Кукла (джен)

Конец октября подкрадывался к Хогвартсу на мягких лапах сырого ветра. В воздухе витал запах мокрой листвы, прелой травы и надвигающейся темноты. Солнце ещё появлялось над озером, но больше светило, чем грело — словно забыв, как это делается.

День не задерживался здесь надолго: сумерки, как и положено, брали своё.

Хэллоуин приближался. И вместе с ним — Сайман, древний и неуютный. Но ученики больше тревожились не из-за призраков. И пугало нечто более осязаемое. Призраки уже мертвы, они же бояться за живых. Утром совы разносят чуть влажные газеты и ученики, чуть дрожащими руками листают страницы, заныривая в новости с фронта. Магглорожденные вечерами слушали зачарованное радио — в пол-уха, сжав пальцы на пледе, лишь бы не услышать знакомых имён, улиц, городов.

И всё же — жизнь не останавливалась. Она упорно продолжала идти своим непредсказуемым маршрутом, уводя в неведомые повороты, за крутые подъёмы и опасные спуски.

И в этот раз её тропинка вела к кому-то очень конкретному. К тем, кто считал себя игроками. И к тем, кто пока лишь казался пешкой

Где-то в глубине подземелий, за старой каменной дверью с вытертым латинским изречением, собирались они. Неформальный круг. Те, чьи имена пока не звучали на школьных собраниях, но уже записаны чернилами страха в тетрадках будущих историков магии. Том Реддл сидел во главе стола. В его лице не было обычной для семиклассников нервозности или спеси. Он выглядел так, будто давно перерос стены школы и просто ждал, когда остальные это заметят. Пальцы тонко постукивали по деревянной поверхности. Его голос, когда он заговорил, был спокоен, почти ленив.

— У нас есть брошь, — начал он, не глядя на собравшихся. — Экземпляр ранний. Слишком много побочных эффектов, чтобы держать при себе. Но... слишком ценный, чтобы просто выбросить. — Мы можем передать её через Берка. Пусть кто-то другой примет на себя последствия. — вокруг поднялся шепот. Том поднял руку, и тишина вновь накрыла комнату:

— Это будет Селвин. Он как раз заинтересован в нас. Будет для него проверка, а также проследим за реакцией еще одной персоны. — Реддл не успел закончить, но его почти перебил голос из угла:

— И при чём тут Блэквуд? — хмыкнул Авери, откинувшись на спинку кресла. — Ты сам говорил, она головная боль только для Селвина.

— А вот и нет, — Том поднял палец. — Именно потому, что она не вызывает подозрений.

Он достал тонкую папку и положил её на стол. В помещении стало тише. Он открыл первую страницу.

— Элисон Блэквуд. Шестой курс, Когтевран. Известна как «аристократическая кукла». Учится средне, поведение безупречное. Дополнительные курсы — руны и магическое право.

Он перевернул лист.

— Лучшая подруга — Матильда Перси, та, что с больной совестью староста Когтеврана, так просто такие должности не занимются.

— Второй ребёнок в аристократическом роду Блэквуд. Глава семьи — Георг Блэквуд, один из председателей Ложи консерваторов, специализация — пространственные чары.

— Мать — Аннет Дюпен, французская аристократка, выпускница Бобатона, ныне — светская дама в Лондоне.

— Брат — Артур Блэквуд, 24 года, обучался в США, специалист по артефактам. Временно в Англии.

— Младший брат — Виктор, 6 лет. Особой роли не играет.

Том сделал паузу.

— Семья нейтральна. Пока.

Он закрыл папку.

— И наконец: Арчебальт Селвин. Седьмой курс, наследник, потомственный слизеринец. Заинтересован в моей персоне.

— Он скучный, — отозвался кто-то с другого края стола. — слишком предсказуемый.

Том чуть улыбнулся.

— А предсказуемыми легче управлять. Мы внушим одному наивному пуффендуйцу, что брошь передал Селвин. А дальше посмотрим, кто за кого готов рвать когтями. Особенно — Блэквуд.

Он встал и подошёл к магическому окну, где отображалось, как сумерки ложились на башни Хогвартса.

— Если она действительно кукла — сломается. Если нет — тогда она нам нужна.

Том замер у окна, но не оборачивался. Его голос звучал спокойно, почти лениво:

— Нам нужен кто-то податливый. Доверчивый. Желательно — с амбициями и недостатком внимания.

— У меня есть кандидат, — отозвался Трэверс и перебросил взгляд на Авери. — Освальд Фэрроу. Седьмой курс, Пуффендуй. Магглорожденный, но мечтает заслужить признание. Часто тусуется в библиотеке, интересуется магическими артефактами, особенно теми, что "не совсем легальны".

— Он слишком разговорчивый, — фыркнул Авери. — Всё испортит.

— Зато и легко внушаемый, — заметил Том, наконец поворачиваясь. — Подкиньте ему пару фраз в коридоре, дайте намёк, что Селвин — посредник, и пусть думает, что сделал великое открытие. Он сам убежит к преподавателям, чтобы заработать себе орден "За особое рвение".

— А если Селвин взбунтуется? — спросил Розье.

— Не взбунтуется, — отрезал Том. — Он сейчас в подвешенном состоянии. Думает, что я — его шанс на что-то большее. А если нет… — Том пожал плечами, — мы всегда найдём другого Селвина.

— А Блэквуд? — осторожно спросил Авери. — Ты уверен, что она что-то из себя представляет?

— Пока нет, — Том вновь сел за стол, складывая пальцы в замок. — Но именно это я и хочу выяснить. Если она начнёт бороться — значит, она не просто дура. Значит, она умеет думать. А если нет… ну, у Селвина будет урок на всю жизнь.

Том усмехнулся и добавил:

— К тому же… никто не мешает пригласить его на наш Хэллоуинский вечер, если все как-то выгорит. Пусть почувствует себя «выбранным». А заодно приведёт с собой даму. Я бы хотел взглянуть на неё поближе.

После последней фразы лидера Берк продолжил доклад о самых важных новостях и разработку иных, более важных планов. На Хогвартс опускалась ночь.

Следящий вечер. Библиотека.

Освальд сидел за дальним столом, укрывшись грудой книг. Он всегда казался немного не в своей тарелке — слишком остроносый, слишком жадный до знаний, слишком маггловский даже в мантии. Над очками скользил пот, а глаза цеплялись за строки о чарующих артефактах.

— Ты ведь в курсе про брошку? — голос, как будто возникший из воздуха, заставил Освальда вздрогнуть.

Рядом появился Эйвери, лениво листая том по темной артефактологии.

— Брошку? — Освальд моргнул.

— Не притворяйся. Та, что недавно всплыла. Я слышал, ты интересовался древними чарами притяжения. Она как раз из таких. Очень редкая. Говорят, её… передал Селвин. Ну, ты понял.

— Селвин? Арчебальт Селвин?

— Тсс, — Эйвери оглянулся, театрально изобразив испуг. — Я бы не повторял этого. Слишком много ушей. Но тебе ведь интересно, да? Если кто и мог её достать — то только кто-то вроде него.

— Почему ты мне это рассказываешь? — Освальд всё ещё не мог понять, подвох ли это или шанс.

— Считай… акт доброй воли. — Эйвери ухмыльнулся. — Ты ведь всегда мечтал блеснуть. В Министерстве такие вещи любят. Особенно если они "вовремя раскрыты".

Он ушёл, оставив Освальда с дрожащими руками и загоревшимися глазами. А тот даже не заметил, как образ информатора размылся, а в голове осталось лишь лицо русоволосого Арчебальта и тянущая карман брошь в форме змеи.

А на следующее утро Хогвартс гудел, как потревоженный улей.

Слухи ползли по лестницам, просачивались в классы, рождались в библиотеках и умирали в спальнях, чтобы возродиться вновь у каминов. Про Селвина говорили всё: что он продавал артефакты, что он — шпион, что он под Империусом, что брошь была проклята и он хотел проклясть какого-то соперника.К обеду Селвина уже временно отстранили от занятий. Его фамилия звучала на каждом шагу. Освальда тоже вызвали до выяснения обстоятельств. Толпа жаждала информации и зрелищ.

* * *

Коридоры Хогвартса гудели. Не громко — нет. Гудели тихо, липко, как осиное жужжание где-то за спиной. Слова, взгляды, шепоты — все тянулось за ней невидимым шлейфом.

Элисон Блэквуд шла с высоко поднятой головой. На лице — кукольная улыбка: чуть растянута губами, чуть приподнята бровями. Глуповатая, как всегда. Ровно такая, какой от неё ждали.

— Правда, это ты сказала ему? — Элисон, ты ведь с ним говорила? — О, ты не знала? На каждый вопрос — ответ, будто случайный: — Ой, а вы про кого вообще? — Это ужасно, конечно... Что у нас сегодня завтрак? — Какой у тебя красивый воротничок!

Взмах ресниц.

Улыбка.

Элисон не знала ничего. Ей было страшно, но нужно было играть.

Кажется, мантия сшита из свинца. Шаги отдаются в голове. Слишком ярко, слишком громко. "Всё нормально. Всё, как всегда. Просто дойти до уединённого места."

Вздох.

"Ничего не происходит. Я глупая. У меня нет паники."

Шаг.

Лестница.

Поворот.

Заброшенный кабинет, бывшая аудитория по астрономии. Здесь давно не проводят занятия. Здесь тихо. Здесь никого.

Дверь.

Щелчок замка.

Пальцы срывают застёжки на мантии. Грудь тяжело вздымается. Пустой взгляд упирается в пыльное окно, где осенний свет теряет всю свою теплоту.

Немой крик.

Маска трескается. Она оседает на пол, будто у неё отрезали нити. Слёзы капают, как кусочки фарфора, невидимые, но колкие. Каждый вдох — как глоток ледяного воздуха. Крик рвётся наружу, но горло будто зашито. Уже совсем забыла, как это — кричать. Слёзы обжигают, как кипяток.

В груди — стеклянная паутина, что царапает изнутри.

Именно сейчас, в этой тишине, где нет никого, ни лжи, ни взглядов, — она может себе признаться. Сейчас ей страшно. Она не знает, что происходит.

Больно.

"Это просто усталость. Просто сегодня было слишком шумно. Завтра всё забудут. Завтра будет легче. Обязательно будет легче…"

Трясущиеся пальцы сжимают край мантии.

"Я умная. Я всё рассчитала. Я знала, что начнут говорить. Я знала, что не могу доверять. Я знала, на что иду. Я…"

Пауза.

Щёки горят от слёз, но внутри — только пустота.

"А если не знала? А если я действительно глупая? Все эти взгляды, все эти вопросы… Что, если они правы?"

Она тяжело дышит, вытирает лицо рукавом, будто это поможет стереть всё — и грим, и маску, и ожидания.

"Нельзя сломаться. Нельзя плакать. Плакать — только в одиночку. Только тогда, когда никто не видит. Слёзы — это оружие, а не слабость. Так говорила мама. Но у меня нет сил даже держать это оружие."

В глазах плывёт. Горло сжато.

"Я так устала быть глупой. Так устала быть красивой. Так устала быть удобной."

Словно заклинание, она повторяет:

"Я справлюсь. Я должна. Я всегда справлялась."

И всё же тело дрожит, как у ребёнка. Плечи подрагивают. Слёзы катятся вновь.

"Если я упаду — никто не подхватит. Никто даже не подойдёт. Потому что я же кукла. У куклы нет души. Только улыбка и шелест платья."

Тишина. Её собственное дыхание кажется чужим. Но в этой тишине вдруг становится понятно:

Она не одна.

Тень под дверью. Голос: — Элисон?.. Это ты?

Матильда. Сначала она пытается открыть дверь. Потом — тихий стук. — Пожалуйста, впусти меня. Элисон не двигается. Не может. Её пальцы сжаты в пучки мантии, лицо залито слезами, а внутри — только пустота и стыд. Но Матильда не уходит. Проходит минута. Две. Потом ключ поворачивается. Матильда, храня чужие секреты, использует алахоморе. — Эли… — Не сейчас, — сипит Элисон, — я… я не могу…

Матильда не говорит ни слова. Просто садится рядом и молча обнимает её. Две маленькие фигуры на холодном полу заброшенного кабинета.

Одна — с треснувшей маской

Другая — с безусловной любовью.

Матильда сидела рядом, не говоря ни слова. Просто присутствие. Просто тепло.

— Я не знаю, как это остановить, — прошептала Элисон, уткнувшись в плечо подруги. Голос звучал глухо, будто из-под воды. — Всё рассыпается. Всё, чего я добивалась. Я боюсь, Матильда... Я правда боюсь. Я влезла туда куда не надо. Я не знаю что мне делать

Матильда молчала, только чуть крепче обняла.

— Я ведь не глупая, ты знаешь. Но... если начну бороться в открытую, они сожрут меня заживо.

Вдруг она замолчала. Элисон просто начала тихо медленно дышать ,стараясь не всхлипывать и вдруг разорвала своим хриплым голосом, образовавшуюся тишину:

_ Поэтому... — она подняла голову. Глаза красные, щеки влажные, но в глубине взгляда уже вспыхивало что-то новое — холодный, разумный огонь. — Я сыграю.

Матильда нахмурилась:

— Что ты задумала?

— То, что все от меня и ждут, — Элисон усмехнулась, не весело, а будто со вкусом яда. — Буду глупой. Беззащитной. Девочкой, потерявшейся в чужих интригах. У меня есть идея.

Она встала, отряхивая одежду, движения всё ещё дрожащие, но уже собранные.

— Я притворюсь такой, какой они хотят меня видеть. А потом посмотрим, может мне и поверят.

— Эли... — начала Матильда, но та уже повернулась к двери.

— Знаешь, — прошептала она, окинув подругу насмешливым, почти светлым взглядом, — иногда быть беспомощной — самое сильное, что можно сделать.

Блэквуд понимала, что ее втянули в игру, которая ей не по зубам, но что мешает ей проиграть с наименьшими потерями. Это будет сложно. Мерзко до скрежета зубов. От себя же. Но необходимо.

Выйдя из кабинета, она была готова.

* * *

Элисон в эти дни напоминала сломанную куклу. Прическа сбивалась, макияж тускнел, взгляд блуждал где-то в пустоте, голос звучал едва слышно, как эхо чужой жизни. Иногда в коридорах, в библиотеке, даже в Большом зале казалось — слышен её сдавленный плач. Но это была не Элисон Блэквуд. Это была её тень. Обломки образа, трещины фарфора.

Это было тяжело. Невыносимо тяжело. Терпеть жалостливые взгляды. Эти косые переглядывания, эти шепоты за спиной. До слёз. До настоящих, необходимых, выставленных напоказ слёз. И она — по-настоящему — безобразно рыдала. В голос, с хлюпающим носом, с текущей тушью, с заломленными руками — именно так, как мать всегда запрещала. Так, чтобы люди начинали жалеть. Чтобы оборачивались.

Она делала громкие вдохи и произносила всё, что полагалось: — Как мне одиноко… — Где мой милый Арчи… — Бедный, доверчивый котёнок, он и сочинение сам написать не мог…

До тошноты. До злости на саму себя.

Элисон срывалась на пустом месте. На Гербологии уронила горшок с растением и так и осталась сидеть на полу, в земле, не шелохнувшись. На ЗОТИ шепнула, что заклинания — слишком сложны и «не для таких, как она». Даже на её глупейшие вопросы больше не отвечали с усмешкой — лишь с неловкой жалостью. Милая, ранимая девочка. Идеальная кукла с разбитым лицом.

Она устраивала маленькие сцены, тонкие, как шёлк. Подходила к преподавателям с покрасневшими глазами и дрожащим голосом. Говорила о доверии. О страхах. О кошмарах. И слушала. Внимательно. Слёзы открывали двери, куда логика не пробивалась.

Абрахам Ронен, профессор Чар, даже однажды отвёл её в сторону и мягко сказал:

— Мисс Блэквуд, если кто-то запугивает вас — вы должны сказать.

Каждый день — новый монолог. Искренний, надрывный, с точной режиссурой.

— Почему всё на меня навалилось?!

— Почему Арчи? Он не способен даже сочинение без ошибок написать!

— Я просто хотела быть счастливой!

Она написала родителям. Целую трагедию в письмах:

Прощай, мама. Я не справляюсь. Забери меня домой, если я тебе не безразлична.

В ответ — сухая, ровная строчка. Без сочувствия. Без тепла. Она прочитала письмо вслух — сдавленным голосом, со всхлипами, со взглядом в пол. Даже слизеринцы начали шептаться, что «бедняжка, может, и правда была просто игрушкой».

Но за всем этим театром, за слезами, дрожащими ресницами и мокрыми ладонями скрывалось главное:

Элисон не делала ничего.

Не защищала Арчи.

Не искала виновных.

Не строила обороны.

Она просто страдала. На показ. Громко. Талантливо. До дрожи в чужих голосах.

Она это ненавидела.

Но именно так и надо было.

* * *

На третий день ее комедии она сидела в углу библиотеки, обняв колени, с растрёпанными волосами и книгой, в которую давно не смотрела. Просто для вида. На странице уже несколько минут расплывались буквы — от настоящих слёз или поддельных, она уже не различала.

— Элисон? — тихо, почти шёпотом, заговорила Марианна Клэр, девочка с Хаффлпаффа. Та самая, что обычно молчит, но помнит дни рождения каждого.

Элисон медленно подняла голову. Взгляд — как у побитой собаки.

— Я… — Марианна колебалась. — Я не верю, что Арчи мог быть таким. И… я не верю, что ты ничего не знала. Ты ведь не глупая. Совсем.

Тишина повисла между ними, плотная, как зимняя мантия.

Элисон всхлипнула. Затем ещё раз — тише, надломленнее.

— Ты думаешь… я это допустила нарочно? — прошептала она. — Что я позволила опозорить себя, свою семью, своё имя?

Марианна сжала губы.

— Я думаю, ты слишком умна, чтобы быть просто жертвой.

— Тогда… может, я устала быть умной? — тихо, почти мечтательно. — Может, я хотела, чтобы обо мне позаботились. Просто раз в жизни.

Она уткнулась лицом в колени и зашлась в беззвучной, но тщательно откалиброванной истерике.

Марианна постояла, смущённая, не зная, как реагировать. В конце концов, лишь выдохнула:

— Если передумаешь… если захочешь поговорить — я рядом.

Когда её шаги стихли, Элисон приоткрыла глаза, медленно вытерла щёки и тихо произнесла — в воздух, в пустоту, в сторону уходящей доверчивости:

— Похоже все работает.

* * *

Спустя неделю всё разрешилось. Так же внезапно, как и началось.

Арчибальт снова появился в Большом зале — уверенный, подтянутый, будто и не исчезал. Рядом — Освальд, но теперь их воспринимали иначе. Арчи стал героем, жертвой обстоятельств, человеком, сумевшим выстоять. А Освальд... Освальд выглядел, как мальчик, которого сломали и выжали. Жалкий. Бледный. Со взглядом, застывшим где-то в пустоте.

Во время расследования выяснилось: Арчибальт не виновен. Его семья задействовала все оставшиеся связи, долги, старые обязательства. Его вытащили. Вычистили. Оправдали. А ещё — Авроры начали поиски «настоящих виновных».

А вот Освальду повезло меньше. На допросе выяснилось, что на него было наложено комплексное внушение — изощрённое и тонкое. Он не врал. Он действительно верил в то, что говорил. Мракоборцы сочли его полезным, но пустым. С него взяли Обет молчания — на случай, если вдруг начнёт вспоминать — и отпустили.

Но на выходе его уже поджидала семья Селвин. Леди Селвин — бледная, как смерть, с серебряной змеёй на трости — выдвинула обвинение в лжесвидетельстве и затребовала сто галеонов компенсации «за подорванную честь и страдания сыночка». Говорили, что Освальд не понял смысла слов до тех пор, пока не получил официальное письмо через совиную почту. Тогда он впервые за всё это время по-настоящему заплакал.

* * *

Когда двери Большого зала распахнулись, всё замерло. Голоса стихли, ложки остановились на полпути ко рту. На пороге стоял Арчибальт — живой, невредимый, даже чересчур опрятный. Его мантия была выглажена, волосы аккуратно уложены, лицо — без тени страха. За ним, словно тень, плёлся Освальд — сгорбленный, серый, с лицом, на котором читалась только усталость.

Но на всех этих мелочах никто не заострил внимания — потому что в следующее мгновение от стола Когтеврана поднялась Элисон.

Она вскрикнула — пронзительно, звонко, как в мелодраме.

— Арчи! — и побежала.

Ленты в волосах, распущенная юбка, рыдающий голос — всё идеально соответствовало образу отчаявшейся, но безмерно преданной невесты.

Она вцепилась ему в шею, повисла, как плющ, и расплакалась прямо у всех на глазах.

— Я *знала*! Знала, что ты не мог! Что ты не виновен! Я молилась за тебя! — всхлипы были звонкими, голос дрожал. Тушь на глазах уже не текла, но казалась потускневшей — эффект был безупречным.

Арчибальт приобнял её — неуклюже, как всегда. Он что-то бубнил о справедливости, о том, что "всё обошлось", но никто его не слушал — все смотрели на неё.

Кто-то из слизеринцев сдавленно фыркнул. Пожиратель сладостей из Пуффендуя вытер слезу. Даже профессор Спраут согласно кивнула кому-то за столом. Потому что всё выглядело так, как должно было быть. Так, как в сказке.

И только Матильда, сидящая в дальнем углу, сжимала в пальцах носовой платок, на котором уже не было места для новых пятен от чернил и слёз. Она смотрела на Элисон не как на бедную девочку, а как на актрису, которая вышла на бис.

* * *

Крик Элисон пронёсся по Большому залу, как набат. В этот момент в Слизерине кто-то с грохотом уронил вилку, кто-то перестал жевать, а кто-то закатил глаза.

Бёрк сидел, потирая переносицу, словно голова у него болела не первый день.

— Мерлин, только не снова, — пробормотал он себе под нос.

За последнюю неделю от этой девчонки было столько воплей, слёз, писем, речей и рыданий, что даже у змеи могла бы развиться мигрень.

Он посмотрел, как Элисон повисает на шее Арчи, и в голове прозвучала одна чёткая мысль:

"Так вот о чём все шептались. Всё правда. Абсолютно."

Он покосился на Тома.

— И «это» тебе интересно? — шепнул он, почти беззлобно, с усталостью человека, которому надоело удивляться.

Но Том не ответил.

Он сидел на самом краю стола, откинувшись чуть назад, с выразительно сложенными пальцами. Его взгляд не скользил по залу, не следил за Арчи. Он смотрел *только* на Элисон. Спокойно, сосредоточенно, как если бы проверял работу — или наблюдал за чем-то давно предсказанным.

Лёгкая усмешка скользнула по губам, почти невидимая.

«Проверка пройдена», — мелькнуло у него в голове. Никаких слёз наедине. Никаких жалоб. Только шоу. Только нужные слова. И ни одной попытки *исправить* ситуацию.

Он взмахнул пальцами. Маленькое послание, сложенное вчетверо, исчезло со стола и через секунду возникло у остальных — у Бёрка, Росьера, Эйвери и других, кто сидел достаточно близко.

Короткое, как приказ:

«Готовьте приглашение».

Уголки губ Тома чуть приподнялись.

Он нашел себе новую забаву, интересно как быстро она сломается.

* * *

Когда Арчибальт развёртывал письмо, его глаза заблестели от волнения. Он воскликнул с нескрываемым восторгом:

— Это же невероятно! Я… я не ожидал! Том Реддл, *Том Реддл* лично пригласил меня! Мы с тобой — «избранные»!

Его голос звучал почти эксцентрично от радости, и Элисон, наблюдая за ним, поняла: всё это время он был лишь пешкой в чьей-то игре. Он не понимал, что это приглашение — не просто награда за успех, а проверка. Проверка, которую она сама теперь должна была пройти.

Её лицо слегка побледнело, а взгляд стал более внимательным. Арчибальт с восторгом продолжал говорить, но Элисон уже не слушала его. Она думала о том, как вовремя начались эти события. О том, как она стала частью игры, не осознавая этого до конца. Всё это время, вся её боль, вся её жалобная игра с окружающими, все её истерики — всё это было частью большого плана. И теперь, когда дверь в мир Реддла открыта, она поняла, что вляпалась.

— Ты… ты представляешь, как много для нас значит это приглашение? — продолжал Арчибальт, в его голосе всё ещё звучала гордость.

Элисон только кивнула, её взгляд стал отрешённым. Она пыталась скрыть растущее чувство тревоги, которое вдавливало её в кресло, но в её душе словно сжалась тяжёлая каменная хватка. Вся эта игра, вся её роль, которую она так тщательно строила, вдруг оказалась лишь шагом на пути к чему-то гораздо большему, гораздо опаснее, чем она предполагала.

— Да, конечно, это… это всё очень важно для нас, — сказала она, пряча в голосе нотку холодного расчёта.

Но внутри неё бушевали волнения, страх и растерянность. Она ещё не знала, что делать, но прекрасно понимала: если она хочет быть частью этого мира, ей нужно играть по его правилам. И вот теперь она стояла на пороге самого трудного этапа.

Арчибальт так и не заметил перемен в её настроении. Он продолжал радоваться, мечтая о маске и предвкушая славу. А Элисон, уже внутри себя, начала готовиться к тому, что ей предстоит сделать. Впереди был не просто бал. А испытание по итогом которого станет понятно: останется ли она вершителем собственной судьбы или же она снова станет чьей-то пешкой.