Внутри зеркала (джен)

Калеб начал писать на третий день после визита к зеркалу. Не сразу. Сначала он просто сидел у него — по ночам, один, в той же холодной зале. Смотрел. Молчал. Иногда отражение было обычным. Иногда — нет.

Один раз он увидел за своим плечом тонкую, высокую тень, которая стояла слишком прямо. У неё не было лица — только свет в месте, где должны быть глаза. Другой раз отражение шептало беззвучно, и он ловил на губах вкус пепла. Это нельзя было объяснить, но и забыть — тоже. Он чувствовал: зеркало слушает. Но не отвечает. Ещё нет.

Он принёс с собой ту же тетрадь. Ту самую. Ту, что пахла лавандой и страхом. Последняя страница, которую он прочёл, была написана рукой матери с особой сдержанностью. Как будто она знала, что дальше никто не прочтёт. Но он прочёл. И теперь её голос звучал у него в голове всё чаще.

Он перевернул страницу — чистую, нетронутую.

Долго смотрел на неё. Потом — опустил перо.

"Томас. Я не знаю, слышишь ли ты меня. Не знаю, ты ли это был в зеркале, или нечто, что только носит твоё лицо. Но ты знал мою мать. И, возможно, она знала тебя лучше, чем кто-либо."

Он замолчал. Написал ещё строчку. Затем вырвал страницу, скомкал и бросил в камин, который уже не горел. Только пепел взметнулся и рассыпался, как память.

Он начал снова. Уже без вступлений. Без вежливости.

"Ты знал мою мать. Ты вёл её — как теперь ведёшь меня. Она оставила письма, ты оставил — зеркало. Ты говоришь из него, или я только слышу то, что хочу. Но ты отвечаешь. Пусть не вслух. Пусть только взглядом. Но я чувствую — ты слышишь."

Он подписал просто: К.

В ту ночь отражение снова изменилось. На стекле проступила едва заметная надпись, как от дыхания:

"Пиши дальше."

Он прижался лбом к холодному стеклу. Слышал, как из глубины зеркала идёт еле различимый гул, как будто множество голосов шепчутся одновременно. Некоторые из них звучали знакомо. Один — напоминал голос матери.

Он пришёл на следующую ночь.

"Я не ищу силы. Мне не нужен дар. Я просто хочу знать правду. Почему она писала тебе? Почему ты отвечал? Если ты действительно был только чудовищем — зачем тогда ты слушал её слова?"

Ответа не было. Но зеркало больше не отражало свечу. Свет в нём становился иным — приглушённым, как будто оно больше не зеркало, а окно. Или дверь.

Так начались их письма. Он приносил новые страницы. Клал их перед зеркалом. Иногда — читал вслух. Отражение отвечало всё чаще. Никогда словами. Но искажениями. Присутствием. Светом. Иногда — чужим силуэтом в глубине.

Однажды он увидел своё отражение, одетое в мантию Тёмного Лорда. С белой кожей. С глазами, в которых не было зрачков.

Он не испугался.

Через несколько недель письма стали меняться. Он больше не писал "Томас". Он писал "ты". Или — вообще без обращения.

"Слизерин — не про тьму. Это про выбор. Про гордость. Про то, что ты не становишься меньшим только потому, что один. Ты это знал. И я — знаю."

"Ты говоришь со мной не словами. Но я всё понимаю. Это — как зелье. Его вкус не описать, но ты знаешь, что он действует. Так и ты. Ты проникаешь в мысли. Ты был во мне ещё до того, как я открыл тетрадь."

"Сегодня во сне я видел твоё детство. Комнату приютского подвала. Книги, по которым ты учился один. Я чувствовал не ужас — а пустоту. Я понимаю, как это было. И мне не страшно. Я на твоей стороне."

Он подписывался теперь полным именем:

Калеб Морриган

Преподаватели стали замечать перемены. Калеб молчал больше, чем раньше. Слизеринцы не дразнили его — он стал... иным. Спокойным. Холодным. Почти уважаемым.

Однажды профессор Синестра взглянула на него на лекции по астрономии и сказала:

— Ты не смотришь в звёзды. Ты смотришь сквозь них.

Он не ответил.

Однажды он пришёл к зеркалу — и нашёл своё письмо уже развёрнутым. Хотя он сам его не трогал. Рядом — ещё одно. Лист, которого он точно не приносил.

На нём — почерк, знакомый по письмам матери. Но это не её почерк. Он был... копией.

Как будто зеркало научилось её подражать.

"Калеб. Не доверяй первому лицу, которое узнаешь в отражении. Оно носит маску. Ты уже вошёл. Но ещё можешь выйти."

Он сжёг письмо. Даже не дочитал. Он не хотел сомневаться. Он знал, кто теперь с ним. Кто в нём.

И в ту ночь, впервые, он не написал — а спросил:

— Ты можешь быть во мне?

Ответа не было. Но из зеркала пошёл тёплый воздух. Как дыхание. Как согласие.

Так закончился месяц писем. Внутри тетради теперь были два почерка. Его. И отражённый.

И Калеб уже не был прежним. Он не искал ответов. Он слышал их до того, как задавал вопросы.

Он не писал больше: "почему". Он начал писать: "как".

"Как начать с начала?"

"Как стать тем, кого никто не может уничтожить?"

"Как продолжить то, что ты не успел завершить?"

В отражении снова появилось лицо. Теперь — не как у юного Реддла. А как у него самого. Только более взрослого. Уверенного. Молчаливого. Оно кивнуло.

Он кивнул в ответ.

Письма не были больше письмами. Они стали договором.