Звон (джен)

Ни рук, ни ног, ни тела.

Никого и ничего. Даже лестница словно в глупом кино — лишь ступени, а вокруг все белое.

Звон смолк. Звуки пропали совсем. Я вбежал наверх.

Застыл в пустоте. Хотелось…

… если бы он взял меня за руку… Но лишь пустота. Я не чувствую. Я не вижу.

Никого. Ничего. Нигде.

— Слава.

Я обернулся и ударил Букашкина в нос. Он завизжал и почти полетел по ступеням обратно. Мне хотелось, чтобы он упал и прозвенел вниз, как дурацкий бубенец. И чтобы я мог впиться и бить, бить, бить за гадкую шутку.

Но меня удержали. Поймали со всех сторон.

И все время, что я кричал и бился, не давали освободиться.

* * *

Меня оставили. Я стоял, потухший, и бездумно смотрел перед собой.

— Слава… — красивый, ласкающий, бархатный, вкрадчивый, властный. Этот голос мне было бы не спутать с другим. И с дядиным особенно. — Как же ты поздно, я заждался тебя. Садись со мной. Выпьешь?

Мягкий тёмный диван. И тонкий, идеально-красивый даже теперь, дядин друг. В темной, шёлковой, струящейся, полурасстегнутой рубашке. Небрежно-томный. Улыбающийся.

Дядя звал его Ренатом, и уважал не настолько, чтобы убеждать меня быть более формальным. Но близко не пускал. Его ко мне — особенно.

Когда дядя был, красота Рената ничего не значила. Ни на что не влияла. Ни до чего не дотягивалась. Ей будто не хватало той особенности, что была в дяде, той души.

Но сейчас дяди не было. И моя усталость не могла оторвать глаз, точно уже попала под гипноз. А если и попала, разве была хоть одна причина бороться?..

— Чего-нибудь приторного, до выпадения зубов. Только без подарков от Тэ, я этого не люблю, и его сын может перекрыть тебе поставку, если не учтешь.

Он усмехнулся, и жестом велел исполнять.

Я дошёл до него. И я сел рядом, без стеснения.

Ренат всего лишь журналист, как и дядя. Иногда он помогал нам. Иногда дядя Валя хотел разбить ему лицо.

Ренат приобнял меня за плечи. Он приятно пахнет, будто вся притягательная гниль в нем научилась притворяться духами. У него ласковые руки, но это — лишь перчатки на безжалостных и острых когтях.

Моё раздражение. Моя обида. Мой гнев. Все затихало от близости Рената. Это странный человек. Это опасный человек. Это злой человек.

Но я такой же точно.

И унылый «Эдуард» с платком у носа этому свидетель.

— Как долго ты не появлялся, Слава, — с ласковым укором выдохнул Ренат. Ни одного ещё вдоха, а ладонь его уже не сжимала моё плечо, а гладила по руке вниз, с размеренной уверенностью мешающей зелье в котле ведьмы.

— И ты тоже, дядюшка Ренат, не спешил, — меж звоном я не увлавливал тиканья часов. Не знал дня. Не знал ночи. Не знал даты.

— Поблагодари меня, — выразительно разрешил Ренат. — Я дал тебе время на траур.

— Спасибо, — мрачно улыбнулся я.

Очень трудно бороться с чушью, которую он говорит. Веришь каждому слову, когда он смотрит. Когда касается. Когда гладит.

Принесли коктейль. Я обнюхал его с удовольствием.

Я не знал даты. Но я знал, в самом деле, что Ренат ждал достаточно долго, чтобы мой гнев не коснулся его. Не убил его за попытку присвоить имя Злата себе. И сам Ренат знал то же. И не решался. И не рисковал.

Неужели прошло больше года?..

Я сделал глоток. Сладость задрожала в каждой секунде. Гладящие руки Рената казались все более естественной частью бытия. Вовсе не нужны мне подарки от Тэ, в виде конфет с дурью. Потому что все ещё власть алкоголя надо мной огромна.

— Так почему же ты так ждал меня? — спросил я, резко. Чтобы не провалиться слишком рано, хотя звон вновь вернулся. Гудел. И шептал, что диван — это чёрная дыра.

— Это очень просто, Слава, — Ренат наклонился. Запах и голос стали ещё крепче, — можешь сам догадаться. Все знают тебя, племянника Злата. Выходит тот, кто тобой признан дядей, и есть Злат.

Ну да.

Я рассмеялся, но не смог отстраниться. Не мог понять, правда ли он гладит меня по колену.

Глотнул ещё, чтобы забыть и эту мысль. Лишь главную.

— Те, что знают меня, знают и дядю Валю.

— Валя, — восхитительно-полно. Восхитительно-шелково. Именно таким голосом нужно было бы звать дядю Валю. Только таким… — Красился. А его глаза такие яркие, что никто не верил, что это настоящие. Меж нами так мало разницы, Слава… Ты различишь, но другие тебе поверят.

Голова такая тяжёлая. Я не попал в ловушку. Я сам загнал себя в неё. Потому что не было причин поступить иначе.

— Ты останешься со мной, — шептал Ренат, так близко, что, казалось, кроме него нет ничего и никого. — Все знают, ты отвязался от Академии обещанием не мстить, но ведь это на тебя не похоже. Я помогу тебе…

— Не поможешь, — вяло огрызнулся я. Сделал ещё глоток. Стало совсем тепло. — Я отомщу Академии, — звон. Мне не нужен эликсир правды, достаточно просто сахара… — Так жестоко, как только возможно для них: наказав по справедливости. Со всеми доказательствами…

Ренат холодно улыбнулся. Поймал мой взгляд, поймал моё лицо в одну из ладоней.

— Но не пропадать же тебе до этого зря?

— Не пропаду. Если ты узнаешь что… Скажи мне. А если продолжишь угощать здесь, у себя, я без проблем назову тебя Златом, перед кем тебе надо.

Потому что дядя Валя это не имя. Это человек, личность и смысл.

Всего, чем я жил.

Пускай Академия ловит Злата. Пускай Академия хватается за голову.

А я найду своего дядю. И мы будем свободны уйти из нашего гадкого города. Даже если он будет мёртвым.

— Хороший мальчик, — Ренат приблизился как-то опасно, а я не отшатнулся, только застыл, глядя в его чёрные глаза.

И не заметил, как упал на диван. И как руки Рената добрались до моей кожи.

Звон.

Это бокал разбился. Вместе со мной.

* * *

Губы целуют, а ногти рвут в клочья. Острые, держат как куклу, оставляя следы и боль сквозь кожу до костей.

Движения ленивы.

Мне плохо. Мне хорошо.

Голова пустая, ватная, словно чужая.

Нас видят. Ему это нравится. А я с каждой попыткой встать получаю ещё глоток.

И вокруг многие делают то же со многими — или так только кажется, слышится…

— С к о л ь к о т ы х о ч е ш ь, З л а т?

Слова двоятся, троятся, звенят в ушах.

Никто не смеет касаться. Лишь он, с жадностью, скрытой за сонным покоем.

— Н е н е т с т с м ы м ы с ы л а. О н т о ль о ль к о м о й.

Кружится. Ускользает. Лжет.

Было бы достаточно много…

Не вырваться… Не очнуться… Не уйти.

* * *

Стон. Стоны со всех сторон. Это болит голова.

Через силу я сел. Красивый и мерзкий Ренат был ещё рядом.

С горы подушек и покрывал на этом бескрайнем полу поднимались помятые девушки и парни, мяли щеки, терли глаза, держались за головы.

Только самые красивые, даже в этот момент тяжёлого утра.

Тошнит. Болит почти все. Синяки на руках и на бёдрах. Царапины на груди. Настоящий дядя не стал бы делать это так.

Не знаю, стал бы я сам. Не с дядей Валей. И не с Нольди, но…

Медленно и осторожно я встал. Лишь бы не упасть назад. Лишь бы устоять.

Но Ренат пробудился от моих стараний тоже.

— Ну куда ты идёшь, Слава? — он улыбался расслабленно. Он не собирался держать. Но он собирался оставить.

— Домой. Куда после такого пиздеца ещё ходят? — даже без гнева. Ещё слишком плохо, чтобы осознать случившееся со всех сторон.

— Тебе не понравилось? — удивление так похоже на искреннее. — А я ведь старался. Даже никому тебя не дал.

Я подавил вдох. Даже если закричать, он ничего не поймёт. И если меня удержали ради Букашкина, за хозяина точно удержат.

— Да и разве есть у тебя дом? Оставайся со мной. Я введу тебя в курс дела. Будешь помогать мне. Станешь моим наследником. Моим фаворитом…

Рвано и быстро. Я фыркнул и повернулся к нему спиной.

— Я буду приходить, когда нужно мне. И когда нужно тебе, если очень попросишь. Наследника ищи среди тех, кто думает долго жить. А фаворита поищи на полу, глядишь, выберешь. Да и что за дело, в курс которого меня надо вводить? Секс с пьяными прямо на полу? Хуйня это, а не дело, сам такое придумаю, если захочу.

Он рассмеялся, глухо и не так чтобы довольно, но глаза его блестели почти азартно. Дядя Валя много говорил мне о нем. И о том, что ему больше по душе вредные, чем покорные — тоже.

Ренат сел, простынь стекла по его плечам вниз, ничего не оставив. Трудно оторваться, несмотря ни на что.

— Ты был так пьян, что ничего не увидел и не понял… А бывают дни и интереснее этого.

— Вот и пригласи меня в интересный день. И не в роли угощения, — есть лишь один способ заставить его сожалеть: разобраться и привлечь внимание Академии. Но я едва ли достаточно морально силен, чтобы сделать это из позиции вечного любовника.

— Но ведь я не угощал тобой никого, кроме себя, — он улыбнулся, улыбнулся, улыбнулся слишком обаятельно. Так, что длинные секунды эта глупость правда казалась аргументом.

— Кроме тех, кому нравится смотреть, — а для тех, кому этого мало, набивал цену, демонстрируя со всех сторон. Надо помнить. Надо осознавать.

Он рассмеялся, низко и весело.

— Хорошо, Слава. Я никак не смогу совсем без такого угощения, как ты, в конце концов… — я укусил себя за язык. Это — ложь, откровенная и наглая. Это чушь. И это несправедливые слова от того, для кого они правда. Я никогда не услышал бы их от дяди Вали… Вот почему они так похожи на топь. — Поэтому, давай, выбери кого хочешь, — только вот рука его уже касалась со всей осторожностью моей ноги.

Я заставил себя обвести пол и всех, что восстали, медленным взглядом. Лучше всего выбрать из девушек, ту, что покажется приятной: тогда я не буду увлечён, но не так, чтобы совсем не мочь сыграть интереса.

Подходящая нашлась слишком просто. Из всех, у неё все ещё были живые, печальные и даже напуганные глаза.

Новый Злат обнимал мою ногу все выше, но совсем не казался тем, кто цепляется в отчаянии…

— Это так дорого, Слава, — он рассмеялся. — Но, конечно, у моего племянника должен быть замечательный вкус, — он потянул. И надавил. Колени подогнулись.

Я снова почти упал к нему в руки.

Нужно уйти. Уйти как можно скорее.

В его глазах нет ни вины, ни сожаления, и чем больше ему можно, тем хуже будет для меня…

Один глубокий вдох. Один поцелуй. Одна сладкая дрожь от касания, несмотря на то, что случилось вчера.

Если я не уйду сейчас, то уже никогда.

В новом поцелуе я укусил его. И отбросил его.

Так много удивления, снова так похожего на настоящее.

Я откатился, и встал. И сломал губы в улыбке.

— Слишком много угощения вредно — ещё надоест.

И верно это смотрелось как самый позорный побег. И каждая его секунда сопровождалась смехом, чудовищным, но все равно ни на ноту не отталикающим.