Dualis (гет)

Солнце играет в прятки среди листвы: то скроется, то подмигнет, то ярко вспыхнет и снова скроется. Я бреду по широкой тропе, выстеленной сосновыми иглами. «Откуда столько хвои, если над головой сплошь листва?» — задаюсь я логичным вопросом, но тут же о нем забываю. Чувствую себя как в детстве. И этот лес похож на тот, где я гуляла маленькой. Может, это он и есть? Ноги легкие, цвета яркие, все вокруг кажется прекрасным и удивительным.

Приметив что-то в чаще, я замедляюсь и останавливаюсь. Кажется, за деревьями мелькнуло какое-то животное. Стараясь не шуметь, я схожу с тропинки, делаю шаг, второй, третий... Но что это? На земле и деревьях видны следы крови, и чем дальше в лес, тем больше и ярче они становятся. В душе неспокойно, но я продолжаю идти. Наконец деревья расступаются, являя мне зеленую, обласканную солнцем прогалину, посреди которой, завалившись на бок, дремлет большой золотистый лев.

Я выхожу на свет без страха и сомнений. Заметив мое приближение, царственный зверь поднимает голову, открыв взгляду черную, непрестанно истекающую рану под слипшейся гривой. Он сам и мох вокруг него обильно запачканы кровью. Затаив дыхание, я опускаюсь перед ним на колени и поглаживаю широкий шерститстый нос.

— Мне так жаль… Кажется, я ничем не могу помочь.

Лев медленно моргает, будто говоря: «Ничего. Все будет так, как до́лжно,» — и устало ложится обратно на землю. Не зная, что делать, я осторожно его обнимаю. Теплый бок вздымается и опускается от мерного дыхания, качая меня, как на волнах. Только волны становятся все мельче и тише, а солнце скрывается за синими тучами. Свет меркнет вокруг, меркнет он и внутри меня.

Из ближайших кустов вдруг доносится шелест: кто-то следит за нами из леса. Цепи тоски затягивают мое сердце. «Он еще жив, а падальщики тут как тут!» — Я сильнее прижимаюсь к умирающему льву, то ли желая защитить его, то ли уповая, что он защитит меня. И вот пришлец выступает из тени — огромный черный волк выходит на прогалину. Абсолютно все в нем, от плавной поступи до непропорционально длинных конечностей, выдает жуткую и манящую «неотмирность». Волк не мигая смотрит на кровь, и во мне занимается робкая надежда: «Говорят, что у собак целебная слюна, — волчья, наверно, должна быть не хуже. Вдруг он… захочет его выходить?»

Я поднимаюсь и медленно отхожу в сторону. Волк подходит ближе, жадно слизывая кровь со мха и травы, и, будто делая одолжение, несколько раз лижет страшную рану. Кровь останавливается как по волшебству, дыхание льва становится глубже. Не успеваю я улыбнуться от радости, как волчий взгляд обращается ко мне — хищный и алчный. Мое нутро содрогается. Не думая ни секунды, я разворачиваюсь и бросаюсь вглубь леса!

Ветки хлещут меня по лицу, цепляют за одежду, корни так и норовят подвернуться под ногу. Несмотря на препятствия, я не замедляюсь и не устаю — могу бежать столько, сколько потребуется. Но какой в этом смысл? Черная тень мелькает то с одной стороны, то с другой — зверь не отстает, легко может настигнуть меня, но продолжает играть в догонялки, будто забавляясь. «Он не хочет меня ловить — он ждет, когда я сдамся! Тогда и растерзает…» — Уяснив правила игры, я тут же останавливаюсь. Волк замирает чуть позади и внимательно за мной наблюдает.

— Уйди прочь! — приказываю я. Он не шевелится. Его оскал напоминает ухмылку, а взгляд пугает неживотной осознанностью.

Пока я размышляю, как быть, волк постепенно сокращает дистанцию — крадется на нелепо длинных лапах, неотрывно глядя мне в лицо. Подходит совсем близко… Мне должно быть страшно, но я почему-то все сильней расслабляюсь — настолько, что мной овладевает безумное (по сути и силе) желание запустить пальцы в мягкую с виду шерсть. «Всякая тварь заслуживает немного ласки… — думаю я и завороженно провожу рукой по волчьему загривку. — Словно дым…» — Очертания зверя в самом деле растекаются плотным туманом, который обволакивает меня, застилает зрение, проникает в легкие — становится сразу и знобко, и душно, как при лихорадке.

Нежданно-негаданно в дымном лесу начинает играть музыка… Она идет откуда-то снизу, приглушенная, но отчетливая. «Обожаю эту песню!» — думаю я, вмиг забыв и о волке, и о льве, и о черном мареве. Закрываю глаза и начинаю подпевать.

* * *

«Speak my friend, you look surprised.

I thought you knew I'd come disguised

On angel wings... in white.

I can make your dreams come true,

What a couple — me and you

On journey through the night.

I will show you everything no vividly…

You can't deny me!»⁽¹⁾

Лишь когда песня взрывается припевом, я продираю глаза и принимаюсь шарить под подушкой.

— А… Алло!

— Доброе утро, Зефирка! — Хрипловатый, милый сердцу голос.

— Привет, папуль.

— …Я тебя разбудил, что ли?

— Ну да. А сколько времени?

— Семь… двадцать.

— Ммм, у меня будильник через десять минут, — отвечаю, потягиваясь.

— Ну, тогда не извиняюсь. — Характерный смех, похожий на скрип несмазанных дверных петель. От него на душе становится по-домашнему уютно. — Спишь-то хоть одна?

«Ох, папа-папа… ты такой папа!»

— Что ты, у меня полная комната любовников — не знаю, куда девать! Одного, особо неуемного, пришлось на ночь в шкафу закрыть. — Молчание по ту сторону вынуждает меня отставить шутки в сторону. — Ну что за вопросы такие, папуль? Ты меня знаешь: то, что я съехала, ни разу не значит, что я нырнула с головой в омут. У меня все чин чином и вообще скукота. Та-а-ак… — протягиваю после небольшой паузы, — …ты что-то хотел?

Вздох.

— Хотел-хотел. Присмотришь пару дней за Бертой?

— Конечно! — воодушевляюсь я. — Буду только рада. А что случилось? Ты уезжаешь?

Он заминается.

— Ложусь на небольшое обследование.

— Обследование? — Резко сажусь. — В смысле, медицинское?

— Не спеши пугаться! Дело такое: я встречался на днях с Мэри (она была проездом из Галифакса), а у меня, как назло, обострение бронхита. Ты знаешь, какая она мнительная — услышала кашель и давай: «Ты безответственный, о себе не заботишься, головой не думаешь, тыры-ты-тыры…» — завелась, в общем, подняла знакомства и по-быстрому организовала мне госпитализацию. Я ворчал сперва, а потом подумал: зря я, что ли, медстраховку оплачиваю? Она покроет половину расходов, а вторую Мэри обещала взять на себя, лишь бы я согласился. Бесплатно подлечиться — шанс редкий, надо брать.

— Зря ты говоришь о тете Мэри и ее заботе свысока! Ты действительно не следишь за собой, и…

— Хо-хо, уж чья бы корова мычала! — почти восторженно восклицает он. — Помнишь, ты терпела рези в животе и ничего мне не сказала? Еще бы немного — и здравствуй, гнойный перитонит!

— Ох, вспомнил… Да, тупо, но мне было десять лет!

— А как пыталась сама себе вырвать зуб кусачками?

— Восемь лет…

— А как скрывала вывих запястья?

— Ладно-ладно, я поняла! Мы оба безответственные и избегаем врачей, словно дети. — Я встаю с кровати и прохаживаюсь по комнате, разминая шею и плечи. — Лучше скажи, когда Берту закинешь?

Он смеется тому, как я соскакиваю с темы, но больше к ней не возвращается.

— Регистрацию надо пройти завтра до двенадцати, так что заеду утром, до того как уйдешь на работу.

— Ясненько… Ну, смотри, из дома я выхожу самое позднее в полдевятого — постарайся быть к восьми или раньше, лады?

— Лады.

Когда мы прощаемся, я бросаю телефон на заправленную постель подруги — в начале недели она улетела с семьей на курорт, впервые в жизни предоставив мне возможность пожить одной. Я так и не рассказала ей о том, что случилось на вечеринке, — побоялась вызвать ураган «Мэгги», который сметет на своем пути все живое. Впрочем, не стану делать вид, что легко отошла от тех событий: я вздрагиваю каждый раз, когда в «Заводи» звенит колокольчик, — боюсь, что Колину хватит наглости явиться… Надеюсь, что, протрезвев, он сам понял, насколько далеко заплыл за буйки.

— Зато у нас послезавтра свидание! — лучезарно улыбаюсь я своему отражению. Все еще свежая роза стоит на подоконнике в винной бутылке.

Не знаю, как так вышло, но, прощаясь, мы с Лео не подумали обменяться контактами и потому до сих пор не общались. Конечно, найти его через страницы «Ianus Lacrimae» в соцсетях оказалось несложно, но первой стучаться в «друзья» я все же постеснялась. Пускай у меня не было настоящих отношений, негласный женский этикет с подачи Мэг волей-неволей засел в памяти: не пиши первая, не приходи первая, не лайкай подряд все его фото и так далее. Тупизм, как по мне, но из головы так просто не выкинешь… В конце концов я утешилась тем, что Лео знает, где меня искать, а я могу написать ему, если будет нужно.

В официальном сообществе группы оказалось до обидного мало информации: музыканты усердно трудятся над первым альбомом и сулят больше активности после релиза. Долистав до постов пятилетней давности, я к немалому удивлению узнала, что раньше Лео был барабанщиком. «Вот так перемена!» — подумала я, рассматривая фото, на котором нынешний виолончелист сидит за барабанной установкой — в драной футболке, весь в поту, с мальчишеской улыбкой и сальными волосами до плеч.

Прокрутив ленту выше, я наткнулась на такое сообщение: «Дорогие подписчики, с прискорбием сообщаем, что наш барабанщик и соавтор большинства песен Ржавый, в миру известный как Лео Грин, выходит из состава группы по личным причинам. За барабанную установку временно сядет наш общий друг, которого мы представим чуть позже, но мы очень надеемся, что Лео сможет найти в себе силы, чтобы вернуться в строй. Держись, бро, мы с тобой!»

«О как… Этому посту без малого четыре года. Значит, тогда у Лео случилось что-то плохое. Когда же он вернулся? — Я продолжила листать: — Нет… нет… нет… выступление на разогреве… новая песня… смешное фото басиста… не то… не то… Вот! "Дорогие друзья! Даже не знаю, как подобрать слова, чтобы выразить общую радость нашего дружного коллектива! Спустя два года тяжелого самокопания наш любимый барабанщик Лео Грин (для друзей просто Ржавый) изъявил желание вернуться в «Ianus Lacrimae»! Закавыка в том, что сидеть за барабанами наш друг больше не желает. Подробности позже, но у нас намечается небольшой ребрендинг. Следите да новостями!" — Хмм… Ребрендинг — это, очевидно, обо всей этой викторианской эстетике. Что ж, будет о чем поговорить с ним при встрече».

* * *

Звонок в дверь застает меня во время чистки зубов на следующее утро. Быстро сплюнув пасту и прополоскав рот, я выскакиваю из ванной в пижамных шортах и футболке, распахиваю дверь и утыкаюсь носом в худое плечо.

— Привет, папуль! — Вдыхаю запах сигарет и лосьона «Aqua velva».

— Привет, Зефирка! — Он легонько похлопывает меня по спине. Разжав объятия, мы смотрим друг на друга несколько секунд. Его лицо расцветает морщинками. «Все же он выглядит старше своих лет», — не в первый раз думаю я и вдруг понимаю, как сильно успела соскучиться! Словно вся любовь к отцу, не нашедшая выхода за время разлуки, захлестнула меня в одно мгновение! Тяжелое и в то же время прекрасное чувство.

Смачно чмокнув меня в лоб, он заносит в квартиру большой пакет и пластиковую переноску, из которой доносится жалобный «мяу», очень бережно ставит все на пол.

— Схуднул, — подмечаю я, запирая дверь. — Так и знала, что без меня перестанешь нормально питаться!

Он отмахивается, зачесывает пальцами седоватые кудри и кашляет в кулак.

— Подумаешь, пару кило потерял. Зато ты — вона как похорошела!

Я театрально закатываю глаза.

— Да-а-а, этот без малого месяц сделал меня другим человеком.

— Отнюдь: ты все такая же зануда.

Улыбаюсь.

— Я тоже по тебе скучала.

Мяуканье становится более требовательным. Со смехом встав на колени, я открываю дверцу, запускаю руки в переноску и, подхватив под мышками, бережно вытаскиваю пестрое, упитанное тельце.

— А вот и моя королевна! Фига тяжелая!.. Кажется, она твои килограммы себе забрала… И сверху еще наела. — Игнорируя явное неудовольствие Берты, я стискиваю ее в объятиях и зарываюсь носом в ароматный нежный мех.

— Позже натискаешь! Видишь, нервничает.

— Ну простите, Ваше Величество! — Спустив кошку с рук, я умиленно наблюдаю, как она обнюхивает плинтус, и начинаю разбирать пакет. — Надо сразу дать ей еды и туалет поставить... Слышь, красотка! Нассышь в квартире — за шкирку оттаскаю.

— Даже не вздумай, — щурится папа из-под косматых бровей.

— Ой-ой-ой, какие мы нежные!

Скорчив рожу и показывав ему язык, я принимаюсь раскладывать кошачьи принадлежности, а как заканчиваю, приглашаю его в кухню.

— Ты ведь подкинешь меня до работы?

— Конечно, не вопрос.

— Тогда у нас есть еще немного времени! Не-не, садись на другой стул: этот шатается. Кофе будешь?

— Я бы и рад, но мне анализы сдавать на пустой желудок.

— Ай… Прости, не подумала. Ничего, если я позавтракаю?

— Завтракай. Но я буду смотреть на тебя с укоризной.

— Постараюсь не сгореть со стыда.

Пока я жарю яичницу (самую простую, без бекона, овощей или специй, чтобы не дразнить его ароматами), папа делится последними новостями: о работе в автомастерской, тете Мэри, новых соседях и всяком таком — ничего интересного, говоря откровенно, но слушать его голос для меня само по себе приятно. Когда ж наступает моя очередь, я ограничиваюсь рассказом о «Заводи»: о коллегах и том, как ведется работа в кафе. Больше ему знать незачем.

— В старшей школе я и сам подрабатывал в забегаловке, называлась «У Тони» — безумно оригинально. А у «Заводи» откуда такое название необычное?

— Да я… не спрашивала как-то. У нас в зале стена расписана: речка и маленький европейский городок — очень красиво! Хотя, думаю, роспись сделана как раз из-за названия, а не наоборот… Зайди как-нибудь посидеть, у нас мило! До двенадцати людей почти нет.

— Обязательно. Может, меня отпустят в обеденное время, тут ведь недалеко.

— А куда ты?.. А-а-а!.. В ту клинику, где я с аппендицитом лежала?

— Ну дык. У Мэри ж там знакомые.

Меня слегка передергивает.

— То были худшие две недели в моей жизни. — Папа демонстративно разводит руками. Глянув на часы, я залпом допиваю подстывший чай. — Пора уже. Идем?

Быстро одевшись и собрав волосы в хвост, я закрываю дверь в комнату, чтобы Берта в мое отсутствие не ободрала кресло, и мы с папой выходим на улицу. Приветливо мигнув фарами, нас встречает старенькая, но ухоженная «витара».

— Хороший райончик, — одобряет папа, медленно выезжая со двора на дорогу. — Зелени много, магазины под рукой. Соседи не шумят?

— Один пацан учится играть на саксе, а так нет. Район и вправду приятный, мне нравится.

— Очень рад за тебя. И все же… — Он заминается.

— …Что?

— Мне было бы спокойнее, живи ты где поближе.

Я опускаю глаза и нехотя, под действием чувства вины, говорю:

— Папуль, если тебе одному тяжело, только скажи — я вернусь.

— Да не, нормально все, что ты... Бывает иногда грустно, но это ладно. Страшно мне за тебя. Такая хрупкая, ранимая, притом совсем еще ребенок…

— Ну, па-а-ап! Я не ребенок уже… — возмущаюсь я, хоть и не уверена, что эти слова отвечают моему самоощущению.

— В твоем возрасте все так думают, — усмехается он, ловко вращая руль на развороте, и продолжает после паузы: — Ладно, прости. Ты вообще молодец, что учишься самостоятельности. Просто знай, что, если тебе понадобится какая угодно помощь, ты всегда можешь ко мне обратиться.

— Взаимно, папуль. Я люблю тебя.

«Быть может, я и съехала, но я не оставлю тебя одного, как сделала мать».

— И я тебя, Зефирка. — Он коротко глядит на меня с улыбкой и возвращает внимание на дорогу. Утреннее солнце мелькает за домами и деревьями в окне водительской двери, красиво очерчивая папин острый профиль.

* * *

Позвонив вечером, папа сказал, что лечащий врач не советовал покидать территорию клиники без веских причин, так что в «Заводи» он меня навестить пока не может — на следующий день я сама приезжаю к нему после работы. От одного только вида больницы у меня внутри все скрутилось. Не желая окунаться в атмосферу строгости, тоски и стерильности, я предлагаю посидеть во дворе на скамейке, где мы, несмотря на противную морось, проводим не меньше часа, беседуя и поедая хот-доги. Папе в клинике, как ни странно, понравилось: по его словам, он так давно не ездил в отпуск, что чувствует себя почти как в спа-отеле. В ответ на такое сравнение я только посмеялась.

Переступив свою нелюбовь к больницам, я все же захожу в похорошевший со времен моей госпитализации вестибюль и провожаю папу до лифта, после чего, пряча глаза от медработников, к которым всегда питала безотчетное недоверие, второпях покидаю клинику. Наступает та самая, особая и любимая с детства часть дня: возвращение домой с чувством свободы и завершения всех намеченных дел. Отрезав себя от вечернего города, я надеваю наушники и включаю «Ianus Lacrimae». Дождь припускает сильнее, но не настолько, чтоб пожалеть о забытом зонте.

Заслушанный до дыр трек начинается томным пением виолончели, от которого волосы на руках всякий раз встают дыбом. В прошлом я много слушала «Apocalyptica», но такого эффекта не припоминаю. Впрочем, дело не только в звучании. Мысли мои, ожидаемо, обращаются к Лео и нашей с ним завтрашней встрече. Куда мы пойдем? Во что мне одеться? О чем говорить? Допустимо ли целоваться на первом свидании? Стоит ли мне заплатить за себя, если мы пойдем в кафе или ресторан? Если платит парень, это делает меня его должницей? Лео произвел на меня впечатление, но ведь это не значит, что мы обязательно сойдемся. Все, что я хочу на данном этапе — получше узнать его как человека.

Скользнув глазами по милой паре смущенных, но счастливых старшеклассников, гуляющих за руку, я задумчиво пожимаю губами. Не стану врать, будто у меня не было интереса к романтике в школьные годы, но я была слишком ответственной, чтобы тратить время на мутки накануне поступления, и слишком опасливой, чтобы доверять местным баловням после выходок Колина и его приятелей. Как следствие, в сердечных делах я совсем еще неопытна. Наверное, в этом нет ничего дурного, ведь мне не сорок лет, а всего восемнадцать, но рядом с Мэг и другими одноклассницами я невольно чувствую себя — не хочется говорить так даже мысленно — совсем еще ребенком.

Дойдя до дома я решаю не мудрить и прямо спросить Лео о планах на завтра — встаю под пышным кленом, будто дело не потерпит еще минуту до квартиры, отправляю запрос на дружбу (что конечно же стоило сделать пораньше) и набираю сообщение:

«Привет, Лео, это Агнес! Прости, что только сейчас даю о себе знать. Надо было сразу обменяться контактами, но в голове была такая каша... Сам понимаешь. Завтра все в силе? Какие у нас планы? Если не секрет, конечно…» — прилепив и тут же удалив смущенный эмодзи, я застываю в нерешительности, наконец нажимаю «отправить» и с шумным выдохом направляюсь к дверям.

Ответ приходит поздно, когда я уже переоделась в пижаму, — за вечер я здорово себя накрутила, решив, что Лео передумал и будет теперь меня игнорировать, но, вспыхнув в темноте, телефон возвещает о принятии им моей дружбы. Прогнав и сон, и налипшую на сердце обиду, меня охватывает радостное возбуждение, вскоре приумноженное долгожданным сообщением:

«Привет! Ты тоже прости, что только сейчас отвечаю, репетируем мы допоздна: у трех парней есть "настоящая" работа вне группы, и свободны они только по вечерам.

Разумеется, все в силе! Я всю неделю ждал с нетерпением. А по поводу планов — буду рад исполнить любое твое желание!» — подмигивающий эмодзи.

«Еще и пишет грамотно…» — подмечаю я и, безотчетно улыбаясь, печатаю:

«Ой, я человек простой… — подумав, стираю. — Я буду рада погулять в нашем парке. Погоду обещают хорошую, ближе к вечеру будет не жарко — и от работы отдых, и можно спокойно общаться».

«… не мучаясь вопросом, кто за кого платит и кто кому чего должен», — добавляю я про себя.

«Как скажешь, хотя отдыхать и общаться можно и за ужином, и на выставке, и в парке развлечений. Но это так, на будущее, — улыбающийся эмодзи. — Завтра в пять у входа в "Заводь". Спокойной ночи, Агнес!»

«И тебе! До завтра».

Счастливая оттого, что все прояснилось, я откидываюсь на подушку, прижимая к груди телефон, — Берта тут же запрыгивает ко мне на живот и начинает переминается.

— Ой!.. Не, голубушка, я тебе не лежанка! Под бок давай. Или в ноги.

Я мягко сталкиваю ее на матрас, но, вместо того чтоб поворчать и улечься, она вдруг цепенеет, пялится несколько секунд в одну точку, резко запрыгивает на подоконник и проталкивает морду в узкую щель между рамой и сдвижной створкой окна.

— Берта!..

Взмах хвоста. Опрокинув бутылку с розой, кошка исчезает в расширенном проеме — я вскакиваю, чтобы поймать ее, но хватаю лишь сырую пустоту.

— Берта! А ну живо домой! Кис-кис-кис…

Не обращая на меня внимания, она мелькает в неприятно оранжевом свете и скрывается под запаркованной во дворе машиной. Я не трачу время на раздумья и панику: надеваю джинсовку поверх пижамы, сую ноги в кеды, подмяв пятками задники, и выбегаю из квартиры.

— Вот же бестолочь… Не дай бог потеряется!

Перепрыгивая ступеньки, я сбегаю по лестнице, нажимаю кнопку открытия и всем весом наваливаюсь на тяжелую дверь — прохлада обволакивает мои голые ноги.

Я бросаюсь туда, где видела Берту, но резко замираю, ступив на тротуар. Дрожь проходит у меня по спине, в глазах на секунду темнеет, а мысли и эмоции куда-то улетучиваются — теплое марево застилает сознание. Бездумно глядя на трещину в асфальте, безучастно слушая шум дороги за домами, я остаюсь в «шагающей» позе, в которой меня настигло оцепенение. Дверь за моей спиной не захлопывается — тоже застыла под действием неведомой силы.

— Вернись. Голову не поднимай, — тихо раздается незнакомый мне голос.

Я разворачиваюсь и, шаркая подошвами, поднимаюсь на две ступеньки. Угол открытой двери появляется в поле зрения рядом с большой немытой кроссовкой.

— Иди домой.

Я послушно захожу в подъезд и поднимаюсь на второй этаж. По пути теряю левую кеду. Немытый пол шершавый, холодный. Моим шагам вторит поступь неизвестного человека. Отворив дверь квартиры, встаю посреди маленькой прихожей. За мною щелкает замок.

— Как тебя зовут? — глухо спрашивает «голос».

— Агнес Бетани Барлоу, — отвечаю, не оборачиваясь.

— Слушай внимательно, Агнес. Среди твоих знакомых есть… скажем так, интересная мне личность. Я понятия не имею, кто это, но уверен, что этот человек молодо выглядит, хорош во всем, за что берется, и приятен всем, с кем общается. Также думаю, что знакомы вы либо недавно, либо неблизко. Есть идеи, о ком речь?

Из марева возникает образ: копна ухоженных рыжих волос, виолончель и старомодная рубашка.

— Есть.

— Расскажи. — «Голос» ощутимо волнуется.

Я открываю рот, чтобы ответить, но осекаюсь.

«…Кто это? Что происходит? Почему я… не владею собой?!»

Мой разум выныривает из коварного тумана, и в нем моментально растекается ужас. Сердце колотится, становится жарко, инстинкты велят бежать или бить, но тело как замерло, так и не движется. Неподъемное, тесное… Трудно дышать!

— Ну? — недовольно тянет «голос».

«Не буду говорить!» — Я стискиваю зубы и пытаюсь оглянуться — все силы бросаю на то, чтобы повернуть голову, но не могу. Начинаю дрожать от усердия. Кажется, еще немного, и все мои мышцы сведет судорогой. По крайней мере, я продолжаю молчать!

Какое-то время «голос» ждет, потом вздыхает и говорит с невеселой усмешкой:

— Вижу-вижу… Волевая, упрямая — таких куда приятнее ломать.

Зловещее марево становится плотнее, вновь поглощая мысли, чувства и волю к сопротивлению. Сердце бухает все тише, мышцы шеи и плеч расслабляются. «Голос» чеканно повторяет вопрос:

— Кто твой знакомец?

— Его зовут Лео Грин, — покорно отвечаю я. — Он музыкант, играет на виолончели в готической группе «Ianus Lacrimae».

— Где живет?

— В многоэтажках недалеко от парка.

— Точнее?

— Не знаю.

«Голос» задумывается.

— Как вы познакомились?

Я коротко рассказываю о кафе и вечеринке, после чего повисает молчание. «Голос» прохаживается у меня за спиной: три шага в одну сторону, три в другую и еще шаг обратно. Замирает.

— Раз он проявляет к тебе интерес, придется тебе побыть приманкой. — Вжик застежкой-молнией, прикосновение к волосам, щекотка на затылке и щелканье ножниц. — Еще увидимся. Когда пойму, что с вами делать…

«Голос» кладет руку мне на макушку, и прихожая опрокидывается в темноту.

* * *

Возвращаясь в сознание, я ощущаю свое тело с необычайной остротой — будто теплая волна исходит из груди, постепенно наполняя руки и ноги. Лежу на спине под мягким одеялом. Руки касается что-то… приятное. Двигаю пальцами. Пушное. Мурчит. Это Берта спит у меня под боком.

— Как так? — растерянно бормочу и разлепляю веки.

Разве она не выскочила в окно? Разве я не бежала за ней во двор? Было прохладно, вокруг ни души, а потом… потом ничего. Выходит, сон? Я бросаю взгляд на закрытое окно и облегченно вздыхаю.

1) Kamelot "Descent of the Archangel"

Вернуться к тексту