Первобытный мир (джен)

— Как думаешь, Генри, — в голосе Кайли звучала напускная ирония, тонкая пленка, скрывающая неприкрытую, обжигающую тревогу, — не прикроют ли теперь наш Центр динозавров? Или выкинут на мороз, как отработанный материал?

Генри оторвался от газеты. Вдалеке, словно зловещий глаз циклопа, пульсировало раскаленное электронное табло, вокруг которого, как потревоженные муравьи в муравейнике, хаотично сновали взволнованные люди. Их тени метались, словно в пляске отчаяния.

— С чего бы вдруг? — бросил он, стараясь придать голосу невозмутимость, словно речь шла о погоде, а не о судьбе их общего детища.

— С того, Генри, что кому мы теперь нужны, когда в мире есть «Мезозойский парк» с живыми, ходячими динозаврами? — язвительно парировала Кайли, и в голосе ее слышался скрежет металла.

Генри нахмурился. Он как никто понимал ее страх. Центр динозавров был их общей мечтой, воплощенной в реальность потом и кровью, плодом долгих лет изысканий и титанического труда. Здесь, вдали от шумного водоворота городов, они бережно, словно хрупкие сокровища, извлекали и анализировали окаменелости, с трепетной любовью воссоздавали облик древних ящеров, мечтая хоть на миг приподнять завесу над таинственным, безвозвратно исчезнувшим миром. И теперь над этим миром сгущались зловещие тучи, предвещающие не просто дождь, а настоящий палеонтологический апокалипсис.

Кричали не просто громко, а оглушительно, на все лады склоняя "русское чудо". Провал был горше поражения в космической гонке. Тогда, спустя всего три месяца после триумфа советского спутника, в небо взлетел американский, а Алан Шепард отправился в космос через три недели после триумфа Гагарина. Всегда можно было сказать, пусть и с горьким привкусом поражения, что первыми в космос полетели Гагарин и Шепард. Но «Мезозойский парк» нельзя создать за три недели, как нельзя слепить шедевр из глины одним махом. Требуются годы, возможно, десятилетия кропотливой работы, тем более, что своей Фалиной у американцев не было. Да даже если бы и была, на раскрутку понадобится лет пять-семь. А если русские поделятся технологиями с Китаем или Бразилией, стыд станет невыносимым, как клеймо на всю нацию. Американцам не быть даже вторыми в биогенетической гонке. И дело не только в динозаврах. Кто знает, какое биологическое или генетическое оружие Фалина и Костров преподнесут миру из своей генетической лаборатории…

Газеты и телевидение не просто трубили о русском триумфе, республиканцы с пеной у рта требовали урезать финансирование палеонтологии. «В России нет ни одного палеонтологического факультета, но она вывела живых динозавров! Мы вбухали в палеонтологию миллионы, и где результат? — кипятился в эфире «Fox News» известный телеведущий Дональд Грин, багровея от гнева. — Может, посадить их на голодный паек, как в России? Тогда и результаты будут». И Грин был не одинок. Подобные голоса о зажравшихся палеонтологах звучали в блогах и социальных сетях, просачивались в центральные газеты, словно ядовитая змея, просачивающаяся в сад. Сенаторы-республиканцы призывали урезать финансирование бесполезных наук и отдать деньги на военные биологические разработки, чтобы хотя бы на шаг приблизиться к разгадке фалинской формулы редактирования генома, этой чертовой шкатулке Пандоры.

— Не думаю, — наконец произнес Генри, стараясь придать голосу уверенность, словно заклинание, отгоняющее злых духов. — У нас своя ниша. «Мезозойский парк» — это развлечение, аттракцион. А мы занимаемся наукой.

— Наука, — кисло повторила Кайли, словно пробуя на вкус прокисшее молоко. — Кому нужна наука, когда можно погладить живого трицератопса? Кто захочет изучать кости, когда можно увидеть плоть?

Генри вздохнул. Она была права. Яркий, будоражащий воображение мир живых динозавров, безусловно, затмит скромные достижения палеонтологов, словно солнце затмевает светлячка. Но он не собирался сдаваться без боя.

— Да и человек так устроен, что, посмотрев раз, второй раз не пойдет. Если я видел живых динозавров, нужно ли мне смотреть на кости? Это как читать книгу после просмотра фильма.

Нью-йоркский аэропорт, словно огромный муравейник, жил своей, обособленной жизнью. За огромным окном самолеты, сверху казавшиеся игрушечными, словно модели из детского конструктора, рулили к выходам. Люди сновали между гейтами, как те самые муравьи, пили кофе, а кое-кто и пиво, покупали сувениры, пытаясь убить время. Кайли задумчиво огляделась. В мире, где появились живые динозавры, не изменилось, по большому счету, ничего. Самолеты все так же летали, люди все так же спешили по своим делам, а дикторы CNN и Fox News рассказывали о войнах и предвыборных баталиях: ящеры отошли на второй план, уступив место сиюминутным проблемам. Да и русские пока только показали, но не открыли для посетителей свой парк: шла последняя притирка оборудования, апробация системы безопасности, хотя эксперты уже посещали парк и делились своими, порой восторженными, впечатлениями.

— Знаешь, один мой знакомый журналист как-то пошутил: почему человек никогда не найдет живого динозавра? А потому, что он никому не нужен, — с натянутой улыбкой произнес Генри. — Ты, говорит, представляешь: вот найдут динозавров в Амазонке или в Конго — это сколько книг, статей, учебников, теорий и диссертаций надо будет отменить? «Да ученые, — говорит, — трупом лягут, чтобы этого динозавра никогда не нашли».

— Но мы-то с тобой не такие, правда? — тихо спросила Кайли, ища поддержки в его взгляде. — Мы не за то, чтобы искусственно тормозить открытия, лишь бы сохранить свои позиции?

Генри кивнул, чувствуя, как ее слова вселяют в него слабую, едва ощутимую надежду. Он выпустил ее из объятий и посмотрел в окно. Самолеты взлетали и садились, люди спешили по своим делам. Мир жил своей жизнью, не обращая внимания на страхи маленького центра динозавров. Но он знал, что они не сдадутся. Они будут продолжать свою работу, несмотря ни на что. Потому что наука — это не только открытия, но и упорство, и вера в то, что делаешь, даже когда весь мир сомневается в тебе.

— А вот мой знакомый академик Сидоров в Москве считает, что у палеонтологии есть не просто будущее, а золотая эра впереди,

Генри, достав планшет, стал искать статью. Кайли скривилась: скоро ее русские коллеги-палеонтологи станут просто невыносимы в своем самодовольстве.

— Он говорит мудрые вещи, — успокоил ее Генри, словно читая ее мысли. — Даже имея живых динозавров, мы не можем ответить на три главных вопроса: почему они вымерли, выжили ли они в кайнозойскую эру и есть ли где-то сейчас в природе живые динозавры.

— Он в это серьезно верит? — брови Кайли поползли вверх от изумления, словно вопросительные знаки.

— Да, он отчасти романтик, живущий в мире грез, но говорит дело. Огромные пространства Центральной Африки и Амазонии никто толком не изучал до сих пор. Тот же Анхельский водопад, куда Конан-Дойль поместил свой Затерянный мир, не изучен толком до сих пор. Да и варанов на острове Комодо, ближайших родственников динозавров, случайно нашли всего сто лет назад. Кто знает, что скрывают неисследованные уголки планеты?

Кайли усмехнулась. "Романтик… Это, конечно, хорошо, но гранты-то кто будет выбивать? С романтикой далеко не уедешь". Впрочем, слова Генри вселяли какую-то робкую надежду, словно луч солнца, пробившийся сквозь плотные облака. Может быть, действительно, люди пресытятся живыми динозаврами, и тогда снова вспомнят о тех, кто пытается понять прошлое, изучая кости, этих безмолвных свидетелей ушедших эпох.

— Ладно, убедил, — сдалась она, поднимая руки в знак капитуляции. — Посмотрим, что будет дальше. Но если финансирование урежут, я первая начну бастовать, и пусть только попробуют меня остановить.

Генри улыбнулся. Он знал, что Кайли не бросит их Центр, не предаст их общую мечту. Она слишком любила свою работу, слишком предана науке, чтобы так просто сдаться, позволить страху сломить ее. Голос объявил вылетающим на Стамбул пройти к семнадцатому гейту.

— Идем? — кивнул Генри. С Россией по-прежнему не было прямого авиасообщения, и они летели в Симферополь через Стамбул, обходным путем, словно шпионы, пробирающиеся к своей цели.

Они пошли по длинному коридору аэропорта, усыпанному магазинами и кафе, словно золотом и драгоценностями. Кайли невольно заглядывала в витрины, разглядывая сувениры и одежду, словно ища спасения в блеске и мишуре. Она старалась отвлечься от гнетущих мыслей, которые преследовали ее последние дни, отпустить тревогу, сжимавшую ее сердце. Генри крепко держал ее за руку, чувствуя ее волнение, ее страх. Он понимал, что ей нужно время, чтобы переварить ситуацию и смириться с возможностью перемен, принять неизбежное.

— Мы должны будем написать отчёт для ЮНЕСКО? — задумчиво спросила Кайли на подходе к выходу, словно боясь услышать ответ.

— Самый положительный, — ответил Генри твердо, не допуская возражений.

Кайли непонимающе посмотрела на него, недоумевая от его слов.

— Пойми, Россия не Америка. Русским все равно, дадут их парку статус международного объекта или нет, — пояснял Генри, доставая из внутреннего кармана куртки посадочный талон, словно пропуск в другой мир. — Их парк станет работать в любом случае, он уже работает. А если мы дадим отрицательный отзыв, над нами будет смеяться весь мир, обзывая завистниками, бессильными злопыхателями.

Кайли нахмурилась, но в словах Генри был резон, горькая, но неоспоримая правда. Имидж — это все, особенно в мире науки и политики, где репутация ценится дороже золота. И если они попытаются очернить русский проект, это обернется против них самих, словно бумеранг, вернувшийся с удвоенной силой.

— Ладно, — вздохнула она, примирившись с неизбежным, — напишем хвалебную оду русским динозаврам. Но пусть не думают, что мы сдались. Это всего лишь передышка перед новой битвой.

— Мы сейчас в том же положении, что были русские после нашей высадки на Луну, — пояснял Генри, стараясь донести до нее всю глубину ситуации. — Скажи они тогда хоть слово против — весь мир ткнёт в них пальцем и скажет: «О, ничтожные завистники! Сами не смогли, так только гадить можете».

Кайли кивнула, соглашаясь с доводами Генри, признавая его правоту. Она чувствовала себя загнанной в угол, словно мышь, попавшая в ловушку, но понимала, что единственный способ сохранить лицо, не потерять достоинство — это признать успех русских, отдать должное их триумфу, не теряя при этом собственной цели, не отказываясь от своей мечты. Она понимала, что это игра вдолгую, марафон, а не спринт, и палеонтология еще скажет свое слово, докажет свою значимость.

Они прошли через контроль, и вскоре уже сидели в самолете, направлявшемся в Стамбул, словно на перекресток дорог, откуда они продолжат свой путь. Кайли смотрела в иллюминатор на удаляющийся Нью-Йорк. Город огней, возможностей и несбывшихся надежд, город, где мечты рождаются и умирают. Она знала, что впереди их ждет непростой путь, полный испытаний и трудностей, но она была готова к борьбе, готова отстаивать свою правду, готова идти до конца.

* * *

Кайли не находила счастья в семейной жизни. Первый брак с инженером Аланом Гримером оставил лишь привкус пресной обыденности, словно черствый ломоть вчерашнего хлеба. Выскочив замуж совсем юной, она родила сына Боба, но неумолимо отдалялась от домашнего очага. Работа палеонтолога, словно ненасытный Молох, поглощала ее время и энергию. Бесконечные месяцы в пыльных каньонах Вайоминга и Сьерра-Невады превращали дом в зыбкое воспоминание, в тусклый отблеск чего-то безвозвратно утраченного. И, словно неизбежное падение перезревшего плода, случилось то, что должно было случиться: Алан нашел утешение в объятиях Мэгги Спратт, лайн-менеджера из местного супермаркета. Кайли приняла развод с ледяным спокойствием, оговорив лишь право на встречи с сыном.

Но времени на Бобби катастрофически не хватало — раскопки, конференции, вечная гонка за новыми открытиями. Бобби остался с отцом в новой семье, где, казалось, вполне прижился в роли любимого пасынка. Да и в жизни самой Кайли забрезжил рассвет перемен. Пятнадцать лет назад, на палеонтологическом конгрессе в Сан-Франциско, судьба столкнула ее с известным палеоботаником Генри Оффеном. Амбициозная Кайли представила доклад, который Генри, словно хирург скальпелем, безжалостно препарировал, разнеся в пух и прах во время ожесточенной дискуссии. И в этот миг яростного столкновения двух упрямых умов, словно от удара кремня о сталь, высеклась искра неминуемой страсти.

После конференции последовало неловкое извинение и приглашение на кофе. За чашкой обжигающе горького напитка вспыхнул новый, еще более личный спор. Они спорили до хрипоты, часами доказывая и опровергая, смеясь и негодуя. Кайли, не желая оставаться в долгу, мстительно раскритиковала его работу по отпечаткам папоротников, обвиняя Генри в путанице геологических слоев. Их союз был предопределен, словно переплетение корней древних деревьев, чьи окаменелые останки они вместе изучали, стремясь прочесть письмена времен.

Они так и не скрепили свои отношения узами брака. Генри, убежденный одиночка, давно разучился понимать язык семейной жизни. Кайли, обжегшись на неудачном первом браке, не спешила вновь нырять в омут обязательств.

Их отношения были странной, причудливой смесью интеллектуального поединка и глубокой, почти телепатической привязанности. Они делили лабораторию, спорили до ожесточения о каждой находке, яростно отстаивая свои теории. Но вечерами, после долгого дня, проведенного среди окаменелостей, они вместе готовили ужин, читали книги у камина и наслаждались тихой, безмолвной близостью.

Кайли ценила эту свободу, отсутствие давящих обязательств. Ей нравилось, что Генри не требовал от нее постоянного внимания, не изводил ревностью к работе. Она могла в любой момент сорваться в экспедицию, зная, что он поймет и поддержит. Они публиковали статьи, получали гранты, их имена звучали в научном мире. Но самым важным для них было не признание, а возможность вместе, плечом к плечу, разгадывать тайны древнего мира, словно опытные следопыты, идущие по извилистым тропам времени.

Однажды, во время раскопок в Монтане, Генри обнаружил отпечаток неизвестного растения. Он долго и внимательно изучал его, но не мог определить вид. Кайли, бросив лишь мимолетный взгляд, сразу поняла, что это новый, ранее неизвестный науке вид папоротника. Они назвали его Offenia kylieae, увековечив свою любовь в имени древнего растения, словно вложив свои сердца в окаменевшие листья.

* * *

Патрик Морган, словно небесный каллиграф, вычерчивал в лазури сложную вязь маршрута: Сан-Франциско — Пекин — Москва, держа курс на Симферополь. Две пересадки — лишь краткий антракт в симфонии одиночества, которую он так ценил. Журналистика была его воздухом, и эти трансатлантические перелеты — оазисами тишины, где можно было отстраниться от мирской суеты, вдохнуть полной грудью и заострить взгляд на предстоящем репортаже. Он помнил, как в далеком одиннадцатом, в амстердамском аэропорту, на коленке рождалась статья о ливийской войне, отправленная в Бостон за мгновение до взлета. И сейчас он собирался поставить точку в бразильском кризисе, прежде чем погрузиться в размышления о новой, куда более зловещей истории.

В прохладном чреве телетрапа, соединяющего терминал с утробой Boeing, его охватило знакомое предвкушение. Магия полета, смена ракурса, дерзкий вызов гравитации. Улыбка стюардессы — теплый луч, указывающий путь к заветному месту у иллюминатора. Устроившись в кресле, он извлек из видавшего виды рюкзака верный блокнот и ручку, по привычке откинул столик.

РИА-Новости и центральное телевидение подавали сенсацию о воскрешении динозавров в пафосном ключе советских прорывов в космос. Как когда-то ТАСС громогласно рапортовало: «12 апреля 1961 года в Советском Союзе выведен на орбиту вокруг Земли первый в мире космический корабль-спутник «Восток» с человеком на борту», так теперь гремело: в России, благодаря передовым генетическим разработкам, успешно воссозданы первые в мире живые динозавры! Наряду с Днем космонавтики, Россия обрела новую дату в календаре — 15 марта, День Генетики. Но Патрик, как опытный хирург, видел, что за этой помпезной ширмой скрывается нечто гораздо более опасное. Запуск спутника ознаменовал начало космической гонки вооружений; появление динозавров, несомненно, откроет ящик Пандоры для гонки биологического оружия.

За стеклом иллюминатора, словно встревоженные муравьи, сновали техники, утробно гудели двигатели, чувствовалась напряженная пульсация гигантской машины. Патрик наблюдал за этим предвзлетным хаосом с отстраненным любопытством стороннего наблюдателя, словно созерцая древний, тщательно выверенный ритуал. "Законы Фалиной" — так он окрестил в своем сознании разработки, открывающие врата к генетически избирательному поражению солдат. В памяти всплывали обрывки научных статей, полузабытые имена ученых-генетиков, зловещие предостережения экспертов по биобезопасности. Он помнил, как когда-то читал о кошмарной перспективе создания этнического оружия, способного поражать противника на основе его расовой или национальной принадлежности. Долгое время это казалось мрачной научной фантастикой, но теперь, казалось, превращалось в пугающую реальность.

Самолет медленно пополз, послушно выруливая на взлетную полосу. Эксперименты Фалиной с фотосинтезом теоретически открывали путь и к решению другой, не менее острой проблемы: созданию универсального лекарства от радиации. Ядерное оружие — апофеоз разрушительной силы, но при наличии надежной защиты оно превратится всего лишь в мощную, но бесполезную бомбу. Способен ли Фалина создать такие чудодейственные таблетки? Человеку, сумевшему математически выразить ДНК, открыть закон ее восполнения и воскресить динозавров, доступно многое. Слишком многое.

Его тревожило то, что должно было бы вызывать ликование. Российский биогенетический центр расположен в тихом селе Зеленое, по соседству с сенсационным Мезозойским парком. И русские готовы без колебаний продемонстрировать его американцам. Приглашение посетить этот секретный объект, где, якобы, воссоздали динозавров, казалось невероятно щедрым жестом. Патрик нутром чуял подвох. Он усвоил, что в коварном мире науки и политики ничего не дается просто так. Скорее всего, это тщательно срежиссированная пиар-акция, призванная отвлечь внимание от истинных, куда более зловещих целей исследований.

В памяти всплыл эпизод из бурной молодости. Когда-то он, еще совсем зеленым журналистом, крутился на конференции русских и американских экспертов. Стояла золотая осень под Вашингтоном, и конференция проходила рядом с респектабельным гольф-клубом. Вечером, после бесконечных дебатов об улучшении двусторонних отношений, двое русских — тучный мужчина лет шестидесяти и молодой парень лет тридцати двух — прогуливались по идеально подстриженному полю для гольфа, оживленно что-то обсуждая. Старый, прожженный журналист Джеймсон тогда прошептал ему на ухо: "Запомни, парень, все это ничего не значит. Мы все равно враги, что бы они тут друг другу ни говорили. Эти двое сейчас мирно прогуливаются по полю для гольфа, но, вернувшись в свою Москву, будут строить козни против нас. Как и мы против них". Патрик прищурился на обманчивое осеннее солнце. Это был ценный, ледяной душ, навсегда научивший его мыслить профессионально. Влт и сейчас Патрик отчетливо понимал, что его визит — всего лишь тщательно спланированный ход в большой, опасной игре, в которой ему уготована роль пешки. Но отступать было нельзя. Он журналист, и его святой долг — докопаться до правды, какой бы горькой и опасной она ни оказалась.

Размышления Патрика прервались, когда самолет замер на самой кромке взлетной полосы. Двигатели взревели, набирая чудовищную мощь, и Boeing, словно огромный, разъяренный зверь, сорвался с места, стремительно набирая скорость. Земля стремительно уплывала вниз, превращаясь в расплывчатое пятно. Патрик ощутил привычный, волнующий трепет, когда самолет, наконец, оторвался от земли и начал уверенно набирать высоту. Под крылом раскинулся Сан-Франциско, превращаясь в крошечную, причудливую карту, истаивающую в дымке.

* * *

Николай Петрович, словно зачарованный, склонился над небольшим ларцом из потемневшего дерева, увенчанным старомодным выдвижным стеклом. Его пальцы, иссушенные временем и солнцем, напоминали узловатые корни древнего дерева, пробивающиеся сквозь потрескавшуюся кору кожи.

— А знаешь, что это такое, а? — прищурился он, искорки лукавства вспыхнули в его глазах, когда он взглянул на племянника. — Реликтовая подъязычная иглица! Только у нас, в Большом каньоне, и растёт. Я, Андрюша, тут каждую травинку знаю, уж поверь старому ботанику, — в голосе его звучала гордость и тихая нежность к родной земле.

Высокий, светловолосый Андрей наклонился над ларцом, с любопытством разглядывая хрупкую сухую веточку, словно драгоценность, покоящуюся на бархатной подкладке. Внизу, на посеребренной табличке, витиевато алела латынь: «Ruscus hypoglossum».

— Ей ведь тридцать миллионов лет, этой иглице. Реликт Третичного периода, — с тихой, почти благоговейной теплотой произнес Николай Петрович. — Уж поверь, наша Крымская земля ценна своими подлинными дарами, а не этими искусственными ящерами, — последние слова прозвучали с едва уловимой горечью.

— Николай Петрович… — слегка опешил Андрей, не ожидавший такой резкости.

— А разве я не прав? — Платошкин взглянул поверх очков, чуть съехавших на кончик носа. Взгляд его был острым и испытующим. — Нет, брат, у нас и без этих диковинных чудищ есть на что посмотреть. Тут одна аспирантка нос поморщила: «Фи, мол, Третичный период — всего-то! Вот, мол, Мезозой…» А я, — старик легонько, почти ласково, задвинул стекло на ларце, — сразу её прервал. «Не просто, — говорю, — Третичный период, а реально сохранившийся, укоренённый. Природа сама его сберегла, понимаешь? Не генные поделки, а истинная, живая природа», — весело закончил он, искорки задора, словно угольки под пеплом, вспыхнули в его глазах.

Пожилой ботаник, Николай Петрович Платошкин, был одним из самых известных учёных Крыма и научным куратором Воронцовского парка. Биолог старой школы, он, казалось, слышал шепот каждой травинки, чувствовал дыхание каждого изгиба коры, не говоря уже о знании наизусть латинских названий всех деревьев. Сейчас он встречал своего любимого племянника Андрея. Закончив в прошлом году биологический факультет в Москве, тот приехал в Симферополь с важным поручением: встречать и сопровождать американских гостей в Мезозойский парк. Юноша был несказанно горд тем, что именно ему, молодому аспиранту, доверили эту ответственную миссию.

Стояли первые, исполненные негой и обещанием лета, дни июня. Летнее солнце клонилось к закату, но бесконечный день и не думал сдаваться, словно стремясь напоследок запечатлеть в памяти каждый уголок земли. Молочная белизна света, льющегося из окон, вносила в свод старинного здания свою нежную ласку, словно обрамляя его летней радостью. Сквозь распахнутое окно доносился громкий, звенящий треск цикад, напоминавший стрекот тропических птиц в знойных джунглях. Яркий солнечный свет нежно ласкал в лазури сосны и кипарисы, еще по-юношески изумрудные от июньской влаги.

— А ведь до Мезозойской эры отсюда — рукой подать! — восхищённо вздохнул Андрей, глядя в окно на горный силуэт, словно сошедший с глянцевой открытки. — Только Ай-Петри перемахнуть…

— Вот и ты туда же, — с лёгкой обидой отозвался дядя. — Ящеры, мезозой… Да ты хоть на саму Ай-Петри посмотри повнимательнее… — лёгким, отточенным движением руки он достал следующий ларец, словно фокусник, извлекающий кролика из шляпы.

— Неужели, дядь, тебе никогда не хотелось увидеть доисторических ящеров? — прищурился Андрей, испытывая дядю, словно поддразнивая старого льва. — Я вот помню, как в детстве ходил по палеонтологическому музею и завороженно разглядывал рисунок птеродактиля… Серый такой, угловатый, — парень машинально очертил в воздухе силуэт крылатого ящера, словно вызывая его из небытия.

Николай Петрович открыл ларец, и оттуда повеяло запахом сухой земли и чем-то ещё, неуловимо древним, почти первобытным, словно дыханием самой вечности. Внутри лежал камень, словно оплавленный солнцем, с причудливым, сложным узором, словно письменами давно ушедшей цивилизации.

— А вот это, Андрюша, — окаменевшая губка. Кремневая, между прочим. Тоже с Ай-Петри, с юрских отложений. Понимаешь? Жила себе, фильтровала воду, никого не трогала, пока её не засыпало и не превратило в камень, — в голосе старика звучала какая-то тихая грусть, словно он оплакивал безвестную жизнь. — А ты — ящеры!

Андрей усмехнулся.

— Ну хорошо, дядь, убедил. Иглица и губка — это, конечно, круто. Но ящеры — это же динозавры! Это детская мечта, воплощённая в костях!

Он был горд тем, что именно ему и никому другому выпало такое поручение. Пару лет назад палеоботаника внезапно стала отделяться от геологических факультетов и вмиг превратилась в невероятно модную тему, словно Золушка, превратившаяся в принцессу. Андрей и сам не мог понять причины, по которым заниматься ею вдруг стало так престижно, но сразу же выбрал тему про эволюцию саговниковых. Парень чувствовал, что ей придаётся важное значение: словно его готовили к чему-то большему. Нынешний май, когда прогремело открытие Мезозойского парка, расставил все по своим местам, словно последний пазл, вставший на свое место. Андрея вместе с другой аспиранткой, Александрой Литвиновой, направили встречать гостей. Неделю назад, впрочем, аспиранты, владеющие китайским, уже свозили в парк делегацию из Пекина.

Николай Петрович тяжело вздохнул, присаживаясь в старинное кресло с высокой спинкой, словно утомлённый долгим переходом. Комната, утопающая в полумраке, хранила тепло нагретых солнцем камней и терпкий запах трав, собранных в дальних походах. На стенах висели пожелтевшие гербарии, привезенные стариком из самых дальних уголков Крыма, словно трофеи, добытые в битвах с невежеством.

— Мечты, Андрюша, это хорошо. Но ты посмотри вокруг. Здесь, под ногами, у нас целая история. Живая история! Ты вот этих американцев повезешь, а они что увидят? Динозавров, выращенных из генной игры? А настоящую природу они разглядят? Сомневаюсь я, — в голосе его звучала печаль и какое-то предчувствие.

Андрей нахмурился, не желая спорить с дядей, словно не хотел тревожить старого медведя в его берлоге. Он понимал его любовь к родной земле, его трепетное отношение к каждому растению. Но ему, молодому ученому, хотелось большего. Ему хотелось прикоснуться к прошлому, увидеть своими глазами мир, населенный гигантскими ящерами. Тем более, что теперь произошло чудо: посмотреть на живых динозавров стало возможным наяву.

— Ладно, дядь, не буду спорить, — примирительно сказал Андрей, словно заключая перемирие. — Ты у нас главный хранитель крымских сокровищ.

Андрей подошел к окну и посмотрел на Воронцовский парк, раскинувшийся внизу, словно изумрудный ковер, сотканный руками самой природы. Солнце клонилось к закату за горизонтом, окрашивая небо в багряные и золотые тона, словно художник, щедрой рукой смешивающий краски на холсте. В его лучах парк казался сказочным местом, полным тайн и загадок, словно зачарованный лес из старинной легенды. Он знал, что дядя прав по-своему, что в этой земле скрыто множество сокровищ, невидимых обычному глазу, словно драгоценные камни, спрятанные в толще земли.

— Знаешь, дядь, а я ведь тоже люблю этот парк, — тихо сказал Андрей, не отрывая взгляда от пейзажа, словно боясь спугнуть волшебство момента. — Помню, как ты водил меня сюда маленьким, рассказывал про каждое дерево, каждый куст. Тогда мне казалось, что ты знаешь все на свете.

Николай Петрович улыбнулся, услышав слова племянника. Он подошел к Андрею и положил руку ему на плечо, словно передавая частицу своей мудрости и любви к природе.

— Я рад, что ты это помнишь, — сказал он. — Но ты должен понимать, что настоящая наука — это не только динозавры и генные технологии. Это еще и умение видеть красоту в малом, ценить то, что у нас есть.

— Фалина, наш генетический гений, недавно дала интервью. Сказала, что век описательной биологии прошёл, — вздохнул Андрей, словно сожалея о чём-то утраченном. — Теперь биология после Менделя — это математическая наука, как химия после открытия периодического закона. Будущее биологии — математические уравнения с расчетом геномов и ДНК… Все обсуждают сейчас!

Николай Петрович нахмурился. Математические уравнения, расчет геномов… Все это звучало для него чуждо и даже пугающе, словно язык инопланетян. Он, всю жизнь посвятивший изучению живой природы, не мог понять, как можно свести ее к набору цифр и формул, словно лишить её души.

— Математика, конечно, важна, — пробормотал он, — но разве можно описать любовь к цветку формулой? Разве можно измерить глубину моря уравнением? Нет, Андрюша, наука не должна терять связь с реальностью, с тем, что нас окружает. Иначе она превратится в мертвую схему, лишенную души.

— Ну ладно тебе! Фалиной тридцать пять, а готовится вторую Нобелевскую премию получить! — восторженно сказал Андрей, словно превознося божество. — Ты только представь: проанализировала алгеброй селекцию, открыла математическую систему кодонов РНК, ввела уравнения восстановления утраченных участков ДНК и редактирования генома сходных видов! — выпалил Андрей, словно на экзамене, заученным наизусть текстом. — Живых динозавров по ее формулам воссоздали. Живых! — восторженно добавил он, словно убеждая себя в чуде. — Как же ей не верить-то?

Николай Петрович молчал, словно переваривая услышанное, словно пытаясь осмыслить новую, пугающую реальность. Андрей нахмурился. Он чувствовал, что его слова, словно осколки льда, колют сердце старика. Он, похоже, чувствовал, что мир меняется, и ему, старому ботанику, с его любовью к гербариям и преклонением перед живой природой, скоро просто не останется места в этом новом, цифровом мире.

— Формулы, говоришь… — наконец произнес он, глядя куда-то вглубь комнаты, словно пытаясь разглядеть там ответ на мучивший его вопрос. — А кто ей сказал, этой Фалиной, что утраченные участки ДНК надо восстанавливать? Может, природа сама так захотела? Может, это и есть эволюция, а не просто поломка, которую надо чинить?

Андрей пожал плечами. Он был готов спорить с дядей на эту тему, но что-то его остановило. Николай Петрович медленно покачал головой. Его взгляд зацепился за пыльную книгу на полке. "Дарвин", — прочитал Андрей название. Дядя все еще жил в мире, где эволюция — это медленный, естественный процесс, а не продукт генной инженерии. В мире, где природа сама решает, кому жить, а кому исчезнуть.

— А меня поразили слова Фалиной в интервью… — Андрей посмотрел на вечерявший лес на склоне Ай-Петри, словно ища там поддержки. Фалина сказала, что в восемь лет мечтала создать такую биологию, чтобы ничего граблями и лопатой было делать не надо, а в кабинете сидеть и формулы математические выводить. Смеётся… а ведь почти создала, да?

— Граблями и лопатой, говоришь? — тихо произнес Николай Петрович, словно разговаривая сам с собой. — А кто ей сказал, что работа с землей — это что-то плохое? Что знание каждой травинки — это бесполезный навык? Ведь именно из этой земли, из этих травинок и вырастает все остальное.

Николай Петрович горько усмехнулся, не отрывая взгляда от корешка старой книги.

— Интересно, эта Фалина хоть раз видела, как распускается цветок? Чувствовала запах свежескошенной травы? Знает ли она, что такое восход солнца в горах?" — Он замолчал, погружаясь в собственные мысли, словно уходя вглубь себя, в свой собственный мир, где еще жила настоящая природа, не изуродованная генной инженерией и математическими формулами.

— Но ведь химия шла точно также! — Андрей, не выдержав, стал ходить по комнате, словно загнанный в клетку зверь. Сначала опыты ставили. Описывали реакции. Ну а потом Менделеев открыл периодический закон, и химия стала математической наукой. А теперь генетики уже не то, что ДНК — РНК расщепили. И значение кодов алгеброй рассчитали!

— Может, в этом и есть проблема, Андрюша, — устало проговорил Николай Петрович. — Мы слишком увлеклись расщеплением, разложением на части. Забыли о целом. Да, химия стала математической наукой, но разве это сделало мир красивее? Разве решило проблему голода или болезней? Нет, просто создало новые, более сложные проблемы.

Андрей остановился, словно наткнувшись на невидимую стену. Он увидел в глазах дяди не просто упрямство старика, а боль, разочарование, словно он предвидел надвигающуюся катастрофу.

Отец Андрея, Сергей Петрович, являл собой полную противоположность своему брату. Инженер-конструктор до мозга костей, он всю жизнь посвятил созданию новых машин и механизмов. Цифры, чертежи, формулы — вот его стихия, мир понятный и предсказуемый. Он не разделял братовой любви к природе, видя в ней нечто хаотичное и неорганизованное. Тем не менее, несмотря на диаметрально противоположные взгляды, братья сохраняли теплые отношения, а их споры напоминали скорее дружескую пикировку. Андрей выбрал профессию под влиянием дяди, что не вызывало особого восторга у отца.

Сергей Петрович, хоть и сдержанно, но с гордостью следил за успехами сына. Он не постигал тонкостей палеоботаники, но видел, с каким увлечением Андрей погружен в свое дело. Однако внезапная смерть Сергея Петровича три года назад обрушилась на семью сокрушительным ударом. Андрей, всегда тянувшийся к отцу, воспринял утрату особенно тяжело. Словно в попытке унять боль, он стал еще более целеустремленным, стремясь оправдать надежды отца и доказать свою состоятельность в науке.

Именно поэтому спор с дядей так болезненно задел Андрея. Ему почудилось, что Николай Петрович ставит под сомнение не только его научные взгляды, но и выбор жизненного пути, некогда одобренный отцом. Ему отчаянно хотелось доказать дяде, что он не просто увлечен модной темой, а искренне верит в будущее, где наука и технологии способны преобразить мир к лучшему.

Тихий скрип старого кресла вывел Андрея из задумчивости. Николай Петрович поднялся и, опираясь на трость, неспешно подошел к окну.

— Пойдем, Андрюша, — тихо предложил он, — поговорим в парке…

Солнце, изнуренное долгим июньским днем, медленно опускалось за зубчатые вершины Ай-Петри, расписывая небосвод в палитру нежнейших оттенков персикового, лавандового и золотистого. Воронцовский парк в Алупке тонул в мягком, рассеянном свете, едва озарявшем величественные силуэты старых деревьев и причудливые нагромождения каменных хаосов.

Ароматы цветущих роз, жасмина и лаванды сплетались в пьянящий коктейль, наполняя воздух сладостью и негой. Легкий морской бриз доносил приглушенный шепот волн, разбивающихся о прибрежные скалы.

— Ты знаешь легенду о Ферми? — прищурился Николай Петрович. — Говорят, Макс Борн брал со своих учеников клятву никогда не открывать людям тайны атомной энергии, оставить ее забавой физиков. И только Энрико Ферми нарушил эту клятву, запустив самоподдерживающуюся цепную реакцию… а через три года появилась атомная бомба… — закончил он с тяжелым вздохом.

— Ага… На Фалину намекаешь? — настороженно прищурился племянник. В голове тут же всплыла картинка из учебника: Эйнштейн у доски, исписанной мелом формулами. Как же здорово, думал Андрей, что им довелось жить в эпоху столь же романтического прорыва, только не в физике, а в биологии!

— Да нет, Андрюша, никаких намеков, говорю открытым текстом, — проскрипел старик, всматриваясь в морскую даль. — Ты думаешь, дядя Коля просто старый чудак-ботаник? А я вот, брат, вижу все иначе. Эта девочка выпустила на волю генетическую силу кодонов и взрастила ее через пробирки. Динозавры — лишь промежуточная станция, как был реактор Ферми.

Андрей нахмурился. В словах дяди звучала зловещая нотка, но за ней угадывались и боль, и забота. Он понимал, что Николай Петрович, человек науки старой закалки, с трудом принимает новые, революционные открытия, особенно если они чреваты непредсказуемыми последствиями.

— Но, дядь Коль, мы же не создаем бомбу! Мы просто хотим вернуть прошлое, понять, как жили эти существа… — попытался возразить Андрей, чувствуя, как в голосе пробивается раздражение.

— Андрюша… Подумай, как быстро формулы Фалиной могут привести к созданию генетического оружия! А как тебе генетически измененные боевые вирусы со смертностью в девяносто процентов? Или таблетки от радиации, защищающие только один народ от ядерного оружия? Мы стоим на пороге оружия генетического геноцида!

Андрей почувствовал, как холодок прошелся по спине. Он никогда не рассматривал свои исследования под таким углом. В его сознании всегда царила лишь научная цель, неутолимое стремление к познанию и восстановлению утраченного. Но дядя прав, любое открытие можно обратить во благо, а можно и во зло.

— Я понимаю твои опасения, дядь Коль, — тихо ответил Андрей, — но мы не можем останавливать прогресс из-за страха. Мы должны думать о последствиях, разрабатывать механизмы контроля, но не отказываться от исследований.

Николай Петрович вздохнул, его взгляд устремился вдаль, туда, где море сливалось с закатным небом, пылающим багрянцем.

— Думаешь, я не читал то интервью Фалиной в «Известиях»? Читал, дружок, читал. Фалина рассказывала, как в восемь лет шла зимой в школу и мечтала увидеть Первобытный лес с саговниками, араукариями и древовидными папоротниками, где у ручья живут птеродактили и неспешно прогуливаются брахиозавры. И ради этого она освободила чудовищную энергию кодонов! Весь мир стал заложником хотелок восьмилетней девочки, которая, похоже, так и не повзрослела…

— Тогда представь себе степень гениальности этой девочки, если она смогла такое… — пробормотал Андрей.

Николай Петрович покачал головой.

— Гениальность без мудрости — опасна, Андрюша. Она, как огонь, может согреть и осветить, а может испепелить все вокруг. Фалина распахнула дверь в новый мир, но кто знает, что выйдет из этой двери? Мы должны быть осторожны, прежде чем слепо следовать за ее гением… Маленькой Алисе стало любопытно, и она нырнула в огромную кроличью нору… — прищурился он, глядя исподлобья.

— А в конце второй книги Алиса стала шахматной королевой, не забудь, — улыбнулся племянник.

— Получила вторую Нобелевскую премию? — усмехнулся дядя. — Только вот Алиса монстров запустила. Генетических. Потому что ей было любопытно… — вздохнул он, словно смирившись с неизбежным.

Андрей усмехнулся, почувствовав, как напряжение немного отступает. В этой перепалке сквозила давняя связь, взаимное уважение, несмотря на глубокие разногласия. Он знал, что за резкими словами дяди скрывается искренняя забота и тревога за будущее.

— Гениальность, Андрюша, понятие относительное, — продолжал Николай Петрович. — Гениальным был и доктор Менгеле, гениальным был и Альфред Нобель, изобретатель динамита. Но разве их гений принес человечеству счастье? Разве он избавил мир от страданий? Нет, он лишь усугубил их, породив новые формы насилия и разрушения.

Они долго молчали, любуясь закатом. Солнце почти скрылось за горами, оставив на небе лишь тонкую полоску багряного света. В парке сгущались сумерки, наполняя пространство таинственностью и тишиной.

— Ты прав, дядь Коль, — признал Андрей, — риски есть, и они огромны. Но мы же ученые, мы обязаны искать новые знания, исследовать неизведанное. Иначе зачем все это? Мы должны идти вперед, но с открытыми глазами и полной ответственностью за свои действия.

Солнце почти скрылось за горизонтом, оставив на небе лишь тонкую полоску золотого света. В парке повеяло вечерней прохладой, запахи цветов стали более насыщенными, смешиваясь с терпким ароматом морской соли. Николай Петрович замолчал, глядя на море, словно в его бескрайних просторах пытался найти ответы на мучившие его вопросы.

— Вот думаю я, — старик вгляделся в темнеющую морскую даль, — впишутся ли динозавры в наш мир? Сможем ли мы ужиться с ними? Ведь они теперь не где-нибудь в Африке или Амазонии, а здесь, за Ай-Петри, — он указал на тёмный силуэт горы, словно выросший из ночи.

— Так они же в строго охраняемом парке живут, — удивился племянник. — Он один такой на весь мир!

— Где один, там будет и два. Представь, какая золотая река потечет, — старик вздохнул с тяжестью. — О нашей крымской природе скоро забудут. Побегут на ящеров глазеть.

— Уже сегодня возле Симферополя видел плакат. «Крым: море, солнце, динозавры!» — хмыкнул Андрей. — И стегозавр нарисован среди секвой и кипарисов. Но ты же не веришь в сказки «Парка Юрского периода»?

Терпкий запах трав, настоянный на вечерней прохладе, заполнял ноздри, даря обманчивое ощущение легкости.

— Не верю, конечно, — Николай Петрович снова вздохнул. — Ящеры поживут-поживут в парке, а там и другие регионы захотят себе таких же. А потом и страны…

— Технология их возрождения только у нас, — с гордостью напомнил Андрей.

— Американцы тоже после Ферми и Оппенгеймера думали, что у них монополия на атомную бомбу. Долго они её удерживали? А ящеры будут тихо просачиваться в природу. Даже если отбросить их опасность для людей — что станет с крымской природой?

— Ну а что? — рассмеялся Андрей, пытаясь разрядить напряжение. — Будем ехать на троллейбусе из Симферополя в Алушту, а за окном стегозавры пасутся. Поедем в Ялту — там по пути в озёрах диплодоки живут. Уникальное место на всей Земле!

Николай Петрович замолчал, неотрывно глядя на горизонт. Ветер усилился, принося с собой резкий запах соли и гниющих водорослей.

— Туристы будут визжать от восторга, конечно, — наконец произнес он, — а что будет с популяциями оленей, кабанов, косуль, зайцев? С птицами, гнездящимися на земле? Они же просто исчезнут, став кормом для этих доисторических хищников. А растительность? Динозавры — это не домашние козы, они будут вырывать деревья с корнем, топтать луга. Ты вот знаешь, что Малый каньон Крыма отдали целиком Мезозойскому парку?

— Малый каньон? Весь? — Андрей присвистнул. — Да там же краснокнижные растения! И орхидеи эти…

— Вот именно, — печально кивнул Николай Петрович. — И озеро Охотничье около Загорского водохранилища их директор-делец прихватил.

— Охотничье озеро? Да он совсем спятил! Там же гнездятся редкие виды уток. Что он собирается с ними делать, на корм пустит?

Андрей замолчал, переваривая услышанное. Запах моря перестал казаться таким свежим, а терпкий аромат трав — таким приятным. Перспектива соседства с динозаврами, еще недавно казавшаяся забавной, начала обретать тревожные очертания.

— А твоя Фалина срочно выводит генетически быстрорастущие секвойи и морозоустойчивые араукарии с древовидными папоротниками. Чтобы там иллюстрация к учебнику палеонтологии была, — задумчиво сказал старик. — И бамбук у Счастливенского водохранилища посадили…

— Бамбук? Зачем бамбук? — Андрей нахмурился, пытаясь понять логику происходящего. — Динозавры бамбук не едят. Или едят?

— Не знаю, едят или нет, но им, наверное, виднее, — Николай Петрович пожал плечами. — Главное, чтобы картинка красивая была. Чтобы турист ехал и видел: вот оно, Мезозой, как на картинке! А что там с природой настоящей, кто об этом думать будет? Природа — она ведь, как старая мебель. Поменять можно, если что.

Андрей смотрел на темную громаду Ай-Петри. Контуры горы словно ощетинились шипами стегозавра. Холодная тревога сковала сердце, но он старался гнать прочь дурные предчувствия. Представил себе этих огромных ящеров, бродящих по крымским лесам, но тут же прогнал прочь тревожные мысли, представил, что скоро увидит этих гигантов воочию.

«Интересно, а какого цвета были на самом деле динозавры?» — подумал он, глядя на темную морскую гладь, слившуюся с небом. Волны лениво бились о камни алупкинского пляжа, разбиваясь о базальтовые глыбы.