряхнула головой, стараясь сконцентрироваться на реальности.

— Инфаркт в лесу.

— На нем не нашли следов каких-то заклинаний? Может, смерть была насильственной? — вновь облизавшись и усевшись поудобнее, заинтересованно уточнил у нее дядя, склонив голову набок. Его глаза, уставившиеся на нее, горели нездоровым для него любопытством по отношению к этому человеку. Его профессионализм, все же, он ценил всегда.

— Она не писала об этом, — помедлив, отозвалась Эйприл. — Ты же знаешь, даже если они что-то и найдут, им запрещено это разглашать. Почему бы тебе не написать Кингсли самому?

— Этому остолопу? — откинувшись на спинку стула и притянув руку к губам, пожал плечами дядя. — Если он и знает что-то, то уж точно не скажет. Даже Мари молчит, хотя она нам многое рассказывает. Они либо не нашли ничего подозрительного, либо нашли что-то слишком веско указывающее на то, что его убили.

— Мари обычно не делится рабочими секретами, — нахмурилась Эйприл. Не глядя на нее, дядя кивнул и рассеяно прикусил кончик пальца.

— Да, ты права…

— Почему тебя так волнует его смерть?

Мысли хаотично метались в голове. Эйприл чувствовала, что нащупала что-то, но не понимала, что. Либо не хотела признаваться самой себе, что ее подозрения вновь воскресли, что она снова возвращалась к глупым размышлениям о том, что дядя другой человек. Но сегодня было слишком много того, что подталкивало ее к этому выводу.

— Что-то мрачное сгущается, — неуклюже поднявшись, он доковылял до Эйприл и сжал ее бледную руку. — Мы с Альбусом говорили об этом недавно. Просто боюсь, как бы это не коснулось и Мари.

Он прикрыл глаза. Устало вздохнул.

— Иногда вы даже не представляете, как я переживаю за вас, девочки.

Заставляя себя хоть на какое-то время абстрагироваться от сомнений, Эйприл выдавила кислую улыбку и приобняла дядю. Он волнуется за них. Не стоит воспринимать все слишком буквально для сердца, скучающего по затерявшемуся в далеком прошлом человеку.

* * *

Николас замер на опушке. Прислушался. Сегодня был один из выходов в Хогсмид. Заглянув в Сладкое Королевство с Терри и вдоволь наговорившись с Ноттом на развилке неподалеку от Кабаньей Головы, он скрылся от студентов и посторонних глаз. Петляющими дорожками вышел к лесу и, подняв воротник пальто и низко опустив голову, какое-то время шел по протоптанной грибниками тропинке, после чего свернул с нее и скользнул за курганом.

За спиной предупреждающе хрустнула ветка и, давя предательскую радость в груди, стараясь сохранять строгое выражение лица, он обернулся.

Там стоял Долохов. Его отец. С тонким слоем щетины на щеках, блестящими изумрудами глазами, здоровым цветом лица и в хорошо смотрящемся на нем брючном костюме, он был похож на человека намного больше, чем в их первые встречи.

— Вы вернулись, — Николас кивнул. — Я уж думал, что мы вас больше не увидим. Как дом? Мама недавно рассказала, что тоже виделась с вами. Признаться честно, я не был удивлен.

Антонин улыбнулся ему в ответ и приблизился. Протянул руку для рукопожатия. Задумавшись всего на мгновение, Николас сжал теплую шершавую ладонь.

— Я помирился с семьей, — просто ответил он. — И рассказал им о тебе.

Лицо дрогнуло в ответ на эти слова, и Николас нервно отдернул руку. Осознав свою реакцию, тут же опустил взгляд и сделал глубокий вздох, успокаивая забившееся сердце. Антонин молчал. Он ждал его слов, но, как бы не хотелось убедить себя, сказать плохое о нем, Николас прекрасно знал, что, если он сам сейчас не заговорит, он не станет допрашивать и выяснять, почему он так отреагировал на его слова. Он ни на чем не настаивал, действуя во время их встреч осторожно, медленно.

Как хищник в засаде.

— Детское воспоминание, — поморщившись, нехотя объяснил Николас. Но, глянув исподлобья на лицо человека, не знавшего и половины трудностей его воспитания мамой, он поднял голову и ровным, уверенным тоном заговорил: — Хотите, расскажу?

— Только если ты…

— Бросьте, я расскажу, — он нетерпеливо прервал Антонина на полуслове. — До странности яркое воспоминание, хотя подслушал я этот разговор, когда мне было года четыре. Мама с тетей Эйприл были уверены, что я сплю. Не помню, что за новость, связанная с вами, пришла, но они целый день были на нервах.

— Примерно в то время мне сильно уменьшили срок из-за вмешательства бабушки, — тихо вставил Антонин. Николас кивнул.

— Наверное, они переживали, что его такими темпами снимут вовсе, не знаю. Через день или два дедушка ненадолго увез меня во Францию, и я был уверен, что это связано с их разговором, а совсем не с вами. Знаете, что они обсуждали? Вашу семью. Я помню, как стоял возле щелки, как дрожал мамин голос, как она плакала. Она боялась, что, раз ваша семья так активно взялась за вас, они узнают обо мне и рассердятся, что она не рассказала им. Она готова была написать им, привезти меня, винила себя за то, что отрывает меня от части такой же законной семьи из-за страха, что они просто-напросто заберут меня. Представляете, насколько сильное и негативное впечатление это произвело на меня? Моя любимая мама, центр мира для любого ребенка, так убивается из-за вас, из-за ваших родных. Признаться честно, в тот момент я их ненавидел. Даже сейчас у меня мурашки по коже.

Мысли вылились в речь слишком сумбурно и непонятно. Прикрыв глаза, Николас поспешно добавил:

— Может, не стоило так вываливать на вас это, но, скажите, ее опасения были правдой? Могут они подтвердиться сейчас, когда вы рассказали им обо мне?

Какое-то время Антонин молчал. Они медленно шли по оживающему после затяжной зимы лесу, подошвы обуви хлюпали в грязи и мокрой земле.

— Ее опасения тогда имели смысл, — тихим голосом произнес Антонин. Николас вдруг подумал, насколько странно было идти с ним, преданнейшим и сильнейшим сторонником Темного Лорда, вот так вот по лесу рядом, слушать его лишенный всякой злобы голос и, кажется… доверять ему? — Я слишком сильно рассердил моих близких. Боюсь, узнай они о тебе, уж точно взяли бы под свое крыло, чтобы воспитать более послушную версию меня.

— Сколько же надежд вы им разбили? — криво дернув уголком губ, отозвался Николас.

— Знай, что я не позволю им разлучить тебя с Мари, действовать против вашей воли и что-то в таком духе, — резко остановившись и повернувшись к нему, твердо проговорил Антонин, игнорируя последний, слегка язвительный вопрос. — Я пообещал себе и твоей маме, что буду защищать вас за все те годы, что меня не было рядом.

— Потратите на это все остатки своего благородства?

Слабо улыбнувшись, Антонин кивнул, и Николас позволил себе смешок.

— Я и сам не позволю никому обидеть маму. Если так желаете, можете помочь, — великодушно позволил он и вновь рассмеялся. Не глядя Антонину в глаза, пошел глубже в лес. Николас никогда не мог представить, что он способен на то, чтобы сказать такие слова. В его глазах отец приобретал все больше и больше человеческих черт. Плохо или хорошо это было, он не знал, но почему-то позволял ему это. — Может быть и хорошо, что вы вернулись. Хотите послушать о школе?

Кивнув в ответ обернувшемуся мальчишке, блеснувшему медовыми, точно такими же лукавыми, как у Мари глазами, Антонин направился следом. Он ощущал слабые потоки благодарности к непонятно когда затесавшейся в его мысли женщине. В его медленно возрождавшейся (благодаря бабкиным целебным зельям) душе пылало что-то теплое по отношению к Сайксам. Странное, необычное, поддерживающее в нем жизнь. И смешки, улыбки, голос Николаса, его присутствие рядом, и усмешки, притирки, закатывание глаз старавшейся казаться отстраненной Мари, лишь укрепляли это.

Антонин не привык вешать ярлыки, но в книгах такое, кажется, звали любовью.

Северный ветер сменился на южный и вместе с концом марта принес отголоски зарождающейся жизни. Снег полностью истаял, и с затянутого серой пеленой облаков неба извергались лишь ледяные дождливые капли, скатывающиеся в лужи и хлюпающие под ногами. С кружкой горячего чая в руках, сизый дым которого липко оседал на лице, Эйприл прогуливалась вокруг школы.

На спортивном поле был слышен волевой голос мадам Трюк, мелькали разодетые в красную спортивную форму члены команды Гриффиндора. С самого утра в выходной день. В квиддиче их настойчивость проявлялась намного больше, чем в учебе.

Эйприл втянула носом колкий морозный воздух и поправила шерстяной шарф на шее. Со стороны озера поднимался дядя. Его руки были заведены за спину, он переваливался с одной ноги на другую и витал в своих мыслях, напряженно поджав губы и сморщив половинчатый нос. Сделав глоток черного чая, без всяких примесей, которые он неожиданно полюбил, Эйприл выдавила из себя улыбку и пошла ему навстречу. Несмотря ни на что они достигли своеобразного баланса в их новых взаимоотношениях. То, что она сходит с ума, пока не должно мешать этому.

— Доброе утро, дядя. Как твоя нога?

Он поднял голову, хмурое лицо просияло при виде Эйприл, и он ускорил неуклюжий шаг, поднявшись на вершину холма, после чего предложил ей локоть.

— Отвратительно, как и всегда. Гуляешь? Удивительно, учитывая, какая ты домоседка.

— Да вы сама галантность, — коротко рассмеялась она. — Что-то случилось?

— Завтра хоронят Крауча-старшего. Как думаешь, мне стоит присутствовать? Там будут одни только Министерские крысы, которые согнали меня в Хогвартс в ответ на просьбу Альбуса. Ты же знаешь, они меня на дух не переносят.

— Уверена, это не так, — стараясь придать голосу нежности, отозвалась Эйприл. Из-за характера дядю и правда очень и очень плохо переносили, он замечал это, злился и в своей странной, особенной манере переживал. Таким чудным утром позволять ему размышлять об этом лишний раз совершенно не хотелось. — Тебя же пригласили? Тогда иди, почти память своего коллеги. Хотя бы это он, наверное, заслужил, — с трудом выдавила она.

Ненавидеть людей после смерти было сложно — старуха с косой забирала все преимущество в чувствах. Почему-то мертвых Эйприл могла лишь жалеть, словно их разлагающиеся и гниющие тела не заслуживали ничего большего.

* * *

Похороны Крауча, пропахшие мокрой землей, электризовавшейся в воздухе напряженностью между присутствующими, черным траурным лоском одежды и пожухлым одиночеством, встали в горле Мари рыбьей костью. Человек, столько времени посвятивший работе, отпевался в одиночестве. Никакой семьи, никаких друзей — лишь коллеги, присутствующие тут по долгу службы и мечтающие поскорее закончить, чтобы вернуться в поток жизни.

Когда-то давно она дружила с сыном волшебника, слабо улыбающегося на колдографии, взятой из альбома одного из новогодних балов в Министерстве (кажется, его тогда в очередной раз повысили), а сейчас он пролеживал дни в своем последнем приюте, обитом белым атласом.

В начале своей работы она старалась найти общие черты между отцом и сыном, но не было ничего. Полярно-разные, один — лишенный чувств, черствый, холодный, словно замороженная ледышка, другой — пылающий, живущий, жаждущий жить, любить и творить. Его слишком сильная жажда его сгубила. Отец же умер просто, некрасиво, нелепо для такого значимого человека, кем он себя мнил.

Барти… Бедный Барти, оставшийся в ее памяти смеющимся темноволосым мальчиком, искренне любившим ее сестру.

Она давно поняла, почему он вместе с Регулусом отправился на службу к Темному Лорду, давно приняла его помутнение на его политике, его вечную преданность господину. Она их отпустила в отличие от Эйприл — несмотря на все ее старания, любовь к Барти засела слишком глубоко в сердце сестры, чтобы она смогла отказаться от нее. Регулус был ей слишком близок, чтобы она не приходила к склепу Блэков раз в году.

Может быть, она была более искренна, чем Мари. А, может быть, они справлялись с горем слишком по-разному.

Небо разверзлось яркой белоснежной вспышкой угловатой молнии. Первые капли дождя вместе с громом коснулись строго сплетенных в косу рыжих волос, слились с черным пиджаком и прочертили липкие дорожки по щекам. Кингсли, стоявший рядом с Министром и хмурым дядей Аластором, поднял над головой зонтик и оглянулся было на Мари, чтобы подойти и встать рядом, как кто-то остановился плечо к плечу, пряча ее от капель.

Мари подняла голову и всмотрелась в лицо плохо знакомого ей работника в траурной одежде и с таким же траурно-черным зонтом. Он подарил ей быстрый лукавый блеск глаз. Кингсли, нахмурившись, кивнул им и отвернулся к вытиравшему платком глаза Фаджу, продолжавшему что-то ему говорить.

Знакомые духи защекотали нос. Словно издеваясь, Мари взяла мужчину за руку и сжала.

— Глупо было приходить сюда в таком виде, — прошептала она и посмотрела на место, куда вот-вот должны были левитировать гроб. Шум дождя усиливался, и она, чтобы не намокнуть от брызг, плотнее прижалась к его плечу.

Антонин ей в ответ слабо улыбнулся.

Безбашенный.

— Ты терпеть не можешь кладбища, — он пожал плечами.

Мари прикусила губу и глянула на дядю. Тот подарил ей быстрый взгляд из-под зонтика и, кажется, посреди разговора, переваливаясь, зашаркал в ее сторону. Оглянувшийся Министр тут же пожаловался Кингсли на его отчужденность, фыркнул и отвернулся.

— Зачем ты злишь Корнелиуса? — тихо спросила Мари и спрятала переплетенные с Антонином руки за полами одежды.

— Он мне осточертел, — коротко бросил дядя и встал с другой от нее стороны, полностью закрывая от дождя, брызгами отлетавшим ей на ноги. — Когда уже принесут гроб? Не терпится проститься с добрым другом.

Мари тихо вздохнула. Молния вновь вспыхнула в небе, и звучный раскат грома разнесся на мили вокруг. Сгибаемые разбушевавшимся ветром, кроны деревьев гулко роптали.

* * *

— Вы точно в порядке, профессор Сайкс, — мадам Помфри тяжело вздохнула, хлопнула в ладони и подарила Эйприл хмурый взгляд профессионала. — Я осмотрела вас всю, проверила вашу голову, как только могла. Вы не сходите с ума. Наверняка такие мысли исходят из нервов и усталости от студентов — уж я представляю, какие они бывают несносные.

Эйприл сидела на койке и внимательно ее слушала. Что ж, если даже после второго осмотра компетентная мадам Помфри, доверить которой без труда можно было бы целую жизнь, уверенно заявляет, что она в порядке, не значит ли это, что ее подозрения по поводу дяди каким-то образом, отдаленно-отдаленно, могут относиться к правде?

— Может вы и правы. Просто это первый раз за все годы моей работы, когда я была уверена, что превращаюсь в сумасшедшую.

— Как раз-таки вовремя. Что-то вроде кризиса, встречается по сей день иногда даже у директора. Вы же не думали, что преподавание столь легко, что никак не может повлиять на ваше состояние? Тем более, когда к вам добавились ученики двух других школ? — подарив ей быструю теплую улыбку, спросила она.

Эйприл покладисто кивнула.

— Вы пропишите мне что-нибудь? Хоть воду, только скажите, что она именно из колбочки наделена настолько чудесными свойствами, что мне тут же станет лучше.

— Эффект Плацебо? Я не настолько волшебница, мисс Сайкс, чтобы он работал после того, как вы решили прописать его самой себе.

Мадам Помфри отвернулась от Эйприл и направилась в сторону высокого белого шкафа со стеклянными створками, до краев заполненного всякими баночками, колбочками, мазями, тюбиками. Эйприл размяла затекшую после долгого учебного дня шею. Желтый свет танцующих в канделябрах свечей разливался в высокой зале Больничного крыла.

Зазвенели переставляемые зелья, и вскоре мадам Помфри вернулась с круглой миниатюрной баночкой в руках, в которой плескалась светло-зеленая жидкость. Ее пальцы прикрывали этикетку.

— Успокоительные зелья на розмариновой основе. У них довольно сильное действие, поэтому употребляйте строго три капли перед сном, — отчеканила она, отдала смесь Эйприл и коснулась ее плеча. — И не переживайте так, мисс Сайкс. Профессоров, как вы, умеющих преподать нумерологию, чтобы студенты ее не только поняли, но и полюбили, очень мало. Гордитесь этим.

Дрогнув уголками губ в ответ, Эйприл кивнула, поблагодарила мадам Помфри и выскользнула из высоких дверей, пойдя в сторону своих комнат.

Ночь тягуче растекалась по каменным коридорам пустой и тихой школы. Студенты были давно по постелям, профессора проверяли домашние задания или отдыхали после тяжелого дня. Эйприл молчаливо плыла по давно знакомому маршруту — казалось, она смогла бы вернуться к своим комнатам из любой точки в замке. Она крутила в пальцах баночку, теряясь в мыслях.

Сделать скидку на то, что она сумасшедшая, после твердых заверений мадам Помфри получалось плохо, но, все же, если представить в каком-нибудь воображаемом ответвлении времени и пространства, что с дядей что-то произошло, могло ли это быть связано с Барти? С каждым днем, каждым месяцем она находила в нем все больше его черт, и эта найденная ею связь пугала.

Бессмыслица какая-то.

Она завернула за угол и облизала взглядом полутемный коридор. Поежилась. До слуха донесли до боли знакомые шаги вперевалочку. Сначала выплыла огромная непропорциональная тень, а за ней уже появился и сам дядя. Он шел, крутя в руке белоснежную лилию и пристально разглядывая ее. Механическому глазу хватило секунды, чтобы заметить Эйприл, хотя он даже не поднял головы.

— Вот ты где, — пробурчал дядя Аластор и приблизился. — Уже поздно. Возьми, — порывистым движением он протянул Эйприл цветок. Когда-то давно так в начале апреля любил делать Барти. Их маленькая странная традиция зародилась еще на первом курсе, когда они вдвоем, страшные нарушители отбоя, нечаянно забрели в теплицы с обычными маггловскими цветами дряхлой профессорши Розмари, преподававшей тогда Травологию. Одна лилия валялась на земле, и Барти поспешно поднял ее. На зная, что делать дальше, раскрасневшись, он вручил цветок ослепительно улыбнувшейся в ответ Эйприл.

С болью в сердце она взяла из рук дяди ломкий стебелек.

— Валялся возле теплиц. Подумал, тебе будет приятно, — коротко бросил он и облизался. — Давай я проведу тебя до кабинета. Поздно уже.

Кивнув, Эйприл привычно взяла его под руку и медленно пошла рядом. Баночку с зельем она спрятала в карман черной мантии.

— Скажи, какими способами человек может притворяться кем-то другим? — тихо спросила она. Какое-то время дядя молчал.

— Существуют разные артефакты, заклинания, представь себе, их превеликое множество, не каждый сильный аврор сумеет и с половиной справиться, то же оборотное зелье. А зачем тебе?

— Да так, просто стало интересно. Ты же знаешь, бывает, придет в голову иногда какой-то вопрос. А ты — профессионал, можно и уточнить.

Слегка польщенный ее лестью, дядя кивнул. Эйприл положила голову ему на плечо.

— Знаешь, нас с Мари всегда восхищало, что ты можешь ответить буквально на любой вопрос. Я знаю всего несколько людей, которые так могут. Одним из них был Барти. Маленькой мне иногда казалось, что он просто ходячая энциклопедия, — слабо улыбнулась она. — Не будем об этом. Я рада, что хоть что-то в наших с тобой отношениях осталось прежним, дядя. Я спрашиваю, ты отвечаешь. Как будто не прошло столько лет.

Как будто не прошло столько лет. Потерянных впустую?

* * *

Апрельский ветер забирался под полы пальто Мари и холодил шею. Она шла, сложив руки на груди, спрятав нос в желтом шарфе и не глядя по сторонам — давно знакомая дорога через парк к дому. Она часто трансгрессировала именно сюда, чтобы немного пройтись и абстрагироваться.

Сегодня она подала заявление на увольнение. Снова. Как профессионал она не могла позволить себе оставаться в Министерстве: она виделась с Антонином Долоховым, позволяла ему брать себя под руку, знала, что он, бывало, виделся с ее сыном, и не препятствовала этому. Все его прошлое, его настоящее, в котором он был беглецом из Азкабана, пусть бы княгиня хоть половину княжества отвалила за его невиновность, буквально кричало о том, что ему нельзя доверять. А она работала в кабинете Министра.

Дружба, если можно сказать, что они друзья, так себе.

Как профессионал она должна была уйти, чтобы он каким-то образом не узнал то, что знать не должен был. Пусть бы Антонин никогда ее не допрашивал, интересовался, как дела на работе не для того, чтобы что-то выяснить, а по-настоящему понять, каким был ее день (словно ему это было важно), пусть бы его Повелитель, его друг был мертв, а он сам вроде как встал на путь истинный, начал налаживать отношения с огромной семьей, в которую странным образом умудрились попасть Мари и Николас.

Но поступить по совести ей не дал Фадж. Он устроил целый скандал, что она собирается уходить сразу после смерти Крауча, что потерять двух хороших помощников одновременно — непростительно, и чтобы до конца Турнира она и думать об этом не смела. Мари в ответ на его слова лишь подняла брови, кивнула и праведными и неправедными способами с превеликим трудом добилась отпускных на пару недель. Внутри же она просто пылала от тихой ярости.

Заправив за ухо надоедливую прядь рыжих волос, Мари поежилась. Навстречу ей приближался Антонин. Помяни лучик — вот и солнышко!

Без лишних слов он накинул ей на плечи взятую откуда-то шаль и слабо улыбнулся. Тепло, по-настоящему. На мгновение ей показалось, что и не было всех этих лет, которые он провел в Азкабане. Мари тряхнула головой. Ей нужно держать себя в руках.

— К вечеру похолодало. Так и знал, что будешь мерзнуть, — коротко бросил он и пошел рядом, засунув руки в карманы темно-коричневого пальто. — Как дела на работе?

— Из-за этого вопроса мне начинает казаться, что мы старая семейная пара, — фыркнула Мари в ответ, делая вид, что не замечает его лукаво блеснувших глаз. — Плохо. Мне не позволили уволиться.

— Так не увольняйся. Ты же ее любишь, — Антонин пожал плечами. Как в его мире все было просто!

— Легко говорить. Я несу ответственность за то, что общаюсь с тобой, хотя не должна.

— Я не стану проблемой. Не стал же за все это время.

— Нет, ты и есть проблема. Ты — беглый преступник, Пожиратель Смерти, сын княгини, да пусть она не пишет нам ближайшие сто лет. Если ты думаешь, что этого недостаточно, то… — Мари всплеснула руками, и шаль съехала с плеч. Она нервно потянулась за ней, но Антонин поправил первым.

— То что?

— Подумай еще раз, — огрызнулась она. — Ответственность! Я несу ответственность за работу, за Николаса, за семью. А ты за что?

— А я за вас, — просто отозвался он. Просто, словно так оно и было! Мари аж задохнулась от ярости и резко остановилась, поворачиваясь к нему. Беснующийся ветер растрепал ее волосы, но она не обратила на это и капли внимания.

— За нас? Да неужели! Ты стараешься сделать вид, что несешь, Антонин! Но в каком месте ты на самом деле был ответственен? Когда рассказал своей семье о том, что у тебя в Британии растет сын, а его мать пренебрегла положением княжеского рода и не почтила их? Когда под Оборотным зельем проник на похороны Крауча? Сбежал из тюрьмы? Встречался с Николасом рядом с Хогвартсом, где его каждый раз могли поймать? Это называется ответственность? Ты уж прости, но я сегодня дико зла. Разве ты был ответственным, когда весь этот год, что-то говоря о том, что будет защищать, будешь рядом, подвергал нас опасности одним лишь своим присутствием? Это в твоем понимании ответственность?

Мари нервно заправила волосы за уши и рассмеялась. Сделала глубокий вздох. Чем больше она говорила, тем сильнее раздражалась, словно чувства подпитывались ее эмоциями, ответным молчанием спокойно и внимательно слушавшего Антонина. Она как будто готова была взорваться — впервые за долгое-долгое время.

— Ты говоришь, что хочешь участвовать в жизни Николаса. Отлично! Ты знаешь, когда у него день рождение, тебе интересно, каким он маленьким был, ты знаешь, чем он увлекается? Что у него проблемы с Трансфигурацией, что он один из лучших игроков своей команды на квиддичном поле, что он читает допоздна и терпеть не может ранние подъемы, что он до сих пор борется с дурацкой привычкой повышенной жестикуляции во время накала эмоций, что ему, черт побери, нравится девочка, и он собирается предложить ей встречаться?!

Она всплеснула руками и фыркнула. Зажмурилась.

— Знаю, — коротко бросил Антонин. Он положил руку ей на спину и мягко развернул в сторону дома, после чего подтолкнул, чтобы она пошла. — И про тебя многое знаю и помню.

— Отлично, — язвительно отозвалась Мари, попробовав высвободиться, но он придержал ее ладонью за плечо. Аккуратно, ненавязчиво. Он был спокоен, словно тысячелетний камень на краю скалы, а она буквально клокотала от ярости! — Просто превосходно!

— Я знаю, что когда ты так злишься, спорить бесполезно. Поговорим после того, как поешь, все равно сейчас это без толку. И, да, моя семья отнесется к вам с Николасом со всем уважением, на какое способна, если и вы так же отнесетесь в ответ. Мы долго говорили, и они заняли позицию ожидания, пока вы сами не захотите с ними увидеться. Запомни, Мари, сейчас ты в выигрышном положении — ты мать долгожданного внука, правнука, племянника и дальше по списку, — блеснув хитрыми зелеными, дурманящими глазами, проговорил Антонин. — А еще я на твоей стороне. Я несу за вас ответственность.

Она бросила на него полный насмешки взор. Антонин же, резко нагнувшись, быстро поцеловал ее во вздернутый нос. Словно подросток.

Резко порозовев и растерявшись, Мари замерла. Тут же отвернулась и ускорила шаг. Дом виднелся на горизонте.

Если ему хочется думать, что он несет за них ответственность, пусть думает. Ей-то что в конце концов.

* * *

Сколько бы времени не проходило, все оставалось тем же. Когда Мари влюблялась, это было понятно по ее постоянно появляющейся на губах слабой улыбке, отвлеченным мыслям, румянцу. Когда-то давно она так влюбилась в Долохова и никому не сказала, заставив сестру думать, что это кто-то из однокурсников. Сейчас же, Эйприл надеялась, она влюбилась в Кингсли — он был хорошим, доброжелательным человеком, на которого всегда можно было положиться, он ценил Мари и заботился о ней так же, как она заботилась о нем. Переступи они порог дружбы, из них получилась бы отличная семья.

Но Мари не признавалась. Играть в молчанку во время влюбленности тоже было ее отличительной чертой. О, и, конечно же, постоянно отрицать, что у нее есть какие-то чувства. Увлекшись подготовкой к годовым экзаменам, тестам, попытками вытянуть у сестры как можно больше информации о ее личной жизни, Эйприл буквально силой отвела себя от подозрительных мыслей о дяде. Желая прекратить строить бессмысленные догадки, она даже немного отдалилась от него, чтобы почувствовать себя свободнее и вновь, уже позже, обдумать все на ясную голову.

Скорей всего, зелье мадам Помфри тоже дало свой эффект — Эйприл стала спокойнее. Для ее пошатнувшегося душевного равновесия это было даром с небес.

Сегодня же, насладившись выходным июньским днем после педсовета, на котором директор Дамблдор объявил, что хочет отменить годовые экзамены, Эйприл решила наверстать потерянное и пришла в кабинет дяди. Она промоет ему ногу, они поговорят по душам, пожалуются друг другу, что проделали лишнюю работу по подготовке (она почему-то была уверена, что он с первого по седьмой курс всех студентов по всем вопросам и заданиям прогонит), и их взаимоотношения вернутся в прежнее русло без лишних фантазий с ее стороны.

Она закатала рукава темно-синего платья (в последние два месяца она пополнила гардероб несколькими новыми цветами, пусть бы и приближенными к полюбившемуся за долгие годы черному), поставила на тумбу таз и залила его кипятком. Обычно, когда она приходила промывать дяде ногу, он сразу выставлял все нужные мази и капли, но сегодня она решила сделать ему приятно и подготовиться сама.

Эйприл приблизилась к полкам с баночками, открыла стеклянные створки и достала, судя по этикеткам, то, что было нужно. Она принесла их к тумбе, отвинтила крышечку капель и притянула к носу — новое лекарство приятно отдавало цветами. Но сейчас вместо этого она втянула в себя просто омерзительных тухлый аромат.

Сморщившись и закашлявшись, она глянула на этикетку. Название нужных капель. Перебарывая отвращение, Эйприл вновь понюхала их. Как плохо, что зельевар из нее был так себе! Она никогда не могла по одному лишь запаху определить ингредиенты и понять, что это за смесь, как делали одаренные волшебники.

Закрутив крышечку, она вернулась к полкам и взяла другую баночку. Открыла. Тот же запах, чем-то напоминающий мертвечину. Следующая, следующая. Все они пахли так же.

Понимая, что здесь явно что-то не так, Эйприл хотела было посмотреть на мази, как дверь распахнулась и в комнату стремительно ворвался дядя. Он сбросил с себя черную накидку на стоявший в углу деревянный стул, пронзительным страшным взглядом обвел пространство вокруг и качнул головой.

— Что у тебя за зелье в банках? — дрогнувшим голосом спросила Эйприл, невольно протянув дяде одну из смесей. Он нахмурился, понюхал. Ноздри носа без кончика уродливо расширились.

— Мои обезболивающие. Пусти, я сам все подготовлю. Ногу пришла снова промывать? Тоже мне, нашла развлечение, — отодвинув ее в сторону, пробурчал он.

Еще одна деталька к невнятному паззлу в голове Эйприл. Слишком много вопросов. Совершенно никаких ответов.

— Куда мы идем? — Эйприл постаралась выдернуть руку из цепких пальцев тащившего ее прочь от шумящей и взволнованной арены дядю Аластора, но он только быстро оглянулся, пронзив ее страшным взглядом, и ускорил шаг, цепче сжимая толстые пальцы. На последнем испытании Турнира Трех Волшебников произошло что-то невнятное: Эйприл видела, как мелькнула вспышка в воздухе, и Гарри с Седриком вывалились из пустоты, как люди затихли на мгновение, а в следующее ученики закричали. Она сидела слишком далеко, чтобы разглядеть, что именно произошло.

Люди бросились к полю, Эйприл осталась на месте. Вынырнувший из толпы дядя с обезумевшим и полным злобы лицом схватил ее за руку и потащил прочь. Никто не заметил их ухода.

В груди Эйприл пылал страх. Она слышала вопли отца Седрика, рокот людей, а дядя уводил ее все дальше и дальше. Наконец, заглушив панически наводнившие мозг мысли непонимания, она осознала, что они бегут в сторону Запретного Леса. Настойчивость дяди, то, как он постоянно облизывался и оглядывался по сторонам, держа палочку наготове, пугали ее хуже возни и криков возле лабиринта.

— Да скажи же ты, что происходит! — вскрикнула она и безуспешно постаралась остановиться. Дядя не отозвался. На языке Эйприл крутился ответ, который не покидал ее голову весь этот год, но она не могла позволить себе принять его. — Что ты делаешь?

Дядя обернулся, последний раз сканируя внимательным взором местность вокруг, отпустил Эйприл, достал из нагрудного кармана плаща листок и ручку и принялся что-то быстро писать корявым почерком. Его волнение напрягало и колкими разрядами тока передавалось Эйприл. Инстинкт самосохранения лихорадочно молил ее сбежать, пока дядя отвлекся, но она не сдвигалась с места. Она жадно осматривала его лицо, прикушенный кончик языка, помутневшие безумством глаза и черные, совсем не редкие дядины, волосы. Вот он закончил писать и бросил блокнот на землю.

— Обязательно найдут, — пробормотал он и нервно облизнул губы. Его лицо забурлило. — Время на исходе.

Не говоря больше ни слова, он вновь схватил несопротивляющуюся Эйприл за руку, прижал к себе и крутанулся на месте. Она покладисто прикрыла глаза, задержав дыхание, стараясь абстрагироваться от ощущения его тела совсем близко. Мгновение спустя их выплюнуло на землю, и она, приложив все силы, которые в ней были, оттолкнулась от груди дяди. Не удержав равновесия, упала на мокрую траву, пачкая юбку в земле. Подняла пораженные глаза на стремительно меняющегося человека перед ней.

Сердце рухнуло.

Все это время она была права.

Она была права.

Похудевший, вытянувшийся, приобретший совсем другие черты, перед ней стоял далеко не дядя. С колкой болью в сердце она вглядывалась в острые скулы, покрытые щетиной, в прямой нос, в тонкую полоску губ и маленькие беснующиеся глазенки. С болью она смотрела на человека, о котором одновременно мечтала и старалась забыть.

Но сейчас, когда он предстал перед ней настоящим, когда не было оболочки тела ее дяди, Эйприл больше не чувствовала страха. В венах растекалась усталость от их долгой игры в одни ворота, оказавшимися правдивыми подозрений и непонимания, что происходит. Она зажмурилась. Барти панически осмотрелся и, подумав мгновение, осторожно опустился на колени рядом с ней, внимательно и с толикой испуганного безумства разглядывая ее побледневшее лицо.

Как будто видел в первый раз.

Как будто не обманывал весь этот год.

Он положил свою руку поверх ладони Эйприл, но она резко выдернула ее и отрицательно качнула головой. Сделала глубокий вздох. Выдох. Распахнула веки. Они были в прибрежной зоне, в нескольких метрах простиралась песчаная полоса, на которую мерно накатывало спокойное серо-синее море. Над краснеющим закатным диском Солнца парила одинокая чайка.

— Что с дядей? — разлепив пересохшие губы, спросила она. Горло сдавил болезненный спазм.

— Он жив. Все нужные лекарства принимал, раны обрабатывал дважды в день, ел трижды по расписанию и много читал.

Эйприл кивнула. Рассмеялась. Барти так профессионально водил ее за нос! Он оставлял столько подсказок, столько было возможностей, чтобы понять, что рядом с ней был он, а она так и не смогла! Ни чай, ни «малютка Мари», ни его отношение к происходящему в мире, ни странное зелье в шкафу — теперь уже понятно, что оборотное, — ни его поведение не подтолкнули ее к нужной мысли. А реакция на смерть Крауча-старшего? Неприязнь к Николасу из-за его схожести с отцом? Запугивание учеников? Насмешки над Мари?

Мерлин, сколько всего не сходилось, сколько было не в характере дяди! А она ошибочно принимала его поведение за последствие неудачно подобранных лекарств, путала незнакомую ей жестокость с дядиным упрямством. Она видела в камне привычный ей стальной стержень и упорно закрывала глаза на несовпадения.

— Какая же я дура, — прошептала она. Ее звонкий смех, заставивший Барти скривиться, потонул в шуме волн. Отряхнув друг о друга ладони, Эйприл неуклюже поднялась и пошатнулась. Голова кружилась. Вскочивший следом Барти хотел было подхватить ее, но она отпрянула в сторону. Омерзение отразилось на ее лице. — Не трогай меня. Не смей.

Еще один глубокий вздох. Как будто это могло помочь. Как будто это могло исправить кучу ее ошибок. Вытащить дядю неизвестно откуда.

— Я написал в блокноте, где Грюм и как его открыть. А еще чистосердечно признался в совершенных грехах, — силой выдавливая из себя эти слова, произнес Барти. Чужой Барти. Совсем не тот весенний мальчик, которого помнила и любила Эйприл. Нет, он был другим: выросшим, обезумевшим, превратившимся в жестокого и хитрого монстра, все такого же, как собака, верного своему Повелителю. Ей не нужно было спрашивать, чтобы понять, что все это было ради Него. Барти буквально жил ради Него.

— Какая щедрость. А что с Поттером и Диггори? Устранены после выполнения своей роли? Что ты молчишь? Что? И меня сейчас устранить? Твой спектакль ведь закончился, поздравляю, Барти! Гений, обманувший всех вокруг! Для чего?! Для чего?! — повернувшись к нему, с исказившимся лицом вскричала Эйприл. Ее трясло от переживаемых эмоций, непонимания, чувства вины и желания провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть его лица, не быть сейчас рядом с ним. — Что с детьми, Барти? — не дождавшись его ответа, тише переспросила она.

Глаза Барти были опущены. Он нервно облизнулся. Поднял голову, позволяя ветру запутаться в черных волосах.

— Поттер жив. Диггори — нет. Он не должен был там быть, не смотри на меня так, я не знаю, что произошло! — вскричал он. Эйприл отшатнулась от того, насколько страшное выражение приняло его лицо в этот момент. — Я выполнил свою часть дела. Ради себя, ради нас, ради этого мира, Эйприл. Сейчас ты не понимаешь, но у меня не было другого выбора, я сделал то, что был должен. Создал портал, запустил мальчишку.

Эйприл не знала, что ответить. Несколько мгновений она, словно рыба, выброшенная на сушу, тупо молчала.

Он отправил ребенка на верную смерть? Гарри Поттера, бедного мальчика, прямо в руки своему Повелителю?

Сцепив пальцы в кулак, она со всей силы ударила не ожидавшего этого Барти по лицу. Послышался хруст, его слабый стон. Горячая кровь испачкала ее костяшки, и Эйприл брезгливо вытерла их о юбку.

Барти поднял голову, пальцами придерживая кончик сломанного носа, завел другой рукой, сжимающей палочку, упавшие на лоб пряди на затылок и, слизнув кровь с губ, улыбнулся.

— Заслуженно, — кивнул он. — Можешь хоть избить меня, но сейчас мы уходим, — вновь осмотревшись и резко схватив Эйприл за плечо, он притянул ее к себе и сорвал с шеи медальон. Эйприл вскрикнула, начала сопротивляться, ее разметавшиеся на ветру волосы хлестнули его по щеке, но портал уже активировался в руке Барти. Всего секунда, во время которой он обнял Эйприл, прижимая к себе и, зажмурившись, не обращая внимание на то, с какой силой она старалась вырваться, и их объял белесый свет.

Он все ей объяснит. Все расскажет. И уйдет, если она попросит. Он уже ушел когда-то по ее просьбе. Даже спустя столько лет, столько сумасшедших ужасающих лет, проведенных в Азкбане и в доме наедине с тяжестью смерти матери за него, он не пойдет против ее слов, сказанных в здравом рассудке. Единственный человек, против которого он не пойдет, это Эйприл.

Всех остальных он уже предал. Даже Темного Лорда. Даже себя. Предал в тот момент, когда, вместо того, чтобы закончить дело со смертью мальчишки, раз это почему-то не вышло у Повелителя, он в первую очередь подумал об Эйприл, схватил ее и бросился бежать. Барти выбрал ее. Он всегда будет выбирать ее, сколько бы Эйприл от него не отказывалась.

* * *

Раздавшийся в дверь стук Мари проигнорировала так же, как игнорировала последние две недели. Третье испытание вместо долгожданного освобождения и увольнения принесло ей море проблем: Эйприл исчезла вместе с фальшивым дядей, оказавшимся Барти Краучем-младшим, якобы погибшем в тюрьме за несколько лет до этого, убили студента, настоящий дядя нашелся в сундуке, в котором просидел целый год, и в Министерстве на ее голову свалилась куча разбирательств. Отдел Кингсли занялся расследованием, Мари силой выбила обещание о невыезде с Антонина (это был первый и последний раз, когда она виделась с ним за все это время), вынудила Фаджа подписаться под больничным дяди и, не слушая протестов, восклицаний и попыток сбежать из дома, отправила Аластора на полное обследование в больницу Св.Мунго с курсом восстанавливающих физическое и моральное состояние зелий.

Спешно забранный домой Николас (так поступила большая часть перепугавшихся родителей) старался хоть как-то помочь ей: убирал дом, бегал в соседний магазин за продуктами, что-то пытался приготовить, по ее настоятельной просьбе не пускал несколько раз приходившего Антонина за порог и вместе с ней утром и вечером навещал обидевшегося дядю, делавшего вид, что их не существует. Проходить лечение тот отказывался, все время рвался на работу, чтобы убить укравшего одну из его племянниц и натворившего столько дел Барти. Спорить с ним у Мари не было сил, а убеждавшего его в нужности лечения Николаса дядя Аластор совсем не слушал.

— Я открою, мам, — донесся с кухни голос сына, и приподнявшаяся на диване Мари вновь упала на него мертвым телом. Прикрыла глаза. Она почему-то была уверена, что за дверью не будет стоять вернувшаяся Эйприл или кто-то хороший. Эйприл, по скромному мнению, Мари возвращаться не собиралась вовсе. Она даже не была уверена, что Барти удерживал ее силой. Увел — наверняка, а дальше только Мерлин знает, что между ними произошло и из-за чего сестра прислала лишь одну короткую записку со словами, что она в порядке. Больше на связь Эйприл не выходила.

— Кто там? — слабо спросила она. В коридоре послышалась возня, протестующие слова Николаса. С трудом приоткрыв глаза, Мари увидела появившегося в арке гостиной Антонина. Зажмурилась.

— Надеюсь, вы наигрались в молчанку, — без приветствий бросил Долохов. — Никто за вашим домом не присматривает, никаких заклинаний не стоит, я все проверил. Мой приход не нанесет вам вреда, — отчеканил он, шагнул вглубь комнаты и сел на другом конце дивана. — Надо поговорить. Николас, заваришь нам чаю?

Увидев, что Мари не сопротивляется присутствию Антонина, Николас покладисто кивнул вышел вон, прекрасно понимая, что его просто-напросто отослали.

— Я выяснил, что Барти и Эйприл покинули Британию в день третьего испытания, засветились на ночь в Болгарии, а затем их перехватил Каркаров. Он тоже сбежал, скрывается от Темного Лорда. Скорей всего, они все втроем кукуют в Дурмстранге. Живые и почти в адекватном состоянии. Судя по поставке восстанавливающих расшатавшуюся психику зелий, те, кто не в порядке, вскоре будут, — без лишних предисловий отчеканил Антонин.

— Как ты это узнал? У нашего аврората никаких сведений, кроме того, что они покинули страну, — приоткрыв глаза и приподнявшись, пробормотала Мари. Ее волосы были заплетены в растрепавшуюся косу, и она спешно пригладила их. Голые ступни утыкались в бедро Долохова, но тот не обращал на это никакого внимания.

— Зелья передал один из поставщиков моего брата. Его же люди видели их в мотеле в старой магической части Софии.

— Даже спрашивать не хочу, чем таким интересным твой брат занимается.

— Он сам расскажет, — слабо улыбнулся Долохов. Его шрамы дернулись. Мари предпочла пропустить эту реплику мимо ушей. Она устала задавать себе вопросы насчет их с Антонином взаимоотношений, положении в жизнях друг друга и будущем. С исчезновением Эйприл, возвращением настоящего дяди и отвратительным, сжиравшим ее чувством вины, постоянно напоминавшим о том, что она не поверила сестре и не смогла вовремя помочь Аластору, она как будто посерела и постарела на несколько лет.

Антонин громко вздохнул, осторожно поднял ее щиколотки и притянул волшебницу ближе к себе. Мари бросила на него непонятливый взгляд, но позволила перекинуть ее ноги через подлокотник. Она внимательно разглядывала его лицо.

Мари не питала надежд насчет его исправления, обретения морали, установления других принципов и раскаяния. Она прекрасно понимала, кем он был и какую сторону занимает, но странная, пугающая привычка к его своеобразной заботе, к его участию в делах ее семьи, пустила ростки в ее душе. Мари позволила Антонину занять нишу в их с сыном жизни, и он, как и обещал ей, обустроил ее под себя. Да еще так ловко, незаметно, что она сейчас даже не могла заставить себя выгнать его.

— Нам нужно помочь Эйприл? — положив голову на спинку дивана, тихо спросила она.

— Не думаю. Уверен, что твоя сестра осталась с Барти по своей воле. Видимо, его слова и его присутствие все еще трогают ее, — криво улыбнулся Антонин. — Но какое-то время они будут обречены безвылазно сидеть с Игорем в Дурмстранге. Барти, конечно, выполнил все то, что должен был, чтобы Темный Лорд отпустил ему все грехи и позволил уйти, но он сбежал, и это оставило свой отпечаток. Им нужно переждать, пока буря стихнет.

— Почему она ушла с ним? Он же столько времени обманывал нас, издевался над дядей.

— Не издевался он над ним. Так-то, Барти должен был убить его сразу же, а не сажать в сундук, кормить, поить, давать нужные лекарства и что там еще ему нужно для жизни. Он не убил его из-за своей дурацкой любви к Эйприл, так что не считай, что он полностью сгнил как человек. Если твоя сестра дала ему шанс, то в нем осталось что-то хорошее. Она все же не такая дура, как ты сейчас думаешь.

Мари сморщилась и не ответила.

— Во многом она разумнее тебя. Так что перестань злиться и послушай моего совета хоть раз: забирай дядю из больницы, тут ты его только еще больше доведешь, и с той же силой, с которой ухаживаешь за ним сейчас, увези во Францию к мистеру Сайксу. Море, тепло, ваше присутствие рядом сделают намного больше всех этих зелий. Да и я бы хотел, чтобы вас с Николасом не было в Британии этим летом.

— Не расскажешь, что замышляют Пожиратели Смерти? — хмуро спросила Мари.

— Не расскажу, — слабо дернув уголком губ, улыбнулся Антонин и, подняв руку, костяшками пальцев приподнял ее подбородок, заставляя посмотреть себе в глаза. — Все пройдет настолько малокровно, насколько возможно. Мы с Темным Лордом тоже не маленькие глупые дети, Мари.

Она показательно закатила глаза, но не шелохнулась. Читая ее, словно открытую книгу, Антонин лукаво прищурился. Руку не убрал.

— Я давно должна была сдать тебя аврорам, — прошептала она.

— Ты знаешь, что ничего из этого не вышло бы. Только мы бы с тобой ненадолго поссорились.

Он опустил руку. Мари не отозвалась. Она слышала, как Николас шумел на кухне. Она несла ответственность за него, за дядю и за папу. Ту самую ответственность, о которой говорила Антонину. И сейчас, как бы детский дух противоречия не кричал внутри, она должна была прислушаться к его совету. Он знал больше, чем она, он старался помочь с поисками сестры, в конце концов, он просто был рядом все это время.

— Пообещай, что в сентябре ты выйдешь из игры.

— Пообещай, что в сентябре вы с Николасом уедете со мной в Россию. Он поступит в Колдовстворец, — мы уже говорили, и он не против, если ты согласишься, — ты можешь пойти работать в наше Министерство. И Аластора с собой заберем. Я его, конечно, на дух не переношу, но бросать его будет подло.

— Он не собачка, чтобы кататься с нами на поводке куда угодно.

— Если он захочет, — пожал плечами Антонин. — Ты только предложи нормально и уже в конце августа, когда все решится и он хоть немного придет в себя.

Николас что-то со звоном уронил (скорей всего, любимую чашку Мари, из которой постоянно пил, когда ее не было рядом) и крикнул, чтобы никто ни о чем не волновался. Изредка в нем просыпались черты материнской неуклюжести.

— Пообещай, Мари, — настойчиво повторил Антонин.

Она подняла задумчивый взор и внимательно всмотрелась в его лицо. Совсем скоро в стране начнется анархия и политический переворот. Захват власти, неспокойное общество и ее пост в Министерстве явно не располагали к счастью и безопасности ее семьи. Ответственность. Не только за близких, но и за сказанные ею слова.

— Обещаю, — слабо отозвалась она и пододвинулась ближе к Антонину, обняв его. Это был первый раз, когда она обнимала его сама за долгие-долгие годы, прошедшие с ее побега в молодости.

Его горячие руки недоверчиво легли на ее спину.

— Тогда я обещаю тоже.

* * *

Несколько лет спустя.

Мари переложила букет больших белоснежных лилий из руки в руку и неловко опустила приподнявшуюся на теплом летнем ветру юбку молочного платья. Осмотрела большой двор Дурмстранга и, ощущая себя максимально неуютно рядом с замершим в костюме несколько отъевшимся Барти, отвернулась и глянула в сторону величественного готического замка. Студенты уехали на каникулы неделю назад, и сейчас он был пуст, а от того еще более великолепен в ее глазах.

Это был первый раз с побега сестры, когда Мари переступила порог школы, в которой Эйприл и Барти поселились. Они, как и убеждал Антонин, сумели найти общий язык и с новым учебным годом стали преподавать по приглашению Игоря. Нет, за эти годы Мари, конечно же, виделась с сестрой, но с Барти — ни разу. У нее так и не хватило духу принять тот факт, что он врал им столько времени и использовал для этого тело дяди.

Пусть бы давнишние переживания схлынули и заполнились новыми проблемами, пусть бы Барти прошел курс лечения, заработал благосклонность Эйприл и постарался встать на новый путь ради себя, ради жизни, вкусить прелесть которой он так и не успел, пусть бы конфликт в Британии отгремел, и Темный Лорд успокоился, посадив в Министерстве своих марионеток и позволив по каким-то своим причинам пойманному Гарри Поттеру жить, пусть бы Антонин сдержал слово и переехал вместе с Николасом и Мари. Все равно несмотря на все это тот год остался в памяти тревожным темным пятном.

— Ты очень красивая, — нарушая установившееся между ними молчание, тихо произнес Барти. Нервно поправив букет, Мари кивнула.

— Спасибо. Надо же быть красивой на собственной свадьбе.

— Долохов все же раскрутил тебя на нее, — слабо улыбнулся Барти. — А он умеет добиваться своего.

Мари не ответила. На горизонте показалась приближавшаяся к ним сестра, нарядившаяся в светло-голубое платье и распустившая длинные рыжие волосы. Она улыбалась.

Сморгнув появившиеся в уголках глаз слезы, Мари поспешила ей навстречу и обняла ее. Прикрыла веки, на несколько мгновений утопая в аромате человека, столько лет поддерживавшего ее, помогавшего и всегда находившегося рядом. Все время с самого детства, с окончания школы из-за сложившихся обстоятельств они были не разлей вода, проводили много времени вместе, и разлука, разъединившая их из-за того, что они все же начали строить собственные жизни, пусть и поздно, тяготела над ними обеими.

Но вот, Эйприл была рядом. Она искренне радовалась за Мари, принимала Барти, смеялась над схожестью вытянувшегося и выросшего Николаса с Антонином, покровительственно позволявшего ей это, и жила. Сколько бы Мари не пыталась ее разбудить и разворошить, годы, проведенные сестрой в Хогвартсе, были похожи на спячку, в которую она самолично вошла. Сейчас же за ее спиной распустились крылья. Только это заставляло Мари терпеть Барти неподалеку и не вспоминать о произошедшем.

— Я очень за тебя рада, — шепнула Эйприл и взяла сестру за руки. — Теперь, когда ты как взрослая и самостоятельная женщина, за эти несколько лет уж точно убедившаяся в том, что он этого достоин, принимаешь решение быть рядом с Антонином, я с чистой совестью могу принять вашу свадьбу.

— Что-то ты поздновато. Наш сын через несколько лет сам невесту в дом приведет, — рассмеялась Мари и вновь обняла сестру.

— Чувствую себя старой, — поддержала ее смех Эйприл.

Барти неловко сделал круг вокруг дерева, в тени кроны которого они замерли, и уставился на шпили высокого черного замка.

Венчание прошло с утра в присутствии самых близких членов семьи Антонина, Николаса и мистера Сайкса. Платье было проще простого — чуть ниже колена и подпоясанное, с широкими рукавами до локтя. Никакой торжественности или помпезности, что могли ждать от юного (точнее, уже довольно-таки немолодого) князя, взявшегося наконец за голову. Дяди не было. Мари не могла настаивать на том, чтобы он присутствовал — она слишком хорошо понимала его нежелание быть на свадьбе и ценила то, что он хотя бы поздравил их с Антонином, пусть и сквозь стиснутые зубы, и обнял ее.

Дядя принимал ее выбор (но не понимал и не одобрял его). А еще, как в детстве, отведя в сторону, пообещал защищать во что бы то ни стало.

— Как он? — тихо спросила Эйприл. — Он так и не захотел встретиться.

Отступив на шаг, Мари подарила сестре утешающий взгляд и прищурилась. Пронырливые солнечные лучи все норовили пролезть сквозь веки в самую душу.

— Держится. Ты же знаешь, он все выдержит. Сейчас уже активно скандалит с Княгиней, как делал с Фаджем. Разница только в том, что они тайно друг друга обожают, как профессионал профессионала, но стараются не показывать этого.

Внемлющий взор Эйприл задал вопрос, произнести который вслух она так и не осмелилась.

— Он поймет. Может быть, лет через десять, но мы все усядемся за общим столом и отпразднуем Рождество в старых добрых традициях. Правда, Антонина и Барти придется отсадить на пару метров, — усмехнулась она. — Когда-нибудь он сумеет простить тебя. Буду честна, насчет Барти не уверена, но тебя точно. Не забывай, что ты его кровиночка и выросла на его руках. Любовь часто заставляет даже сильнейших мира сего идти на те поступки, на которые они никогда бы в жизни не осмелились без нее.

Судорожно всхлипнув и стыдливо отвернувшись, Эйприл кивнула. К ним приближались Антонин с Николасом и Игорь Каркаров, несший в руках камеру.

— Сделаем колдографию? — голосом, не принимающим отрицательного ответа, спросил Николас и подлетел к ним, обнимая Мари и Эйприл за плечи. Антонин хмыкнул, но ничего не произнес, после чего встал рядом с Мари. Барти обошел их и взял Эйприл под руку. — Скажите сыр! Ну, давайте же, не молчите!

Улыбаясь, Мари крикнула «сыр» вместе с остальными. Она была уверена, что на колдографии Николас будет сиять ярче начищенного пузатого чайника. Она сама хотела сиять, как он, отпустить произошедшее, принять его полностью и жить дальше.

Сделав глубокий вздох, она наклонилась и посмотрела на глядевшую в ответ сестру. У нее получалось сиять. Эйприл была сильной и доброй.

Признаться честно, Мари восхищалась ею всю жизнь.

Заставив себя приподнять голову, она подарила улыбку и Барти. Шагнула вперед, крикнула и кинула в него букет. Лицо Барти удивленно вытянулось, по инерции и под громкий хохот Антонина и Каркарова он поймал цветы, чихнул и нервно улыбнулся. Это заставило взорваться смехом всех остальных.

— Кто-то выходит замуж! — вскрикнул Николас и чмокнул Эйприл в макушку. — Поздравляю, тетушка.

Зардевшаяся Эйприл хлопнула его по плечу и закатила глаза. Игорь Каркаров приблизился к ним и протянул Антонину вылезшую из камеры и проявившуюся колдографию, на которой сначала Николас, а потом и они все вместе кричали и смеялись. Радостные. Живые.

За их спинами рассветом заливался новый день новой жизни.