Тени Трансильвании. (джен)

Черная, как обсидиановая плита, гладь пруда, мимо которой пролегал путь, тоже внушала опасения. Вода была неподвижна, холодна и неприлично чиста для этого места смерти, отражая огромную, больную луну без искажений, как чёрное зеркало. Они уже знали цену неосторожности в этих местах. Каждый шаг по скользким камням отзывался болью в избитых телах, каждый шорох в мрачном лесу за спиной заставлял пальцы судорожно сжимать рукояти пистолетов. Скрип Боркуса не слышался, но его отсутствие висело в воздухе гнетущей гулкой пустотой — тишина перед разрывом снаряда, замерший вдох перед криком.

Тропа вилась вдоль берега, обрамленная рядом древних, потемневших от времени статуй. То, что когда-то, возможно, было аллеей нимф или ангелов, превратилось в галерею скорбных стражей. Камень треснул, покрылся лишайником, похожим на струпья, и мхом, стекающим, как вечные слезы. Один "ангел" с отбитыми крыльями, торчащими, как сломанные кости, склонил голову над самой водой, его каменное лицо почти стерлось до безликой маски скорби. Другая фигура, возможно, девушка с кувшином, была оплетена черными лианами, словно в смертельных объятиях.

Но главное, что приковывало взгляд и леденило душу — это кувшинки.

Они были белыми. Не просто светлыми, а ослепительно, неестественно белыми в этом море тьмы. Совершенные, нежные чашечки, казавшиеся выточенными из холодного фарфора, лежали на черной глади, как призрачные саваны или брошенные венки. Их белизна была оскорбительной, вызовом мраку, хрупкой красотой на краю бездны. Они не шевелились. Они просто были — немые, чистые пятна в чернильной тьме, от которых становилось только страшнее.

Роллинс, шедший ближе к пруду, вдруг резко остановился, затаив дыхание.

— Брок... — его шепот был едва слышен, полон недоверия.

Рамлоу мгновенно замер, следуя взгляду напарника не на статую, а на зеркальную черную гладь пруда.

В идеальном отражении ангела, склонившегося над водой, его каменная голова... медленно повернулась. Не в реальности — статуя на берегу оставалась неподвижной. Но в черном зеркале воды пустые отражённые глазницы сдвинулись, уставившись прямо на них. И из-под каменного века на отраженной щеке скатилась и упала в воду капля. Настоящая? Или игра света? Она упала с тихим "плип", нарушив идеальную гладь. Круги разошлись, исказив жуткое отражение, но когда вода успокоилась, отражение ангела снова смотрело на них, голова все так же повернута, а на щеке — темный, влажный след, как от слезы.

Этот немой взгляд из отражения словно стал сигналом. Хотя сами белые кувшинки не шелохнулись, воздух вокруг пруда стал гуще, холоднее. Из леса за спиной донесся одинокий, протяжный крик невидимой птицы — не тревожный, а полный безнадежной тоски, оборвавшийся на полуслове. Лунный свет на белых лепестках кувшинок вдруг показался слишком ярким, почти ядовитым. Они не были частью этого места. Они были чужеродны, как белые могильные цветы на поле боя.

Рамлоу почувствовал, как по спине пробежали ледяные мурашки. Это было не физическое движение, а сдвиг в самой реальности. Пруд, его черное зеркало и эти белые призраки-кувшинки реагировали на них. На их страх. На их присутствие. Он перевел взгляд с отражения ангела на ближайшую белоснежную кувшинку. Она казалась хрупкой, но эта хрупкость была обманчива, как тонкий лед над бездной. Его палец лег на спусковой крючок. Где-то там, в глубине или в этом искаженном отражении, мог быть Боркус. Или нечто иное.

— Ни шагу ближе к воде, — прошипел он Роллинсу, сам делая шаг в сторону от зловещей глади. — И не верь отражениям. Особенно плачущим ангелам.

Они двинулись дальше, ощущая на себе тяжелый, немой взгляд каменных глаз настоящего ангела на берегу и его искаженного двойника в черной воде. Каждый шаг по скользкой тропе отдавался гулко в тишине, нарушаемой лишь далеким эхом их собственных шагов и навязчивым ощущением белых, немигающих глаз кувшинок, следящих за ними с черной поверхности. Скрип Боркуса не слышался. Но тишина вокруг пруда была теперь иной — насыщенной немой угрозой, холодной и внимательной, как взгляд хищника из засады. Пауза кончилась. Тишина лопнула.

Агенты, не слыша преследования, ускорили шаг, надеясь оторваться. И все же этого было недостаточно.

Из темной чащи у самой воды, где корни старых ив сплетались с черными лианами, выбросился один толстый побег. Его движение было неожиданно быстрым для этих обычно медлительных тварей — словно спящая удавка рванула к добыче. Он шипел, извиваясь в воздухе, покрытый не слизью, а крошечными, острыми как бритва шипами, отливавшими металлическим блеском в лунном свете. Он не цеплялся — он атаковал.

Роллинс первым увидел опасность и отпрыгнул, крича предупреждение. Но лиана была хитра. Она не пошла на человека, а ударила по земле перед Рамлоу, взметнув фонтан грязи, и тут же, как бич, обвила его лодыжку. Шипы впились в ткань и кожу. Боль была острой и жгучей, как уколы раскаленных игл.

— Черт! — зарычал он, пытаясь вырвать ногу, но лиана сжималась, тянула его к воде. Второй побег вынырнул из тени, целясь ему в шею.

Роллинс выстрелил. Пуля отскочила от упругой, как стальная проволока, плоти лианы, лишь заставив ее вздрогнуть. Он бросился на помощь, хватая побег руками, но шипы впились и в его ладони. Они оказались в ловушке. Колючее кольцо сжималось, тянуло обоих к черной, бездонной глади пруда. Новые и новые лианы поднимались из тени, готовясь к броску.

И тут в воздухе прозвенел тихий, ледяной смешок. Прямо сквозь шипящий клубок лиан, обвивших Роллинса, пролетела маленькая Эмили. Она была полупрозрачной, как дымка, ее истлевшее платьице колыхалось в незримом ветерке. В руках она крепко сжимала свою куклу-скелет.

— Нельзя! — ее голосок был тонким, как треск ломающейся сосульки. — Отпусти! Они не твои!

Она зависла перед самой толстой лианой, атакующей Рамлоу. Ее кукла ожила. Костяная челюсть распахнулась и заклацала с оглушительным, не по размеру, клац-клац-клац! прямо перед черной, шипастой плотью побега.

Но лиана не заметила ее. Острый кончик побега прошел сквозь прозрачную фигуру Эмили, как сквозь холодный туман, не замедлившись. Шипы продолжали тянуться к Рамлоу. Эмили попыталась ещё раз — её кукла отчаянно клацала челюстями прямо в тело лианы, но чёрная плоть и шипы просто проходили насквозь её призрачную форму, словно её не существовало. Лиана даже не дрогнула. Маленькая защитница была совершенно неосязаема для физической угрозы, а её попытки помешать лишь на миг сделали её силуэт ярче, прежде чем лианы сомкнулись и окончательно скрыли её из виду в своем шипастом клубке. Отчаянный смешок Эмили прозвучал где-то внутри черного кольца, но был тут же заглушен шипением лиан.

— Чёрт! — вырвалось у Роллинса, когда шипы впились глубже. Он видел, как призрачная девочка исчезла в черном месиве побегов, беспомощная, как мыльный пузырь.

Рамлоу, увидев беспомощность призрака и ощущая, как холодная вода пруда уже брызгает ему на ноги, действовал на автомате. Его свободная рука рванулась к разгрузке, выдернула маленький цилиндр светошумовой гранаты, сорвала чеку и швырнула ее под ноги себе и Джеку, прямо в центр клубка лиан, сжимавшего их.

— ЗАКРЫВАЙСЯ! — рявкнул он, сам пригнувшись и зажмурившись.

Грохот! Не оглушительный, как взрыв, а резкий, рвущий барабанные перепонки ХЛОПОК, слитый с ослепительной, бело-голубой вспышкой, которая на мгновение превратила ночь в день. Даже с закрытыми глазами они видели багровые пятна. Шипение лиан превратилось в пронзительный, визгливый вой. Сжимающие петли ослабли, побеги дернулись в стороны, слепые и оглушенные. Остроконечные листья свернулись, шипы втянулись, словно испуганные ежи. Свет и звук, столь чуждые этой вечной тьме, сработали как шоковая терапия для органической твари.

— Идем! Тяни! — заорал Рамлоу, рванув ногу из внезапно ослабевшей петли. Роллинс, оглушенный, но понимающий, последовал за ним, вырывая руку. Они выкатились из колючего кольца, спотыкаясь, едва не падая в пруд, и побежали прочь, оставляя шипящий, ослепленный хаос позади. Из тумана над водой, уже далеко позади, донесся тихий, одобрительный смешок Эмили и последнее, еле слышное клацанье её куклы.

* * *

Высоко над ними, на старом, полуразрушенном балконе, скрытые тенью колонн, парили две фигуры. Они наблюдали за схваткой внизу, как за спектаклем теней.

— Боже мой, — прошелестела Графиня Марго, веером из призрачных кружев прикрывая несуществующий рот. — Эта малышка… она отчаянна! И совершенно безрассудна! Бросилась на эти чудовищные щупальца с… с погремушкой! Смотреть страшно! Бесполезно, конечно, но... какой порыв!

Профессор Игнациус парил рядом и щурился сквозь монокль на пульсирующую энергию лиан и холодное сияние Эмили, беспомощно мелькавшее среди черных щупалец. Он небрежно поймал выпавшую ключицу, которая тут же начала таять в его руке.

— Отчаянна? Да. Иррациональна? Безусловно. Эффективна? В данном случае — абсолютно нулевая. — Его голос был сухим анализом. — Как и следовало ожидать от сущности, лишенной материальной субстанции против материальной угрозы. Но сила Эмили, дорогая Марго, возможно, именно в этой кажущейся слабости и безрассудстве. В её… незавершенности. Она не боится того, что пугает нас. Её боль иная. Её привязанность — к живым, к тем, кто ещё дышит, — это аномалия в нашем мире скорби. Возможно, именно этот факт, а не её действия, и является переменной Х в уравнении этого проклятия. Парадокс. Посмотри — она всё ещё там, в тумане, смотрит им вслед. Даже после поражения.

Внизу, когда агенты уже скрывались за поворотом стены, полупрозрачная фигурка Эмили материализовалась снова на краю пруда, где вода уже успокаивалась после взрыва. Она не сдерживала лиан — те уже уползали в тень, шипя от боли и дезориентации, нанесенной гранатой. Эмили просто стояла, крепко сжимая свою куклу-скелет. Ее ледяной смешок прозвучал еще раз — тихий, не для агентов, а словно для себя самой. Она помахала им вслед костяной ручкой куклы, и ее силуэт начал растворяться, таять в лунном свете и поднимающемся от воды холодном тумане, как последний след их отчаянного прорыва. Последнее, еле слышное клац-клац кукольной челюсти прозвучало уже из пустоты.

* * *

Тем временем, глубоко в сердце замка, время для Боркуса замерло. Его погоня за нарушителями оборвалась внезапно, когда он, раздираемый яростью и болью, ворвался в узкий переход у оранжереи. Его скрипучая лапа на миг задела не камень, а нечто иное. Старинное, покрытое инеем зеркало в тяжелой раме из черного дерева, вмурованное в стену. Оно не разбилось. Оно ожило. Поверхность, обычно мутная и неподвижная, вспучилась, как черная маслянистая вода, и схватила его. Не светом, а холодом. Абсолютным, пронизывающим до атомов холодом вечной мерзлоты.

Волк взвыл — не яростью, а ужасом и неожиданной болью. Его механическая лапа застыла в движении, ржавые шестерни скрипели, пытаясь сдвинуться, но намертво схваченные ледяными щупальцами, протянувшимися из зеркала. Тени, его плащ и защита, попытались забиться, отползти, но их тоже втягивало в ледяную гладь. Зеркало было артефактом древнее самого замка, "Ледяным Оком", хранилищем забытых кошмаров и ловушкой для неосторожных. Его холод парализовал, замораживал саму суть движения. Боркус застыл в полупрыжке, его зеленые глаза пылали бессильной яростью из-под нарастающего слоя инея, морда искажена в немой гримасе. Скрип затих, сменившись жутким тиканьем нарастающего льда. Ловушка сработала.

Время тянулось. Холод проник в самую сердцевину, лед сковал суставы, покрыл шерсть хрустящей коркой. Казалось, "Ледяное Око" поглотит его навсегда, добавив еще один вечный кошмар в свою коллекцию. Где-то далеко, сквозь толщу льда и камня, донесся приглушенный звук — грохот светошумовой гранаты, взорвавшейся у пруда. Вибрация, слабая, но ясная, прошла сквозь камень пола. Это был звук их оружия. Звук нарушителей, все еще свободных. Все еще на его территории.

Вспышка памяти: солнце, смех... и боль, превратившая его в это. Но сильнее боли вспыхнула ярость. Нет. Он не замерзнет здесь, как диковинка, пока они топчут его землю!

Глубоко в груди, под слоями льда и металла, что-то рванулось. Зеленые глаза под ледяной коркой вспыхнули адским пламенем. Раздался грохот — не скрежет, а глухой, мощный удар, как будто внутри него взорвалась граната. Лед на его груди и плечах треснул веером трещин. Он напряг все мускулы, рванулся вперед с рыком, который не мог вырваться наружу, но сотряс его изнутри. Лед держал. Еще удар. Еще трещины. Третий рывок — и глухой рев наконец вырвался из его пасти, смешавшись с грохотом ломающегося льда. Он рванулся вперед, сквозь зеркало.

Его мощная, облепленная льдом голова и плечи пробили зеркальную гладь. Черное "стекло" не разбилось — оно расплескалось, как тяжелая, вязкая ртуть, разлетаясь крупными, холодными каплями, которые мгновенно замерзали в воздухе, падая с тихим звоном. Рама зеркала треснула с оглушительным скрежетом. Боркус вывалился на каменный пол переходы, тяжело рухнув на колени, весь в стекающих потоках черной, маслянистой субстанции, быстро твердеющей на воздухе. Он тяжело дышал, пар клубился из его оскаленной пасти. Зеленые глаза, освобожденные ото льда, горели теперь чистым, безумным гневом. Он поднял свою механическую лапу — она все еще была покрыта остатками черной "ртути" и льда, но шестерни внутри заскрежетали, с трудом, но повинуясь его воле. Он медленно поднялся, сотрясаясь, как раненый зверь. Его взгляд метнулся по пустому переходу. Он прислушался. Шум боя у пруда стих. Нарушители ушли. Дальше. К границам.

Рык, низкий и вибрирующий, вырвался из его груди. Он был свободен. Он рванулся вперед, его шаги, вначале неуверенные, быстро набирали скорость, скрежет металла и тяжелое дыхание снова наполнили коридоры Замка Теней.

* * *

В высоком кабинете, превращенном в мастерскую в одной из менее пострадавших от времени башен, Стефан испытывал раздражение иного рода. Гнев на нарушителей улегся, сменившись привычной, гложущей тоской и… досадой. Боркуса не было. Долго не было.

Он стоял у большого мольберта у окна. На холсте — очередная попытка. Фон: размытые очертания солнечного сада, невероятно яркие и потому болезненные для его вампирских глаз. На переднем плане — молодой человек. Тело, поза, одежда — почти закончены. Но лицо… Лицо было пустым пятном. Контуры намечены углем, но черты не прописаны. Стефан знал их наизусть — уголки губ, прищур глаз, ямочка на щеке, когда тот смеялся… Но когда он брал кисть, память предательски размывалась, заменяясь образом искаженной ярости и скрежета металла.

Он взял палитру. Краски, некогда яркие, засохли в твердые комки, похожие на запекшуюся кровь. Он вздохнул, звук был похож на шелест сухих листьев в пустом склепе. Попытался развести их скипидаром из старого пузырька. Получилась грязь. Он мазнул ею по холсту в уголке — грязно-коричневое пятно. Раздражение накипело комом в горле. Отдаленный, приглушенный грохот, больше похожий на хлопок, чем на взрыв, донесся сквозь толщу камня. Стефан вздрогнул, кисть замерла в воздухе. Что теперь? Где этот скрипучий идиот? Опять в лесу воет на луну? Или это он устроил такой шум?

Он отбросил кисть. Она покатилась по полу, оставляя грязную полосу. Подошел к окну, уперся руками в холодный камень подоконника. Замкнутый двор внизу был погружен в густую тень. Ни движения, ни звука. Только вечный холод и тишина. Его отражение в темном стекле было бледной маской владыки вечной скорби.

— Где же ты, тугодум? — прошипел он в пустоту комнаты. — Опять застрял в кустах? Или нашел новую кость для своей ржавой лапы?

Тихий, колокольчиковый смешок отозвался из угла. Стефан не обернулся. На широком подоконнике, свесив ножки в прозрачных башмачках, сидела маленькая Эмили. Ее кукла-скелет сидела рядом, костяные ручки сложены на коленях, пустые глазницы смотрели туда же, куда и ее хозяйка — на спину Стефана. Эмили болтала ножками, ее призрачное платьице колыхалось.

Стефан игнорировал ее, как игнорировал веками. Он снова взял кисть (чистую, из запаса), обмакнул в жалкую жижу на палитре и с отчаянием тронул холст, пытаясь вывести улыбку на пустом лице. Мазок получился корявым, грязным. Он зарычал от досады.

В этот момент Эмили протянула прозрачный пальчик. Она коснулась холста в самом низу, рядом с нарисованными ботинками. На мокрой от неудачного мазка поверхности остался крошечный, едва заметный, светящийся холодным светом отпечаток пальца. Призрачный.

Стефан замер. Он смотрел на этот отпечаток. Никогда такого не было. Эмили не вмешивалась в его рисование. Он резко смахнул его мастихином. Холст стал чистым в этом месте. Но через мгновение, как будто проступая из глубины грунтовки, отпечаток появился снова. Чуть выше. Рядом с контуром руки. Эмили тихо засмеялась. Ее кукла кивнула костяной головой.

Стефан отшвырнул мастихин. Он обернулся к подоконнику, его глаза, обычно полные тоски, горели холодным гневом.

— Чего ты хочешь, малютка? — его голос был ледяным. — И где этот тупой, скрипучий пес?!

Эмили перестала болтать ножками. Она посмотрела прямо на него своими огромными пустыми глазницами. И снова тихо засмеялась. Ее смех был печальным и бесконечно далеким. Кукла кивнула еще раз. Ответа не было. Только этот жуткий, детский смех и мерцающий отпечаток на холсте — немой укор и напоминание о чем-то, что он отчаянно пытался забыть. Гнев Стефана сменился знакомой, гнетущей беспомощностью. Он отвернулся от окна и отпечатка, уставившись в пустое лицо на портрете. Где же Боркус? И что на этот раз напомнила ему эта вездесущая маленькая смерть?

* * *

На краю леса, где древние деревья-скелеты редели, уступая место низкорослому, колючему кустарнику, Брок и Джек остановились, переводя дух. Раны от шипов лиан горели, но были неглубоки. Позади, в мрачном полукольце леса, все еще виднелись черные башни Замка Теней, но здесь, у подножия первых серых холмов, воздух казался чуть менее спертым, а лунный свет — чуть чище. Они стояли на самой границе его владений, где влияние черных лиан слабело, а земля была просто холодной и каменистой, а не пропитанной скорбью. Тишину нарушало лишь потрескивание сухих веток под ногами да далекий, знакомый шелест — словно лианы на стенах замка шептались вслед уходящим.

Но они знали — это затишье. Боркус не исчез. Ледяное Зеркало лишь задержало его. И где-то в глубине замка, Стефан ждал. Или готовился. Их путь домой лежал через эту тень, и каждый шаг мог стать последним перед новым скрежетом ржавых шестерен в ночи. Граница была пересечена, но тень замка, длинная и цепкая, все еще тянулась за ними по земле.