Мой Майрон - За Гранью (гет)

О, не превышение ли полномочий

Орфей, нисходящий в Аид?

Марина Цветаева, «Эвридика — Орфею»

Сначала была только Пустота.

Не тьма и не свет — отсутствие всего, даже воздуха. Аэлин очнулась, будто вынырнув из воды, в месте, где не было ни земли, ни неба. Пространство здесь пульсировало, как живое: то сжимаясь в точку, то расширяясь до бесконечности. Время текло вспять, вперед и вбок, растворяя понятия «вчера» и «завтра». Ее ноги не касались земли, но она не парила — она просто была. Это место не имело физических законов. Оно существовало вне времени, вне пространства, вне всего, что она когда-либо знала.

Аэлин смотрела вперед, на возникшее пред нею нечто, похожее на перекресток, где пути расходились в бесконечность. Один из них, самый тусклый, вел вниз — туда, где тьма была гуще. Другой, едва заметный, вел вверх — к чему-то, что она не могла назвать, но чувствовала.

Вспомнив, она обернулась. Здесь же, неподалеку — и в то же время как будто в бескрайней дали, был он, Майрон — или то, что от него осталось. Его сущность напоминала тень от рассыпавшейся Тени, падающую саму в себя. В нем еще угадывался прежний образ — не светлого духа, но существа, больше похожего на людей, чем кто-либо из Айнур, мятежного и беспокойного Саурона, хотя уже без знакомого ей напряжения могущественной воли, исчезнувшей, лопнувшей вместе с Кольцом в огненной пропасти. Но сам он был здесь. Не выброшен за границы Реальности. Не растворен в Небытии. Все еще здесь.

Явился Некто.

Он возник из вихря мерцающих частиц, приняв облик человека в серых одеждах, чей плащ сливался с Пустотой. Его лицо менялось, словно рябь воды в озере Хеннет-Аннун: отражало то юношу, то старика. Голос звучал со всех сторон сразу:

— Ты у Врат, дитя Эру. Сделай шаг — и войдешь в Предел. Там тебя ждут.

Взгляд Аэлин устремился за указующим жестом Привратника. Вдали мерцали огни, похожие на окна далекого дома. Она чувствовала их тепло… но отступила туда, где недвижимо присутствовал Саурон.

— А он?..

— Он не может войти ни в один из миров. Участь его избрана им самим. Даже Валар не властны над теми, кто отверг свет добровольно.

В ее «сущности» (там, где раньше было сердце?) вспыхнула боль. Она вспомнила, как шептала: «Я не могу оставить его…» Теперь эти слова ударили ее, как нож.

Привратник как будто почувствовал ее смятение и боль. Но молчал, ожидая.

«Он останется здесь… один? Невыразимо, тысячекратно более одинокий, чем в своей твердыне?»

Привратник произнес:

— Решение за тобой. Но выбор можно сделать только один раз. Если ты сейчас откажешься, то никогда не сможешь увидеть тех и то, что тебе было дорого прежде. Ты разделишь его участь, участь падшего. Навсегда.

Он будто отдернул перед ней завесу. Перед Аэлин открылся мир. Не тот, что она оставила, а тот, что мог бы быть ее. Она увидела теплые вечера, напоенные ароматом цветущих садов. Воздух был наполнен смехом и песнями, а вдали, под сенью деревьев, она увидела их — друзей, родных, тех, кого она любила. Их лица светились радостью, их голоса сливались в гармонии.

Она увидела детей, бегущих по траве, их смех звенел, как колокольчики. Она увидела стариков, чьи глаза светились мудростью и добротой. Она увидела себя среди всех них — улыбающуюся, свободную, счастливую.

Это был мир, где боль и тьма не имели власти. Мир, который она могла бы назвать домом.

Аэлин смотрела на видение. Ее сердце — если оно еще было сердцем — сжималось от боли. Она всем существом стремилась туда.

А здесь была пустота, тишина, молчание. Холод, который уже стал чувствоваться. Не физический мороз, но нечто, что сковывало и мешало свободно дышать.

Но если она сейчас уйдет и забудет все, обретя долгожданную радость… То он, Майрон? Он навсегда будет прикован к этому тусклому унылому месту, и никто, никогда не вспомнит о нем? Даже она? Аэлин содрогнулась от ужаса, представив себе, каково ей было бы здесь совершенно одной.

— Я не могу, — прошептала она.

— Ты уверена? — спросил Привратник. — Ты думаешь, что твоя жертва что-то изменит? — его голос звучал без насмешки или гнева, лишь с безжалостной правдой. — Он пал слишком глубоко. Ты остаешься с тенью, которая теперь даже не помнит, что такое свет. У него не просто есть злая воля — он стал ей, и утратил часть себя вместе с Кольцом. Теперь он не способен ни измениться, ни что-то изменить. Ты отказываешься от всего, что могло бы быть твоим, ради того, кто никогда не сможет принять или понять это. Ты выбираешь вечность в пустоте, где нет ни надежды, ни искупления.

Она упрямо взглянула на него:

— Он помнит. Я знаю, я видела! Там, в его крепости, прежде чем… Я не уйду.

Привратник покачал головой:

— Слишком поздно для него. Это ничего не меняет.

Аэлин сделала движение к Саурону, как будто хотела загородить его от жестоких слов, и настойчиво повторила без гордости, без пафоса, но с убежденностью:

— Я не могу его оставить. Я остаюсь с ним.

— Это не поможет ни ему, ни тебе. Ты идешь против законов мироздания, оставаясь там, где тебя быть не должно.

Аэлин промолчала.

Фигура Привратника стала прозрачнее, и сквозь нее проступили звезды. Он печально взглянул на Аэлин и Саурона и исчез, будто закрыв за собой дверь.

Теперь они остались в одиночестве, настолько абсолютном, что ни один житель Реальности не смог бы вообразить подобного. Не доносилось ни звука, ни даже отголоска звука. Место вокруг них будто бы изменилось и приняло более знакомую форму, как будто найдя соответствие в ее сознании, и теперь действительно стало перекрестком: тянулись проложенные крест-накрест в бледном песке дороги, по которым тысячелетия не ступала ничья нога. Низкое небо, затянутое равномерной серой пеленой, висело над ними, словно должен был наступить и никогда не наступал рассвет в этом мире без солнца. Воздух (или та субстанция, что его заменяла) был недвижим; листья (если они вообще были тут) — не шелестели. Все выглядело приглушенным, застывшим. Но даже здесь, где тела больше не существовало, привычные понятия — движение головы, шаг вперед, жест руки — все еще казались естественными. Они были отголосками прежней жизни, якорем, за который цеплялось сознание, чтобы не потеряться в бесформенности.

Майрон (не Саурон — это имя теперь стало лишь отзвуком прошлого) недвижимо сидел у перекрестья путей. Его тело, лишенное формы, напоминало статую из пепла: очертания есть, но миг — и они расплываются. В глазах — полное безразличие, без выражения, без эмоций. Он будто обхватил себя руками и смотрел в пустоту, отгородившись от всего.

Аэлин прошла по стелющемуся тусклому подобию травы и села рядом — не касаясь, но близко.

— Как здесь тихо, — сказала она, и слова ее будто утонули в колодце.

Он не ответил.

Они пробыли так какое-то время. Секунды, годы, эпохи — в этом месте время не имело значения. Оно текло, как вода сквозь пальцы, не оставляя следов. Майрон — или то, что от него осталось, — все так же сидел, неподвижный, безучастный. Он не смотрел на нее. Он не смотрел ни на что. Его невидящий взгляд — если это был взгляд — был устремлен в пустоту, туда, где тьма сгущалась до непроглядной черноты.

Аэлин неотрывно глядела на него и размышляла. Как странно, еще как будто секунду назад они вдвоем были в его крепости. Казалось, там она смогла дотянуться до него, что-то сказать ему. Что? Она не помнила. Она знала только, что, повернись время вспять, она бы снова пришла к нему. Чтобы спасти? Аэлин усмехнулась — не очень-то походила она на спасителя хоть кого-то. Она лишь могла быть рядом. Вот как сейчас.

Она не знала, чего ждала. Может быть, слова. Может быть, движения. Может быть, просто знака, что он все еще здесь, что он не исчез окончательно. Но он оставался неподвижным, как застывшая лава.

И вдруг что-то изменилось. Сначала это было едва заметно — легкое дрожание воздуха, как перед грозой. Потом обрывки теней вокруг него начали шевелиться, медленно, словно пробуждаясь от долгого сна. Они закружились вокруг него, как листья на ветру, и он — или то, что от него осталось, — начал двигаться.

Не вставать, не поворачиваться — соскальзывать. Как будто земля под ним исчезала, и он медленно, неотвратимо скользил вниз, туда, где тьма была гуще, где не было ни света, ни надежды, ни конца.

Аэлин почувствовала это раньше, чем увидела.

Она не думала. Она просто метнулась вперед, рванулась к нему, как будто могла остановить его падение, как будто могла удержать его здесь, в этом «мире», где еще оставался (оставался ли?) шанс. Ее руки обхватили его, и Аэлин сначала почувствовала холод, липкий и тяжелый, а затем… внезапно ощутила боль. Не свою. Боль пронзила ее, резкая, как удар стрелы, и она в мгновение впитала в себя все то, что скрывалось за безмолвием Майрона. Сначала волна боли, будто от глубокой, древней, незаживающей раны, не той, что временно испытывает смертный человек, а длящейся тысячелетия, совершенно иной. За ней (или одновременно с ней) пришла ярость, направленная на самого себя. На то, что он сделал и не сделал, на то, чем стал, на то, что не мог ничего изменить. А с яростью — отвержение любого пути назад, отвержение всего, смешанное с бессилием от осознания, что никакого пути назад и нет, что он зашел слишком далеко.

За бессилием пришло отчаяние. Оно было таким острым, что она едва могла дышать. И, наконец, страх. Страх перед тем, что ждет его внизу, страх перед вечной тьмой, страх перед тем, что он никогда не сможет быть тем, кем был.

Аэлин почувствовала все это, как будто это было ее собственное.

— Нет, — прошептала она, и ее голос дрожал. — Нет, не надо. Не надо.

Она не знала, что еще сказать. Все слова, которые она готовила, все мысли, которые крутились в ее голове, исчезли, оставив только одно — мольбу.

— Ничего не нужно. Ничего, — повторила она срывающимся голосом. Просто будь…

«Будь — где? Или каким?»

— Просто будь. Пожалуйста.

Просто будь. Не исчезай. Не уходи. Не слова, а импульсы, рвущиеся сквозь тишину, в которые она облекла свой отчаянный зов. Он был необходим ей. Не как повелитель, не как тень былого величия — а как он сам. Бесконечно ценный не за власть, не за силу, даже не за прежнюю красоту, а просто за то, что существовал.

— Майрон... — имя ударило в него, как колокол, отзываясь эхом в пустоте. — Майрон!

Аэлин повторяла это снова и снова, не требуя ответа, не претендуя на него.

Она сжала пальцы, словно могла удержать Майрона силой воли. И вдруг все остановилось. Неумолимое соскальзывание прекратилось, будто и не было его. Аэлин осторожно и медленно ослабила объятие, готовая вновь схватить и не отпускать его, если нужно.

Майрон медленно пришел в себя, словно пробуждаясь от долгого забытья. Его тень, до этого крутившаяся и дрожащая, как пламя на ветру, обрела четкость — не прежнюю мощь, но хрупкую стабильность. Он сидел, слегка наклонившись вперед, руки бессильно лежали на коленях. Внезапно он вскинул голову, и его глаза — вернее, то, что осталось от них, — два уголька в пепле, вдруг впились в Аэлин. Она невольно отпрянула, обожженная внезапной остротой этого взгляда, но тут же заставила себя улыбнуться. Ее взгляд, теплый и упрямый, коснулся его, и он как будто почувствовал это прикосновение.

— Смертные уходят в предназначенные им чертоги, — произнес Майрон, и голос его звучал плоским, лишенным даже намека на интонацию. — Почему ты все еще здесь?

Аэлин поняла: он знает, где находится, но не слышал ее разговор с Привратником. Не видел садов, смеха, света. Ему никто никакого выбора не предлагал.

— Я осталась, — ответила она просто, сжимая пальцы, чтобы скрыть дрожь.

Он наклонил голову, словно пытаясь разгадать ребус.

— Как это возможно? — в его вопросе прозвучало недоверие, почти раздражение. — Зачем?

Она промолчала, но мысль прорвалась сквозь тишину, яркая и неудержимая: «Осталась с тобой».

Майрон откинулся назад, будто отшатнувшись от невидимого удара. Его пальцы впились в колени, искажая контуры тени.

— Тогда ты очень ошиблась, — произнес он, и в голосе впервые дрогнула какая-то нота — не злобы, а горького недоумения. — Если надеялась что-то получить.

Аэлин вздохнула. Не от усталости — от облегчения. Он все еще способен хоть что-то чувствовать. Способен задавать вопросы.

— Если бы я думала о том, что получу или не получу от тебя, — она медленно подняла руку, словно пытаясь коснуться его щеки, но остановилась в сантиметре от дрожащей тени, — я бы, наверное, не осталась.

Майрон неотрывно смотрел на нее, и в его взгляде читалось недоумение:

— Это глупо. Бессмысленно.

Он произнес это почти растерянно, как ученый, столкнувшийся с аномалией, которая рушит все формулы.

Аэлин вдруг рассмеялась. Звук смеха, легкий и звонкий, рассыпался в тяжелом воздухе.

— Возможно. Но я здесь. С тобой.

Последние слова повисли неозвученными, однако тень Майрона дрогнула. Неловкий жест — словно он хотел провести пальцами по вискам, но остановился на полпути. Его плечи ссутулились, но не под грузом власти, а под тяжестью чего-то нового, незнакомого.

Аэлин захотелось еще раз дотронуться до него, прикосновением объяснить ему все, дать почувствовать то, что знает и чувствует она, но она понимала, что не осмелится на это сейчас, под его взглядом. И еще боялась… не причинит ли она ему этим новой боли.

— А ведь мы здесь свободны, — неожиданно сказала она, глядя на него. — Как ни странно.

Почему ей это пришло в голову? Разве они не были неким образом заточены в этом месте? Но, в то же время… Они как будто перестали быть пленниками внешнего, даже своих собственных тел, которые прежде нужно было поддерживать, пленниками событий и обстоятельств. Здесь никто не мог навязать им ни мыслей, ни поступков.

Он холодно усмехнулся.

— Свободны? Я был свободен, когда повелевал армиями. Когда Кольца сопрягали волю королей с моей волей. Свобода — это сила. Все остальное — иллюзия таких же слабых, как ты, смертная.

Все тот же разговор, который они уже вели когда-то, эпохи назад, в ее — их — реальности. Те же аргументы.

— Ты называешь свободой цепи, которые сам сковал?

— Опять цепи? — он резко поднялся, и тень его лица исказилась. — Я строил порядок. Народы, которые не могли понять своего блага, я объединял железом. Эльфам дал кольца мудрости, чтобы их гордыня не разрушила их. Людей сделал сильными — без меня они грызлись бы за крохи власти. Даже гномы... — он усмехнулся. — Их жадность обернулась им же на погибель.

Аэлин молчала. Он говорил методично, как будто перечислял пункты давно составленного отчета. И при этом, слушая его, Аэлин будто видела все его глазами, ощущая каждую сцену так, словно она сама стояла рядом с ним тогда.

— Я подчинил себе народы Средиземья. Все… живущие — что эльфы, что смертные… глупцы! — вели себя просто как пешки в моей игре. Эльфы думали, что я служу их интересам, когда создавал кольца.

Перед взором Аэлин возникли мастерские Эрегиона: раскаленные горны, искрящиеся наковальни, эльфы-кузнецы, чьи лица светились гордостью. Майрон — тогда он звался для них Аннатар, «Даритель» — вручал им кольца, его голос тек медом: «Во имя света и мудрости». Но за этим последовало иное: эльфы в агонии, срывающие кольца с пальцев; люди, чьи тела искажались в призрачные формы; гномы, сходящие с ума от жадности.

— Люди Нуменора верили, что я их союзник.

Ряд образов сменился на другой. Майрон теперь стоял во дворце Нуменора — прекрасный, убедительный, — и нашептывал околдованному королю слова о бессмертии, о власти, о могуществе. А затем гигантская волна захлестнула остров. Дворцы рушились, люди в панике метались по улицам, крики тонули в воде.

— Даже Саруман, мой слуга, считал, что он может превзойти меня, и тем вернее исполнял МОЮ волю. Орки, тролли, назгулы — все они служили мне. Я создал армии, которые могли сокрушить любое королевство.

Аэлин видела равнины Мордора, усеянные телами. Огромные катапульты швыряли обломки скал в Минас Тирит; тролли ломали ворота, орки рычали, заливаясь черной кровью. И над всем этим царила его, Саурона, упорная и непреклонная воля с одним лишь призывом: «Сломите их!»

Аэлин не моргнула. В ее глазах не было ужаса — только грусть, как будто она видела не жертв, а его, запертого в паутине собственных интриг. Кристаллизовавшего свою волю в нечто монолитное, и оказавшегося ее пленником, как строитель, заточивший себя в собственноручно построенной темнице.

— Моя крепость, Барад-Дур, была величайшим сооружением. Ее башни достигали небес, ее стены были неприступны. Она была символом моей власти, моей воли. Никто не мог разрушить ее, пока существовало Кольцо.

Я создал машины, которые могли разрушать горы и города. Осадные орудия, которые превращали крепости в руины. Мои творения были совершенны, они не знали поражения. Они были продолжением моей воли, моей силы. Я творил судьбу Средиземья!

И ты говоришь мне о свободе? Я знаю, что мог бы сделать больше, если бы не это… поражение.

Аэлин, склонив голову, произнесла:

— Да… Насколько же больше ты мог сделать, Майрон!

Невысказанный смысл ее слов ударил его наотмашь. Он ясно читал в ее сознании: она думала не о его разрушениях, не о его власти, а о том, каким он мог бы быть. В ее мыслях он видел себя иным — могучим, но не тираном; творцом, но не разрушителем. Она представляла его мастером, чьи руки создавали бы чудеса, а не орудия войны. Теперь, он, кажется, понял, что было в ее взгляде, когда они стояли друг против друга там, в его твердыне.

Горечь ее мыслей стала острее — она считала, что он стал рабом. Рабом собственных амбиций, которые держали его крепче любых цепей. Ее слова, ее взгляд, ее тихая уверенность — все это сливалось в один вопрос, который она не произнесла вслух, но который прозвучал в его сознании с пугающей ясностью:

«Разве это достойно того, кто когда-то был Майроном?»

Недостойно?

Он почувствовал, как будто его лишили воздуха. Это было не гневом, не яростью — это было сомнение. Оно вползло в него, как холодный туман, обволакивая мысли, которые он так тщательно выстраивал веками. Он резко качнул головой, словно пытаясь стряхнуть с себя это чувство. Его тень дрогнула, края ее стали менее четкими, как будто сама пустота колебалась вместе с ним. Он резко отверг, подавил предательское смятение:

— Как ты можешь судить о том, что достойно или недостойно меня? Ты… глупая смертная девчонка?

Аэлин не отступила. Ее глаза, полные не осуждения, а понимания, встретились с его взглядом.

— Я не сужу тебя, — сказала она мягко, но твердо. — Но я хочу спросить: что принесли тебе твои решения?

Он замер.

— Ты построил крепости, создал армии, подчинил народы. Но кто был рядом с тобой, когда ты правил, из верности, а не из страха или жадности? Был ли ты любим?

Майрон презрительно рассмеялся:

— Любим? Кому нужно это? — и, будто нанося атакующий удар, вкрадчиво и как будто мягко спросил: — А что любовь принесла тебе, смертная?

Аэлин замерла. Она не ожидала этого — не такого поворота, не такого тона. Ее глаза расширились, губы слегка приоткрылись, но слова застряли в горле. Она опустила взгляд, пытаясь скрыть нахлынувшую растерянность.

Майрон наблюдал за ней, и в нем мелькнуло что-то, что он сам не мог объяснить. Он хотел спросить о ее жизни в той, прошедшей реальности, о том, что вообще она знает о людях и их чувствах, сталкивалась ли с ними. Но ее реакция — это смущение, эта дрожь в руках, — все это говорило о другом. Она поняла его вопрос иначе.

«Она думает, что я спрашиваю о ее любви… ко мне».

Мысль поразила его. Он не ожидал этого. Не ожидал, что ее чувства могут быть настолько… конкретными. Настолько личными.

Аэлин, тем временем, боролась с потоком эмоций, захлестнувших ее. Она чувствовала, как ее сердце бьется быстрее, как тепло разливается по щекам. Она не хотела, чтобы он видел ее замешательство, но не могла скрыть его. Ее пальцы опять сжались в кулаки, ногти впились в ладони, но это не помогало.

— Я… — начала она, но голос дрогнул, и она замолчала.

Майрон смотрел на нее, и в его взгляде появилось что-то новое — не презрение, не гнев, а… любопытство? Или неловкость?

— Что твоя любовь принесла тебе? — повторил он, и голос его звучал глубже, как будто вопрос был обращен не только к ней, но и к самому себе.

Аэлин прошептала:

— Если ждать, что она должна что-то принести, то не будет ничего. Это же не сделка.

— А это — не ответ, — резко парировал он. Его тень на миг неосознанно потянулась к ней, словно в горячности спора, а потом дернулась назад.

Напряжение Аэлин вдруг вылилось в нервный смешок. «Что принесла... он еще спрашивает! Угораздило же меня полюбить не просто Майа, что уже полное безумие. А Саурона!» Мысль была настолько абсурдна, что она не смогла сдержаться и засмеялась — тихо, сдавленно, но искренне.

Майрон настороженно взглянул, готовый увидеть в ее смехе насмешку или жалость. Но ее глаза, широко распахнутые и светящиеся какой-то бесхитростной теплотой, говорили о другом. Она смеялась не над ним — она смеялась над собой. Это снова привело его в замешательство.

Аэлин вдруг сделала шаг вперед, и пространство между ними будто сжалось.

— Она позволила мне там, в нашем мире, увидеть тебя, — сказала она просто. — Не Саурона. Не повелителя. Тебя.

Она замолчала, давая ему время, но он не шевелился и не отвечал, будто превратившись в статую из пепла.

— И… не думать о себе, — добавила она тише.

Тень Майрона вдруг стала прозрачной, как дым, сквозь который проглядывали очертания чего-то древнего, почти забытого — может, лица, а может, маски. Он вспомнил восхищенные взоры эльфиек Эрегиона, порой провожающие его, когда он шествовал в пленительном и обманчивом образе Аннатара. Он презирал их за слепоту и глупость. Они любовались не им, а иллюзией, которую он позволял им видеть. Но здесь он утратил всякий образ и всякую способность создавать иллюзии. И все же она, простая дева, не отвернулась в ужасе или безразличии.

Он, повелитель материи, разгадавший тайны мироздания, чьи руки сплетали элементы в песнь порядка, чей разум проникал в саму сердцевину законов бытия — теперь стоял беспомощным перед простотой обыкновенной смертной. Той, чьи мотивы не укладывались в его формулы. Он манипулировал тысячами: разбирал души на атомы, находил трещины, куда вливал яд сомнений или патоку лести. Он дирижировал их страхами как виртуоз, извлекающий мелодию из расстроенного инструмента. Но ее… ее тихое «увидеть тебя» стало загадкой, которую он не мог разгадать.

Зачем она так стремилась понять его, увидеть его, если не могла и не планировала этим никак воспользоваться? Для него понимание всегда было равнозначно обретению контроля, и только. Он стиснул виски, словно пытаясь выжать из памяти ответ. Ощущение было знакомым и невыносимым — будто он тянулся к слову, что вертелось на языке, но рассыпалось в прах при попытке его произнести. «Как вода сквозь пальцы», — мелькнуло бессвязно.

Майрон глубоко погрузился в размышления. В поисках ответов он дал своей мысли отступить далеко, очень далеко в прошлое, куда долго не осмеливался возвращаться, чтобы мысли о былом не ослабили его железной решимости. Ему вдруг вспомнилось (тщательно же он спрятал эти воспоминания в уголки своей памяти!), как он порой беседовал с Мастером Аулэ, своим наставником. Одна из тех бесед, давно забытая, теперь всплыла в его сознании с такой ясностью, будто произошла вчера.

…Много веков назад стояли они в гигантской кузне в недрах кристаллической горы. Аулэ наблюдал, как Майрон работал над зеркалом Алькармирион.

Мастер глубоким, гулким, словно звучащим из недр земли голосом произнес:

— Тысячелетия пройдут, прежде чем даже эльдар осознают, как тебе удалось вплести в стекло дрожь воды и свет Древа Телперион. Это зеркало… Оно — окно в самую суть Эа, мироздания. Ты превзошел даже мои надежды, Майрон.

Ученик, не отрываясь от работы, скользя пальцами по поверхности зеркала, оставляя за своими движениями радужные волны, заметил:

— Оно все еще несовершенно. Видишь это? — он указал на почти невидимую трещину, — Искажение. Оно рождается там, где дух материи сопротивляется форме. Мне нужно переплавить кварц заново — найти точку, где воля и материя станут едины.

Аулэ присмотрелся:

— Это оттого, что ты рано приступил к охлаждению поверхности. Все требует своего времени, Майрон. Даже звезды не рождаются вмиг.

— Мне хотелось скорее завершить работу. И… разве процессы невозможно ускорить?

Аулэ ответил:

— Помнишь ли ты сады Лориэна? Эльдар лелеют в них каждый цветок годами, и лишь тогда он раскрывается в самой своей совершенной красоте. Если тянуть за стебель, растение погибнет, и только.

— А если бы я…

Аулэ перебил мягко, но твердо:

— Что? Вплел бы в них сталь, чтобы стебли не гнулись? Или встроил бы в корни часы, чтобы они цвели по твоей воле? Твоя страсть — это пламя, дитя. Оно согревает, но может спалить все дотла.

Майрон с горячностью воскликнул:

— Ты боишься, что я нарушу твой «план»? Их план? Они называют меня нетерпеливым, но это они медлительны! Арда трещит под тяжестью их сомнений. Хаос растет, а они… — он стиснул зубы, — Они шепчутся на пирах, восхваляя прошлое!

Аулэ вздохнул:

— Я тоже когда-то спешил. Создал гномов втайне от Илуватара, думая, что Эа нуждается в защитниках сейчас, а не через эпохи. — Пальцы его прочертили в воздухе руны — силуэты первых семи гномов. — Знаешь, что я понял? Иногда семя, брошенное в спешке, вырастает сорняком.

Майрон яростно:

— А иногда его топчут, не дав прорасти! Ты говоришь о терпении, но кто-то должен действовать… уже сейчас! Если не я, то…

Аулэ тихо, почти шепотом:

— Один из равных нам уже ушел по этому пути. Его имя теперь не произносят. Помни, что сила без мудрости, без терпения — молот без наковальни. Ты разобьешь все, что любишь.

Юный Майа промолчал, но мысленно крикнул:

«Я докажу, что ты не прав! Я спасу этот мир… даже если мне придется пересоздать его заново».

Он решил — для того, что он задумал, нужна рука, что не дрогнет. Нужен разум, что не ослепнет от жалости. И тогда… он обратил свою упрямую и беспокойную волю на то, чтобы искоренить в себе и жалость, и сострадание, и любую привязанность.

О, с какой яростной решимостью, с каким пылающим нетерпением он воплощал свой план! Кто мог бы сказать, что его воля не была сконцентрирована на единой цели? Кто осмелился бы упрекнуть его в недостатке стремления? Он отдал все — каждую искру своего духа, каждую каплю своей силы — ради того, чтобы выковать новый порядок из хаоса. Он шел вперед, не оглядываясь, не останавливаясь, не позволяя себе ни мгновения слабости.

Но чем дальше он продвигался, тем больше терял. Жалость, сострадание, сама красота — все, что когда-то трогало его сердце, — постепенно превратились для него в пустые слова, в песок, развеянный ветром. Он больше не видел красоты в цветущих садах Лориэна, не слышал музыки в шепоте листьев Телпериона. Для него мир стал лишь материалом, который нужно переплавить, перекроить, подчинить своей воле.

И вот теперь он остался ни с чем.

В нем снова пробудилось сожаление. Оно поднялось из глубин его сознания, как нечто давно забытое, но знакомое. И на этот раз он не стал сопротивляться. Он не пытался подавить это чувство, не отгонял его прочь, как делал раньше. К чему теперь? Все, что он строил, все, к чему стремился, уже лежало в руинах. Его планы, его амбиции, его мечты о порядке — все это превратилось в прах. Теперь не было смысла бороться с собой.

Все было потеряно. И не только из-за поражения, не только из-за того, что его враги оказались сильнее. Он и вправду сам уничтожил все, что когда-то имел. Его стремление к власти, его жажда контроля, его нетерпение — все это привело его к краху.

Сожаление не принесло ему утешения. Оно лишь напомнило ему, что он утратил. Но сейчас это не имело значения. Он просто позволил себе чувствовать. Впервые за долгие века он не боролся с собой.

Майрон, будто просыпаясь, очнулся от своих мыслей и искоса взглянул на Аэлин. Она сидела невдалеке, склонив голову, сложив руки на коленях. В этой ее позе были покой и терпение, древние, как мир. Она не торопила его, не пыталась прервать его размышления, а просто ждала. Как будто уж она-то была уверена, что мир (или, по крайней мере, то, что окружало их) не нуждается в ее постоянном контроле, что он может существовать сам по себе. Почувствовав его взгляд, Аэлин подняла голову и улыбнулась ему. И от этой улыбки внутри Майрона что-то дрогнуло, и он ощутил, как напряжение внутри него начинает ослабевать, словно ее покой передался и ему.

Зов возник не извне, а из глубины их сущностей, словно пробудилась давно уснувшая струна. Майрон ощутил его раньше — не как звук, а как разрыв самой ткани, на которой держалось его существование. Вибрация пронзила его, заставив сжаться в рефлекторном отторжении. Потом пришло осознание: это был отголосок Песни Эру, но не той, что он помнил. Не гармония созидания, а что-то иное — очищающее, перерождающее, будто время, свернувшись в кольцо, позволило начать все сначала.

Зов принес весть: Арда, которую он знал, исчезла. Ее место заняло нечто чистое, незамутненное, словно переписанный начисто с черновика текст. Новая Арда, Арда Неискаженная, звала, но не принуждала — ее голос был приглашением, а не приказом.

Аэлин тоже услышала этот голос. В ней, никогда не слышавшей Великой Мелодии Айнур, он отразился иначе — внезапной надеждой, вкусом горного воздуха, лучом рассветного солнца. Он ворвался в сознание теплой волной, смывая тяжесть одиночества, которое она скрывала даже от себя. Она порывисто обернулась к Майрону:

— Они зовут нас!

Ей хотелось одновременно смеяться и плакать, когда Зов постепенно начал усиливаться, переливаясь все новыми оттенками.

— Теперь мы сможем уйти туда, к ним!

Майрон молчал. Его гордыня, острая как клинок, впивалась в сознание, разрывая его на части. Вернуться? Преклониться? Перед теми, кого предал, с кем так упорно боролся? Внутренний голос, коварный и убедительный, шептал: «Даже если они простят… Это будет унижением. Ты станешь себе самому вечным живым напоминанием о поражении. Они будут правы, а ты — неправ. Ты будешь памятником глупости, который они поставят всем на обозрение, чтобы все видели: вот цена гордыни».

Его страх кристаллизовался в ясность. «Они примут ее. А меня? Меня выставят на посмешище. Или, что хуже, пожалеют».

Но тогда зачем зовут обоих? Чтобы посмеяться?

Аэлин приблизилась к нему:

— Майрон…

Он поднял голову, и она увидела на его лице гордыню и усталость. Усталость от вечной войны с миром, с собой, с памятью о том, кем он мог бы стать. Ее сердце сжалось, но не от жалости — от гнева. Не на него. На все то, что украло у него право быть слабым.

Майрон знал, что она пыталась сказать. Знал, что больше всего ей хочется следовать за Зовом, обрести полноту жизни там, куда тот ведет. Но он знал и другое: откажись он, она останется с ним. Даже если шанса уйти больше не представится. Она не оставит его. Он ясно осознавал теперь, что именно ее тихое упорство, ее присутствие удерживало его от полного и окончательного падения в ту тьму, что все еще виднелась на горизонте. Если бы не это, он бы давно схлопнулся сам в себя, замкнулся в эгоистическом отторжении всего и вся и не смог бы уже ничего услышать извне.

Аэлин стояла неподвижно. Ее молчание было вопросом, казалось, к самой сути его существа. А его гордыня кричала: «Они не достойны тебя!» Но другая часть, та, что он давно запер в глубине, шептала: «Она достойна большего, чем твое упрямство». Ее вера, ее готовность идти за ним уже давно стали зеркалом, в котором он видел не Саурона — а Майрона, того, кто когда-то хотел не подчинять, а созидать. Но лишь теперь он заставил себя не отвернуться, а наконец пристально взглянуть в это отражение.

И тогда случилось невозможное: он забыл о себе.

Не в порыве жертвенности, не в приступе раскаяния — просто перестал видеть границу между «я» и «она». Гордыня, всегда кричавшая о его исключительности, смолкла, освободив место чему-то новому — желанию отдать.

Майрон поднялся. Не как владыка, восстающий из пепла, а как человек, впервые ощутивший вес собственного тела. Все внутри его протестовало, но он выпрямился, преодолевая сопротивление каждой клетки, каждой частицы, привыкшей лишь брать.

Он стремительно и слепо шагнул к ней, сжал ее протянутую руку и молча повел ее на Зов.

Майрон и Аэлин шагнули в пространство Возрожденной Арды, и мир вокруг обрушился на них всей своей весомостью. Здесь каждая травинка, каждый луч света казались более настоящими, чем все, что они знали прежде. Прежняя Арда теперь напоминала бледную копию — сон, едва удерживаемый в памяти. Здесь же реальность дышала, как живое существо, и каждый звук отзывался мелодией, которую их души узнавали, но не могли назвать.

У подножия холма, где трава звенела под ногами, как хрусталь, их встретили Король и Королева Арды, помогавшие созидать ее на заре времен и боровшиеся против искажений, внесенных Мелькором. Король Манвэ стоял неподвижно, его присутствие напоминало тишину перед грозой. Королева Варда сияла, но не слепила — ее свет был глубже, чем звезды, мягче, чем лунный луч.

— Брат наш Майрон, — произнес Манвэ, и голос его звучал как отзвук грома в горах. — Долгий путь привел тебя домой.

Майрон не поклонился, а выпрямился, и его лицо замерцало в новом свете. Он чувствовал, как внутри него, словно в стране, где зима внезапно отступила, таяли последние льды. Это не было раскаянием. Это было пробуждение — осознание, что цепи, которые он считал частью себя, были лишь тенями, отбрасываемыми его страхом.

Аэлин наблюдала, не смея дышать. Ее опасения развеялись, но сердце забилось чаще, когда Майрон сделал шаг к Владыке Ветров. Теперь только она почувствовала, какое бремя свалилось с нее. Какую ношу страхов, беспомощности, одиночества и тоски несла раньше — всю жизнь, как и все остальные люди. С детства они привыкали к этой ноше и забывали о ее тяжести. Но она была с ними всегда.

«Так вот каково это — быть по-настоящему свободной», — подумала она, вспомнив, как в детстве бегала под дождем, не думая о промокших платьях и упреках матери. Тогда она еще не знала, что взрослые называют эту легкость «безответственностью». Теперь же ясно: настоящая тяжесть — это привычка сгибаться под невидимым грузом, который все считают нормой.

Она наконец глубоко вдохнула и попыталась найти сравнение, на что похоже пребывание в этом новом мире. Может быть, на тот момент, когда весна еще не наступила, но солнце пригрело плиты под ногами, и морозный воздух смешался с теплым, дрожащим, наполняя все вокруг свежим до пронзительности запахом? Это было так… и все же иначе. Все здесь было совершенно, и в то же время напоминало раскрывающийся бутон.

— Почему мы здесь? — тихо и немного наивно спросила она у Варды, когда та приблизилась. Думала она при этом не о себе, а о Майроне, давно уже не отделяя его судьбу от своей.

Та повернула к ней лицо, и в ее глазах Аэлин увидела бесконечность.

— Эру не отвергает тех, чьи руки хоть раз открылись, чтобы отдать, а не взять, — сказала Варда. — И ни одно дело любви не останется напрасным.

Аэлин, услышав эти слова, вспыхнула от радости. Она вспомнила, как его пальцы впивались в ее ладонь, будто бы он боялся, что если ослабит хватку, то передумает и бросится назад. Теперь она знала: это и было тем самым «отдать» — превозмочь самого себя ради другого, довериться другому, даже если весь прежний опыт кричит: «Нельзя, не надо!»

Она вдруг вспомнила:

— А ведь Привратник говорил, что все безнадежно… бессмысленно.

Варда улыбнулась:

— Никто не всеведущ, кроме Эру. Твое решение было… в каком-то смысле уникальным. Кто мог предвидеть его последствия?

Майрон стоял рядом с Манвэ, и в его позе не было ни раболепия, ни бунта. Он смотрел на долину внизу, где эльфы и смертные, смешавшись, строили дома из света и камня. Он будто был готов… помогать.

В какой-то момент Манвэ и Варда исчезли, растворившись в свете. Аэлин подошла к Майрону, не дожидаясь приглашения. Ее пальцы скользнули в его ладонь — нежно, но уверенно. Он вздрогнул, но не отстранился.

Они стояли так, глядя на долину, где свет и камень сплетались в узоры, а смех людей и эльфов наполнял воздух легкостью, которой Майрон не знал веками. Его рука в ее руке казалась тяжелой, будто все еще несла груз прошлого, но с каждым мгновением напряжение в пальцах ослабевало.

Она слегка сжала его пальцы, и он ответил на это движение — сперва будто колеблясь, затем твердо. Молча они вместе двинулись по тропе, ведущей в долину.