Мелодия безумства (гет)

Котенок еще вчера был помыт и причесан, а миски с едой стояли в моей комнате (Рэйвен не заметила кошку, так как почти до самой ночи работала в своем кабинете). Аврора, удобно расположившаяся в уголке кровати, дремала, свернувшись в клубок. От моего пробуждения она вздрогнула и открыла глаза. Бедняга, верно, ужасно настрадалась, выживая на улице. Приласкав кошку, чтобы она снова заснула, я сел на кровать и принялся рассматривать одну назойливую, продавленную гвоздем точку в стене.

Точка с воткнутым в стену гвоздём служила местом для купленной в каком-то городе картины с двумя резвыми котятами, черным и рыжим, играющих друг с другом. Она была приобретена давно: ещё тогда, когда девятнадцатилетние персиковые обои комнаты, в которой я находился, были всего четырехлетней давности, а точка, в которую я смотрел, ещё не появилась. Однажды появившись напротив кровати, картина не исчезала, никуда не передвигалась: она оставалась на своём месте в течение пятнадцати лет, так как ни мне, ни матери не было до неё дела.

Со вчерашнего вечера "Котята" пропали. Вернее сказать, пропали по моей вине: теперь они находились в одном из немногих ящиков письменного стола. Несмотря на то, что взгляд был обращен на место, на котором ранее играли "котята", тот небольшой ящик будто бы оставался в моем поле зрения и не думал выходить у меня из головы. Ящик, как и гвоздь, не был ничем примечательным для меня ранее, но его вид, как только появилась Аврора, застыл у меня в памяти. "Котята" будто бы хотели, чтобы я их выпустил наружу.

Роль котят играли мысли. Они ждали, когда можно будет вырваться на свободу и заполнить все пространство моей головы. Время пришло, и это случилось. Одной из этих мыслей был Чарльз.

Чарльз с недавнего времени давал о себе знать только тогда, когда я был наедине с собой. Его появление, пока я находился в разговоре с кем-либо, за короткое время начало казаться мне тем немыслимым, что ни за что не случится более. Возможно, он хотел, чтобы я отчётливее осознавал его и слышал его мысли.

Сегодняшней такого рода мыслью было пережевывание событий вчерашнего дня. "Я разочарован в тебе, Курт. Неужели ты хочешь пожертвовать счастьем своей матери ради эгоистичных желаний? Зачем тебе понадобилось приютить Аврору? Я знаю, ты прячешься от этого, прячешься от страха, прячешься от мысли, что с тобой может случиться, иначе ты бы не спрятал картину, мирно висевшую в комнате пятнадцать лет. Перестань думать, что я здесь, перед тобой заслоняю эту несчастную дырку в стене. Я не упрекаю тебя за эту картину, хоть она и смотрелась довольно хорошо. Тебе достаточно взглянуть направо, и ты увидишь истинную причину моего разочарования" — речь Чарльза представилась в голове, и я невольно посмотрел на Аврору, дремавшую на конце одеяла. "Раньше твою скучную комнату (скучную, потому что в ней нет ничего по-настоящему твоего, то есть прекрасного) украшала та картина, а теперь, вероятно, ты думаешь, что не только комнату, но и всю твою жизнь будет украшать это спасенное тобой существо. Оглянись вокруг, Курт. Что ты видишь? Я вижу только слезы твоей матери, её ежедневные часы на работе, её желание сделать так, чтобы у тебя всё было. Видишь ли ты это, Курт? Видишь ли ты её, клеящую эти персиковые обои? Видишь ли ты её воодушевленное, строгое лицо в первый раз, как только она зашла в эту пустую комнату, еще не принадлежащую тебе? Видишь ли ты, как она, погруженная в размышления, представляла, как здесь, прямо над твоей кроватью, будет несколько полок с книгами, маленькие изысканные фигурки мушкетеров, заказанных из Франции и раскрашенных твоей матерью (потому что ты, впервые прочитавший "Трех мушкетеров", пожелал такие фигурки)? Видишь ли ты её?.."

Глаза наполнились слезами.

"Как ты смеешь думать, что тебе, бывает, не хватает любви от неё? В одной фигурке д'Артаньяна выражена вся её любовь к тебе, а таких у тебя есть еще три помимо этой. Как ты смеешь смотреть каждый день на дорогую мебель и не дорожить ей? Как ты смеешь показывать свою глупость и думать, что ты, вероятно (точно, как же может быть иначе!), оказался на дуэли и чувствовать себя героем за то, что спас от неминуемой опасности принцессу?"

"А теперь представь снова свою мать, но уже не в пустой комнате, как девятнадцать лет назад, а сейчас. Видишь ли ты её и её лицо? Я вижу её. Она ничего не говорит мне, плача, прямо как ты сейчас, но сильнее, но я чувствую, как её глаза говорят: "Зачем? Зачем надо было это делать?" Зачем, Курт? Зачем?"

"А теперь тебе надо на учёбу. Как же может такой блестящий ученик (блестящий по заслуге великодушной миссис Робинсон, конечно же), как ты, пропустить занятия? Конечно, ты уже подумал о том, что кошке понадобится ветеринар. Конечно, ты знаешь, что у твоей матери сегодня выходной. Что же ты сделаешь?"

Я поплатился за свой безрассудный поступок, но пропустить учёбу в первый месяц значило перестать уважать себя (чего никогда не было в полной мере) до самых каникул. Более того, Чарльз бы не простил мне этого. Слезы подступали к горлу. Я вытер лицо, попытавшись стереть признаки едва не случившейся истерики и посмотрел на Аврору. "Прости, что у тебя такой хозяин", — сказал я, погладил её за ушком, переоделся и вышел из комнаты.

Направа по коридору была столовая, соединенная с кухней. Я вспомнил, как после занятий с мистером Дэниэлсом этот коридор был для маленького меня знаком того, что в этом непредсказуемом помещении рядом свершается моя судьба, а именно наличие того самого "западающего моментика", о котором должен или не должен был рассказать учитель. Мне представились настенные лампы, бывшие тогда относительно новыми, излучавшие теплый свет по длинному темному коридору; картины ровно внизу каждой из них, казавшиеся невообразимо большими. Я намеренно разглядывал их, на самом деле подслушивая разговор матери с мистером Дэниэлсом. Однажды мой детский взгляд встретился со взглядом (как мне казалось, одновременно обращенного и на меня, и в свои переживания) Пьеро на копии "Жиля", возвышавшейся надо мной в середине стены, и после во время других таких подслушиваний я искал поддержку у всё время молчавшего, одинокого и большого в белом Пьеро. Он не мог, но будто бы хотел сказать мне: "Не переживай. Я тоже это терплю".

Сегодня было утро, и лампа не горела, но мне казалось, что она, как и ящик письменного стола, застыла в памяти и больше никогда не исчезнет, поэтому Пьеро всегда будет под светом вне зависимости от времени. Несмотря на то, что сейчас мне девятнадцать, а не пять, я все ещё чувствую боль, прямо как он. Встреча с "Жилем" немного успокоила меня и дала той поддержки, сил, которые я часто искал у героев картин.

Было всего семь часов утра: солнце светило во все окна. Мать чертила план какого-то здания, занимаясь этим не в своём кабинете, как обычно, а в столовой, попивая кофе и каждый раз ставя его далеко, почти на край стола, от предмета выполняемой работы, но после легко дотягиваясь до кружки и повторяя то же самое действие бесконечное количество раз. Когда она работала в таком положении, обычно её не стоило отвлекать: вероятно, создаётся эскиз, то есть начало нового шедевра Рэйвен Робинсон. Если она находилась в столовой, то всегда сидела на одном и том же месте, как бы прикрывая листом с работой маленькое пятно краски многолетней давности, которое так и не получилось оттереть. На её безупречно гладких чёрных волосах блестел солнечный свет. Как только я вышел из коридора, её сосредоточенный, вовлеченный в дело взгляд изменился: она посмотрела на меня.

— Доброе утро, — сказала миссис Робинсон радушно-официальным тоном, который не шёл ей.

Мне показалось, что если я подойду ближе, в её стеклянных глазах отразится не только моя фигура, но и мои мысли, страх, переживания, стыд — весь сгусток эмоций, пережитый за первые минуты после пробуждения. Она смотрела на меня, но создавалось чувство, что её глаза обращали внимание только на расстояние между стеной и мной, то есть на пустоту.

— Доброе утро. Хорошего дня, — пересилив себя, монотонно сказал я в ответ.

— Пожалуйста, сделай мне ещё одну порцию кофе, будь добр, Курт. Спасибо тебе.

Она аккуратно, плавным движением подала мне своей длинной рукой кружку, вновь без труда дотянувшись до края стола.

Я взял кружку. Она была идеально белоснежной снаружи без учета надписи на ней ("Good work — good day"). Это была вещь, которую никто никогда не трогал в доме: ни гости, ни я, ни уж темболее новоприбывшие некоторые животные. Это не было запрещено: так было принято.

Оставшееся время были слышны только звуки кофемашины, шум воды, шипение масла на сковороде и резкий, всегда неожиданный звук, который издаёт тостер. Подобного рода рутинная тишина обычно умиротворяла, но сегодняшнее утро было исключением: мне предстояло решиться на отчаянный шаг, а именно потрежить душевное спокойствие матери и рассердить её.

Завтрак прошёл спокойно, как обычно. Я сидел напротив матери, но никак не мог решиться встать из-за стола, потому что оставалось неотложенное дело. "Нет, нельзя медлить с этим, иначе никогда не решусь!.." — пронеслось у меня в голове, и я решил, что либо сейчас, либо никогда.

— У меня... У меня есть просьба к тебе, — прерывающимся голосом сказал я.

Рэйвен подняла голову и с строго-добродушным вниманием посмотрела на меня, как бы говоря: "Я сделаю для тебя всё, но никогда не проси меня о чем-то, касающемся животных".

— Я... Я... В общем-то, что я!.. Я, в общем... Завёл себе подругу.

— Я очень рада за тебя, Курт, — устало-ласковым тоном сказала мать.

— Но это не простая подруга... У неё есть лапы, уши и шерсть. И, нет, она ничего не напутала, попытавшись приготовить оборотное зелье. У меня... появился котенок. И мне нужно... Мне нужно...

Голос дрожал, слова летели изо рта быстрее, чем я соображал, чего стоило говорить, а чего не стоило. Я уже было и сам чуть не забыл, зачем начал этот разговор.

Мать поправила очки, в которых она всегда чертила или рисовала что-либо и спросила, никак не прокомментировав то, о чем я боялся говорить больше всего.

— Что же тебе нужно? Я слушаю тебя.

— Мне нужно сводить котёнка к ветеринару. Просто чтобы проверить, не болеет ли Аврора, нет ли чего серьёзного, эта бедняга была на улице, я так испугался за неё, и я...

— Она маленькая?

— Она крошечная.

— Хорошо.

Поднятый легко обратно на работу тут же взгляд будто бы не соответствовал рассерженности, огорченности, разочарованности, которую бы не почувствовал любой, не знающий мою мать. Я представил её раскрашивающую за этим столом маленькую фигурку д'Артаньяна, и мне показалось, что все в комнате так и говорило: "Зачем, Курт? Зачем?"

Дорога в консерваторию сопровождалась мыслями о всевозможных вариантах, как отблагодарить Рэйвен за пренебрежение собственным отдыхом ради результата моего безрассудства и одиночества — Авроры. Наилучшим вариантом стал собственноручно приготовленный яблочный пирог с карамелью, тот, которым угощается семья из двух человек только в особенные случаи. По свеже испеченному плану в моей голове нужно было в воскресенье всего лишь рано проснуться и аккуратно приготовить сюрприз, не оставив ни одного следа от кулинарного процесса. "Да, так и сделаю", — прекрасная успокаивающая мысль появилась в голове и остановила не прекращавшийся поток идей.

Лучик света, которым была эта чудесная мысль, стремительно пронесся, оставив после себя сладкое послевкусие, и тут же исчез. Осталась лишь темнота, которую наполняли мысли другие, неприятные. И снова в памяти появилось лицо матери, фигурка д'Артаньяна, болезненные для восприятия слова... И снова, и снова начало повторяться: "Зачем, Курт, зачем? Зачем ты это сделал?"

И снова поток мыслей остановил лучик счета, вновь появившийся. Теперь не существовало темноты, слез на лице матери, фигурки д'Артаньяна, а был только спасительный яблочный пирог.

Вид на Дворец заставил лучик чуть задержаться и приостановить путешествие. Во время дороги в консерваторию всегда было приятно взглянуть на него. Вдали виднелись белые лебеди, безмятежно плывшие по пруду, омывавшему Дворец. Здание будто бы служило знаком того, что, какие бы перемены в жизни ни произошли, Дворец и его зелёные сады всё так же будут стоять и благоухать, как в то время, когда полностью перестраивали Марину Дистрикт. Всё вокруг полностью менялось, но положение постройки, его песочный цвет и темно-персиковые колонны так и оставались неизменными. Я улыбнулся и пообещал себе, что сегодня снова увижусь с Дворцом.

Белоснежное здание скоро показалось из-за слабо шуршащих листьями деревьев. Как и всегда, я пришёл рано: оставалось ещё полчаса до начала занятий, и неподалеку я решил остановиться и присесть. Причина этого была не сколько в наличии времени позволить себе побездействовать, сколько в нечто в другом. "В чем же настоящая причина того, что я завел Аврору?" — подумал я, и мысли начали вновь крутиться, но не так беспорядочно, сменяя другую, не закончив следующей. Они появлялись постепенно, пока не выстроились в одну чёткую цепочку и не дошли до одной, замыкающей цепь. А выводом из всего надуманного следовало лишь одно слово: одиночество. "Но ведь одна Аврора не сможет избавить от этого", — появилась новая мысль, создавшая собой уже новую, быстро завершившуюся цепочку. Причина сделанного вывода была в здании, находившемся прямо передо мной.

Моими "друзьями" на протяжении всей жизни были миссис Кинг и Моррис, мистер Дэниэлс, мать да преподаватели других важных предметов, изучаемых в школе: миссис Уокер, мистер Бейкер, мисс Грин... Я никогда не заводил тесных связей со сверстниками, не общался с соседскими мальчишками, потому что они отказывались играть вместе со мной, говоря, что я слишком "скучный" для них, ведь им не было интересно мастерить игрушечные средневековые замки или драться на сделанных мной картонных шпагах.

Тогда я перестал искать знакомств, потому что "мне и одному хорошо" было. Пока никто не видел и не мог увидеть торжествующий хаос в комнате с персиковыми обоями, маленький я открывал большие книги с картинками и создавал неплохие для своего возраста маленькие замки и дворцы из подручных средств, глины, картона — всего, что было. Позднее появился интерес к истории: я разыгрывал по несколько раз сцену становления Наполеона императором за неимением других созданных мной из глины фигурок, а мушкетеры служили четырьмя из пяти членами Директории. Позже в арсенале возможных для игры сюжетов оказались батальные сцены, так как благодаря Рэйвен появилось больше купленных красивых, изысканных фигурок. Постепенно создавались новые персонажи. Впоследствии было придумано много новых захватывающих историй. Они были, по моим словам, "ничуть не хуже игр Томаса и Лиама".

А теперь я пострадал от того, что не играл с ними в детстве. Томас, по слухам от миссис Кинг, собирался поступать в технический университет, а Лиам учился на данный момент на юриста. Им обоим, судя по рассказам частой гостьи в доме на Фильмор-стрит, не нравился путь, по которому они были вынуждены идти.

Моя ситуация была иной: я мог идти так, как я хочу, и невозможным выразить словами выводом из всей умственной работы было стоящее передо мной здание. Эта белоснежная постройка с прекрасными колоннами, полная жизни, возможно, определяющая судьбу многих лиц, которых ежедневно встречают портреты классиков на внутренних стенах. Этот вывод, предполагающий в дальнейшем действия с моей стороны, был нечто непонятным, неопределённым, но, как оказалось, таким очевидным, потому что двери консерватории, этого чудесного места, были открыты не только для других студентов, но и для меня. При виде распахнутых дверей, приоткрытых окон, растительности, которой не доставало, я почувствовал, как свет от каждой мысли из предыдущих цепочек будто бы разлился по всему телу, освещая новую, внезапно появившуюся идею о счастливом будущем, которое могло начать исполняться уже сегодня.

Я не пытался выразить для себя причину, почему ответом на все-все мои вопросы в тот момент была консерватория: это было так просто, так легко, что не нужно было никаких пояснений. Я не понимал, что именно со мной происходило, но в эту минуту мне захотелось войти туда не потому что, вероятно, оставалось несколько минут до начала первой лекции, а потому что весь внешний вид консерватории как бы говорил: "Эти двери для тебя открыты".

Пока такие чувства переполняли мою голову, из-за левой стороны дороги показалась знакомая фигура. Аннабель шла по тротуару, на ходу записывая что-то, и, заметив, что она уже прямо возле консерватории, оглянулась, увидела меня и помахала мне рукой. Я, очнувшись и переместившись из мира фантазий в реальный, помахал ей в ответ.

— Вот и он, спаситель котят. Посмотри на часы, будь добр, а то я не знаю, сколько сейчас времени, — сказала она, зевая.

Я взглянул на часы и ужаснулся.

— Четыре минуты до начала...

Аннабель лишь махнула рукой, сказала "спасибо" и скрылась.

Двери захлопнулись, и вот оно было то самое действие, решение, которое я должен был предпринять: открыть их снова. Я дотронулся до ручки, и понял, что я снова остался один, как прежде, но теперь этого не должно было более произойти, потому что я открывал эту чудесную дверь. Неизвестно, для чего на самом деле она была открыта: то ли потому что я должен был это сделать, то ли потому что оставалось всего четыре минуты до лекции.

Тремя главными событиями за две лекции стали отсутствие Нормана (почему-то в тот день его привычное отсутствие показалось мне важной деталью), появление микрофона у мистера Гарсии, вероятно, предоставленного мистером Гриффином и ещё одна встреча с Аннабель, с которой я обменялся несколькими словами. Она не изменила своему принципу, что доверять людям нужно по объективным причинам, а не только по личным ощущениям, поэтому она была должна проведать, создал ли я Авроре "королевские условия", как она выразилась, сказав эту фразу несколько с немецким акцентом (видимо, это делалось специально, потому что Аннабель говорила, как коренная американка). Она сказала, что устроит мне деловую встречу по поводу кошки, и встреча эта пройдёт на Фильмор-стрит.

Следующей лекцией должно было быть фортепиано. В прошлый четверг я также занимался с мистером Гриффином, как оказалось, очень любившим сравнивать свой предмет с чем-то таинственным и даже фэнтезийным. Он говорил мне, что музыкальный мир — это дверь в сказку, и для меня эта дверь была давно открыта. Выйдя из класса теории музыки, я начал размышлять над его словами, снова думать над дверями, и в этих мыслях была какая-то определённая причина, по которой ум после добротной работы будто бы старался скрыть нечто важное, что я забыл. Мысли снова собрались в плотные цепочки, как бы загораживая то, о чем было думать нельзя, заставляя заострить внимание на чем-то другом. "Нет! Так не должно быть, я точно что-то мог забыть! Что-то важное..." В памяти появилось общение, то самое обещание, которое я дал мистеру Гриффину вчера.

Быстро удостоверившись, что листовки не исчезали из рюкзака и не думали оттуда уходить, волнение чуть убавилось, но не пропало. Причиной этого волнения было предстоящее выступление перед незнакомыми людьми с листовками в руках.

Прежде я никогда не был в кабинете директора. Дойдя до нужного места на четвертом этаже, я хотел постучаться, но заметил, что дверь была чуть приоткрыта.

Я зашёл в комнату, и заметил, что помещение было так же уставлено растениями, но уже, похоже, тенелюбивыми. С левой стороны двери, ближе к углу стоял фикус; рядом с ним висело несколько рамок с фотографиями, похожими на ту, которую я видел в классе фортепиано. Прямо напротив двери стоял широкий стол из темного дерева. Позади него висел портрет первой директрисы — женщины с белыми вьющимися короткими волосами. Ее лицо с четко выраженными складками возле рта старалось сохранить былую строгость: директриса будто бы хотела нахмурить, как в уже прошедшие времена, опущенные из-за возраста брови.

Гриффин был другой: он тоже подходил к тому возрасту, в котором была женщина с портрета, но я никогда не замечал строгость взгляда или настолько тонко сомкнутых губ, будто бы не умевших улыбаться. Наоборот, профессор если и улыбался, то искренне, а если смеялся, то во весь рот, так, чтобы весь мир узнал, насколько ему смешно.

Однако Гриффина в кабинете не было. Сперва меня охватил стыд за то, что я оказался в кабинете директора без его ведома и разрешения, но после постарался себя утешить тем, что, возможно, Гриффин не будет расстроен, если я аккуратно постою и ничего не буду трогать.

Я решил остаться в кабинете вместо того, чтобы подождать в коридоре, потому что в комнате была ещё одна дверь, открытая уже сильнее, чем входная в помещение. Как оказалось, кабинет директора был соединён с длинной преподавательской комнатой, из которой мне слышался интересный разговор, и один из продолжавших беседу голос я узнал. Это был приторный, то глухой, то чересчур звонкий голос миссис Хейз. Она вставляла свое слово лишь изредка, но так метко, что одной фразой могла сразить наповал ученика, активно жалующегося на необходимость некоторых тем в программе обучения.

— Скажите, профессор, — прозвучал другой голос, глубокий и будто бы полный сочувствия ко всему миру, — почему юному дирижеру так важно знать названия предметов, как, например, баттуа? Я понимаю, что нужно знать, что история дирижирования уходит глубоко в Древний Египет, но к чему мне знать, что египтяне били в ритм этой, простите, палкой по земле, и уж тем более зачем мне знать, как она называется? Люди сейчас используют обычные, до невозможности простые дирижерские палочки. Неужели однажды произойдёт переворот, и все дирижеры мира перейдут на использование каких-то баттуа, а не современных дирижерских палочек?

Голос ученика звучал так, будто он действительно хотел знать ответ на свой вопрос, но, несмотря на это, все еще негодовал.

— Вы знаете, мой любознательный, я когда-то тоже была такой, как вы, я искала многое... — начала говорить звонким голосом миссис Хейз и сделала паузу так, будто хотела подобрать правильное слово и договорить, но не договорила, как и всегда, когда дело касалось жизненного опыта или глубоких мыслей. — Впрочем, вы все поймёте сами, если не решите к концу первого курса, что искусство дирижирования вам не по зубам, — сказала она, понизив тон голоса, без укоризны, с наставнической добротой. — Понимаете, молодой мистер Коллинз, вам нужно понять одну вещь: великие люди становятся великими только потому, что создают нечто уникальное. А создать что-то классическое, вечное, то, что найдёт отклик в сердцах многих людей, можно только открыв что-то новое. А новое всегда создаётся из старого, просто переработанного на новый лад. А этого старого, чтобы подчерпнуть оттуда какой-то элемент и поместить в новое, нужно много. Как же ты будешь великим человеком, мой друг, если ты не будешь знать много? Быть может, знание об этой, прости меня, палке тебе и понадобится в будущем, просто сейчас ты не знаешь, каким образом.

Миссис Хейз сказала очень длинную мысль, и я, сам того не заметив, разочаровался, что она вдруг перестала говорить: так я был очарован словами преподавательницы.

— Я никогда не был и не буду великим человеком, — будто подведя итог всей своей жизни, сказал ученик, но уже с сочувствием не ко всему миру, а к себе.

В кабинет вошёл мистер Гриффин со стопкой каких-то важных бумаг. Заметив меня, он улыбнулся.

— Курт! Ты уже здесь! Ах, какое счастье. Сейчас я все положу. Кристофер тоже тут, поэтому дело за малым.

Профессор положил бумаги на стол, и спустя несколько секунд шорохов, тяжелого шарканья туфель и смеси голосов за соседней дверью в кабинет медленной походкой вошёл Коллинз.

Кристофер был юноша пухлого телосложения со светлыми средней длины волосами, пухлыми, чуть приоткрытыми губами и внимательными блестящими глазами, которыми Коллинз рассматривал листовки у себя в руках. Я узнал в его поведении себя: он разглядывал бумагу, но на самом деле, как я почувствовал, он старался скрыть неловкость этим действием. Всё так же не отводя глаз от листовок, он сказал:

— Мистер Гриффин, я вас так ждал в преподавательской комнате, когда можно будет начать опрос?

Профессор с негромким хлопком радостно сомкнул кисти рук и начал говорить свое дело:

— Ну, наконец-то, вы, молодые люди, встретились! Я ждал этого момента, и я надеюсь, что вы отлично поладите. Вы уже наслышаны друг о друге, но не будет лишним вас официально представить. Кристофер, знакомься: это Курт, Курт Робинсон, первокурсник с факультета фортепиано. Курт, это Коллинз. Кристофер Коллинз, тоже первокурсник, ученик факультета искусства дирижирования.

Я чувствовал неловкость, но протянул Кристоферу свою аккуратную белую руку и встретился с его на тон темнее пухлой рукой с очень короткими ногтями. Он оторвал взгляд от листовок и посмотрел на меня своими ясными голубыми глазами, будто он, увидев меня в первый раз в своей жизни, не прочитал мои мысли, не узнал всю мою историю, мои мысли, мои переживания, но сразу всё понял и своими сочувствующими глазами сказал: "Да, я понимаю". Он крепко пожал мою руку.

— Да, рад знакомству.

Градус тревоги, казалось, снизился, и я вдруг вспомнил ту ручку двери, вид на консерваторию и осознал: "Да, вот оно".

Пролетело несколько секунд, и я оживился: больше не было ни консерватории, ни таинственных дверей, а был только настоящий момент, Гриффин, стоявший рядом и Кристофер. И тут пришла новая напасть: сейчас я буду давать опрос. Что-то зашевелилось в голове, в животе, и страх начал расползаться по всему телу, как только Коллинз отпустил мою руку. Мир снова видоизменился и начал казаться туманным, неопределенным, размытым. Я отчётливо различал свое дыхание и стук сердца — только они были настоящими в тот момент. Я будто бы оказался в маленьком экране телевизора и никак не мог выйти из него. Я был персонажем, которому нужно было идти по сюжету: было просто не дано другой развилки.

И я отправился на следующую локацию, которую предполагал сценарий, который я сам же придумал и на который сам же согласился.

Достав из рюкзака листовки, я старался смотреть только на них всю дорогу в кабинет, где вот-вот должна была начаться лекция по истории искусств для первокурсников двух факультетов. Кристофер, судя по всему, так же продолжил разглядывать красочные листовки с маленьким изображением консерватории в верхнем углу и рисунком довольного и несколько задумчивого персонажа в больших круглых очках. Я всё смотрел и смотрел на него и на поднятый им вверх указательный палец, будто этот герой явно был уверен в себе и хотел рассказать свою только что пришедшую в голову идею, но не мог, потому что был всего лишь напечатанным на бумаге маленьким персонажем.

Вдруг Коллинз убавил шаг, пока не остановился и не заставил меня сделать то же самое. Мы посмотрели друг на друга так, как в тот момент, когда пожимали друг другу руки. На Кристофере не было ни больших очков, он не показывал никаких незамысловатых жестов, он явно не выглядел в себе уверенным, но тоже хотел сказать что-то важное. Он решился и спросил своим и до этого чуть приоткрывшим ртом:

— Хочешь начать говорить первым?

Ответ мог быть только один.

— Если ты не хочешь, то я могу.

— Хорошо... Я, ты знаешь, очень стесняюсь общества.

Я стремительно вошёл в класс первым и увидел, что миссис Хейз уже сидела на своём месте и вот-вот должна была начать ходить взад-вперед, чтобы провести небольшое вступление перед основной частью лекции, как и всегда. "Я даже не заметил, как она вошла, да и мог ли я вообще заметить?" — подумал я и, решив, что нужно думать не над преподавательницей, а над речью, встал на то место, где особенно любит прохаживаться миссис Хейз, начал:

— Дорогие студенты! Меня зовут Курт Робинсон, я первокурсник с фортепианного факультета, а это мой приятель Кристофер Коллинз, тоже первокурсник, но уже изучающий искусство дирижирования. Я, эм... — здесь я замешкался, и я почувствовал, как сердце бешено стучит, а мир, на удивление, начинает превращаться из расплывчатого в четкий и ясный. — Сегодня, по желанию директора сделать место нашего ежедневного пребывания, то есть консерваторию, более приятным, а главное, комфортным для учёбы, мы раздадим вам особенные листовки для написания своих впечатлений от обучения. В специально отведённых табличках для заполнения вы можете отобразить свои пожелания, отзывы, как положительные, так и негативные, что только пожелаете, главное, чтобы это было честно и искренне с вашей стороны.

Я, не отдавая себе отчёта, сделал небольшой поклон и прошёлся по трибунам вместе с Коллинзом. Всё прошло так быстро, что я даже не заметил, как сказал прощальные слова, будто я заучивал сценарий, и удалился из класса вместе с Кристофером.

Он постоял у двери, как бы желая что-то сказать, и, чуть догнав меня, начал:

— А ты... Не видел раньше нигде мою фамилию?

Я припоминал что-то похожее. Стихнувшие эмоции все ещё переполняли, но я смог вспомнить, где, кажется, именно я видел фамилию Кристофера.

— На доске объявлений? Кажется, там было что-то написано про театральную труппу.

Глаза Коллинза засверкали.

— Да, это оно самое! — он заговорил так же воодушевленно, как в преподавательской комнате, но так мягко, что было видно, что он любит свое дело, — понимаешь ли, у меня почти нет добровольцев, и там такой захватывающий сюжет, мне просто необходимо...

Кристофер принялся рассказывать, какую именно историю он хотел воплотить на сцене. Он называл имена героев, не поясняя сначала, кем конкретно они были и какое место в сюжете занимали, но так воодушевленно, так искренне он говорил, что я невольно начал строить предположения, кем эти герои могли оказаться. Кажется, это была история о молодом гусаре по имени Бернард, который отправляется в полк во время какой-то из Наполеоновских войн (Кристофер упоминал имя императора французов, но я уже и не помню, для чего). Камилла — родственница или подруга Бернарда — настоящая мастерица, и она создаёт небольшую медаль для своего возлюбленного, который должен быть в одном полку, что и Бернард. Она просит главного героя отдать медаль Фицджеральду (Кристофер с лёгкостью выговаривал его имя), и по причине проснувшегося самолюбия в Бернарде медаль не попадает в руки владельцу. Он хвастает, какой подарок преподнесла ему возлюбленная. В итоге, Бернард трагически погибает в бою, потеряв медаль на поле сражения.

Кристофер посмотрел на меня своим привычным взглядом, его глаза все так же продолжали блестеть. Кажется, в них была некая надежда на лучшее, что вот-вот свершится. Несмотря на скомканность, детали, которые я так и не узнал, рассказ был таким затягивающим, что я забыл и о дверях, и о м-ре Гриффине, и о своём недавнем выступлении. Я забыл обо всем и погрузился в историю, и что-то внутри меня кольнуло, когда Кристофер прекратил.

— Ты согласен?

Я не понимал, на что именно я должен был быть согласен, но задавать подобные вопросы казалось бессмысленным и даже как будто бы глупым после всего, что наговорил Коллинз. В привычном механизме что-то поломалось, и я не мог допускать, что ответ мог быть в этот раз тоже только один, как прежде. Сейчас было по-другому.

Я облокотился на подоконник; как солнце, которое казалось мне теперь сказочным, светило своими лучами в окно и освещало противоположную стену, так и глаза Кристофера обладали каким-то магическим свойством, потому что их блеск освещал некую новую мысль в моей голове.

Я услышал громкий, отчетливый стук каблучков и посмотрел в сторону. По коридору шла девушка ростом чуть ниже Кристофера (сам он был чуть ниже меня) с черными хвостиками и в синем платье. Её внимание занимало только небольшое зеркальце, с помощью которого она поправляла что-то у себя на лице, но, как только она завидела Кристофера, оно с щелчком громко захлопнулось. Она подошла поближе, и показалось её по-забавному надменное, гордое лицо, как бы подсматривающееся к нам, чтó эти бездельники вдруг решили замыслить втайне от всех. Она остановилась и с презрением взглянула на моего нового знакомого.

— Что это ты тут делаешь, Коллинз? Снова взялся за старое? Между прочим, на прошлой неделе я видела тебя примерно на том же месте с Руби, которая великодушно не отправила тебя куда-нибудь подальше от себя, но ничего не сказала. Ты знаешь, это в моих обязанностях, но я пожалела тебя. Имей в виду, и не целься в новеньких, если "старенькие" тебя не приняли.

Она была недовольна Кристофером, и эту оплошность она, казалось, приняла на свой счет: в её голосе читались стыд и жалость. Если Коллинз в открытую выражал всем свое стеснение, то у этой девушки эмоции были такими сильными, жёсткими, что и не было понятно, кого она ругает: себя, Кристофера или весь мир вообще.

Она сделала выговор и скрылась. Я понимал, что эти слова должны были быть адресованы в какой-то степени и мне: я ведь тоже не был на лекции. Что-то приковало меня к Кристоферу и к подоконнику, и я волновался, даже очень, но не понимал, почему привычка всегда приходить вовремя вдруг меня подвела и я не засуетился из-за опоздания. Я подумал, что устал и пообещал, что отругаю себя за это потом. Мне не было дела ни до чего, и я хотел лишь увидеться с Дворцом и всё забыть. Однако небольшое любопытство все-таки дало о себе знать.

— Это твоя староста?

— Нет, это... — его глаза забегали, — не важно, расскажу как-нибудь потом. На чаепитии.

— Тогда и я отвечу, согласен ли я, на чаепитии.

Я улыбнулся ему на прощание и отправился в класс, уставший и измотанный.

Я сохранил данное Дворцу обещание, и после лекций решил насладиться его компанией. И обществом Чарльза, как оказалось позже.

"Люблю это место, очень живописно тут. Темно-зеленые деревья так ясно отражаются в воде, а Дворец, несмотря на все невзгоды, продолжает стоять и радовать как и жителей Сан-Франциско, так и туристов своим невозмутимым видом и рельефами. Только посмотри, какие чудесные здесь лебеди".

И правда, в пруду было несколько лебедей. Один был ко мне наиболее близок: он плыл, оглядываясь, при каждом повороте головы меняя направление. Другой следовал за ним, повторяя то же самое. Эти лебеди всегда создавали какую-то необыкновенную атмосферу спокойствия рядом с Дворцом: ещё и за это я любил тут находиться.

Мне хотелось забыть всё произошедшее за этот день. Всё, что не касалось Дворца и моей любви к нему не должно было больше появляться в памяти. Существовал только я и это прекрасное здание. И Чарльз.

"Мой друг, я вовсе не желаю тебе зла и никогда не хотел. Ты можешь любоваться видом сколько тебе угодно, но от правды ты не убежишь".

Солнце будто затухало после такого насыщенного светом дня. Лебедь, бывший впереди, развернулся, и его друг тут же последовал его примеру. Они так и плыли, скрывшись за Дворцом, больше не меняя направление.

"Я должен тебе помогать, как же ты не понимаешь? И я отругаю тебя за опоздание, когда ты будешь к этому готов. Тебе не нужно более волноваться, потому что теперь у тебя есть я. И я помогу тебе, чего бы мне это не стоило. Ты будешь человеком, которым будет по-настоящему гордиться Рэйвен Робинсон".

Прислушиваться к этим мыслям было бесполезно, пока я был рядом с Дворцом. Я подумал, что поразмышляю над этим потом, и стал ждать, когда из-за здания вновь покажутся лебеди.