На Божьей ладони (джен)

Выйдя из портала в Роквилле, Грегор первым делом снял с лошади парадную попону. Эта барготова попона, длинная, из алого бархата с золотым шитьём, укрывающая весь корпус лошади вместе с седлом, была предложена шорником, сказавшим, что он не успеет изготовить достойное седло за такой короткий срок. Она страшно раздражала и Грегора, и его кобылу. Золотая бахрома всё время путалась и собирала все придорожные репьи, тяжёлые кисти били лошадь по ногам, заставляли её нервничать, кроме того, ей явно было жарко в этой тряпке, и Грегору приходилось постоянно её сдерживать и успокаивать, что утомляло необычайно и лишало верховые прогулки всякого удовольствия. Он с огромным наслаждением снял бы эту попону и испепелил, не глядя на цену, но Майсенеш настаивал, что попона необходима, и ездить без неё будет неприлично. В самом деле, и его спутники, и остальные дворяне, которых он встречал, ездили на богато убранных лошадях, так что и ему пришлось терпеть, оказывая уважение чужим обычаям.

И вот, покинув портальную площадку, он, наконец, содрал эту попону, чем заслужил благодарный взгляд и облегчённый вздох своей итлийки, туго увязал её в скатку вместе с дорожным плащом и приторочил сзади к седлу. От безжалостного уничтожения надоевшей тряпки его удержала мысль, что он собирается вернуться в Карлонию, а значит, попона ещё может ему пригодиться, хотя, конечно, надо будет приказать её сильно укоротить. А лучше, всё-таки заказать парадное седло.

Он не торопясь ехал по улицам Роквилля на повеселевшей лошади и разглядывал дома. Городок был небольшой, старый, даже старинный. Первые дорвенантские поселения были основаны здесь, в горах, практически одновременно с основанием столицы, как приграничные сторожевые посты. Этот строгий, почти казарменный дух приграничья наложил на город свою печать, которая не изгладилась с годами, а вросла в камни стен и мостовой, стала частью лица города. Дома с толстыми каменными стенами с небольшими окнами, больше похожими на бойницы, и массивными ставнями, перемежались такими редкими в столице фахтверковыми домами и стояли вплотную друг к другу, как крепостная стена, их верхние этажи нависали над нижними, господствуя над улицами и превращая город в тесный лабиринт. Истершиеся камни мостовой были чистыми, и вообще весь город оставлял впечатление какой-то неброской опрятности и привычной подтянутости, как небогатый, но исправный офицер. Грегору город понравился куда больше карлонской столицы с её фонтанами и сомнительного содержания барельефами.

А ещё он обнаружил, что соскучился по дорвенантской речи. Нет, многие карлонцы, особенно знатные, прилично говорили по-дорвенантски, и учтиво переходили на дорвенансткий, стоило ему приблизиться, но вот этот фоновый шум чужой речи, от которого он все время мысленно отгораживался во время визита, оказывается, утомил его гораздо сильнее, чем он сам себе признавался. Оказалось, что не понимать всё, что вокруг тебя говорят, очень угнетает. Здесь же, в Роквилле, даже перебранка торговок на рынке вызвала у него умиление, а не раздражение. А ведь ему придётся учить карлонский, если он хочет всерьёз работать с карлонской Академией. Эта мысль вызвала тоску и усталость.

Он вообще сильно устал от этого «гостевания», от неумеренного пития, излишне обильных застолий, от постоянного внимания, от напряжения и невозможности расслабиться. Его, конечно, принимали наилучшим образом и со всем почтением, но теперь, когда визит завершился, он был почти счастлив.

Пробираясь по узеньким улицам и забирая к востоку, он миновал городской рынок и выбрался на окраину. Сначала Грегор планировал поручить закупить какие-нибудь припасы в дорогу, но Войцехович, которому он обмолвился о том, что не вернётся в Дорвенну напрямую, практически насильно заставил навьючить на его лошадь две огромные седельные сумки так туго набитые какой-то снедью, что небольшая Грегорова укладка еле туда влезла, а плащ не влез вовсе, и его пришлось приторочить к седлу отдельно. Все попытки Грегора отказаться были пресечены самым решительным образом. Просьба хотя бы уполовинить количество припасов, также не возымела действия. «Едешь на день — бери еды на неделю», — поделился Войцехович карлонской мудростью, и Грегору вспомнился Шелдон с его «запас мешка не трёт», и он смирился.

Он вообще старался спорить поменьше, а побольше слушать и смотреть вокруг, помня о вынесенном самому себе приговоре. За новыми встречами и впечатлениями потрясение от жуткого подозрения о собственном безумии немного стерлось, потеряло остроту, но не исчезло, разумеется. Он старался держать в голове и выполнять самые простые из «перечня рекомендаций» Нормайна, и даже, передав мысленный привет Малкольму, добавил к ним свою: «в критический момент напейтесь до беспамятства». Именно последствия «пирования» приглушили и загнали вглубь испытанный им ужас от возможной потери самого себя. Хотя головная боль преследовала его после этого почти всю неделю, и утихла только сейчас, когда он оставил позади Роквилль и выехал на Северный тракт.

Ещё одной причиной, успокоившей его опасения, стали наблюдения за карлонцами. Разумеется, в каждой стране свои обычаи и подходить к ним со своей меркой глупо, но некоторые вещи вызвали у Грегора оторопь. Так ли он безумен? Безумен ли он вообще? Что такое безумие, если убить незадачливого поклонника своей дочери и превратить его в умертвие считается нормальным? Ну, пусть, не совсем нормальным, но допустимым и ненаказуемым? Он сам всего лишь слегка подправил личико оскорбившему его юнцу, а на него смотрят как на опасного сумасшедшего!

*

Северный тракт тянулся через всю страну с северо-запада на северо-восток, вдоль горного хребта по заросшим лесом холмистым предгорьям, взбирался на перевалы, нырял в овраги, прорезанные быстрыми горными речками. Здесь, на севере, земель, пригодных к распашке было гораздо меньше чем на юге, и большую часть территории занимали пастбища. Поэтому и жителей здесь было гораздо меньше. За полдня Грегору встретилось не больше дюжины телег и всадников, едущих в Роквилль или из него.

Он ехал по каменистой дороге на восток вдоль подножия гор, стеной поднимавшихся слева. Дорога то полностью пряталась в лесах, то сужалась, открывая крутой склон справа, и тогда в просветы между деревьями становились видны покрытые небольшими рощами зелёные долины. В некоторых из них аквамариново сияли под солнцем небольшие озёра, вокруг которых тулились беленькие домики под черепичными крышами.

Через пару часов после полудня Грегор свернул с дороги вниз вдоль русла очередного ручейка, добрался до полянки и устроил привал. В седельных сумках нашлись плетёные короба с выпечкой, каравай пшеничного хлеба, несколько кругов остро пахнущих колбас, копчёный окорок, огромный круг овечьего сыра, какая-то зелень, и, разумеется, солёное свиное сало, которое Грегор тут же засунул обратно. Кажется, там были ещё запасы каких-то круп, и еще что-то, но он не стал разбираться дальше. Ещё там нашёлся небольшой походный котелок и несколько мешочков с травяными сборами.

Выбрав пахнущий мятой и лесными ягодами сбор, Грегор запалил небольшой костерок и пристроил над ним котелок с водой из ручья. Пока вода закипала, он достал короб и заглянул внутрь. Там лежали пирожки, заботливо завернутые в расшитые красными цветами и листьями салфетки. На Грегора пахнул тёплый домашний дух свежей сдобы. Он присмотрелся и восхищённо покачал головой: салфетки, в которые были завернуты пирожки, были зачарованы! Именно поэтому пирожки всё еще оставались свежими и тёплыми. Основой чар была та самая вышивка со сложным растительным орнаментом. Он рассматривал её некоторое время, пытаясь понять, как наложены чары. По всему выходило, что заклятие было наложено на нитки в процессе вышивки и тем самым связано с тканью. Выходит, зачаровывала их женщина? И ещё Грегор мог поклясться, что от салфеток совсем не веяло артефакторной магией. Артефакторика не входила в круг его интересов, но с защитными артефактами ему приходилось иметь дело регулярно, поэтому холодноватую, с металлическим привкусом, синюю магию он распознавал легко. Но от этих вышивок веяло теплой сладковатой стихийной магией. Такое вольное неспецифическое обращение с магической силой было совершенно нехарактерно для дорвенантской магической школы. Ему вспомнились чьи-то слова, сказанные давно: «магия — это в первую очередь сила, и только потом цвет». Он ещё полюбовался на необычную работу, поражаясь тому, что не может разобрать магические плетения. Собственно плетений и не было. От салфеток исходил ровный мягкий магический фон, словно магия, как вода, пропитала саму их ткань.

Решив при случае поинтересоваться, как это сделано, Грегор принялся раскладывать на расстеленной салфетке пирожки. Их было много. Нет, их было очень много. Грегор извлёк из короба около трёх дюжин и короб не опустел даже на треть. Грегор даже заподозрил, что короб тоже каким-то образом зачарован. Пирожки были разными. Какие-то побольше, какие-то поменьше, они слегка отличались по внешнему виду и содержали разную начинку. По запаху Грегор опознал пирожки с рыбой, с ливером, с яйцом, с тыквой, с яблоками, после чего решил, что этого вполне достаточно, и вернулся к костру, чтобы заварить травяной сбор.

Последний раз ему приходилось заниматься всей этой бивачной суетой ещё в армии, да и то большую часть подобной работы, разумеется, делал денщик. Планируя эту поездку, Грегор подумывал взять слугу, но потом отказался от этой мысли. Ему очень хотелось побыть одному. Теперь он видел, что был полностью прав. Простые и необходимые действия успокаивали. Ему даже показалось на мгновение, что он снова новоиспеченный лейтенант, впервые направляющийся к месту службы.

Когда отвар слегка настоялся, Грегор остудил его заклинанием, зачерпнул небольшой оловянной походной кружкой, вдохнул холодноватый аромат мяты и земляники, отхлебнул. Мягкая освежающая волна прокатилась по горлу, скользнула внутрь, смывая остатки головной боли и усталости. Он прищурился, подставляя лицо солнцу, и обнаружил, что улыбается.

Пирожки оказались весьма неплохи. Грегор не заметил, как прикончил все пирожки с рыбой и половину с ливером. Пирожки с яйцом он трогать не стал, а вот яблочные поел со всё возрастающим удовольствием. Когда он понял, что больше не сможет впихнуть в себя ни кусочка, на салфетке ещё оставалось не меньше дюжины пирожков.

Заворачивая остатки и складывая их обратно в короб, он подумал, что если бы собирался в дорогу сам, то взял бы вчетверо меньше припасов, и в который раз удивился расточительным карлонским обычаям. Нет, разумеется, дорвенантцы тоже умели быть гостеприимными, ценили хорошую и сытную еду, и дорвенантская кухня была весьма богатой и разнообразной, но такое показное изобилие казалось Грегору чрезмерным. Он прекрасно помнил, как Войцехович обмолвился, что в Карлонии считается хорошим урожай пшеницы сам-три, а раз в три-четыре года не бывает и такого. В землях Бастельеро, даже самых северных, пшеница давала не меньше, чем сам-пять, а овес — сам-семь. В южных землях в хороший год бывало и сам-десять, и сам-двенадцать. Карлония же почти сплошь была покрыта лесами, и участки под распашку там вырубались или выжигались. Такие участки давали хороший урожай только год-два после вырубки, потом урожайность резко падала, и снова поднять её стоило огромного труда. Каждый съеденный Грегором карлонский пирожок стоил, пожалуй, трёх дорвенантских. Может именно в этом постоянном существовании на грани и крылся секрет карлонского характера, когда всё немного слишком и напоказ? Постоянный вызов судьбе и богам? Привычка к стойкости? Что ж, это достойно уважения.

*

Грегор планировал заночевать в деревне, называющейся Финтри и расположенной на самой границе его родовых земель. Но за два часа до заката стало ясно, что планам его сбыться не суждено. До деревни оставалось не менее двух часов пути, когда небо на востоке стало затягиваться серой дымкой, которая быстро сгущалась, превращаясь в тяжёлые дождевые тучи. Птицы, чей гомон сопровождал его всю дорогу, смолкли, по вершинам деревьев прошлись резкие порывы холодного ветра, стало быстро темнеть.

Грегор понял, что даже если он погонит лошадь галопом, добраться до деревни до дождя уже не успеет. Всё-таки его итлийка не была выносливой походной лошадью и уже изрядно притомилась к вечеру. Приходилось выбирать: продолжать путь под дождём, благо плащ у него имелся, или остановиться и устроиться на ночёвку в лесу. Дождь — это неприятно, но Грегор был склонен всё же попытаться добраться до деревни. От дождя он вполне способен защититься магией.

Но темнело слишком быстро, и лошадь начала спотыкаться. Если она сейчас серьёзно повредит ногу, его лёгкая прогулка превратится в очень тягостное и утомительное приключение. Пришлось задуматься о ночлеге. Ночёвка в лесу под дождём — не слишком большое удовольствие, но выхода не просматривалось. Нужно было найти ручей или хотя бы поляну. Из попоны вполне можно соорудить навес от дождя, должна же она принести хоть какую-то пользу. Остальное решается магией.

Он всматривался в лес по сторонам от дороги в надежде разглядеть в сгущающихся сумерках подходящее место для ночлега. Потом, спохватившись, засветил магический огонёк и направил его вперёд. Светлячок метался между стволами, но, как назло, ничего приемлемого не находилось. Молодые клёны и орешник переплелись ветвями, образовав густой подлесок, и никаких ручейков или хотя бы тропинок не было видно.

Лошадь опять споткнулась и вдруг навострила уши и вскинула голову. Очередной порыв ветра принёс запах дыма и тёплого хлеба, запах жилья. Кобыла заржала тонко и призывно, попросила повод и пошла быстрее. Грегор поспешно призвал свой светлячок и пустил его под ноги лошади, чтобы та не переломала их в подступающей темноте.

Через два поворота лес отступил, открывая слева широкую поляну, на которой, окруженный низенькой оградой и кустами, стоял небольшой дом, сложенный из серого камня, такого же, как окрестные горы. Высокая остроконечная крыша дома была покрыта позеленевшей от времени черепицей, на самой её вершине скрипел и крутился под порывами ветра кованый флюгер, изображающий идущего человека. Из трубы шёл дым, окно под самой крышей светилось.

Грегор спешился и позвонил в зелёный медный колокольчик у ворот. Прошло довольно много времени, прежде чем где-то сбоку открылась дверь, и из неё вышел рослый костистый старик. Он был одет в широкую серую холщовую хламиду длиной почти до колен, такие же серые просторные штаны, заправленные в стоптанные сапоги. У него было длинное обвисшее мясистое лицо, серо-голубые водянистые глаза и высокий лоб, переходящий в обширную плешь, заканчивающуюся где-то на затылке. Глядя на него, Грегор вспомнил верблюдов, виденных им когда-то в Арлезе. Когда старик отворил ворота и подошёл ближе, оказалось, что Грегор едва достаёт ему до плеча. Он навис над Грегором как осадная башня над редутом, и Грегору захотелось снова забраться на лошадь.

— Что привело вас в Храм Странника, милорд? — низким раскатистым голосом спросил старик.

Храм Странника? Грегор прежде ни разу не оказывался в подобном месте, хотя, конечно, ему случалось видеть эти храмы. В окрестностях Дорвенны их было, кажется, два, за северными и за южными воротами. Этот храм чем-то неуловимо напоминал те, виденные Грегором ранее, и в то же время довольно сильно от них отличался, прежде всего, материалом, из которого был сложен. Подумав об этом, Грегор догадался что же общего было у этих строений: все они очень органично вписывались в окружающий их ландшафт. Если храмы Семерых всегда выделялись, выдавались из окружающего мира размерами, отделкой местом расположения, то храмы Странника словно стремились слиться с ним, растворялись, становились неотъемлемой его частью. Этот храм напоминал грубо обтесанный кусок скалы, поросшей плющом и выступившей из леса своим краем.

— Начинается дождь, и я ищу ночлег, сударь. И был бы весьма благодарен… — начал Грегор, но жрец мрачно его перебил:

— Храм Странника — не ночлежка и не постоялый двор.

Эта грубость разозлила и окончательно испортила Грегору настроение, и без того подпорченное начинающимся дождём и разрушенными планами. Но проклинать жреца было бы весьма опрометчивым поступком, поэтому Грегор только глубоко вдохнул, выдохнул и возразил со всем доступным ему самообладанием:

— Но разве не было бы естественно, если бы Храм Странника давал приют путешественникам? Неужели у вас не найдется соломенного тюфяка, куска хлеба и кружки воды для путника? — новый порыв холодного ветра с первыми каплями дождя заставил его поёжиться, и он добавил, — и пары поленьев для очага?

Эти слова произвели на жреца очень странное, почти магическое действие: его длинное лицо вытянулось еще сильнее, глаза расширились, а челюсть отвисла, обнажив кривые жёлтые зубы с тёмным налётом. Он посмотрел на Грегора так, что ему опять захотелось забраться на лошадь. Он, что, только что невольно совершил какое-то святотатство и ему сейчас придётся отбиваться от разгневанного жреца? Удастся ли обойтись парализующим? Вот не зря он всегда с подозрением относился к этому странному культу!

Но жрец только спросил каким-то надтреснутым, неуверенным голосом:

— С кем имею честь?...

— Грегор, лорд Бастельеро, — представился Грегор и больше не успел ничего сказать, потому что жрец прохрипел: «Великий Магистр!» и начал валиться ему под ноги. Это зрелище напоминало медленное обрушение какой-то сложной многоступенчатой конструкции, которая как в тягучем заторможенном сне складывалась куда-то внутрь себя, чтобы в конце концов осесть у ног Грегора неопрятной серой грудой. Завершив процесс коленопреклонения, жрец, кажется, предпринял попытку облобызать Грегору сапоги.

Все слова застряли у Грегора в горле, а из головы вымело все мысли. Давно он не оказывался в ситуации, в которой не понимал вообще ничего. Культ Странника был старше Семерых и всегда стоял особняком, и Грегор не мог вообразить ни одной причины, по которой жрец Странника стал бы валяться в ногах у Архимага Ордена Семерых. Мысль о безумии снова пришла ему в голову, оставалось только надеяться, что безумец здесь не он.

Он медленно попятился прочь, примериваясь, как бы убраться из этого скорбного дома без потерь с обеих сторон, и почти смирившись с необходимостью ночевать в лесу под дождём, когда жрец вскочил с неожиданным для его возраста проворством и, ухватив Грегора за рукав, потащил его вглубь двора к темнеющему там навесу для лошадей.

— Не извольте беспокоиться, милорд Великий Магистр! Теперь всё будет так, как надо, милорд Великий Магистр! Так, как надо! Вы лошадку уж сами обиходьте, а я всё приготовлю, милорд Великий Магистр! — затараторил он неестественно высоким голосом.

Первые тяжёлые капли дождя упали тёмными крапинами на крупный серый песок двора, а вдали заворчал гром. Только поэтому Грегор позволил увлечь себя под навес, решив, что даже если безумие жреца станет совсем буйным, он сумеет отбиться.

Он принёс воды в поилку из расположенного здесь же во дворе колодца, расседлал и вычистил лошадь скребком, висевшим на крюке под навесом, и попытался укрыть её от начавшегося дождя парадной попоной. Попытка эта была отвергнута так решительно, что Грегору пришлось долго успокаивать лошадь и даже дать слово Архимага, что больше он на неё эту тряпку не нацепит, только после этого кобыла перестала укоризненно на него коситься. Он залез в бездонные сумки Войцеховича и, как и ожидал, нашёл там мешок с фуражом как минимум на семь дневных рационов. Торба для кормления нашлась там же. Он пересыпал порцию овса в торбу и удивился, насколько крупное и чистое, практически семенное зерно дали ему в дорогу. Кроме того, в овёс была подмешана толика ячменя и какие-то ароматные травы, которые вызвали у лошади очень живой интерес. Это растрогало Грегора до глубины души. Не пышный приём, не почетное звание «друга Карлонии» и даже не пирожки в зачарованных салфетках, а вот именно этот с такой заботой приготовленный фураж тронул его больше всего. Он ведь помнил про «сам-три» и видел, что своих лошадей у Войцеховича кормили куда проще. И он твёрдо пообещал себе, что непременно вернётся в эту странную страну, и выучит язык, и постарается привыкнуть к обычаям, и может, найдёт там единомышленников и, чем Безликий не шутит, может, всё-таки найдёт там свою судьбу. В конце концов, где ещё он сможет безнаказанно превратить своего врага в умертвие и заставить прислуживать себе?

Жрец появился неожиданно откуда-то сбоку из-за кустов, скрывающих западную стену храма, и, расплывшись в глуповатой улыбке, поманил Грегора за собой. Грегор, навьюченный седлом и седельными сумками, двинулся за ним следом. Размотавшаяся парадная попона свисала с его плеча, словно алая королевская мантия, край её волочился по земле. Должно быть, он представляет собой сейчас довольно нелепое зрелище. Хорошо, что кроме этого странного жреца его никто не видит.

Старик привёл его к узкой боковой двери, распахнул её с необыкновенной торжественностью и провозгласил:

— Да будет Храм Странника твоим кровом на эту ночь, господин Верховный Маг! Да пребудешь ты здесь в покое и безопасности!

Хвала Благим, все ритуалы гостеприимства, в общем, схожи между собой, поэтому Грегор без труда подобрал подобающие выражения для благодарности, после чего получил, наконец, возможность войти внутрь, потому что дождь уже разошёлся вовсю. Только сейчас он позволил себе почувствовать накопившуюся за день усталость. Она навалилась на него невидимым грузом, удвоившим вес седла и сумок, сковала ноги запутавшимся краем барготовой попоны. Ему остро захотелось сбросить с себя всё, умыться, раздеться, и лечь, наконец, вытянув ноги. Даже есть хотелось не так сильно. С этой мыслью он шагнул через порог и остолбенел. Нет, он, разумеется, не рассчитывал найти королевскую роскошь в затерянном в горах маленьком храме, но уж на постель с чистым бельём надеялся твёрдо, поэтому увиденное в очередной раз лишило его дара речи.

Комната, в которую привел его жрец, крошечная, четыре на четыре шага, была пуста. Голые каменные стены и маленькое окошко с частым переплётом делали её похожей на тюремную камеру. Дополнял сходство длинный, набитый соломой мешок, лежащий у одной из стен, рядом с которым прямо на полу стояла грубой лепки глиняная кружка с водой. На кружке был пристроен кусок темного ржаного хлеба. В очаге в углу лежали два полена.

Оглядевшись, Грегор настороженно покосился на жреца, который рассматривал всю эту скудную обстановку с нездоровым умилением. Встретив взгляд Грегора, он осклабился как-то совсем уж безумно и проговорил:

— Всё, как вы просили, милорд Великий Магистр, всё как надо!

— В самом деле, — с трудом выдавил Грегор, — благодарю.

Оказывается, иметь дело с сумасшедшим очень неприятно. Неужели те, кто имел дело с ним самим, чувствовали себя так же?

Жрец поклонился, умудрившись при его росте, посмотреть на Грегора снизу вверх, и наконец, к большому облегчению, оставил его одного.

Грегор сгрузил с себя поклажу и осмотрелся внимательнее. В комнате имелась ещё одна дверь, серая и незаметная на фоне такой же серой стены, она, судя по всему, вела внутрь храма. Наличие второго выхода Грегора порадовало. Ещё один путь для отступления никогда не бывает лишним. Потом он осмотрелся магическим зрением и осознал то, что только смутно почувствовал, едва переступив порог этой комнаты. Аура этого места была чиста. В этой комнате никто никогда не жил. Даже не ночевал. В ней ничего не хранили, в очаге у стены никогда не разводили огня. Грегор мог бы поставить свою искру на то, что эта комната была пуста всегда, с самого момента постройки храма. А храму, судя по состоянию кладки, он дал бы не менее трехсот лет. Это осознание отозвалось холодком в позвоночнике. Конечно, чужой бог, чужие правила, но наличие вот такой необитаемой комнаты слишком походило на ловушку, о которых рассказывали страшные истории солдаты на биваках у костра, особенно перебрав карвейна. Грегор потянулся магией и обнаружил ауру хозяина где-то на другом конце храма. Аура ярко светилась золотом с оранжевыми сполохами — её обладатель был возбуждён и счастлив. Грегор его радости не разделял.

Он с трудом удержал себя от того, чтобы поставить полную защиту на комнату — это выглядело бы вопиющей грубостью и нарушением законов гостеприимства. Ему же пообещали, что он пребудет здесь в покое и безопасности. Поэтому он ограничился слабеньким сторожевым заклинанием. Потом, вздохнув, уселся на соломенный тюфяк, слегка попрыгал на нём, приминая, и потянулся к хлебу и кружке с водой. Пить хотелось, а вода была чистой, свежей, с едва уловимым минеральным привкусом, и Грегор не заметил, как опустошил полкружки. Остальное отставил, собираясь позже заварить тот травяной сбор с мятой, который так ему понравился. Хлеб тоже был свежим, тёплым и ароматным, только что из печи, и хотя Грегор не любил тёмный ржаной хлеб, этот кусок он съел, совершенно не заметив как. Потом он поправил поленья в очаге, сложив их рядышком, как для костра, который Шелдон называл «долгий разговор», и запалил заклинанием. Разливающееся тепло и запах дыма согрели комнату, наполнили её ауру теплом и ощущением жилья. Что ж, по крайней мере, у него есть крыша над головой и ему не пришлось ночевать в лесу под дождём.

Он пристроил седло в головах своего более чем скромного ложа и застелил всё это краем парадной попоны, оставив другой её край свободным, чтобы укрыться. Вышло довольно помпезно: роскошный бархат и золотое шитьё очень контрастно смотрелись на грубых серых камнях и Грегор подумал, что похож на какого-нибудь романического принца в изгнании. Мысль отозвалась горечью, может потому, что была слишком близка к правде.

Отогнав ненужные мысли, он принялся обустраивать себе нехитрую вечернюю трапезу, расстелив вышитые салфетки прямо на полу и выгружая на них разнообразную снедь.

Он уже разложил еду на импровизированной скатерти и пристраивал над огнём котелок с водой, когда дверь, ведущая на улицу, внезапно открылась, и в неё вошел высокий человек в плаще с капюшоном, с которого потоками стекала вода. В первое мгновение его фигура показалась Грегору неестественно огромной и уродливо перекошенной, но он быстро понял, что причиной тому был большой соломенный мешок, близнец того, на котором сидел он сам, и который незнакомец держал подмышкой.

«Этот храм превратился в ночлежку удивительно быстро», — подумал Грегор, но не слишком огорчился внезапной компании — ночевать один на один с сумасшедшим жрецом было не очень уютно.

Вошедший откинул капюшон, и Грегор с изумлением узнал того самого арлезийца, что навещал их дом вскоре после рождения сына, и в чью честь его сын был назван.

— Милорд Раэн? Приветствую! Какими судьбами вы оказались в этой глуши?

— Приветствую, лорд Бастельеро. У меня возникло срочное дело к здешнему жрецу мэтру Джонасу.

— Да? — Грегор с сомнением покосился туда, где всё ещё ощущал магией ярко пылающую ауру жреца. — А вы хорошо его знаете? Мне он показался… несколько эксцентричным.

— О, мэтр Джонас — добрейший человек, поверьте. Он позволил мне переночевать здесь. Вы не будете против?

— Как я могу быть против, я здесь такой же гость, как вы. И я весьма рад компании.

Сказав это, Грегор понял, что это не просто форма вежливости, а чистая правда. Доброжелательно настроенный знакомец, пусть даже такой дальний, лучше, чем горящий энтузиазмом безумец под боком.

— Я вижу, вы собрались ужинать, простите, что помешал, — пристроив к стене свой соломенный мешок и сняв мокрый плащ, продолжил Раэн.

— Вы нисколько не помешали, прошу, присоединяйтесь!

— Увы, мне почти нечего предложить к столу, я путешествую налегке.

— О, не беспокойтесь, меня снабдили припасами на целый полк, один я всё равно не справлюсь.

Раэн не заставил себя больше упрашивать, и вскоре они с азартом перебирали содержимое сумок и спорили о том, какие пирожки вкуснее. Грегор настаивал, что c яблоками и брусникой, Раэн отдавал предпочтение тыквенным с орехами.

Вода в котелке закипела, и Грегор потянулся к мешочкам с травами и ягодами, чтобы сделать отвар, но Раэн попросил разрешения самому угостить Грегора чудесным восстанавливающим силы отваром, раз уж он не может сделать более достойный вклад в их общую трапезу. Грегор не возражал и уже через минуту с удивлением наблюдал за умелыми порхающими движениями рук арлезийца, которыми тот отмеривал щепоть того, этого, ложку мёда, горсть сушеных ягод, а потом мешал это всё плавными, скользящими кругами. В комнатке разлился мягкий медовый с внезапной молочной нотой аромат, сгустившийся сумрак скрадывал грубую кладку стен, примявшийся соломенный тюфяк оказался в меру упругим, дождь мягко шелестел по крыше, наполняя их пристанище уютом, и Грегор почувствовал давно забытое спокойствие и умиротворение. Он подумал, что всё получилось удачнее, чем он надеялся, вряд ли ночевать на деревенском постоялом дворе было бы лучше.

Раэн оказался прекрасным собеседником, ненавязчивым и остроумным, к тому же он знал невообразимое множество самых разных историй. После того, как они разлили по кружкам приготовленный им отвар, он указал на головку сыра и спросил:

— А вы знаете, милорд, как обедают пастухи в здешних горах? Они растапливают в котелке сыр вместе с вином или вишнёвой водкой, а потом окунают в него кусочки подсохшего хлеба. Знаете, это довольно вкусно, и у нас есть все нужные ингредиенты. У меня с собой как раз есть немного белого арлезийского вина, вполне подходящего для этого блюда. Хотите попробовать?

Грегор не возражал и согласился нарезать хлеб и зелень, пока Раэн колдовал над котелком, растапливая сыр. Это оказалось забавно и довольно вкусно — обмакивать кусочки хлеба, насаженные на длинную, остро заточенную щепку, в тягучую сырную массу, которая тянулась за ними толстыми вязкими нитями, накручивать эти нити на облитый сыром хлеб, посыпать мелко нарезанной зеленью и съедать, подбирая губами обрывки сырных волокон. Раэн, бормоча, что всегда хотел это попробовать, нарезал на кусочки тыквенный пирожок и, ловко захватывая эти кусочки сразу двумя щепками на чинский манер, окунал их в сыр и отправлял в рот. Грегор не стал экспериментировать, блюдо оказалось очень сытным, он довольно быстро наелся, откинулся на тюфяк и прикрыл глаза, прислушиваясь к шороху дождя и изредка приподнимаясь, чтобы отхлебнуть тёплый ягодный отвар.

Раэн ещё возился какое-то время, выскребал из котелка остатки сыра, бормотал, что-то вроде: «А с ливером не хуже…», но наконец, угомонился, пошуршал соломенным тюфяком и затих. Был ещё ранний вечер, но окошко в комнатке было маленьким, занавешенным кустами, и дождь сгустил сумерки, поэтому казалось, что уже наступила ночь. Поленья в очаге давали мало света, а оставленный без внимания Грегоров магический светлячок стал постепенно тускнеть. Грегор стал задрёмывать, когда Раэн неожиданно обратился к нему:

— Вы не спите, лорд Бастельеро?

Грегор хотел было сказать, что уже почти уснул, но передумал. Если он сейчас действительно уснёт, этот странный вечер закончится, и ему захотелось продлить эту оторванность, отстранённость от внешнего мира с его болью, заботами и обязательствами, захотелось, чтобы дождь продолжал шуршать по крыше, поленья потрескивали в очаге, и чтобы это охватившее его чувство покоя и умиротворения длилось и длилось. И он сказал:

— Нет, не сплю, милорд Раэн. Ещё довольно рано.

— В такой вечер, в таком месте хорошо рассказывать разные истории. Вы любите истории?

— Полагаю, да, хотя, признаться, я не большой их знаток.

— Если хотите, я расскажу одну историю, случившуюся давным-давно, не одну тысячу лет назад, в одной далёкой южной стране. Случилось так, что об одном городе пошла удивительная слава, как о рае на земле, прекрасном и гостеприимном месте, где все обитатели на редкость благовоспитанны, чрезвычайно законопослушны и благочестивы, где совершенно нет грабителей, и прекрасная дева с полным блюдом золотых монет может пересечь его из конца в конец, не потеряв ни золота, ни девственности…

Раэн был действительно прекрасным рассказчиком. Грегор слушал, совершенно заворожённый, и перед его мысленным взором вставали ветшающие, сложенные из песчаника стены старого города, сдержанные горожане в непривычных одеждах, тихие улицы, на которых не просили милостыню и не пытались срезать кошелек, лавки и базары, где не торговали дурманными снадобьями, харчевни и площади, где не играли в азартные игры. Ему казалось, что мраморные ступени храма холодят ему ноги и как живая вставала перед глазами юная жрица, Избранная своей богини, в светлом платье с простым плетёным кожаным пояском, непримиримая и уверенная в своей правоте, подчинившая чудовище и установившая в городе порядок. Ему казалось, что он слышит незнакомые, но словно узнаваемые запахи чужого города, запах пережаренного мяса, приторных восточных благовоний, вываренных в меду фруктов, чего-то еще навязчиво-сладкого. В ушах отдавался гул незнакомой гортанной речи, и казалось, что ещё мгновение, и он начнёт её понимать. Шелковая золотая бахрома парадной попоны, которую он не глядя перебирал пальцами, вдруг показалась жёсткой и истрёпанной, как старая кожа …

— Как вы думаете, милорд, чем всё закончилось? — вдруг прервал Раэн свой рассказ.

Грегор очнулся, выныривая из смутной дымки видения, тряхнул головой, приходя в себя, усмехнулся криво:

— Кровавой резнёй, надо полагать.

Раэн смотрел внимательно, без тени веселья, словно речь шла не о вечерней занимательной истории, а об экзамене, от ответа на который многое зависит.

— Кровавой резнёй… — медленно и раздумчиво подтвердил он. — Чудовище вырвалось из-под её власти и уничтожило ту, что его подчинила. А горожане доделали остальное… Значит, вы не согласны с тем способом, каким эта жрица пыталась избавить город от зла?

— Избавить от зла? — переспросил Грегор. — Не думаю, что она добивалась именно этого.

— Чего же она, по-вашему, добивалась? — удивился арлезиец.

— Добро, зло… Мне кажется, она не замахивалась так высоко, — задумчиво протянул Грегор, — а добивалась она всего лишь безопасности. Понимаете, милорд, дева несущая блюдо золота через весь город — это ведь не история о добре или зле, это история о безопасности и не более. Мы ведь не знаем, куда эта дева тащит своё золото: может, раздать нуждающимся, а может, нанять убийцу для постылого жениха, а может, просто перепрятать понадёжнее. Возможно, та жрица надеялась, что оказавшись в безопасности, люди станут добрее, но если безопасность одних держится на страхе других, такой порядок не простоит долго. Страх и насилие — плохой общественный сдерживатель. Иногда, конечно, приходится прибегать и к нему, но только в каких-то острых, критических ситуациях. Но нельзя закладывать его в основу существования общества.

— А что же, по-вашему, должно служить — как вы это назвали? — общественным сдерживателем?

— Стыд. Понимаете, отобрать золото у девушки не должно быть страшно, это должно быть стыдно.

Дон Раэн улыбнулся невесело и спросил:

— И как же, по-вашему, можно добиться такого прекрасного состояния умов, при котором каждому будет стыдно отбирать что-то у слабого?

— Воспитанием, — убеждённо сказал Грегор. — Я не знаю другого способа. Если в обществе будут установлены чёткие правила, и все его члены будут приучены эти правила соблюдать…

— Правила важнее людей? — усмешка арлезийца стала неприятной.

— Не передёргивайте, милорд Раэн, — поморщился Грегор. — Правила важнее одного человека, поскольку правила устанавливаются как результат согласия многих людей. То есть большинство людей важнее одного человека — с этим-то вы не станете спорить?

— Как отвлечённая мысль, это звучит убедительно, но когда доходит до жизненных реалий…

— Вот-вот, — подхватил Грегор, — когда доходит до реалий, каждый считает, что уж он-то выше всех этих правил, приличий, обычаев и тому подобного. Ничего страшного не случится, если он вот тут немного пренебрежёт приличиями, тут слегка подвинет правила, вывернет обычай в свою пользу. Ещё и сочтёт это проявлением своей свободы и необыкновенного величия духа! Ну как же! Не побоялся выступить против замшелых устоев! А в результате, правила размываются, разрушаются и всё опять рушится в хаос и кровавую резню, результатом которой всё равно становятся какие-нибудь новые правила. Только развязывают резню одни, чистые и светлоликие свободолюбцы, а останавливать её, а потом разгребать трупы и развалины приходится другим, твердолобым сторонникам порядка, которые в результате оказываются по глаза замазаны в грязи и крови. Их ещё потом в этом же и обвинят!

Грегор остановился и перевёл дух. Он сам не ожидал, что эта история так его заденет, заставит выплеснуть многое из того, в чём он был глубоко убеждён, но никогда не высказывал вслух, считая само собой разумеющимся. «Высказывайте вслух то, что вас беспокоит». Что ж, иногда это действительно стоит делать.

— Жизнь не стоит на месте, случается, что правила устаревают, — возразил Раэн.

— Случается, — согласился Грегор, — но устаревшие правила благополучно отмирают сами, как засохшие ветви дерева, и тогда их можно безболезненно срезать.

— Быть может, вы просто боитесь перемен?

Грегор даже приподнялся повыше на своём тюфяке от этого неожиданного и оскорбительного выпада.

— Я боюсь? — возмущённо переспросил он, глядя на арлезийца.

— Все боятся чего-нибудь, абсолютно бесстрашны только безумцы, — тот был очень серьёзен. Как-то далеко они вышли за пределы лёгкой вечерней беседы у огня. Глаза Раэна чернели в полумраке комнаты двумя бездонными провалами, и Грегора охватило то же чувство, которое он испытывал каждый раз, когда говорил с Претемнейшей Госпожой. Он подавил гнев и, неожиданно для себя, ответил:

— Я не боюсь перемен. Я боюсь их последствий. Той самой возможной кровавой резни. Потому что вероятнее всего окажусь среди тех, кому придётся разгребать трупы. Знаете, милорд Раэн, я полжизни провёл на войне и хрупкость человеческой жизни прочувствовал очень хорошо.

— Кажется, в Дорвенанте не намечается новой войны?

— Как показала жизнь, чтобы поставить под угрозу существование государства, внешний враг не обязателен. Свои тоже порой справляются вполне успешно, — с горечью сказал Грегор и снова откинулся на свой тюфяк, — а кровь всегда пахнет одинаково.

Повисла тишина, даже шорох дождя словно затих, отдалился, огонь в очаге спрятался в поленья, и тени из углов приблизились и обступили их крошечное убежище. «Ненадолго же хватило спокойствия, даже такого призрачного», — с тоской подумал Грегор.

— Прошу прощения, лорд Бастельеро, — глухо произнес Раэн, — кажется, я позволил себе бестактность.

Грегор только отмахнулся и отвернулся к стене, повыше натянув на себя попону.

Раэн помолчал ещё минуту, потом к досаде Грегора, продолжил:

— Я хотел бы загладить вину, если позволите, и рассказать совсем другую историю.

— Которая тоже закончится кровавой резнёй?

— Нет, — по голосу рассказчика было слышно, что он улыбнулся, — эта история с хорошим концом.

Горечь ещё стояла у Грегора в горле, и он знал, что просто так она не уйдёт, поэтому он снова повернулся к арлезийцу и растянул губы в вежливой улыбке:

— Что ж, я весь — внимание, если вам угодно.

После паузы, Раэн начал негромко:

— Знаете, милорд, все Храмы Странника имеют одинаковую планировку. Они различаются размерами, материалом, отделкой, пропорциями, но расположение внутренних помещений у всех у них одинаковое. И в каждом из них есть такая же комната, как та, в которой мы сейчас находимся — комната с двумя выходами восточнее храмового зала. Эта комната издавна предназначалась для приюта путешественников — здесь могли найти ночлег путники, застигнутые в пути ненастьем, или те, кто не может позволить себе плату за постой в гостинице или на постоялом дворе… Но однажды, давным-давно, больше тысячи лет назад, в одной далёкой стране, где правил очень жестокий правитель, против него составился заговор, и для связи между собой и в качестве перевалочных пунктов для оружия и снаряжения, заговорщики использовали Храмы Странника этой страны. Правитель действительно был очень жесток, поэтому Странник не возражал против такого использования его храмов, но к несчастью, заговор не удался, заговорщиков разоблачили, схватили и приговорили к казни…

Грегор, который слушал, приподнявшись на локте, в этом месте не удержался и обозначил одними губами, чтобы не перебивать рассказчика: «никакой кровавой резни?» Раэн понял его и, виновато пожав плечами, продолжил:

— Кроме того, правитель решил запретить почитать Странника и разрушить все его храмы в своей стране, но Верховный маг, опасаясь мести судьбы, отговорил его от такого решительного шага. Вместо этого, в назидание заговорщикам и Страннику, он сотворил заклятие, запрещающее кому-либо ночевать в них, и скрепил это заклятие жертвенной кровью заговорщиков. Но Странник во имя сохранения равновесия потребовал, чтобы заклятие можно было снять. И тогда Верховный маг поставил условие, что заклятие спадёт, если он сам или кто-то из его преемников захочет переночевать в Храме Странника и попросит для этого соломенный тюфяк, кружку воды, кусок хлеба и пару поленьев для очага. С тех самых пор, вот уже больше тысячи лет, Храмы Странника не дают приюта путникам.

Грегор, который уже сидел на своём тюфяке не скрывая изумления, расхохотался:

— Воистину, прекрасная история, милорд Раэн! Даже жаль, что это вымысел!

— Эта история — чистая правда, лорд Бастельеро, — арлезиец смотрел на Грегора серьезно, даже торжественно.

— Вы хотите сказать, что я сегодня нечаянно снял тысячелетнее заклятие со всех Храмов Странника, сколько их есть?

— Именно так.

— Вы шутите? — Грегор всё никак не мог понять, как же ему относиться к этой истории. С одной стороны она была стройна и забавна, как исторический анекдот, но с другой… она объяснила бы, например, поведение жреца. Грегор, возможно, тоже несколько растерялся бы, окажись он внезапно участником снятия древнего заклятия.

— Ничуть. Вы действительно сняли сегодня это заклятие, и я думаю, что Странник не поскупится на награду.

— Награду? Какую награду? Не один, а два соломенных тюфяка? — Грегор всё никак не мог начать воспринимать эту историю всерьёз.

— Если вы хотите получить второй тюфяк, с этим не возникнет трудностей, но обычно награда Странника заключается в исполнении желания, — Раэн не спешил принять его шутку.

— Какого желания?

— Любого. Самого важного.

— Любого? Вообще любого? Без ограничений?

— Без ограничений. Как в сказке.

Он смотрел на Грегора прямо и что-то было в его чёрных глазах такое… отчего Грегору расхотелось смеяться. Тогда он тоже посмотрел на Раэна в упор, без улыбки, и сказал:

— Тогда мне бы хотелось, чтобы этот мир стал добр, справедлив и безопасен… —

… и увидел, как стремительно белеет и без того бледное лицо арлезийца. Они застыли неподвижно, глядя друг на друга, и Грегор утонул в чёрных провалах широко распахнутых глаз своего собеседника, и шум дождя исчез, пламя в очаге сделалось словно нарисованным, воздух загустел, и само время замерло вокруг них. Наконец, Раэн отмер, отвёл взгляд, сглотнул тяжело и хрипло переспросил:

— Вы действительно хотите загадать такое желание, лорд Бастельеро?

Грегор тоже отмер, передернул плечами и повалился обратно на свой тюфяк:

— Хочу, — его голос тоже дрогнул, и он откашлялся и выдохнул, — но не стану.

Его слова словно прорвали запруду тишины, дождь снова застучал по крыше, а над головами раздался раскат грома.

— Можно узнать, почему? — голос арлезийца был ровен и ломок.

— Почему хочу или почему не стану? — поднял бровь Грегор.

— Я могу догадаться, почему вы хотите загадать такое желание. Так что — почему не станете?

— Я всё-таки маг, — Грегор коротко глянул на Раэна. — Я, разумеется, не знаком с милордом Странником и не знаю его возможностей, но я достаточно знаю о фундаментальных основах магии. Чтобы колдовство было успешным, маг должен представлять конечный результат своего колдовства как можно точнее, иначе можно наворотить такое…

Грегор поморщился и продолжил негромко, прикрыв глаза:

— Я, конечно, очень хочу проснуться завтра в прекрасном и добром мире, но сильно затрудняюсь представить себе принципы существования такого мира. Чтобы все люди имели достаточно для достойной жизни и не желали большего… были лишены ненависти, зависти, жадности, похоти… потому что, если они не будут лишены своих пороков, а просто загонят их в глубину сознания, те вырвутся рано или поздно, и мир вернётся на круги своя… Что же это будут за люди? Останутся ли они людьми? Ведь, если задуматься, значительной частью того, что движет людьми, являются их пороки… тщеславие, жадность, даже лень… и если люди их лишатся, не остановится ли мир? Вообще ближайшая аналогия такого очищенного от земных страстей мира, которая приходит мне на ум — это Претёмные Сады. А устроить на земле царство Смерти — это последнее, чего бы мне хотелось...

Он замолчал, и в комнате повисла тишина, которую собеседник Грегора нарушил очень нескоро:

— Я благодарен вам за урок, лорд Бастельеро.

— Урок? — Грегору не хотелось открывать глаза. Ему хотелось отвернуться к стене и уснуть, так его вымотал этот неожиданный разговор.

— Думаю, впредь мне надо быть осторожнее в формулировках. Иначе действительно можно наворотить такое… И всё же мне хотелось, чтобы вы загадали желание. Личное. Что-нибудь для себя. Чего бы вам хотелось больше всего?

— Того же, что и всем — жить долго и счастливо, — веки Грегора тяжелели, мысли уплывали, и голос собеседника всё отдалялся и отдалялся, становился то выше, то ниже, менялся странно и казался знакомым и незнакомым одновременно.

— Чего же вам для этого не хватает?

Уже уплывая в сон, Грегор успел подумать, действительно, чего же не хватает для долгой и счастливой жизни ему, одному из знатнейших и богатейших людей страны, к тому же титулованному герою и сильнейшему магу? Ума? Любви? И выдохнул еле слышно:

— Понимания…

* * *

Не первую тысячу лет ходит по земле Странник, слушает мольбы и просьбы людей, иногда исполняет их желания, но ни разу за все эти тысячи лет никто ещё не пожелал чего-то для целого мира. Даже если человеку сказать, что исполнится любое его желание, самое волшебное и несбыточное, он всегда начинает так: «Чтобы я…» или «Чтобы мне…». Некоторые, те, кто умеет любить по-настоящему, желают что-то для своих близких.

Но вот такое желание Раэн сегодня услышал впервые: «Чтобы этот мир стал добр, справедлив и безопасен…» А ты не размениваешься на мелочи, моя неистовая и непримиримая душа, отважная и безжалостная к себе и другим. Ты идёшь к своей невидимой цели через все препятствия, обдирая плоть и душу до крови, отдавая этой цели всё, что имеешь, не щадя ни себя, ни других. И сегодня ты впервые обозначила эту цель вслух. «Чтобы этот мир стал добр, справедлив и безопасен…» И за это ты заслуживаешь своей награды — научиться быть счастливой. Научиться видеть не только горечь и боль, но и радость, и счастье, и любовь. «Долго и счастливо?» — да будет так! Ты только разгляди своё счастье, моя храбрая и несчастная душа!

Дождь расходился всё сильнее, его струи хлестали по крыше маленького, затерянного в горах Храма Странника, где в крошечной, четыре на четыре шага, комнатке восточнее храмового зала, один человек склонился над изголовьем другого. Его руки бережно охватывали голову лежащего, и от ладоней исходил золотистый магический свет.

«Да, с такой опухолью в височной доле вряд ли получится жить долго и счастливо… Наверняка ещё и головные боли вызывает, и проблемы с памятью, возможно даже, приступы агрессии… А вот эта аневризма, ох… Нда, сосуды вообще никуда не годятся, да и сердце изношено не по возрасту, что ж вы так себя не бережёте, милорд Архимаг?...»

Свет, исходящий от рук целителя становился ярче, и лицо спящего расслаблялось в этом свете, отчего казалось моложе, разглаживалась застарелая вертикальная морщина между бровей, разжимались стиснутые даже во сне челюсти, приоткрывались и розовели губы, а едва заметная в чёрных волосах серая, цвета дорожной пыли, прядь над левой бровью становилась светлее.

Он нырнул глубже, во тьму сознания, рассыпающегося, воспалённого, пульсирующего на грани безумия, и отшатнулся. Но, затем, переведя дыхание, снова погрузился в чужую тьму и застарелое безнадёжное отчаяние и вину, которые его обладатель пытался судорожно рассеять попытками ухватиться за чью-нибудь любовь. Вот здесь — чуть приглушить страх, чуть притупить боль… Он ведь и сам уже осознал, на какой пропастью занёс ногу. Он уже остановился сам. Почти остановился. Надо только чуть-чуть удержать, чуть-чуть изменить направление, и всё еще может получиться, ещё может сбыться это «долго и счастливо». Так пусть оно сбудется, такое простое и бесхитростное желание.

А дождь всё шёл над горами и не думал затихать…