Мой Майрон - За Гранью (гет)

— А ведь мы здесь свободны, — неожиданно сказала она, глядя на него. — Как ни странно.

Почему ей это пришло в голову? Разве они не были неким образом заточены в этом месте? Но, в то же время… Они как будто перестали быть пленниками внешнего, даже своих собственных тел, которые прежде нужно было поддерживать, пленниками событий и обстоятельств. Здесь никто не мог навязать им ни мыслей, ни поступков.

Он холодно усмехнулся.

— Свободны? Я был свободен, когда повелевал армиями. Когда Кольца сопрягали волю королей с моей волей. Свобода — это сила. Все остальное — иллюзия таких же слабых, как ты, смертная.

Все тот же разговор, который они уже вели когда-то, эпохи назад, в ее — их — реальности. Те же аргументы.

— Ты называешь свободой цепи, которые сам сковал?

— Опять цепи? — он резко поднялся, и тень его лица исказилась. — Я строил порядок. Народы, которые не могли понять своего блага, я объединял железом. Эльфам дал кольца мудрости, чтобы их гордыня не разрушила их. Людей сделал сильными — без меня они грызлись бы за крохи власти. Даже гномы... — он усмехнулся. — Их жадность обернулась им же на погибель.

Аэлин молчала. Он говорил методично, как будто перечислял пункты давно составленного отчета. И при этом, слушая его, Аэлин будто видела все его глазами, ощущая каждую сцену так, словно она сама стояла рядом с ним тогда.

— Я подчинил себе народы Средиземья. Все… живущие — что эльфы, что смертные… глупцы! — вели себя просто как пешки в моей игре. Эльфы думали, что я служу их интересам, когда создавал кольца.

Перед взором Аэлин возникли мастерские Эрегиона: раскаленные горны, искрящиеся наковальни, эльфы-кузнецы, чьи лица светились гордостью. Майрон — тогда он звался для них Аннатар, «Даритель» — вручал им кольца, его голос тек медом: «Во имя света и мудрости». Но за этим последовало иное: эльфы в агонии, срывающие кольца с пальцев; люди, чьи тела искажались в призрачные формы; гномы, сходящие с ума от жадности.

— Люди Нуменора верили, что я их союзник.

Ряд образов сменился на другой. Майрон теперь стоял во дворце Нуменора — прекрасный, убедительный, — и нашептывал околдованному королю слова о бессмертии, о власти, о могуществе. А затем гигантская волна захлестнула остров. Дворцы рушились, люди в панике метались по улицам, крики тонули в воде.

— Даже Саруман, мой слуга, считал, что он может превзойти меня, и тем вернее исполнял МОЮ волю. Орки, тролли, назгулы — все они служили мне. Я создал армии, которые могли сокрушить любое королевство.

Аэлин видела равнины Мордора, усеянные телами. Огромные катапульты швыряли обломки скал в Минас Тирит; тролли ломали ворота, орки рычали, заливаясь черной кровью. И над всем этим царила его, Саурона, упорная и непреклонная воля с одним лишь призывом: «Сломите их!»

Аэлин не моргнула. В ее глазах не было ужаса — только грусть, как будто она видела не жертв, а его, запертого в паутине собственных интриг. Кристаллизовавшего свою волю в нечто монолитное, и оказавшегося ее пленником, как строитель, заточивший себя в собственноручно построенной темнице.

— Моя крепость, Барад-Дур, была величайшим сооружением. Ее башни достигали небес, ее стены были неприступны. Она была символом моей власти, моей воли. Никто не мог разрушить ее, пока существовало Кольцо.

Я создал машины, которые могли разрушать горы и города. Осадные орудия, которые превращали крепости в руины. Мои творения были совершенны, они не знали поражения. Они были продолжением моей воли, моей силы. Я творил судьбу Средиземья!

И ты говоришь мне о свободе? Я знаю, что мог бы сделать больше, если бы не это… поражение.

Аэлин, склонив голову, произнесла:

— Да… Насколько же больше ты мог сделать, Майрон!

Невысказанный смысл ее слов ударил его наотмашь. Он ясно читал в ее сознании: она думала не о его разрушениях, не о его власти, а о том, каким он мог бы быть. В ее мыслях он видел себя иным — могучим, но не тираном; творцом, но не разрушителем. Она представляла его мастером, чьи руки создавали бы чудеса, а не орудия войны. Теперь, он, кажется, понял, что было в ее взгляде, когда они стояли друг против друга там, в его твердыне.

Горечь ее мыслей стала острее — она считала, что он стал рабом. Рабом собственных амбиций, которые держали его крепче любых цепей. Ее слова, ее взгляд, ее тихая уверенность — все это сливалось в один вопрос, который она не произнесла вслух, но который прозвучал в его сознании с пугающей ясностью:

«Разве это достойно того, кто когда-то был Майроном?»

Недостойно?

Он почувствовал, как будто его лишили воздуха. Это было не гневом, не яростью — это было сомнение. Оно вползло в него, как холодный туман, обволакивая мысли, которые он так тщательно выстраивал веками. Он резко качнул головой, словно пытаясь стряхнуть с себя это чувство. Его тень дрогнула, края ее стали менее четкими, как будто сама пустота колебалась вместе с ним. Он резко отверг, подавил предательское смятение:

— Как ты можешь судить о том, что достойно или недостойно меня? Ты… глупая смертная девчонка?

Аэлин не отступила. Ее глаза, полные не осуждения, а понимания, встретились с его взглядом.

— Я не сужу тебя, — сказала она мягко, но твердо. — Но я хочу спросить: что принесли тебе твои решения?

Он замер.

— Ты построил крепости, создал армии, подчинил народы. Но кто был рядом с тобой, когда ты правил, из верности, а не из страха или жадности? Был ли ты любим?

Майрон презрительно рассмеялся:

— Любим? Кому нужно это? — и, будто нанося атакующий удар, вкрадчиво и как будто мягко спросил: — А что любовь принесла тебе, смертная?

Аэлин замерла. Она не ожидала этого — не такого поворота, не такого тона. Ее глаза расширились, губы слегка приоткрылись, но слова застряли в горле. Она опустила взгляд, пытаясь скрыть нахлынувшую растерянность.

Майрон наблюдал за ней, и в нем мелькнуло что-то, что он сам не мог объяснить. Он хотел спросить о ее жизни в той, прошедшей реальности, о том, что вообще она знает о людях и их чувствах, сталкивалась ли с ними. Но ее реакция — это смущение, эта дрожь в руках, — все это говорило о другом. Она поняла его вопрос иначе.

«Она думает, что я спрашиваю о ее любви… ко мне».

Мысль поразила его. Он не ожидал этого. Не ожидал, что ее чувства могут быть настолько… конкретными. Настолько личными.

Аэлин, тем временем, боролась с потоком эмоций, захлестнувших ее. Она чувствовала, как ее сердце бьется быстрее, как тепло разливается по щекам. Она не хотела, чтобы он видел ее замешательство, но не могла скрыть его. Ее пальцы опять сжались в кулаки, ногти впились в ладони, но это не помогало.

— Я… — начала она, но голос дрогнул, и она замолчала.

Майрон смотрел на нее, и в его взгляде появилось что-то новое — не презрение, не гнев, а… любопытство? Или неловкость?

— Что твоя любовь принесла тебе? — повторил он, и голос его звучал глубже, как будто вопрос был обращен не только к ней, но и к самому себе.

Аэлин прошептала:

— Если ждать, что она должна что-то принести, то не будет ничего. Это же не сделка.

— А это — не ответ, — резко парировал он. Его тень на миг неосознанно потянулась к ней, словно в горячности спора, а потом дернулась назад.

Напряжение Аэлин вдруг вылилось в нервный смешок. «Что принесла... он еще спрашивает! Угораздило же меня полюбить не просто Майа, что уже полное безумие. А Саурона!» Мысль была настолько абсурдна, что она не смогла сдержаться и засмеялась — тихо, сдавленно, но искренне.

Майрон настороженно взглянул, готовый увидеть в ее смехе насмешку или жалость. Но ее глаза, широко распахнутые и светящиеся какой-то бесхитростной теплотой, говорили о другом. Она смеялась не над ним — она смеялась над собой. Это снова привело его в замешательство.

Аэлин вдруг сделала шаг вперед, и пространство между ними будто сжалось.

— Она позволила мне там, в нашем мире, увидеть тебя, — сказала она просто. — Не Саурона. Не повелителя. Тебя.

Она замолчала, давая ему время, но он не шевелился и не отвечал, будто превратившись в статую из пепла.

— И… не думать о себе, — добавила она тише.

Тень Майрона вдруг стала прозрачной, как дым, сквозь который проглядывали очертания чего-то древнего, почти забытого — может, лица, а может, маски. Он вспомнил восхищенные взоры эльфиек Эрегиона, порой провожающие его, когда он шествовал в пленительном и обманчивом образе Аннатара. Он презирал их за слепоту и глупость. Они любовались не им, а иллюзией, которую он позволял им видеть. Но здесь он утратил всякий образ и всякую способность создавать иллюзии. И все же она, простая дева, не отвернулась в ужасе или безразличии.

Он, повелитель материи, разгадавший тайны мироздания, чьи руки сплетали элементы в песнь порядка, чей разум проникал в саму сердцевину законов бытия — теперь стоял беспомощным перед простотой обыкновенной смертной. Той, чьи мотивы не укладывались в его формулы. Он манипулировал тысячами: разбирал души на атомы, находил трещины, куда вливал яд сомнений или патоку лести. Он дирижировал их страхами как виртуоз, извлекающий мелодию из расстроенного инструмента. Но ее… ее тихое «увидеть тебя» стало загадкой, которую он не мог разгадать.

Зачем она так стремилась понять его, увидеть его, если не могла и не планировала этим никак воспользоваться? Для него понимание всегда было равнозначно обретению контроля, и только. Он стиснул виски, словно пытаясь выжать из памяти ответ. Ощущение было знакомым и невыносимым — будто он тянулся к слову, что вертелось на языке, но рассыпалось в прах при попытке его произнести. «Как вода сквозь пальцы», — мелькнуло бессвязно.