Мой Майрон (гет)

Распростерла над городом ночь необъятные древние крылья,

И просыпались первые звёзды в прорехи на старом плаще.

У меня в саду за окном распустились лунные лилии,

И мне стало отчетливо видно скрытую сущность вещей.

Музыкальная группа Flëur, "Лунные лилии"

Ей казалось, она что-то поняла о Сауроне. Его беспокойство, его жажду перемен, его цели — ведь изначально они не были направлены на разрушение? Он желал исправить этот мир, исцелить то, что было нарушено Морготом на заре времен, когда обитаемая реальность только создавалась. Но ведь он и служил Морготу, пока тот не был пленен и выброшен в Пустоту-вне-Мира. А потом сам занял его место? Как же так? Аэлин чувствовала, что мысли ее рассыпаются в беспорядке. Но… Раз он пожертвовал всем ради своего плана — значит, ему было не все равно? Больше, чем кому бы то ни было другому? Он хотел блага? Аэлин задохнулась от нахлынувшего сострадания и, ей казалось, понимания. «Ты уже оправдываешь его?» — ехидно промолвил внутренний голос. Она мысленно ответила словами Гэндальфа: «Даже в самой тёмной душе может оставаться искра света». А если нет? Если он просто играет с ней, пытаясь убедить служить ему, как и многих других? Разве творящие зло не считают свои цели благородными? Палантир притягивал ее, снова и снова возвращалась она к нему.

— Значит, достойным восхищения он тебе явился, дева? — внезапно и почти вкрадчиво спросил Саурон. Аэлин не сразу осознала, что вопрос относился к нему самому, к тому, каким он был когда-то. В его голосе сквозило равнодушие, словно речь шла о давно забытом знакомом. Она поняла: Саурон уловил отблеск того образа, что возник в ее сознании, хотя и не подал виду. Вопрос застал ее врасплох, хотя она и сама уже не первый день размышляла об этом. Казалось, она увидела перед собой Майрона тысячелетия назад, почувствовала, будто и в самом деле знала его истинным, неискаженным. Слова, копившиеся в сердце, теперь сами сорвались с губ:

— Он был… прекрасен. Не так, как прекрасны горы на рассвете или звёзды в ночном небе. Его красота была другой — живой, одухотворённой, воплощением света и гармонии. Я вижу его высоким, величественным, но не пугающим. В нем была теплота, как у мастера, который с любовью создаёт свои творения.

Его глаза… они были словно два огня, но не те, что пожирают и разрушают, а те, что согревают и вдохновляют. В них была мудрость, глубина, которая заставляла задуматься, что он видел больше, чем кто-либо другой. Когда он смотрел на тебя, казалось, что он видит не только твою внешность, но и твою душу. И в этом взгляде не было осуждения — только понимание и… печаль. Да, печаль. Как будто он знал, что мир несовершенен, и это причиняло ему боль.

Его руки… они были руками творца. Я представляю, как он работал рядом с Аулэ, создавая чудеса, которые даже эльфы не могли повторить. Его пальцы, наверное, были ловкими и сильными, но при этом нежными, как у художника, который боится повредить своё творение. Он создавал не просто вещи — он создавал красоту, и каждая его работа была отражением его души.

Мне кажется, дух его был полон света, но не того слепящего, что обжигает, а того, что согревает и даёт жизнь. Он хотел порядка, гармонии, совершенства. Он верил, что мир можно сделать лучше, и его вера была так сильна, что заражала других. Он был… идеалистом. И в этом была его сила и его слабость. И удивительная красота именно в этой слабости.

Но внезапно она осознала, с кем говорит и что говорит, и осеклась, закрыв лицо руками.

Саурон молчал, будто отвернувшись от нее. Потом, медленно, как бы пробуждаясь от глубокой задумчивости, он негромко молвил:

— Откуда тебе известно, что это было так, смертная дева? Ты живешь на свете какие-то мгновения, что ты можешь знать о тех, кого нет многие тысячелетия?

Перед ее глазами вновь возник портрет из древней книги.

Саурон усмехнулся:

— Порою мастера были чересчур искусны в изображении того, что хотели воплотить, вместо того, чтобы предать забвению тех, кто давно умер.

Аэлин сжала кулаки, чувствуя, как её сердце бьётся всё сильнее. Ей легко давалось говорить о нем в третьем лице, как о ком-то другом, но теперь она собралась с духом, выпрямилась и произнесла:

— Майрон…, — имя это прозвучало как чистый звон колокола, — Ты помнишь, каким ты был. Ты помнишь красоту, которую создавал. Ты любил мир, может быть, больше других.

Собеседник ее засмеялся, но в его смехе не было радости. А что было? Сожаление?

— Ты наивна, смертная. Ты видишь то, что хочешь видеть. Свет, который давно погас. Но свет — это иллюзия. Сила — вот что имеет значение.

— Сила без света, без сострадания, без красоты — это разрушение и бессмыслица, — возразила Аэлин.

— Красота, — произнёс он, и его голос звучал, как эхо из далёкого прошлого. — Красота — это слабость. Она не может защитить, не может изменить мир. Я видел, как красота разрушается, как её топчут и уничтожают. Я больше не хочу быть частью этого.

Горло ее перехватило так, что она не могла ничего ответить, а просто отдернула руку с гладкой поверхности Палантира.