Иск Смерти: Дело Тома Риддла (джен)

Тишина после речей Ломакса тянулась невыносимо долго. В ней было что-то похоронное. Как будто сама ткань пространства выдохлась, и даже Суд молчит. Но затем раздаётся звук: постукивание. Плавное, в три удара. Трость. Чайная чашка. Каблук по плитке.Смерть подаётся вперёд.

— Минуточку.

Голос — лёгкий, будто после лимонного чая. Но не успокаивающий. Скорее — последний, кого хочешь услышать в темноте.

— Вы оба великолепны. Почти убедительны. Жизнь — с вашей хореографией трагедии. Ломакс — с вашими клубами дыма и зеркалами. Но меня интересует… суть. Без приукрашиваний. Давайте поиграем иначе. — Он кладёт ладонь на стол. — Что есть свобода?

Он смотрит на Ломакса. Тот чуть улыбается.

— Способность делать выбор без внешнего принуждения, — отвечает Кевин. — Даже если этот выбор — ад.

— И когда, по-вашему, Риддл был свободен? Когда его били в приюте? Когда впервые убил? Когда создавал крестражи?

Ломакс делает шаг вперёд. Говорит с нажимом:

— Тогда, когда он перестал быть жертвой. Когда начал говорить: «Я — есть». Да, его выборы были ужасны. Но они были его. И, прошу прощения, но если вы не дадите человеку возможность быть чудовищем — его святость ничего не стоит.

Смерть на секунду усмехается. Поворачивается к Жизни:

— А вы, моя солнечная девочка. Скажите-ка: свобода — это то, что вы даёте, или то, что отнимаете?

Жизнь молчит. Потом отвечает ровно:

— Свобода — это ответственность. Без осознания последствий — это не свобода, а хаос. И Том Риддл никогда не был свободен. Он бежал от себя. Он искал бессмертие, чтобы не смотреть в зеркало. Он цеплялся за власть, чтобы спрятать боль. Это не выбор. Это — реакция.

Смерть крутит в пальцах перо.

— Значит, всякий бегущий от боли не делает выбор? Тогда вы, Жизнь, только для тех, кто уже свят? Где же тогда место падшим?

Жизнь сжимает кулаки:

— У падших есть путь. Раскаяние. Признание. Но не бессмертная тирания.

Смерть склоняет голову:

— Ах, да. Раскаяние. Прекрасная валюта. Принимается во всех религиях. Но у меня, знаете ли, другой курс.

Он встаёт. Его шаги — не звук, а ощущение: как будто кто-то дотронулся до спины костяным пальцем.

— Что есть вина? Не юридически. Не по кодексу. Что есть подлинная вина?

Ломакс вскидывает взгляд:

— Осознание причинённого зла.

Жизнь:

— И признание, что ты мог поступить иначе.

Смерть:

— А если иначе было невозможно? Если сам мир держал тебя за горло?

Жизнь, резко:

— Тогда вина — на мире. Но Том стал его продолжением. Не криком — ножом.

Смерть подходит к Тому. Тот по-прежнему молчит. Смотрит вперёд. Глаза — пустые, будто видят не зал, а что-то за гранью.

— Мистер Риддл, — говорит Смерть. — А вы как считаете? Вы виновны?

Тишина. Потом — голос. Тихий, ровный, как шелест страниц.

— Я… делал, что хотел. И что умел.

Смерть улыбается. Наклоняется к нему:

— Тогда последний вопрос. Вы — человек? Или идея?

Том поднимает на него взгляд:

— Я — следствие.

Смерть поднимается.

— Восхитительно.

Он идёт к центру зала. Руки за спиной.

— Суд — не только борьба. Это — вскрытие. И я начинаю видеть, что ваши маски слетают. — Он поворачивается к Жизни и Ломаксу. — Жизнь. А вы, похоже, не свет, а предательница, что дала шанс — и тут же обвинила за то, что им воспользовались. А вы, Ломакс… вы не защитник. Вы — поэт кровавой оправданности. — Он поднимает трость. — Но, чёрт возьми, как же мне нравится это заседание. И хлопает ладонью по столу. — продолжим. Слово — обвиняемому, — проговорил Смерть и присел, будто устраивался слушать музыку.

Том Риддл поднялся без спешки. Он не оглядывался. Не искал поддержки. Не смотрел ни на Жизнь, ни на Ломакса. Он стоял посреди зала, вытянутый, худой, в одежде, что не имела времени. И когда заговорил, голос его не дрожал. Но и не был силён. Он звучал как пустой коридор — в котором всё уже произошло.

— Я родился нежеланным. Не потому, что мать умерла при родах. А потому, что её любовь была одержимостью, и её смерть — избавлением. — Он сделал паузу. — Я рос в приюте, где дети били друг друга не из злобы, а от скуки. Где воспитатели били нас от бессилия. Где никто не задавал вопросов, потому что всем было всё равно. — Том посмотрел вверх. — Однажды я понял, что могу заставлять других делать то, что хочу. Не магией. Просто… голосом. Интонацией. Давлением. Я не радовался. Я не пугался. Я просто понял, что больше никто не тронет меня. Это было первое открытие. — Он пошёл по залу, не спеша. — Потом я встретил Дамблдора. И он сказал: «Ты особенный».

Сначала я поверил. Потом понял — он смотрит на меня как на зверька в клетке. «Особенный», пока я под контролем. Пока не страшен. Я начал учиться. Узнавать. Одна за другой истины рассыпались. Семья — это ложь. Дружба — иллюзия. Добро — условность. Оставалось только власть. Но не ради величия. Не ради почестей. А ради одного: чтобы быть недосягаемым. Чтобы никто больше не мог.

Он замолчал. Смерть, не прерывая, наклонился вперёд.

— Мои преступления — бесспорны. Я убивал. Я разделил душу, чтобы избежать конца. Я лгал. Манипулировал. Предавал. Я пытался убить младенца. Я пытался уничтожить целый народ.

Голос его стал ниже. Глуше. Он говорил уже не залу. Себе.

— И всё это я делал не от ненависти. Не от страха. А потому, что не верил ни в кого. Ни во что. Если я разрушал — это потому, что не видел, что стоит оставить. Я не прошу прощения. Оно не нужно. Я не ищу оправданий — их нет. Но я не монстр.

Он поднял глаза. Тишина была почти осязаемой. Как будто даже воздух боялся сдвинуться.

— Я — результат. Не ошибки. А равнодушия. Пренебрежения. Ожидания, что кто-то другой спасёт.

Он сел. И никто, ни Ломакс, ни Жизнь, ни даже Смерть, не проронил ни слова сразу. Впервые за всё слушание — зал был не ареной. А церковью. Пусть и без бога.

— Суд объявляет перерыв, — сказал Смерть, щёлкнув пальцами так, будто закрывал крышку старого пианино.

Он приподнялся и, насвистывая, покинул зал через узкую арку, за которой маячил чайник, ломящийся от пара, и что-то, что пахло крепким ромом и погребальными цветами.

В зале остались трое. Жизнь. Ломакс. И Том. Тишина была тяжёлой, как одеяло, пропитанное дымом. Её не хотелось нарушать, но нарушить её — было делом чести.

— Прекрасная речь, — сказала Жизнь, не поворачиваясь к Ломаксу.

Она стояла у окна, которого не было, смотрела на мир, которого никто не видел.

— Пробивающая, яркая. Почти убедительная. Как всегда.

Ломакс сел на лавку рядом со своим «клиентом». Усмехнулся — не вслух, а кожей.

— Вы, дорогая, — почти прошептал он, — говорите, как будто всё ещё верите в вину как в константу, а не как в договор.

Жизнь повернулась. В её глазах не было нежности, и не было ярости. Только усталость, выжженная по стеклу.

— Ты не понимаешь, Кевин. Он не человек. Он — нарушение. Нарушение всего, ради чего я существую. — Она посмотрела на Тома. — Ты же ведь не жалеешь ни о чём. Не так ли?

Том Риддл поднял на неё взгляд. Долго. Пусто. И, пожалуй, слишком вежливо.

— Я жалею, что люди были так… — Он сделал паузу. — Предсказуемы.

Ломакс чуть повернул голову.

— Скука — не преступление, Том.

— Нет, — ответил Риддл. — Но на неё уходит жизнь. А это, полагаю, и есть преступление по версии уважаемой госпожи прокурора.

Жизнь хотела что-то сказать, но промолчала. Она вышла, не хлопнув дверью, потому что такие, как она, не хлопают дверьми. За ней осталась только невыносимая ощущение правоты, которая никого не спасла.

— Ты доволен, Том? — Ломакс подался вперёд, сцепив пальцы. — Всё идёт почти по плану. Ты даёшь мне минимумы, я вытягиваю максимум. — Он выждал. — Или ты хочешь проиграть?

Том усмехнулся — по-настоящему. Без злобной гримасы, просто как человек, которому скучно играть в «угадайку».

— А тебе не приходит в голову, Кевин, что мне всё это… не нужно?

— Тогда зачем ты согласился на суд?

— Любопытство.

— К чёрту твоё любопытство.

Ломакс встал. Его глаза стали тонкими щелями — змея, у которого отняли музыку.

— Если ты хочешь проиграть — ты проиграешь. Если хочешь продолжать — я должен знать, зачем. Мне не нужен клиент, который плюёт на вердикт.

— А ты не думаешь, — спокойно сказал Том, — что всё это и есть мой план?

Он встал. Подошёл к Ломаксу. Не угрожающе — как к зеркалу.

— Если я выиграю — я получу тело. Новое. Старое. Другую жизнь. Возможность вернуться. — Ломакс молчал. — И сделаю всё. — Том склонил голову чуть вбок. — Снова.

— Тогда в чём смысл?

— В том, что на этот раз, я не ошибусь.

Молчание. Ломакс прищурился.

— То есть ты не хочешь искупления.

— Искупление — выдумка, — ответил Риддл. — Те, кто просят прощения, — слабы. — Он шагнул ближе. — Я не прошу. Я беру.

— Но зачем тебе тогда я?

Том остановился.

— Потому что ты лучший. — Пауза. — А я хочу играть честно. Чтобы потом, когда они снова будут на коленях, я мог сказать: «Меня судили. И отпустили.»

Он вернулся к своему месту. Сел.

— Как тебе такая сделка, адвокат?

Ломакс медленно улыбнулся. Губы его скользнули, как змея по бархату.

— Я знал, что ты нравишься мне не зря. — Он вытащил часы. — Смерть скоро вернётся. И, полагаю, с ромом.

Том посмотрел в пустоту. В ту, которую видел только он.

— И чай будет холодный — проговорил он, — как всё в этом мире.