Мой Майрон (гет)

Близка неизбежность,

Так мало любви, так много слов.

Совершенная нежность

Превращается в совершенное зло.

Отвергая законы природы,

Стоит у перил моста,

Безумно глядя на воду,

Совершенная красота.

Музыкальная группа Flëur, "Кто-то"

В тишине библиотеки города Минас Тирита, где пыль веков оседала на страницы древних фолиантов, дева Аэлин сидела, склонившись над рукописями. Свет солнца лился сквозь витражи высоких окон, разноцветными пятнами падая на страницы, словно сама природа пыталась оживить слова, тонко выведенные давно ушедшими писцами. Воздух был наполнен запахом старого пергамента и древесины, а тишину нарушали лишь редкие шаги библиотекаря, далекие и приглушённые, как эхо из другого мира.

Аэлин была одна. Редко кого в эти неспокойные времена тянуло сюда, в хранилища с древними забытыми книгами, написанными века назад, когда мир был молод, а зло только начало просыпаться. Но для неё это место было убежищем. Здесь она находила ответы на вопросы, которые не давали ей покоя. Дочь одного из знатных людей города, приближённых владыки Гондора, она ловила слухи о великих событиях, потрясающих Средиземье, и о Великой Угрозе с Востока, которой страшились все. Ей хотелось понять, что же положило начало всем потрясениям. Что за сила стояла за тьмой, которая наступала на их мир?

В тот вечер она нашла книгу, о которой раньше не слышала. Переплёт был из тёмной кожи, а страницы пожелтели от времени, но буквы, начертанные рукой мастера, всё ещё сохраняли чёткость. На первой странице было выведено: «О Майа, что пал во тьму». Сердце Аэлин замерло. Она знала, что Майар — это духи, служившие могучим Валар, но кто из них пал? Она начала читать, и её взгляд то и дело запинался о строки, словно путник, бредущий по незнакомой тропе.

Неведомый автор искусно изобразил Майа, называемого в книге — Майрон (это имя ни о чём не говорило деве), в прекрасном человеческом образе. Его черты были благородны, а руки, казалось, были предназначены созидать. Но взгляд Аэлин приковали его глаза, полные огня и беспокойства, над упрямо сжатым ртом. В них читались гордость, надменность, ум, но и некая печаль, словно он нёс в себе бремя, которое не мог сбросить.

На следующий день Аэлин отправилась к Гэндальфу, который остановился в Минас Тирите перед своим очередным странствием. Она нашла его в саду, где он курил трубку, наблюдая за звёздами. Его длинная седая борода колыхалась на ветру, а взгляд, обычно полный тепла и мудрости, казался отрешенным, будто отражая глубокое раздумье.

— Митрандир (ибо так жители Гондора привыкли называть его), — начала она, сжимая книгу в руках, — я нашла предание о Майа, который пал. О нём говорят как о великом и прекрасном. Кто это был? Его имя Майрон, но я никогда о нём не слышала, хотя о многих из Айнур пишут летописи.

Гэндальф повернулся к ней, его глаза стали серьёзными, словно он увидел в её вопросе нечто большее, чем просто любопытство.

— Ты нашла историю, которую немногие помнят, — сказал он медленно, выпуская кольцо дыма. — Это история Майрона, которого теперь зовут Саурон.

— Саурон? — прошептала Аэлин, потрясённо взглянув на Гэндальфа. — Но как он мог быть светлым Майа? Он — воплощение зла! И облик его ужасен. Разве он не всегда был таким?

Гэндальф вздохнул, и в его взгляде появилась тень печали.

— Зло редко начинается как зло, Аэлин. Майрон был одним из величайших Майа, слугой Аулэ. Его ум и мастерство не знали равных. Он создавал чудеса, которые даже эльфы не могли повторить. Но он жаждал порядка и контроля, возненавидев хаос нашего смертного мира, и это привело его к Морготу, которому он служил. А потом и сам возжелал стать владыкой, Сауроном — Ужасным, Гортхауром — Безжалостным. Он пал не сразу, но постепенно, шаг за шагом, пока тьма не поглотила его.

Аэлин молчала, её мысли были наполнены образами, которые она видела в книге: величественный дух, чьи руки создавали чудеса, чьи глаза светились мудростью. Как мог такой свет превратиться в тьму?

— Разве он хотел этого? Разве он сейчас не видит, к чему пришел? — спросила она наконец.

Гэндальф посмотрел на неё с грустью:

— Некоторые падения слишком глубоки, чтобы их можно было исправить. Или остановиться. Но если ты ищешь ответы, помни: даже в самой тёмной душе может оставаться искра света. Однако берегись, Аэлин. Тьма часто манит тех, кто ищет её с добрыми намерениями.

Аэлин ушла, но чувствовала на себе острый взгляд Гэндальфа, которым он провожал ее.

Она вернулась в библиотеку, но образ Майрона не уходил из ее мыслей. Снова открыв книгу, она вглядывалась в его изображение. Его глаза, полные огня, казалось, смотрели прямо на неё, словно задавая безмолвный вопрос: «Как иначе я мог всё исправить?» Она прошептала едва слышно: «Но ты ничего не исправил…» — и содрогнулась, осознав, что впервые обратилась к Майрону… нет, к Саурону, будто он мог её услышать. Он был здесь, в их мире, но под маской зла? Или жажда власти и разрушения стала его истинной сутью? Слова Гэндальфа, однако, словно противоречили этому…

Порой сама того не замечая, Аэлин день за днём всё глубже погружалась в размышления о Сауроне. В её сознании он постепенно переставал быть тем, кем видели его остальные. Когда она слышала шёпот людей на улицах или во дворце правителя, упоминающих Владыку Мордора, её сердце сжималось от странного, необъяснимого чувства. Что это было — гнев? Или… жалость? Смешно было жалеть бессмертного Майа, ей, смертной. Но перед её глазами вновь возникала благородная тень того, кем он был когда-то, но кем больше не являлся. Мог ли он исчезнуть навсегда? И сожалел ли хоть кто-нибудь о нём?

Душа трепещет и плачет

От того, что творится в уме.

Но я твержу, что всё будет иначе.

Ах, кто бы твердил это мне!

Музыкальная группа Flëur, "Кто-то"

Гэндальф покинул Минас Тирит на рассвете, оставив после себя лишь клубы дыма от своей трубки да вещь, бережно обернутую в ткань, наказав бережно хранить ее, пока он не вернется, и ни в коем случае не прикасаться. Аэлин знала, что там. На одном из ужинов спутник Гэндальфа, некий Пиппин, упомянул о том, как он случайно говорил с самим Сауроном через шар, подобранный Гэндальфом у башни Ортанка, и чуть не поплатился жизнью за свое любопытство. Но до конца он историю так и не рассказал, потому что Гэндальф посуровел и шикнул на него. Но Аэлин и без того знала из летописей, что Палантиры, гладкие сферы как будто из черного стекла (но, как предполагают, это был вулканический обсидиан из самого вулкана Ородруина) служили в древние времена для связи королевств между собою. А теперь почти все они подчинены Темному Владыке. Дева испугалась мысли, которая промелькнула у нее.

Отец Аэлин, человек практичный и осторожный, спрятал Палантир в глубине семейного поместья, в комнате, куда даже слуги не заходили без разрешения. И несколько дней Аэлин ходила мимо этой комнаты, не пытаясь зайти, но постоянно находила себе дела, приводившие ее в эту часть дома.

«Ты и вправду хочешь нарушить запрет Митрандира, поставить под угрозу честь отца и всего дома, если узнают?», спрашивала она себя — «Зачем тебе это?». Но снова в памяти ее возникал образ светлого Майа из тех времен, когда он еще мог жить среди людей.

Аэлин открыла глаза. Комната была залита мягким лунным светом. Не доносилось ни звука. Дева встала и накинула плащ, чувствуя, как холодеют ее руки и слабеют ноги, как сильно бьется сердце. Без раздумий она вышла в коридор и бесшумно добралась до комнаты, где хранился Палантир. Дверь была заперта, но у нее имелись ключи от всех дверей в доме. Наверное, отец позабыл об этом.

Камень лежал на столе, покрытый тёмной тканью. Она сняла её и увидела гладкую поверхность, которая отражала свет луны, словно вода. Аэлин глубоко вздохнула, чувствуя, как её сердце бьётся всё быстрее. Она знала, как это опасно, но не могла устоять. Что нужно делать? Просто дотронуться? Её рука дрожала, когда она прикоснулась к камню.

Внезапно ее сознание погрузилось во тьму. Она почувствовала присутствие — огромное, древнее, полное власти. Какими глупыми показались ей ее мысли о том, что Саурон — все тот же Майрон из ее грез, что он на самом деле не захочет ей навредить. Но было слишком поздно. Чужая воля сковала ее. И вдруг в своем сознании она услышала голос, холодный и звучный, как металл, а перед ней возник образ — высокий, темный, величественный, с глазами, горящими, как угли:

— Кто послал тебя?

Аэлин сжала кулаки, чтобы не дрожать. Она чувствовала, как его воля сжимает её, словно невидимые цепи, но она собрала всю свою смелость.

— Никто. Я… Я Аэлин.

Голос сковал ее сознание отпечатком ледяного холода и тени высокомерного удивления.

— Смертная, — произнёс он, — ты либо очень храбра, либо очень глупа. И тот, кто послал тебя, глуп. Мне надоело видеть его шпионов. Все вы слишком бесполезны — даже чтобы вас убивать.

Аэлин почувствовала, что он и в самом деле может раздавить ее, если захочет. Она отчаянно барахталась внутри своего разума, пытаясь выбраться из-под власти чужой могучей воли, как вдруг вспомнила ту книгу. Вот для чего она здесь!

— Майрон…, — горло ее перехватило, и она не смогла больше выдавить ни звука.

Узы воли Саурона, сковывающие ее сознание, слегка ослабли. Но тут же…

— Здесь нет того, кто носил это имя! — взорвалось в ее голове, отдаваясь болью. Она чувствовала, будто тонет в вязкой жидкости, что ей нечем дышать, но продолжила:

— Я знаю, что ты — Майрон…

Голос вдруг стал мягким, почти вежливым, с легким флером заинтересованности:

— Как интересно. Откуда же смертная знает это все? Кто-то рассказал?

— Книга. В сказаниях я видела… тебя.

Осознание того, что она напрямую говорит с тем, о ком столько размышляла, кто жил тысячелетия назад и был светлым Майа, обрушилось на нее как огромная волна. И тем больнее было ясно понимать, что он опасен.

— Что нам до тех древних сказок, смертная? Побеседуем-ка о том, что есть сейчас.

Аэлин почувствовала, как его властная воля сдавливает ее разум. Она не могла сопротивляться, не могла думать. Он задавал вопросы, а она отвечала, не в силах противостоять. Он узнал о её семье, о её интересе к древним преданиям, о её городе. Но когда он спросил о Кольце, её сердце сжалось. Она не знала, где оно, и это, казалось, разочаровало его. Но странно, он предпочел избегать вопросов о том, почему, собственно, она решилась заговорить с ним и назвала его настоящим именем. Или он настолько был равнодушен к этой теме, или же…

— Ты не так уж полезна, — сказал он наконец. — Но ты забавляешь меня. Много любопытных желало говорить со мной, и многие были наказаны за свою дерзость. Но всем им было что-то нужно. Зачем ты здесь, смертная?

Она промолчала. Слишком сильно было напряжение, которое ослабило ее настолько, что она едва могла стоять. И вдруг Аэлин поняла, что чужая воля покинула ее разум. Это было так внезапно, что она ухватилась за край стола, лишь бы не упасть.

Так хочется остановиться,

Сказать своим светлым порывам: «Хватит!»

Легко заблудиться

В мире хитрых стратегий и тактик.

Музыкальная группа Flëur, "Кто-то"

Когда она вернулась в комнату, то осознание совершённого нахлынуло на нее. Что она наделала? Привлекла внимание Саурона к Минас Тириту. Её сердце билось так сильно, что она едва могла дышать. Она знала, что должна всё исправить, отвлечь его, но как? Если дело уже сделано, то стоит ли попытаться еще раз?

Дождавшись ночи, она уже не ложилась, а выскользнула из комнаты. Положив ладонь на Палантир, она испытала знакомое уже ощущение чужой воли в ее сознании.

— Ты вернулась, — сказал Саурон, его голос был мягким, почти ласковым. — Поведай же, дева, что тебе нужно? Чего ты хочешь? Власти? Защиты? Богатства?

— Нет, — прошептала она. — Мне это не нужно. Я пришла говорить с тобой. Спросить.

Ужаснувшись своей дерзости, Аэлин замолчала.

Она не видела его лица (а было ли оно?), но будто почувствовала: Саурон улыбнулся, и в его улыбке было что-то зловещее.

— Как странно. Что ты желаешь узнать, дева?

— Ты был светлым Майа… (тут он будто равнодушно отмахнулся, но она продолжила).

— Чего ты хотел достичь? Какой была твоя цель?

— Моя цель? — медленно протянул он. — Посмотри вокруг, смертная. Даже ты можешь видеть, что этот мир погряз в хаосе, медленно разрушаясь слабостью и жадностью людских владык. Даже бессмертные эльфы подвержены порокам, падают и предают самих себя. Разве не нужно было создать порядок, чтобы всякий служил единой цели? Жизнь каждого была подчинена единому замыслу? Избавить этот мир от страданий?

— А разве сейчас страдания прекратились?

— Ты видишь очень мало в своем мирке. Чтобы исцелить мир, порой нужны тысячелетия. Нельзя создать новое, не разрушив старого.

— Но кому нужен ТАКОЙ порядок? На крови, на боли и страхе? Без любви, без сострадания, без жалости?

— А… Вот что беспокоит тебя. Но разве то, что ты назвала (в голосе его зазвучало презрение) — эти смертные чувства — не несут еще больше хаоса? Они делают вас очень слабыми и уязвимыми. Живущие погружаются в трясину своих бесконечных желаний, и в конце концов она поглощает их. Я выбрал путь, на котором нет места их лицемерию. Ты считаешь, я жесток? Но разве я заставлял кого-то служить мне? Все — все приходили добровольно, когда я давал им то, что они хотели. Не моя вина, что насытить их не сможет и сам Эру.

— Многие не подчинились тебе, а ты убиваешь их…

Голос зазвучал тише, мягче, убаюкивающе.

— Ничто великое не может осуществиться без жертв. Если, в конце концов, воцарится порядок — МОЙ порядок! — и страдания прекратятся, кто сможет сказать, что эти жертвы были напрасны?

— Но порядок, построенный на страхе, — это не порядок, — еще раз возразила Аэлин. — Это тюрьма.

— Чрезмерная свобода развращает. Только в системе сдержек и противовесов общество может двигаться дальше и созидать. Понятно тебе это, о ученая дева?

— А где же красота в таком мире?

— Красота в великой гармонии и равновесии контроля и порядка! Какая еще красота нужна тебе?

Аэлин замолчала, не в силах подобрать слова. Но в её сознании, будто вспышки света, замелькали образы: ранний рассвет, окутывающий берег величественного моря, лёгкий ветер, ласкающий лицо, пронзительные крики чаек, кружащих в небе… Нежный цветок, дрожащие капли росы… Восход луны, плывущий над безмолвным лугом, и терпкий аромат вечерней прохлады, сжимающий душу странной надеждой и трепетным ожиданием. Перед её глазами внезапно возникло то самое изображение из книги — пылающие решимостью глаза, упрямо сжатые губы… Аэлин, смущённая, опустила ресницы и крепко сжала ладонь на холодной поверхности Палантира.

Легкий презрительный смешок.

— Вот, значит, как… А кому нужно то, что ты называешь красотой? И что это? Всего лишь восход светила, тепло которого нужно для жизни. Всего лишь растения. Всего лишь иное светило, чтобы люди не спотыкались ночью. В этом есть польза, и только.

— Я не знаю, как объяснить. Может быть, это отголоски той, настоящей гармонии, задуманной Эру?

— Что тебе знать о замыслах Эру, глупая девчонка?

Распростерла над городом ночь необъятные древние крылья,

И просыпались первые звёзды в прорехи на старом плаще.

У меня в саду за окном распустились лунные лилии,

И мне стало отчетливо видно скрытую сущность вещей.

Музыкальная группа Flëur, "Лунные лилии"

Ей казалось, она что-то поняла о Сауроне. Его беспокойство, его жажду перемен, его цели — ведь изначально они не были направлены на разрушение? Он желал исправить этот мир, исцелить то, что было нарушено Морготом на заре времен, когда обитаемая реальность только создавалась. Но ведь он и служил Морготу, пока тот не был пленен и выброшен в Пустоту-вне-Мира. А потом сам занял его место? Как же так? Аэлин чувствовала, что мысли ее рассыпаются в беспорядке. Но… Раз он пожертвовал всем ради своего плана — значит, ему было не все равно? Больше, чем кому бы то ни было другому? Он хотел блага? Аэлин задохнулась от нахлынувшего сострадания и, ей казалось, понимания. «Ты уже оправдываешь его?» — ехидно промолвил внутренний голос. Она мысленно ответила словами Гэндальфа: «Даже в самой тёмной душе может оставаться искра света». А если нет? Если он просто играет с ней, пытаясь убедить служить ему, как и многих других? Разве творящие зло не считают свои цели благородными? Палантир притягивал ее, снова и снова возвращалась она к нему.

— Значит, достойным восхищения он тебе явился, дева? — внезапно и почти вкрадчиво спросил Саурон. Аэлин не сразу осознала, что вопрос относился к нему самому, к тому, каким он был когда-то. В его голосе сквозило равнодушие, словно речь шла о давно забытом знакомом. Она поняла: Саурон уловил отблеск того образа, что возник в ее сознании, хотя и не подал виду. Вопрос застал ее врасплох, хотя она и сама уже не первый день размышляла об этом. Казалось, она увидела перед собой Майрона тысячелетия назад, почувствовала, будто и в самом деле знала его истинным, неискаженным. Слова, копившиеся в сердце, теперь сами сорвались с губ:

— Он был… прекрасен. Не так, как прекрасны горы на рассвете или звёзды в ночном небе. Его красота была другой — живой, одухотворённой, воплощением света и гармонии. Я вижу его высоким, величественным, но не пугающим. В нем была теплота, как у мастера, который с любовью создаёт свои творения.

Его глаза… они были словно два огня, но не те, что пожирают и разрушают, а те, что согревают и вдохновляют. В них была мудрость, глубина, которая заставляла задуматься, что он видел больше, чем кто-либо другой. Когда он смотрел на тебя, казалось, что он видит не только твою внешность, но и твою душу. И в этом взгляде не было осуждения — только понимание и… печаль. Да, печаль. Как будто он знал, что мир несовершенен, и это причиняло ему боль.

Его руки… они были руками творца. Я представляю, как он работал рядом с Аулэ, создавая чудеса, которые даже эльфы не могли повторить. Его пальцы, наверное, были ловкими и сильными, но при этом нежными, как у художника, который боится повредить своё творение. Он создавал не просто вещи — он создавал красоту, и каждая его работа была отражением его души.

Мне кажется, дух его был полон света, но не того слепящего, что обжигает, а того, что согревает и даёт жизнь. Он хотел порядка, гармонии, совершенства. Он верил, что мир можно сделать лучше, и его вера была так сильна, что заражала других. Он был… идеалистом. И в этом была его сила и его слабость. И удивительная красота именно в этой слабости.

Но внезапно она осознала, с кем говорит и что говорит, и осеклась, закрыв лицо руками.

Саурон молчал, будто отвернувшись от нее. Потом, медленно, как бы пробуждаясь от глубокой задумчивости, он негромко молвил:

— Откуда тебе известно, что это было так, смертная дева? Ты живешь на свете какие-то мгновения, что ты можешь знать о тех, кого нет многие тысячелетия?

Перед ее глазами вновь возник портрет из древней книги.

Саурон усмехнулся:

— Порою мастера были чересчур искусны в изображении того, что хотели воплотить, вместо того, чтобы предать забвению тех, кто давно умер.

Аэлин сжала кулаки, чувствуя, как её сердце бьётся всё сильнее. Ей легко давалось говорить о нем в третьем лице, как о ком-то другом, но теперь она собралась с духом, выпрямилась и произнесла:

— Майрон…, — имя это прозвучало как чистый звон колокола, — Ты помнишь, каким ты был. Ты помнишь красоту, которую создавал. Ты любил мир, может быть, больше других.

Собеседник ее засмеялся, но в его смехе не было радости. А что было? Сожаление?

— Ты наивна, смертная. Ты видишь то, что хочешь видеть. Свет, который давно погас. Но свет — это иллюзия. Сила — вот что имеет значение.

— Сила без света, без сострадания, без красоты — это разрушение и бессмыслица, — возразила Аэлин.

— Красота, — произнёс он, и его голос звучал, как эхо из далёкого прошлого. — Красота — это слабость. Она не может защитить, не может изменить мир. Я видел, как красота разрушается, как её топчут и уничтожают. Я больше не хочу быть частью этого.

Горло ее перехватило так, что она не могла ничего ответить, а просто отдернула руку с гладкой поверхности Палантира.

В мире двусмысленном ангел двуликий

Стал сводным братом моим.

Солнечный ветер и лунные блики

Застит от нас едкий дым.

Музыкальная группа Flëur, "Синие тени"

Аэлин бросилась на постель, уткнувшись лицом в подушку, тут же ставшую мокрой от слез. Переживания, которым она не могла найти ясного определения, нахлынули на нее с новой силой Могущественный Майа, настолько сострадающий миру, что потерял себя в поисках опоры? Сам заставил себя забыть суть своей жизни, своё истинное “я”, лишь бы избавить себя и других от кажущегося зла? В этом было столько близкого, понятного, человеческого! Как же он, должно быть, отличался этим от невозмутимых Айнур! Но человек не смог бы пасть во тьму так. Чем совершеннее создание, тем ужаснее его падение. Откуда ей это известно? И что теперь делать с этим знанием? Она знала лишь одно: должна попытаться пробудить тот свет, что когда-то сиял в нём.

“Я не могу оставить его, — решила она. — Не могу просто смотреть, как он губит себя и всё вокруг. Я должна попытаться. Пусть это опасно. Пусть это разрушит… и меня.”

Поверхность Палантира мерцала, как вода под луной. Образ Саурона возник перед ней, но на этот раз он казался ближе, почти осязаемым. Его голос прозвучал мягко, как шёлк, скользящий по коже:

— Почему ты приходишь сюда? Чего ищешь, дева? В этом опасном мире тебе нужна уверенность? Опора? Надежный союзник, способный всё это дать?

Аэлин почувствовала, как земля уходит из-под ног, но, собравшись с духом, ответила:

— Что толку в могуществе, если оно ведет к гибели?

— Отчего же? Моя мощь лишь растет, и скоро… Ты могла бы стать больше, чем сейчас, Аэлин. Ты, чьё сердце видит свет даже во тьме… Разве это не бесценный дар?

Он словно шагнул в ее разум, и вокруг них возникли видения: Аэлин в роскошных одеждах, восседающая на троне из черного мрамора. Рядом — Саурон, но не в облике Тьмы, а Майрон, каким он был прежде: величественный, с глазами, полными звезд. В её руке — скипетр, сплетенный из света и тени. Люди склонялись перед ней, а эльфы возносили её имя с благодарностью.

— Посмотри, — прошептал он. — Ты могла бы править не как смертная королева, а как равная… мне. Мы вместе восстановим порядок, вернём миру утраченную гармонию.

Аэлин замерла. Видение было ослепительно ярким, пугающе реальным. Она почти чувствовала тяжесть скипетра в руке, почти слышала шепот тысяч голосов, приветствующих её. Но в глубине души что-то сопротивлялось, кричало о лжи.

— Нет! Смертная никогда не сможет быть тебе равной!

— Отчего же? Майа Мелиан когда-то избрала эльфа Тингола и правила вместе с ним. Её дочь, Лутиэн, предпочла смертного Берена. Разве не об этих сказаниях ты размышляла?

Размышляла? Нет, она отгоняла от себя эти мысли, не смея проводить столь дерзкие параллели. Но сейчас, после этого видения, она чувствовала странную слабость, словно выпила сладкого макового отвара. А вдруг…? Но тут в памяти всплыли слова Гэндальфа, сказанные когда-то о Сауроне: “Каждому он даёт иллюзию исполнения желаний, тем самым толкая в пропасть. Ибо желания смертных ненасытимы”.

Она почти беззвучно прошептала:

— Неразумно стремиться к невозможному.

В её сознании мелькнула тень его досады.

— Ты отвергаешь дар, о котором другие мечтают, — произнес он с холодом. — Но я умею ждать, Аэлин. Когда твои надежды рухнут, ты вспомнишь этот разговор.

— Кто мечтает? Твои тени королей, порабощённые твоей волей? Эту “власть” ты им даруешь?

Он словно отбросил ее от себя и исчез. Руки дрожали, сердце колотилось в груди. Она упала на колени, судорожно ловя воздух. Видения власти, славы, спасения… Они были такими… притягательными. Но в памяти вдруг возникла строчка из древней книги: “Майрон пал не из-за жажды власти, но из-за страха перед хаосом”.

Она поняла: Саурон не просто искушает ее, он зеркально отражает её собственные страхи, играет на них. Страх быть слабой. Страх, что её жертвы окажутся напрасными. Но теперь она знает, как бороться с этим.

Поднимаясь на ноги, она прошептала в пустоту:

— Ты боишься хаоса и утраты. А я… больше не боюсь.

Палантир пылал в руках Аэлин, как раскалённый уголь. Она знала, что это ловушка. Знала, но всё равно прижала камень к груди, повторяя про себя: «Он может измениться. Он должен. Пока не поздно». И словно прочитав её мысли, Саурон проник в её разум не голосом, но властным импульсом, настойчиво взывая к ней: ты уверена, что видишь истину? Тогда приди и докажи, что твои идеалы способны изменить ход вещей.

Она смотрела в окно, где горизонт затягивали зловещие чёрные тучи, словно предвестники неминуемой последней битвы. В Минас Тирите царил хаос: воины спешно возводили баррикады, женщины прятали детей. Аэлин знала — Совет что-то замыслил, какой-то отчаянный план, связанный с Кольцом. И конец этого плана неумолимо приближался. Что произойдет, когда они добьются своей цели, чего бы она ни стоила? Саурон… будет уничтожен? Окончательно? Без надежды на искупление, без малейшего шанса на возвращение к свету? И в ее воображении возник образ: он, воплощенная властная Тень, в твердыне Барад-Дур. Где каждый подчиняется его воле лишь из страха или из-за власти своих собственных, подпитываемых им желаний. Где вокруг лишь тени, мрак и бесконечное, всепоглощающее одиночество. “Если ему суждено погибнуть так… и даже если он уже не способен стать тем, кем был — я не могу его оставить”.

— Как мне прийти? — прошептала она, обращаясь к Палантиру. — Барад-Дур окружён огнём и тенями.

— Ты носишь ключ в своих руках, — ответил Саурон. — Камень видений — это дверь. Но лишь для тех, кто не боится шагнуть.

Она сомневалась. Всё в ней кричало, что это безумие. Но когда Палантир дрогнул, и её комната наполнилась тенями, она не сопротивлялась. Тьма обвила её, как холодный шёлк, и земля ушла из-под ног.

Аэлин очнулась на каменном полу, в окружении чёрных стен, пронизанных багровыми прожилками. Воздух был густым от запаха серы и отчаяния. Перед ней возвышался Саурон — не как тень или дух, а в облике, напоминающем прежнего Майрона: высокий, с лицом, словно высеченным из мрамора, но глаза горели мрачным пламенем.

— Ты пришла, — произнёс он. В голосе — неприкрытое торжество. — Не многие смертные отважились бы на такое.

Едва поднявшись на ноги, Аэлин встретила его взгляд. Да, она — пленница. Она знала, что её готовность откликнуться на призыв была лишь оружием в руках Саурона, инструментом для подчинения ее самой и, может быть, других близких ей людей из ее города, для навязывания его воли.

Саурон изучал её, словно пытаясь разгадать какой-то скрытый мотив. Зачем он позвал её — он знал. Но почему она пришла? Понимая, что ловушка захлопнется за ней. Что ею двигало? У неё не было тайного плана — это Саурон понимал, отточив за века мастерство распознавания любых уловок. Он умел сражаться, но… как сражаться с тем, кто не оказывает сопротивления? Она просто смотрела. И в её взгляде не было страха. Только что-то непонятное. Тревога? Беспокойство? Или… сострадание? К нему? Он мог бы убить её сейчас. И она словно ждала этого исхода. И всё равно просто продолжала смотреть с непонятным для него выражением в глазах.

Внезапно пол под ногами вздрогнул. В окне явился отблеск пламени Ородруина. Что это значило? «Близкий конец?», с тоской подумала Аэлин.

-

Фродо спотыкался о камни, чувствуя, как Кольцо давит на его шею. Голос Саурона, обычно грохочущий в его сознании, вдруг стих. Что-то отвлекло Тёмного Владыку.

— Спеши, — прошептал Сэм, подхватывая его под руку. — Он не смотрит на нас. Не сейчас.

-

Чувствуя, как сердце сжимается отчаянием, она не знала больше, что сделать. И вдруг тихо запела. Мелодичную простую песню, которую порой как колыбельную ей напевала мать. О чем она была? Разве могла она сейчас это понять?

«Солнечный, лунный…» — выдохнула она, и в рыдании смешались боль и облегчение. Казалось, каждый слог обжигал губы. «О мудрые Парки…» — эхо подхватило её мольбу, разнеся по коридорам, где тысячелетиями слышался только скрежет железа.

«Что мне ответить? Ни воли, ни сил!», — голос ее раздавался в гулком зале. Сначала тихий, как шёпот листьев, дрожащий от слёз, потом набирающий силу — чистый, звонкий, разрывающий удушающую тишину, он поднимался к черным сводам, где тени сплетались в узоры, словно испуганные незнакомым светом. Слова лились сами собой.

Она пела.

Саурон замер, обратившись в подобие изваяния. Взгляд, всегда острый и беспощадный, вдруг смягчился — и в глубине зрачков, словно пробиваясь сквозь вековую тьму, робко засветилась искра чего-то давно потерянного, забытого. Он вдруг увидел себя. Майрона, стоявшего когда-то в зале Аулэ, с лицом, озарённым восторгом творца. Тот же свет, та же непоколебимая вера в добро, что теперь казалась ему детской сказкой.

Он шагнул вперёд. В груди что-то дрогнуло — старый шрам, оставленный эхом собственного падения. Рука непроизвольно потянулась к её лицу, будто хотела стереть слёзы, но замерла в сантиметре. Голос, привыкший отдавать приказания, прозвучал глухо, почти смущенно:

— Ты… Зачем?

«Луч серебристый молился, а яркий — нежно любил…» — пропела она в ответ, не отводя взгляда. Аэлин не видела уже ни копоти на стенах, ни багровых отсветов лавы за окнами — только два луча в темноте: золотой и серебряный, сплетавшиеся в её памяти с образами Майрона и Саурона. Любила ли она их? Да. Безумно, безнадёжно, как любят закат, который нельзя удержать.

В этих словах была вся её исповедь. Любовь не к владыке тьмы, не к светлому духу из легенд — а к нему, настоящему, кто застрял между, разорванный собственным выбором.

Солнечный? Лунный? Напрасная битва!

Каждую искорку, сердце, лови!

В каждой молитве — любовь, и молитва —

В каждой любви!

Где-то вдалеке рухнула башня, но здесь, в эпицентре бури, вдруг стало тихо. Саурон слушал. Не смеялся, не прерывал — слушал, как впервые за эпохи кто-то обращался к нему не с мольбой или проклятием, а с… благодарностью. За то, что когда-то создавал. За то, что даже теперь, в бездне, оставался частью этой песни.

-

Фродо разжал пальцы, и Кольцо полетело в огненную пропасть.

-

Знаю одно лишь: погашенных в плаче

Жалкая мне не заменит свеча.

Буду любить, не умея иначе —

Оба луча!

— последние слова сорвались в шёпот.

И в этом признании, вырвавшемся помимо воли, было больше силы, чем во всех армиях Мордора.

-

Кольцо коснулось лавы и утонуло в ней.

-

Твердыня Барад-Дур рухнула.

Несколько мгновений, и все стихло.

-

— Царство Саурона погибло, — произнес Гэндальф. И ответом ему была улыбка Валар.