Одержимость (джен)

А завтра все опять повторится

Там на горе опускается вечер

На заколдованный замок

Мы устали сегодня

Гийом Аполлинер

Лос-Анджелес. Калифорния

— Джеймс!

— Да, — Уилсона будто выбросило из сна. Он с трудом сосредоточился.

— Тебе нужно поспать. Ты очень устало выглядишь.

— А чувствую я себя еще хуже. — Джеймс вымученно улыбнулся. — Такое ощущение, что мозг отключается.

— Я постелю тебе на кровати.

— А ты?

— Я посплю на диване. Есть хочешь?

— Нет. Ничего не хочу. Только отдохнуть.

Дэвид смотрел на Джеймса и ему становилось страшно. Такой степени отстраненности он до сих пор не встречал. Джеймс сидел в кресле, а на лице была эта жуткая маска обреченности, смешанной с полным безразличием и равнодушной ненавистью. И с каждым моментом он все глубже уходил в себя. Но… Дэвид грустно улыбнулся. Кого он пытается обмануть? Самого себя? Глупо. Ведь он знает, ему только сделать шаг и он окажется рядом. А следующий шаг приведет их в пропасть, из которой уже не выбраться.

Дэвид поднял сумку Уилсона и положил ее на тумбочку возле кровати. Потом открыл шкаф и вытащил чистое постельное белье. Он медленно и аккуратно перестилал постель, время от времени оглядываясь. Он надеялся, что в глазах Джеймса мелькнет искорка эмоции. Не важно какой. Но ничего не менялось.

— Джеймс! Все готово. Можешь идти в душ и ложиться.

— Хорошо, — Уилсон кивнул. Дэвиду показалось, что движения марионетки и то выглядят более живыми.

— Ты знаешь, — Дэвиду вдруг невозможно сильно захотелось оказаться за пределами комнаты. Два обманутых мечтателя с бесприютными душами и разбитыми надеждами — это слишком много для столь малого пространства. — Я все же принесу чаю и бутербродов. Тебе нужно немного поесть. Ты похож на привидение.

Джеймс вдруг рассмеялся. Но от этого смеха Дэвиду показалось, что в его сердце впились острые шипы, и стало еще больнее.

— Мне уже говорили подобное сегодня. И один человек уже пытался впихнуть в меня бутерброд. Это становится традицией.

— Я сейчас приду. Тебе, правда, нужно поесть.

Дэвид почти выбежал из комнаты. Тишина зазвенела ему вслед.

На кухне Дэвид стоял двадцать минут у открытого холодильника и не знал, что ему делать. Его до истерики доводила мысль, что он не знает, что любит Уилсон, а нести что попало неприемлемо. Мысль о том, что он в очередной раз оказался бесполезен, билась в висках, возвращая проклятую мигрень.

— Дэйв! Дэйв! Что с тобой?!

Дэвид очнулся только тогда, когда его встряхнули сильные руки.

— Нейт?

— Что с тобой? — Нейт выглядел испуганным. А его голос срывался от беспокойства. — Я зову тебя уже несколько минут. Почему ты стоишь в темноте? Ты чего-то хочешь? Погоди, я включу свет.

Дэвид не успел даже возразить. Яркий свет залил кухню. При искусственном освещении Нейт посмотрел на брата и отшатнулся. Тягучая боль запульсировала где-то в затылке. Дэвид был бледен. Но Нейта напугала не бледность. А глаза. Пустые глаза. Создавалось ощущение, что они даже свет не отражали. Без выражения, без мыслей. Такие глаза Нейт видел однажды у наркомана, умершего потому, что у него отобрали его синтетическое, но такое реальное для него, счастье.

— Дэвид, что с тобой?

— Все в порядке. Все будет хорошо.

— Будет?

— Да, будет. Если ты мне поможешь.

Еще через пятнадцать минут Дэвид, с полной тарелкой бутербродов, сделанных Нейтом, и чайником свежезаваренного зеленого чая, вернулся к себе.

Уилсон спал. Он даже не разделся, только скинул кроссовки, и они теперь валялись рядом с ножкой кровати.

Лицо спящего Джеймса ничем не отличалось от лица мертвого Алана. Усталость. Она словно растворяла в себе все остальные чувства. И закрытые глаза. Только цвет их Дэвид знал.

Поставив поднос с едой на небольшой столик в углу комнаты, Дэвид вернулся в гостиную и наконец-то переоделся. Ненавистный галстук, аккуратно сложив и перевязав какой-то тесемкой, он выбросил в мусорный контейнер, стоявший рядом с домом, прямо из окна. Потом захлопнул окно и опустил жалюзи. Как быстро испортилась погода и теперь молнии сменяли одна другую, освещая поток воды, что заливал все вокруг.

Босиком стоять было так холодно. Дэвид быстро уселся на диван, накинул на себя плед, который когда-то выбирал вместе с Китом. Спать совершенно не хотелось. Впрочем, как всегда в это время. Дэвид нашел между подушек дивана свой плеер. Он зло забросил его туда вчера ночью, когда ему надоела песня, которую он сам же поставил на постоянный повтор. А теперь он снова хотел ее слушать снова и снова.

Ньюарк. Нью-Джерси

Грегори Хаус опять был зол. Он уже несколько часов сидел в проклятом аэропорту и не мог улететь в еще более проклятый город, в котором погода вдруг стала нелетной. Солнце, это ненавистное солнце, словно услышав все выражения, которые эмоциональный доктор посылал в его адрес практически без остановки, не оставило их без внимания. И ответило, спрятавшись за тучами, спешно вызванными откуда-то из Канзаса. И теперь в Лос-Анджелесе бушевала гроза, и самолеты в город не летели. А если летели, то садились на каких-то заштатных аэродромах посреди кукурузы и ждали, ждали, ждали.

Ждал и Хаус. От бешеной скуки не помогали даже многочисленные больные, что косяками ходили вокруг. У Грегори Хауса создавалось впечатление, что он поставил диагнозы всем, кому смог. Даже коту, который сидел в специальной сумке и ждал вылета вместе со своей симпатичной хозяйкой, у которой была явная аллергия на собственного парня. Поиграв в гляделки с котом в течение двадцати минут, Хаус диагностировал у него ярко выраженную спесь и неприкрытую стервозность, а также полное наплевательство на человеческие интересы. Хаус с уважением смотрел на собрата по диагнозу, когда зазвонил телефон. Вздохнув, Хаус поднес к уху телефон, на дисплее которого мигало имя Кадди.

— Что случилось? — в голосе диагноста не прозвучало даже капли интереса.

— Нет, это я хочу знать, что происходит! Где ты?

— В борделе. Где я могу быть в это время! Уже присмотрел себе проститутку, но позвонила ты. Хочешь ее заменить?

— Пересплю с тобой позже. Немедленно возвращайся! С твоей пациенткой проблемы.

— Она умерла?

— Нет. Наоборот, ей лучше.

— Ей лучше? Пусть Чейз споет ей австралийскую колыбельную, а Кэмерон подоткнет одеяльце.

— Мы не знаем, почему ей лучше. Ты должен приехать и разобраться.

— Кадди, просто прекратите давать все препараты. А потом возвращайте по одному и сами все поймете. Скажи Форману, чтобы еще раз сделал МРТ.

— Хаус, что ты говоришь?

— Мне пора, Кадди, или мою проститутку уведет другой.

Хаус нажал на кнопку отключения и огляделся. Табло мерцало невозможностью вылета. Проклятый Лос-Анджелес. Нога снова разболелась. А беспокойство вновь сжало сердце, которое убивало любое мгновение, проведенное без Джеймса Уилсона.

Лос-Анджелес. Калифорния

Дэвид проснулся от холода. Он завернулся в одеяло как в кокон — не помогло. Холод проник во все клетки тела. Сон окончательно пропал. Дэвид встал и огляделся.

Джеймс Уилсон в джинсах и футболке стоял босиком на полу около открытого настежь окна, в которое врывался ночной ветер.

— Джеймс! — на восклицание Фишера Уилсон не обернулся, но сделал еще один шаг вперед. — Что ты делаешь?

Дэвид мягко отодвинул Уилсона от окна и закрыл его. Потом обернулся. Ему показалось, что Джеймс Уилсон смотрел сквозь него.

— Ты с ума сошел. Ты решил подхватить воспаление легких или еще что-нибудь?

— Нет, — Уилсон опять словно очнулся от сна. — Нет.

— Тогда почему ты открыл окно?

— Просто мне захотелось проверить, чувствую ли я еще то, что меня окружает. Мне так холодно здесь, — Джеймс приложил руку к груди, — так холодно. Мне кажется, что все у меня внутри замерзло и покрылось коркой льда, которую уже невозможно растопить. Я живу с этим льдом в душе так долго, что привык его чувствовать частью себя. Я закрылся от всех такой стеной, что практически никто не может через нее пробиться. Я улыбаюсь, смеюсь, делая обходы моих безнадежных пациентов, и выгоняю из себя любое чувство, которое мне мешает не замечать, что вокруг меня постоянно кто-то умирает. Что вокруг столько боли, что хочется выть в голос, круша все подряд. Но я не имею права так поступать. Почему-то все уверены, что я полностью доволен своей жизнью, что мне не о чем больше и мечтать. Я успешен, богат, привлекателен, меня все вокруг любят и считают практически идеальным. Но никто ни разу не попытался понять меня. Никто не пытался просто поговорить со мной о том, что я действительно из себя представляю. Я фактически не существую, а этого никто не понимает. Я разучился чувствовать, а никто об этом и не догадался.

— Джеймс, — Дэвид заставил Уилсона сесть на диван и сел рядом. — Люди всегда видят только то, что хотят видеть. Они не замечают то, что им неприятно или неинтересно. Они видят в тебе врача, который умеет продлевать жизнь. А во мне — человека, который помогает пережить им самые черные часы жизни. Но им неинтересно, что мы чувствуем или что мы из себя представляем. Когда они перестают нуждаться в нас — мы перестаем существовать.

— У меня все чаще бывают моменты, когда я ненавижу свою жизнь, Дэвид, — Уилсон сжал кулаки. — Я ненавижу свой дом. Я живу в нем с женщиной, которая с каждой минутой отдаляется от меня все дальше. Когда-то у меня была настоящая мечта, но она разбилась вдребезги несколько лет назад. А я по-прежнему цепляюсь за осколки и режу себя ими до крови, пытаясь снова собрать ее, — глаза Джеймса потемнели. — Те, кто считают, что мечты сбываются — глупцы, Дэвид. Это люди, которые заблудились в своих иллюзиях, они живут, не замечая, какая реальность их окружает. И я бы все отдал, чтобы снова стать одним из них.

— Джеймс, ты замерз, — Дэвида самого трясло, будто это он стоял перед открытым окном под ледяным ветром. Опять прочитали его мысли, опять его поставили перед зеркалом и внимательно изучают под микроскопом. Вытаскивают все, что он чувствует, и выставляют на всеобщее обозрение. Опять Джеймс говорит то, что сам Дэвид так и не заставил себя произнести. И это надо прекратить, иначе оба сойдут с ума. — Тебе надо отдохнуть. Завтра будет тяжелый день. Пожалуйста, поспи немного.

— Не могу, — Джеймс прижался к Дэвиду, — мне снятся воспоминания. Я не хочу их видеть, а они все равно проникли в мой сон и заставляют видеть то, что я предпочел бы забыть. И ни одного хорошего воспоминания. Вижу только тот проклятый вечер и спину Алана, исчезающего в темноте. Боюсь закрывать глаза.

— Пошли, — Дэвид потянул Джеймса за собой. — Хочешь ты или нет, выспаться тебе нужно, иначе завтра ты сорвешься. Я знаю, я многое здесь повидал. Ты ляжешь со мной. Я ничего тебе не сделаю, — Фишер перехватил недоумевающий взгляд Уилсона. — Так просто будет теплее.

— Я не боюсь, Дэвид. А человеку, с которым я могу спать в одной постели уже давно все равно, — Джеймс слабо улыбнулся. — Ему я тоже безразличен. Может, чуть менее других, но я не занимаю в его душе столько места, сколько он в моей. Чувства к нему — единственное, что еще не замерзло. Но все меняется, и скоро они тоже уйдут.

Дэвид практически насильно уложил Джеймса на диван и лег рядом сам, обняв и прижав к себе. Через некоторое время он услышал его спокойное дыхание и понял, что тоже засыпает. А в голове билась единственная мысль о том, что любовь никуда не уйдет. Она будет измываться над сердцем, ломать привычный мир, уничтожать изнутри, но не уйдет. Это чувство не вырвешь из сердца, даже если захочешь.

Штат Нью-Джерси

Наконец-то этот проклятый самолет взлетел. Пассажиры с такой скоростью и таким количеством заполнили салон, что Хаусу показалось, что все, кого он видел в аэропорту, просто переместились в самолет и продолжают жаждать его смерти. Или, по крайней, мере, желают вызвать у него мигрень. Все вокруг галдели о какой-то ерунде, а бортпроводницы улыбались неестественными улыбками, будто намертво приклеенными к их лицу. Дети бегали по салону и их никак не могли усадить на место. Дико захотелось спать, но в таком шуме заснуть было нереально. И Грегори Хаус в который раз удивился тому, почему же ему так легко заснуть даже при постоянных воплях Кэмерон и ссорах Формана и Чейза в больнице, но невозможно подремать при похожих визгах в самолете.

Место Хауса было у окна и, пережив пытку взлета, когда заложило уши и заболела голова, диагност уставился в иллюминатор. Вокруг были только облака и ничего кроме облаков.

Рядом с Хаусом сидел мужчина в костюме и читал газету. Грегори Хаус тихо выругался. За последние часы в аэропорту его достали люди в костюмах, потому что он рассматривал каждого из них, надеясь увидеть Уилсона. Хотя прекрасно отдавал себе отчет, о какой чуши он думает.

В последние часы он думал только об Уилсоне, больше ни о ком. Даже его пациентка перестала его волновать настолько, что он даже не позвонил ни разу в больницу, чтобы узнать, а не сбежала ли она от врачей туда, где их помощь уже была не нужна.

Хаус анализировал поведение Уилсона, его слова, его внешний вид, голос — и та картина, что складывалась у него в голове, ему совершенно не нравилась. Если все выводы, к которым он пришел, верны, то с его другом творится что-то страшное, а он, Грегори Хаус, прохлопал момент, когда ситуация начала выходить из-под контроля. И еще добавил своими постоянными приколами и дикими выходками. Он не говорил с Уилсоном просто так уже давно. В последнее время Уилсон даже от него начал отдаляться. А он не заметил. И какой же он после этого друг? Нет, надо разобраться во всем, пока не стало еще хуже.

Хаус еще раз посмотрел на соседа, тот с увлечением читал какую-то желтую прессу. Да, в самолетах ничего не меняется. И читают в них то, что стыдно читать на рабочем месте. Грегори Хаус вытащил из кармана плеер, наушники и включил музыку погромче. Все же оперу надо слушать громко. Она заглушает все реальные переживания и заставляет думать ни о чем. Переживать за оперных персонажей глупо, но забыться оперные арии действительно помогают.