Муня (гет)

Муня вернулась домой в расстроенных чувствах. Не вышло у нее в этот раз "сердце упокоить" в тишине монастырского сада. Все смешалось, мысли путались, слезы душили и сами текли из глаз, падая на аккуратный накрахмаленный воротничок. Девушку необыкновенно смутил, но в то же время заинтриговал странный человек с дерева, назвавшийся Григорием. В голове словно карты тасовались образы, один сменяя другой: покой и умиротворение монастыря на Карповке, обошедший множество обителей Григорий, разочаровавшийся в иноческом житии, собрание в доме Лохтиной, танцы-кружения в белых рубахах... особенно не давала покоя звучащая в голове скороговорка: "стада-стридада..." Знала ли Аля о том, как грубо и подло ее обманули, вместо "сердечного моления" подсунув хлыстовскую тарабарщину?

"Сегодня, когда сестра вновь соберется на молитву, я непременно открою ей глаза" твердо решила Муня.

Однако девушке не пришлось долго ждать. Аля вернулась домой днем от модистки, у которой заказала платье, и снова белое. Она сама обратилась к сестре:

-Не желаешь, Мунюшка, со мной помолиться?

-Аля, — строго спросила ее Муня, — расскажи мне правду.

-Разве не правду наблюдала ты вчера на приеме у Ольги Владимировны? Иной правды для тебя у нас нет.

-Расскажи мне правду, — настаивала младшая Головина, — кто научил тебя этим странным молениям?

-Никто, душенька, — наивно улыбнулась Аля, — они сами рождаются в моем сердце.

-Ну тогда ответь мне, дорогая, — голос Муни стал совсем суровым, — почему у хлыстов на радениях молятся теми же самыми словами?

Аля побледнела. Муня сразу поняла, что сестре действительно было, что скрывать. Да, возможно ее подло обманули. Но ведь и сама Аля лукавила!

-Кто тебе это сказал? — обиженным тоном задала вопрос Аля.

-Сегодня в саду у монастыря на Карповке со мной было странное приключение. Я села на лавку под большой ясень, хотела помолиться наедине с природой, однако молитва моя была прервана. Со мной заговорил человек, сидевший высоко на ветке и ты не поверишь, но почему-то сидя под деревом я его сперва не приметила. Он оказался, по-видимому, странником откуда-то из Сибири. Сказал, будто знает, что я ищу путь спасения, однако запуталась. Рассказал, как ходил по монастырям и бывал на хлыстовских радениях. Я попросила описать все, что он там увидел и услышал. И странник, мой собеседник дословно передал мне твое "стада-стридада", спетое во время кругового хлыстовского моления за тысячи верст отсюда. Скажи, Аля, — Муня сделала паузу, чтобы отдышаться, — кто именно научил тебя так молиться?

Аля почувствовала, что тайну свою она от сестры не спрячет. И начала рассказывать:

-На собрание к Лохтиной меня привел наш с тобой старый друг, князь Феликс Юсупов-младший. Сказал, что хотел бы видеть там и тебя, но не сразу, поскольку знал, как тяжко ты пережила гибель Николая. Там же он познакомил меня с неким графом Ордовским-Танаевским, уроженцем города Тобольска. Тот начал за мной ухаживать и подарил большую рукописную тетрадь с молениями и песнопениями, которые знал наизусть. Ордовский-Танаевский попросил, чтобы и я выучила хотя бы некоторые славословия, а Ольга Владимировна наказала молиться по его тетради каждый вечер.

-Мне очень горько, — сказала Муня, — что и Феликс оказался обманщиком. Но сама, Аля, подумай, для чего слову Божию, если оно и впрямь из сердца от Духа Святого исходит, являться в виде странных бормотаний? Разве не сказано в Евангелии "И Слово стало плотью?" Плотью, а не слякотью. Да и сам апостол Павел писал, что говорение на языках, которого так ищут еретики есть дар бесполезный. Прошу тебя, сестра. Выброси ты эту злополучную тетрадь. Нет никакого истинного пути в хлыстовской тарабарщине.

-Ну уж нет! — воскликнула Аля, — теперь я специально сохраню ее. Но только знаешь, для чего? Чтобы вывести Ольгину общину на чистую воду. Я и в самом деле чуть было не доверилась ей и Феликсу. А Ордовский-Танаевский... Мунюшка, миленькая, ты ведь поможешь мне?

-Конечно, сестрица.

-Начнем прямо сегодня. Прямо сейчас. Тебе необыкновенно повезло, что встретила этого, как его там, странника с дерева. Но еще больше повезет нам с тобой, если сумеем отыскать странницу Феклушу, посещавшую матушку прошлым воскресением. Я слышала, что она из Сибири и тоже бывала на радениях у хлыстов. Так матушка говорила.

-Помню Феклушу. Худенькая такая, с посохом и в белом платочке. На Карповке давно еще также встречалась с ней. Монахини говорили, что Феклуша больше не ходит по домам, а взяла подвиг жития на Смоленском кладбище у могилы блаженной Ксении. Будто бы грехи петербуржцев отмаливать подвизалась. Возьмем же твою тетрадь и непременно поедем туда!

-Прямо сейчас!

Девушки были полны решимости. Они наняли извозчика и отправились на Смоленское кладбище, прямиком на могилу петербургской юродивой, где и застали молящуюся в земном поклоне странницу Феклушу.

-Здравствуй, раба Божия, — почти хором поприветствовали ее сестры.

-Бог да благословит вас, деточки, — отвечала Феклуша тоненьким голоском. — Пошто пришли?

Феклуша в самом деле была высокая и довольно худощавая. Лицо ее было красным от ветра и солнца, а волосы-выгоревшими. Глаза чем-то напомнили Муне глаза "странника с дерева": тоже светло-серые, почти белые, хоть и не такие пронзительные.

-Поговорить нам с тобой надо, Феклуша, — обратилась к страннице Муня. — Ты ведь сибирячка, верно?

-С Тобольской губернии я. Село Дубровино, что на тракте стоит.

-А правду ли говорят, — спросила у сибирской странницы Аля, — будто случалось тебе у хлыстов на радениях бывать?

-Ох и случалось, деточки, случалось. Сама не знаю, как приключилося.

-Расскажи, Феклуша, сделай милость, — попросили ее сестры.

-Ходила я тогда да по тракту, — начала странница, — а у нас все горы, леса да Тура-река. Посыкнулась я в одном селе милостыньку просити, стучу, мол, подайте, рабы Божии на благо дело, а я вас молитвой не забуду. Ну и открыват. Два мужика да с дубинками, а сами тако и глядят, тако и глядят, пошто, мол, пришла, нешто по всей слободе да не подадут? Я им, значит: ходила-тко на поповско подворье, да не велел поп-то по домам просить, а тут вижу добры люди, видать, истинны рабы Божьи. Ну, они меня в избу-то и приглашат, а сами все шепчутся, толкуют промежь себя. Собрали на стол, значит, чаю с изюмом да и конфекту всяку, хотела-тко перед трапезой да помолиться, а гляжу-нету в красном углу иконы! Мне бы тогда позадуматься да и бежать, покуда ноги несут, а я до того три дни не вкушала, аха. Ну, затянула, значит, "Отче наш", а мужики те, с дубинками-то мене не подпеват да все смотрят. Нешто басурмане? Да не на тот, видать, образец, по всему видно, что православные, да чудны каки-то. А тута, значит, дверь в горницу отворяется. Входит баба чисто пава заморская: вся в белой парче да атласе, на голове платок серебром шитый, а глаза таки быстры, лукавы: все примечат. Глянула это на меня да и бросила мужикам через плечо: "С нами будет!" Сижу я это за столом, чаю, значит, кушаю, а сама примечаю, как изба людьми наполнятся: тута и малые и великие, и бедные и богатые, всех хватат. А свечерело за окном, аха. И велят мене те мужики, что в избу пущали, за всеми следом в подпол спущатися. Спужалась я маленько, одначе, иду. А в подполе-то не картошки да не яйца, а цела горница велика да свечми убрана. "Сиди, говорят, да внимай. А коли сбежать вздумашь, так в лесу и костей твоих не сыщут". Так и села я, значит, в углу на лавку, а иконы-то в подземной горнице и нет. Токмо картины по стенам, на картинах тех все агнцы каки-то да море пространные, а по краям ленточки висят. Гляжу я, а люди-то вкруг меня все в бело обрядилися. В рубахи широки да на голо тело. Подходят друг к другу да все лобызаются. "Христос Воскресе!", а кого? И с Покрова едва-едва неделя прошла. Тута и поняла я, что к сектантам попала. Да куды бежать-то? Так в избе и осталась. А они тем временем ужо песни-роспевцы затянули:

Христос воскресе из раЯ

О, всевышний судия!

Услышав это, Аля невольно вздрогнула. Не так давно она сама молилась этими самыми словами.

-Я, значит, сижу и слухаю, — продолжала Феклуша, — а оне уже ну кружиться по горнице. Крутятся себе, чисто волчки какие. Час ли, два ли-того не ведаю. И поют все, поют, заунывно так, печально... вдруг глядь, как завопит кто-то : "Накатило! Накатило!" Все да врассыпную, а посреди горницы стоит, значит, человек на карачках и все по-матерному брешет. Кого в Бога мать обругат, кого и проклянет. Тошно мене стало, а они знай себе слушают, кланяются. Тут как вскочит да побежит к выходу, а молодцы-то с дубинками его назад волокут. Гляжу-встал он это столбом и как выпалит: "Нет у вас Бога! Еретики вы окаянные! Я над вами посмеялся-а вы матерщину за сошествие Духа Свята приняли! Пустите теперь, сволочи, ухожу от вас!" Тут как зачали мужики его дубинками охаживать, обмер весь, гляжу, а только как обмер, так его на середину горницы и положили. Тотчас к несчастному баба-пава, богородица по-ихнему, подходит, а в руке у ей знаете че?

-Что?- в один голос спросили девушки.

-Во-от такой черкесский кинжалище. Размахнулась она, значит, да как саданет его в само сердце! Тотчас забился, мученик, захрипел да и отдал Богу душеньку. Взяли его мужики это тело бездыханно, завернули в рогожу да наверх и отнесли. Сама я чуть не обмерла, да все Богу молилась: изведи из темницы душу мою!

Опосля стали они это, сектанты-изуверы по домам собираться. А меня все не пущат. "Тут, говорят, поживешь пока, да смотри, коли бежать вздумашь..." Три дни с хлыстами окаянными провела. Они меня все в вере своей безбожной наставляли: отрекись, мол, от поповщины, нашей будь, тут-то тебе и житье... Просила у них, где бы за упокой души убиенного помолиться, так и отвели меня на задний двор, а там все могилы без креста-цифра неписанная. "Бежать посыкнешься-зде и упокоишься", это, значит, они мне сказывают. А сама я встала на молитву: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради мученика новопреставленного помилуй меня, грешну. И помиловал Господь.

-Как же он помиловал тебя, Феклуша? — спросила заинтригованная Муня.

-Человека послал. Сижу я это за столом, чай пью с калачом да бабы-богородицы мужики с меня глаз не сводят. Тут и в дверь стук. Открывают они, значит, а из-за двери голос: "Подайте Христа ради страннику Божьему!" Ну мужики его в шею гнать. А как дверь захлопнули, так из соседней горницы стон великий: то саму бабу-богородицу скрутило, да так скрутило, что ни встать ни сесть не могла, а все на постели лежала да корчилась. Час корчилась, два, значит, корчилась... а потом вдруг зовет к себе молодцов да и говорит: пошто странника, человека Божьего без подаяния выгнали? Только он и сможет меня исцелить. Ну-ка изловите его да и ко мне!"

Молодцы-то дубинки похватали и ну за странником бежать. Благо, далеко не успел. Привели его, значит, к бабе-богородице, под руки держат да все ударить норовят: пошто, мол, богородицу нашу спортил, колдун эдакий. А странник им и отвечат: "Вовек колдуном не был, а богородицу вашу хоть сейчас отмолю!" Повели его, значит, к ей в горницу, аха. Странник да на колени, молится, так с четверти часа прошло, как кончил молиться, да ведь и взаправду исцелил ее, бабу их, богородицу-то. Она и говорит: оставайся, мол, с нами до вечеру, причастись Христа истинного. А он:" Я вовек православный, иного Христа мне и не надобно. Но остаться останусь, но коли вздумаете силой держать, как перед Истинным-сами тако и поляжете, как она вот." И на бабу-богородицу киват.

Повели его, странника, значит, в подпол, ну и меня за ним. Сызнова зачали собираться на радение-то. Обрядились в белы рубахи, токмо мы со странником в своем. Вот ужо петь затянули:

Ой ты дух, дух, дух!

Шинда-шиндара,

Транду-трандара,

Стада-стридада,

Изведи из ада! (Аля снова вздрогнула).

А как измаялись да порасселись вкруг по стеночкам-то, выходит это на середку баба-богородица, ну и... о прочем срамно и глаголати.

-Прошу тебя, Феклуша! — взмолилась порядком расстроенная Аля, — мы должны, мы обязаны все узнать!

-Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную. Ну да что уж... расскажу, аха. Стала она с себя рубаху радельну сымати, а под рубахой той-нагота срамная! Тута подлетели к ней молодцы, те, что прежде нас со странником охраняли и как начали тело ее лобызати! Один с правой стороны, другой с левой. Стали и прочие с себя рубахи скидывать да на пол валиться, кто до кого достанет. Сижу я в углу, только и молюся, глаза-то и закрыла, чтобы срама не видать. Тут как схватит меня кто-то за руку! Открываю глаза-странник. "Бежи! — говорит эдак, а сам и к выходу тянет. Ну мы вдвоем, покуда хлысты-изуверы свальному греху предавались, наверх и деру дали, аха. Не помню я, колико мы с ним бежали, да только остановились где-то возле Покровки. "Тута село мое", — странник мне, значит, — "Подь у меня переночуешь, с женкой да с детушками." Пришли мы, значит, на двор, а и правда- женка странникова с детушками нас и встречат. Всю ночь самоварный чай пили, да все благодарили Господа. "Ты, говорит странник, утрием в дорогу собирайся. А здесь тебя никто не обидит, аха". Ну я ему и посыкнулась: "А разве и вправду имеешь ты власть, чтобы недругов твоих от боли корчило? Али нет?" "Никто, говорит, на земле такой власти не имет, да только хлысты-они как есть безбожники, потому во Христа не веруют, а в то, что пришел мужик да по слову его скрутить могет, в это они веруют. Ну, по вере нашей да будет нам." "И то верно,- грит мне женка евонная, — Раньше вот супруг мой грешным человеком был, пьяницей, вором, сквернословом да блудником, а как уверовал в то, что Господь возможет его спасти, так от прежнего будто ножом отрезало. На всяк день молится, всех любит, всех прощает, помыслы слышит да людей лечит". "Правду, говоришь, жена, — вторит ей, значит, странник, — Прежде худо я жил. Ну да не греха над человеком Царство, но Божие".

Тако утрием я в путь-дорогу собралась, а за странника того нынче на всяк день молюсь.

-Феклуша, родненькая, — взмолилась Муня, — а не сможешь ли ты описать того странника?

-Како нет? Смогу! Был он ростом высок да худ, руки-ноги длинные да проворные, ходит скоро, прытко, на передки ног ступат. Борода в рыжину, а волосы что песок, длинные по плечи. Белоглазый эдакой, а зрачки будто иголки. Спервоначалу испужалась я в глаза-то ему глядеть, а после чего, коли спасителем моим явился?

-А имя? Как его звали?

-Очень просто звали, — отвечала Феклуша, — Тако и повелел, молися, мол, за раба Божия Григория.