Красное внутри (джен)

Юра:

Сильно бьет в нос запах сырости и, одновременно, гари. А еще крови, от которой тошнит. Я кое-как разлепляю глаза — нет, я, похоже, все еще жив. Острая резь в глазах и звон в голове тому подтверждение.

Я лежу на полу, на шее мерзотное липкое ощущение, и мне стоит усилий поднять руку и провести там ладонью. Кровь — она воняет, перемешанная с потом, ведь все мое тело мокрое под прилипшей одеждой.

Укус клыкастой твари, моя эта агония… что это было? Я прислушиваюсь — вдруг вражина рядом, только и ждет, что я приду в себя и тогда… что тогда? Но я ничего не слышу, кроме отзвуков предрассветного города.

Кое-как опираюсь на локтях, пытаюсь встать, но падаю на четвереньки и кашляю до того, что меня все-таки выворачивает на грязный пол.

— Твою мать…

Вторая попытка — придерживаясь за стену. И так мне все-таки удается добрести до двери. Нужно убраться отсюда, умыться, забыться. Увидеть маму.

Я бреду по разбитым улицам сквозь промозглое утро, и настолько нет сил, что даже кожа болит. Дорога до лазарета кажется вечностью. Я цепляюсь за фонарные столбы, углы домов. Внутри так холодно, что даже порывы осеннего ветра кажутся почти теплыми.

Не помню, как добрался, но передо мной резко распахивается дверь и появляется мама. Она бросается ко мне, бледная, заплаканная, и порывисто заключает в объятья.

— Юрочка, сынок! Живой! Где же ты был? — она беспорядочно осматривает меня, приглаживает волосы, цепляет подбородок.

А я не могу ей ответить. Не потому что не хочу, а — не могу. Губы как чужие, мое тело не слушается, я не могу выдавить ни звука.

— Как же я волновалась, Юра! Что с тобой, откуда это? Кровь, Юра?

В ее глазах беспомощный страх, а я просто смотрю на нее. И почему-то не могу избавиться от запаха крови, он как будто заполнил все, и я хочу… еще?..

— Ну что ты молчишь, сынок?!

— Я… просто…

Закончить даже несвязные пару слов я не успеваю — в дверях возникает массивная фигура Марии Григорьевны.

— Явился, вы посмотрите на него! Где шатался, лоботряс?! Мать ночь не спала из-за тебя! А ты, небось, от работы отлынивал?

Я молчу, отвожу взгляд. Вроде всё, как всегда, с тех пор, как отца увезли. А она продолжает хаять меня перед матерью, и внутри меня что-то срывается. Я подаюсь вперед, смотрю в ее округлившиеся глаза и мой голос хрипит:

— Да заткнитесь вы наконец!

Она замирает и мама тоже. А я стою, застыв на месте и рвано дыша.

— Юрочка, ты здоров?.. — первой подает голос мама, смотрит на меня так настороженно.

— Здоров ли он?! Да как конь! Ты посмотри на него, как со старшими разговаривает?! — выйдя из ступора, грохочет Мария Григорьевна.

Мама уводит меня в столовую, сажает за стол, и суетливо ставит передо мной тарелку с пюре и мелкими кусочками мяса. Похоже, отдала и свою порцию. Я беру ложку непослушной рукой — она права, надо поесть, это должно восстановить силы. А то я даже запах чувствую каким-то резким и странным.

— Ешь, сынок. Бледный такой, сам на себя не похож. Что же с тобой случилось?..

Я не отвечаю — занимаю рот ложкой пюре. Но оно не имеет вкуса, только какую-то острую кислость, как протухшее. Давно не ел, знатно приложило, видимо. Но есть надо, и я запихиваю в себя еще ложку. Вдруг резкий спазм и к горлу подкатывает тошнота. Ложка со звоном отлетает в сторону. Я под испуганный возглас мамы зажимаю рот ладонью.

— Юра?!

Я отрицательно мотаю головой и вскакиваю из-за стола, опрокинув стул. Едва успеваю долететь до сортира рядом и меня выворачивает, будто во мне что-то несъедобное, ядовитое. Что за черт?!

Мама встревоженно ждет меня рядом, и, когда выхожу на нетвердых ногах, ласково гладит меня по волосам, прикладывает ладонь по лбу.

— Холодный весь, сынок… ты иди приляг. Как бы не заболел… — рассеянно лепечет она, а я нахожу в себе силы только на кивок. — Давай отведу тебя, Юрочка…

— Я сам, мама… — мой голос хриплый, едва дается.

Я рассеянно отталкиваю ее руку, и кое-как дохожу до койки сам. Падаю без сил, но просто лежать невозможно. Все тело ломит, бросает в жар и как будто кожа болит, вся и сразу. Свет, хоть и тусклый, слишком режет глаза. Полоска падает на мою подушку, и я закрываю лицо рукой, а затем — замираю. На ладони красные пятна, как… ожоги? Что со мной?..

Я, шатаясь, встаю и подхожу к окну: занимается утро. Осторожно протягиваю ладонь на свет и резко отдергиваю. Больно. От света? Да нет, быть такого не может! Может, ожог с ночи, может, с глазами тоже? Не могу думать…

Прячась от боли, я отхожу в самый темный угол, сползая на пол и утыкаясь лбом в сырую стенку. Мне холодно и жарко одновременно. А еще странное тянущее чувство — голод. Но не совсем, не так. Как будто… жажда.

Я жмурюсь, пытаюсь заткнуть это, и вроде бы почти засыпаю. Но вдруг в ушах гулко и монотонно отдается: тук. Тук. Тук-тук. Как удары сердца. Но не моего. Чужого?

Я вскидываю голову и замираю, прислушиваясь.

Тук. Тук. Тук. Все ближе. И шаги.

Зажимаю голову руками и сильнее вжимаюсь в стенку, пытаясь заткнуть это.

— Юр?.. — совсем рядом раздается тихий голос.

Петька. Он стоит напротив меня, на его тощие ноги в больших ботинках падает полоска света. Я не смотрю на него, но слышу его пульс. Как так? Невозможно…

— Ты… чего там? — неуверенно спрашивает он, делая шаг ко мне. — Что там случилось? — еще на пару тонов тише спрашивает он.

А затем приседает рядом, протягивает руку, легко касаясь моей ладони.

— Ты холодный весь, ты заболел?..

Я вдруг хватаю его за тоненькое запястье и неосознанно сжимаю пальцы. У него тонкая шея, и пульс в яремной вене стучит глухим навязчивым барабаном. Я делаю вдох и мне сладко, меня как будто ведет от его запаха — живого, теплого. Мне хочется его. Хочется себе.

Поднимаю глаза и чувствую, что у меня весь рот болит, зубы тянет, челюсть выламывает. Я… хочу вцепиться…

— Уходи, — сипло выдавливаю я, резко разжимая пальцы и отталкивая его руку.

— Юрка?..

— Убирайся сейчас же!

Он вздрагивает, спотыкаясь, пятится назад и смотрит на меня огромными округлившимися глазами.

— Ты… ты теперь как он… это… из школы?..

— Вон! — громче восклицаю я и в моем голосе прорывается что-то… рычащее?

Хлопает дверь, а я стискиваю голову ладонями и глухо вою сквозь сжатые зубы.

Еще какое-то время я сидел в углу, задыхаясь от гула в голове. Но в итоге я то ли задремал, то ли просто отключился.

Просыпаюсь резко, распахнув глаза и хрипя. Вокруг темно — значит, уже вечер. Свет исчез, и моя кожа перестала болеть, только вот всё тело как будто ссохлось изнутри. А еще перед глазами красная дымка, густая, плывущая. Жажда, обостренная до предела множеством запахов вокруг. Живых, горячих, пульсирующих. Они остаются следом в воздухе. Я ловлю их и, как хищник, могу точно понять, куда они движутся. И иду. Не могу не идти, не могу не слушаться свое тело.

Тихо скрипит дверь, и я выхожу в коридор, без цели, без направления. Просто вперед. Одна из дверей оказывается приоткрытой — сестринская. И там, уронив голову на грудь и похрапывая, сидит Мария Григорьевна. Тяжелая, громкая, живая.

Я стою над ней и смотрю, как дышит, как ее сердце гоняет кровь. У меня внутри все гудит, зубы болят, а кожу тянет. И тут она открывает глаза. Увидев меня, сразу хмурится, толстые губы кривятся.

— Ты что тут шатаешься, как привидение? Глаза б мои тебя не видели, дармоед! Шляешься, мать до слез доводишь, толку никакого!

Я не двигаюсь, просто смотрю на нее неотрывно. А все внутри ломит, зубы деформировались, превратившись в клыки. Она же продолжает рубить, как топором.

— А ну пошел отсюда, паршивец! Кому сказала?!

Но едва она успевает договорить, я бросаюсь на нее, вгрызаюсь клыками в шею. Неосознанно, просто — всё тело требует. Крови, горячей, живой, много. Она успевает вскрикнуть, но вскрик тонет в захлебывающемся хрипе. Мои клыки рвут ее шею, жадно, неаккуратно. Рот наполняет вязкая жаркая жидкость. Отвратительно-сладкая, но с ней мое тело стремительно наполняется силой, жаром, жизнью. Чужой жизнью.

Главная санитарка дергается, хрипит, истерично бьет меня тяжелыми кулаками. Но с каждой секундой все слабее и слабее. Пока ее грузное тело не обмякает, опустошенной тушей опускаясь обратно на стул.

Я резко отступаю, почти спотыкаясь о ножку стола, рассеянно вытирая рот рукой. На ее широкой шее кровавая рана, а мой рот мокрый от крови. Я… я убил ее.

Голову разрывает от невозможного: что я только что натворил?! Во что я превратился?! Нужно уходить, исчезнуть! Пока не поздно, пока я никому больше не причинил вреда.

Я выбегаю из лазарета на улицу, ныряя в ближайшую подворотню, чтобы отдышаться, чтобы не слышать ничьего сердцебиения. Это всё после укуса той твари из школы. Это он сделал со мной! Он должен ответить мне! Я со злостью рычу, отталкиваясь от стены, и устремляюсь к школе — если он ещё там, я найду его. И не дам уйти.

Я снова прибегаю в эту школу. Внутри глухо и пусто, в лицо бросается только запах сырой гари.

— Где ты?! — мой голос разносится по коридору гулким эхо. — Где ты, гадина?! Что ты сделал со мной?!

Ответа нет, только ветер завывает, скрипя дверьми. Я проношусь по всему первому этажу, взбегаю на второй, зову эту тварь. Но вокруг только пыль, темнота и пауки по углам.

Я останавливаюсь, опираясь о подоконник и тяжело дыша. И тогда чувствую буквально шкурой: кто-то смотрит. Поднимаю голову и из окна вижу — на улице прямо напротив фигура. Тонкая, темная, та самая.

— Ах ты!.. — я бросаюсь к выходу.

Вылетаю из школы, и он там, на другой стороне тротуара. Стоит, опершись о фонарь. Спокойно так, лениво. Как будто ждет.

— Стоять, урод! — кричу я и бросаюсь к нему.

А он поворачивается и идет. Он не переходит на бег, но я не могу нагнать его в секунду, и в следующую, и еще через одну. Он держится на расстоянии, которое я, кажется, могу преодолеть, но он не позволяет. Знает, гад, что я иду за ним, что иду — куда бы он не пошел!

Он приводит меня к краю городка, где тускло мигают последние фонари. Дальше только лес.

— Стой! — кричу я еще раз, но он исчезает между деревьев, и я бросаюсь вслед из последних сил.

Лес хлещет меня по лицу, цепляет рукава, волосы, но я несусь вперед. Эта тварь играет со мной — я должен поймать его и заставить ответить за все! Даже в темени, в сырости и полной неизвестности — я бегу за ним! И вдруг заросли резко заканчиваются, я вылетаю на поляну. Мрачную, окруженную высокими елями и залитую тусклым светом надгрызенной луны.

И там он. Стоит посреди всего, смотрит на меня своими светящимися глазами. Ненавижу! И срываюсь на крик:

— Что ты со мной сделал, тварь?! Отвечай!

— Ты всё сделал сам, Юра, — он отвечает так безразлично, что я срываюсь в ту же секунду и бросаюсь на него.

Валю на землю, бью как могу сильно, снова и снова. Сперва он не отвечает, и это злит еще сильнее. Я хватаю палку с земли, но тут он перехватывает и одним движением выкручивает мою руку. Я даже не успеваю понять, как оказываюсь прижатым к холодной траве лопатками.

— Я вовсе не собирался обращать истеричного сопляка, мнящего себя героем, — говорит он, глядя мне в глаза, и я бьюсь изо всех сил, пытаясь освободиться.

— Надо было сжечь тебя, тварь! Ты — мерзость на советской земле!

— Правда? Силенок только маловато, — усмехается он, одним жестом впечатывая меня в землю так, что дернуться не могу.

— Руки убрал! — хриплю я, совершенно не желая позорно умирать от его рук!

— Боишься? Теперь ты не сможешь умереть, даже если я сверну тебе шею. Проваляешься ночь, стеная как девчонка, и встанешь от жажды. Потому что ты уже мертв.

— Да лучше сдохнуть, чем быть таким, как ты!

Он резко сдавливает мою шею. Я задыхаюсь, и почему-то перед глазами встает образ отца в ту ночь, когда его увели. Он не сопротивлялся, подчинился неизбежности. А я — буду! Буду бороться со злом до последнего!

— Я знаю, как убить тебя, Юра. Хочешь? — спрашивает спокойно так, без злости, без угрозы.

Сперва я хриплю, стискиваю зубы, пытаюсь ударить. А затем затихаю, смотрю в его поблескивающие серые глаза. И тут он отшвыривает меня с такой силой, что я пролетаю поляну и ударяюсь спиной и затылком о ствол дерева.

Пытаюсь собрать реальность по кусочкам, и одновременно отчетливо слышу звук приближающихся шагов. Он подходит ко мне и садится рядом на корточки, протягивает руку и цепляет мое лицо за подбородок.

— Всё, на что способен? — хриплю я, складывая кривую усмешку, и мотаю головой, чтобы он убрал свои эти холодные неожиданно мягкие пальцы.

— А было мало? — спрашивает он и убирает руку. Мне становится как-то особенно холодно.

— Сделай меня нормальным! — внезапно восклицаю я. — Сделай, сказал!

— Не могу, — он отстраняется и встает на ноги. — Теперь это навсегда. Ты никогда не избавишься от жажды крови.

Я кое-как поднимаюсь, держась за ствол дерева. Хотя теперь не знаю — зачем, если я… чудовище? Если стал хуже, чем мой отец, враг народа?

Ударить гада разве что, но мое тело плохо слушается. Я не верю, не хочу верить!

— Жажда… как у тебя? Как тебя там?

— Кирилл. И да — ты теперь как я. Никогда не повзрослеешь и не умрешь, если не казнят.

— Казнят?.. Кто? Фашисты?

Он усмехается и смотрит на меня как на безнадежного тупицу.

— Старшие вампиры.

Я пропускаю эти слова мимо ушей, они как из другого мира. Только и я теперь… его часть. Не могу подобрать слов, а всё внутри звенит. От ужаса, от того, что не человек — теперь это обо мне. И я это чувствую: голод снова ворочается внутри.

Мне навсегда пятнадцать. Я умер. Но застрял между жизнью и смертью. Сын предателя, который отказывался убивать даже врагов. А я — убью снова и снова. Не потому что хочу, а потому что уже не смогу иначе.