Свет в бензине (гет)

Дождь шёл тихий, как дыхание спящего ребёнка. Крупные редкие капли падали на листья вяза, стекали по тонким веткам, по ржавым цепям качелей, по деревянной скамейке, оставляя на ней тёмные, чуть блестящие пятна. Над парком висел влажный туман, в котором свет фонарей растворялся, становясь мягким и почти тёплым.

Северус сидел, закутавшись в плащ, высокий воротник закрывал щёки, длинные волосы чуть прилипли к вискам. В руках он держал термос. Обычный, серый, с вмятиной сбоку, как шрам. Крышку он не закрывал до конца, и потому над ней поднимался тонкий аромат пара — чёрный кофе, горький, без сахара, без молока. Кофе, который не должен утешать, а только бодрить, будить, держать в тонусе.

Он смотрел перед собой. На туман. На качели, раскачиваемые ветром, хотя ветер был таким слабым, что листья едва шевелились. В этом парке было ощущение остановленного времени. Как будто мир переставал вращаться именно здесь, на этих нескольких квадратных метрах, между вязом и детской площадкой. И это казалось ему… правильным. Он никогда не любил движение. Никогда не любил перемены. Стабильность всегда была его личной формой свободы. Пусть это будет вечная клетка — но если клетка не меняется, в ней можно устроиться.

Она пришла тихо. Он не слышал её шагов, только вдруг почувствовал запах. Вишнёвая «Вирджиния». Бензин. Мокрая кожа куртки. Влажные волосы, пахнущие шампунем и дождём. Она всегда пахла как дорога. Как путь, которым никогда не пройдёшь до конца.

— Ты как всегда первый, — сказала она, подходя ближе. Голос у неё был чуть сиплым, но мягким, как у певицы после ночного концерта. — Или ты здесь дежуришь круглосуточно?

Он не ответил сразу. Сделал глоток кофе, обжигая язык. Почувствовал, как горечь разливается по нёбу и уходит в горло, будто напоминая, что он живой.

— Я здесь, когда нужно, — произнёс он наконец.

Она хмыкнула. Опустилась на скамейку рядом. Так близко, что их плечи почти соприкоснулись, но всё же не касались. Она всегда соблюдала это «почти». Почти ближе. Почти вместе. Почти.

— Ты как? — спросила она, доставая из кармана мятую пачку сигарет. Сигарета прилипла к губе, когда она её закуривала, и он почему-то не мог оторвать взгляда. — Твои… ученики. Не съели тебя?

Он молчал. Смотрел на её руки, на пальцы с короткими ногтями, испачканными маслом, на тонкие запястья, на вены, которые темнели под кожей, как речки на карте. Он не знал, что ответить. Не потому, что не знал правды. А потому, что не знал, зачем ей эта правда.

— Всё… — сказал он наконец. — Как всегда.

Она усмехнулась, выпуская дым. Тонкий, с запахом вишни и горелой бумаги. Этот дым был как её смех: лёгкий, но с горечью, которая оставалась во рту.

— Тебе идёт этот дождь, знаешь? — произнесла она, не глядя на него, уставившись перед собой, туда, где туман заглатывал качели. — Ты вообще… весь какой-то… дождевой. Сухой ты, наверное, чужой. А мокрый… настоящий.

Он нахмурился, но ничего не сказал. Он не умел отвечать на такие слова. Они всегда казались ему ненужными. Но внутри что-то сдвинулось. Как если бы туман вдруг стал теплее.

— Ты ведь никогда не улыбаешься, да? — спросила она, повернув к нему голову. — Почему?

— Потому что нет причин, — ответил он резко, почти грубо.

Она кивнула. Как будто это был правильный ответ. Как будто других она и не ждала.

Молчание между ними было не тяжёлым, но плотным. Как дождь. Не больно, но чувствуешь каждую каплю.

Она открыла термос, взяла крышку, как чашку, и сделала маленький глоток. Сморщилась, но не отставила.

— Горько, — сказала она. — Но хорошо.

— Кофе не должен быть сладким, — ответил он.

— Как жизнь, да? — усмехнулась она и снова сделала глоток.

Он посмотрел на неё. На мокрые волосы, прилипшие к щеке. На кожу с лёгким румянцем от дождя и ветра. На глаза цвета стали с золотом. Она всегда казалась ему нерешённой загадкой. Как зелье без полного рецепта. Ты знаешь ингредиенты, но не знаешь дозировки. Ошибка — и оно тебя убьёт. Но даже если не убьёт — всё равно никогда не станешь хозяином его вкуса.

— Ты всегда одна? — вдруг спросил он, и сам удивился, почему сказал это.

Она не ответила сразу. Дым растаял в дождевых каплях, сигарета дотлела, но она не затушила её, только уронила на мокрую землю. Потом сказала:

— Да. — И добавила, глядя в туман: — А ты?

Он хотел соврать. Но не стал.

— Да.

Она не приезжала два дня. Два длинных, одинаковых вечера. Время шло медленно, как густой кисель, в котором вязли его мысли. Северус приходил, как всегда, в тот же час, шел по той же тропинке, садился на ту же скамейку. Смотрел на качели, слышал, как ветер играет ржавыми цепями. Слушал шорохи травы, шум города вдалеке, лай собаки за забором. И ждал.

Он говорил себе, что ему всё равно. Что это не важно. Он приходил сюда, потому что должен быть здесь. Потому что Поттер всё ещё жил за этими стенами, и директор всегда требовал отчётов. Потому что так нужно. Так правильно. Так безопаснее.

Но внутри него было другое слово. Не «нужно». Не «правильно». А только — «ждать».

На третий вечер она приехала. Мотоцикл загрохотал у обочины, как гром среди безлунной ночи. Фары скользнули по деревьям, по качелям, по его лицу. Он сидел в тени вяза и видел её, когда она сняла шлем. Волосы были взъерошены, на щеке чёрная полоса — след от перчатки или масляного фильтра. Она пахла бензином, дождём и дорогой. И чем-то ещё — тем, чего он не знал. Чем-то, что не имело названия в его мире.

Она подошла легко, как будто и не пропадала два дня. Как будто не оставляла его в этом тумане, полном незаданных вопросов. Как будто всё было так же, как всегда.

— Привет, — сказала она, усаживаясь рядом. Голос у неё был усталым, но светлым, как если бы весь день она пела, а теперь просто молчала.

Он не ответил. Только смотрел на неё. И молчал так долго, что она рассмеялась, тихо, чуть хрипло, без веселья.

— Что? — спросила она. — Ты выглядишь так, будто собираешься меня убить. Или… — она прищурилась, улыбнувшись криво, — может, скучал?

Он сжал пальцы на коленях так сильно, что побелели костяшки. Его голос был низким и грубым, когда он сказал:

— Где ты была?

Она потянулась за сигаретами, достала одну, закурила, и только потом посмотрела на него. В её глазах не было страха. Но и правды в них не было.

— Дорога, — ответила она. — Я ездила. В Бристоль, потом в Уэльс. Знаешь, как там красиво осенью? Такие холмы, будто мёдом политые, и ветер с запахом соли. Я хотела… — она замолчала, глядя куда-то мимо него, в темноту парка. — Хотела просто ехать. Без остановки.

Он смотрел на неё и чувствовал, как внутри всё наполняется чем-то тяжёлым, вязким, как старое зелье, забытое в котле. Он не верил ей. Не знал, почему. Но не верил. Может, потому что знал: люди не рассказывают правду просто так. А если и рассказывают, то только потому, что это не имеет значения.

— Врёшь, — сказал он тихо, почти шепотом.

Она повернулась к нему, её глаза блеснули в темноте, как сталь. Но улыбка не исчезла.

— Может быть, — ответила она легко. — Какая разница?

Он вскочил. Резко, так, что скамейка заскрипела под ним. Смотрел на неё сверху вниз, на эту странную женщину, пахнущую дождём и дорогой, и не знал, что делать с этой злостью, которая поднималась в груди. С этой болью, похожей на яд.

— Почему ты врёшь? — спросил он, и голос его дрогнул. — Почему вообще приходишь сюда, если потом просто исчезаешь? Почему… — он осёкся, не договорив.

Она смотрела на него спокойно. Затянулась, выпустила дым в сторону качелей, где качались только тени.

— Потому что могу, — сказала она наконец. — Потому что хочу. Потому что… — она улыбнулась так, как улыбаются люди, которым больше нечего терять, — потому что ты здесь.

Он отшатнулся, как от удара. Злость кипела, сжигала горло. Он хотел крикнуть, обвинить, унизить, стереть эту уверенность с её лица. Но вместо этого он сел обратно. Медленно. Опустил голову и закрыл глаза.

— Ты сумасшедшая, — сказал он глухо.

Она рассмеялась. Тихо. Мягко. И в этом смехе было столько тепла, что его злость вдруг растаяла, как иней на солнце.

— Наверное, — сказала она. — Но ведь тебе нравятся сумасшедшие, профессор.

Она затушила сигарету о подошву ботинка, встала и потянулась, как кошка после долгого сна. Потом подошла к нему вплотную, наклонилась, и он почувствовал, как её волосы коснулись его щеки, влажные, пахнущие дождём.

— До завтра, Северус, — сказала она шёпотом, почти касаясь его губ.

И ушла.

Он сидел долго, слушая, как глохнет её мотоцикл вдалеке. Слушал дождь, который начинал усиливаться. Слушал своё сердце, бьющееся быстро и неровно.

А потом подумал, что завтра всё равно придёт сюда. Потому что это было легче, чем не приходить.

Прошло уже три месяца их странного общения на скамейке в этом забытом парке. Осень с каждым днём становилась всё более блеклой, мёртвой, туманной. Листья лежали под ногами, как промокшие письма, которые никто никогда не отправит. В воздухе пахло мокрой землёй, холодом и слегка гарью, как всегда пахнут старые районы в предзимье.

Она приехала раньше. Чуть раньше, чем обычно. Просто сидела на скамейке, обхватив руками колени, курила и смотрела на качели, которые, казалось, никогда не закачаются снова. На сегодня у неё не было особых планов — если у Эллен вообще когда-то были планы. Просто ехала, не думая, куда. И снова приехала сюда. Потому что именно здесь казалось, что мир замер, перестал требовать от неё что-либо, перестал судить.

Его не было. Она посмотрела на часы в телефоне с потрескавшимся экраном. Почти час, как он должен был быть здесь. Странно. Она уже собиралась встать, застёгивая куртку, когда вдруг что-то перед ней хрустнуло воздухом.

Она резко подняла глаза и увидела его. Просто — он стоял перед ней, будто появился из тьмы. Нет. Не из тьмы. Из воздуха. Мантия всё ещё колыхалась, как от сильного ветра, хотя ветер внезапно стих.

Он замер, всё его тело было напряжено, словно он ждал удара, крика, бега. Северус слышал, как в голове хлопает тяжёлая дверь сознания — той его части, которая всегда знала, что эта встреча когда-нибудь окончится. Что тайна рухнет. Что тьма не сможет скрыть его навсегда.

Она смотрела на него, прищурив глаза. В темноте её взгляд казался почти серебряным, как свет луны на мокром асфальте. Она затянулась сигаретой и выдохнула дым ему в грудь. Дым стелился между ними, как в храме между старым распятием и усталым священником.

— Ты вообще кто такой, профессор? — спросила она спокойно. Без страха. Без насмешки. Просто вопрос. Как будто спросила бы «Какой сегодня день?» или «Ты уже ел?».

Он не ответил сразу. В голове звенел тяжёлый, гулкий страх, который он умел глушить, но никогда — убивать. Он смотрел на неё и думал: «Сотри память. Скажи заклинание. Сотри всё это.» Но слова не шли. Мысли не шли. Сердце билось тяжело, как молот по кованому железу.

— Считай меня… странным, — произнёс он наконец. Голос был тихим, почти неживым.

Она посмотрела на него чуть дольше, чем обычно. Сквозь. Как будто могла видеть не только его лицо, но и все тени за ним. И все дыры в нём.

— Ладно, — сказала она и пожала плечами. Легко. С той же лёгкостью, с какой могла бы принять дождь, который вдруг пошёл, или камешек, попавший в ботинок. В её взгляде пробежало любопытство, но не больше. Не страх. Не удивление. Просто — интерес. Крохотный, как искра в угле.

Он стоял перед ней, высокий, чёрный, готический, как старинный собор на рассвете, когда внутри ещё горят свечи, но снаружи мир уже просыпается. Лицо было бледным, волосы липли к скулам от тумана, глаза казались ещё темнее, чем ночь за его спиной. Он выглядел как смерть, которой стало скучно, и она пришла просто посидеть рядом.

— Ты… не хочешь знать больше? — спросил он глухо.

Она усмехнулась, затушила сигарету о край скамейки и посмотрела на свои пальцы, перепачканные маслом, пеплом, жизнью.

— А ты хочешь рассказать? — спросила она в ответ. Голос её был низким, чуть охрипшим, как у человека, который много кричал ночью, а утром снова замолчал.

Он молчал. Долго. Туман вокруг сгущался, и казалось, что весь мир остался только здесь — парк, качели, старая лавка и двое, которые не должны были встретиться. Которым некуда было больше идти.

Наконец он сел рядом. Медленно, как садятся старики на колени перед могилой, зная, что встать потом будет сложно. Снял перчатку с правой руки и провёл пальцами по влажной доске скамейки, стирая капли тумана.

— Нет, — сказал он наконец. — Не хочу.

— Тогда и ладно, — повторила она. И снова пожала плечами.

Она достала ещё одну сигарету, чиркнула зажигалкой, прикрывая огонь ладонями. Свет упал на её лицо — нос, щёки, губы. В этот миг она казалась святой, вырезанной из дыма и света, святой без имени и без церкви.

Он смотрел на неё, и в его груди жгло. Как будто за эти три месяца кто-то незаметно выдрал из него сердце и сунул обратно раскалённый камень. Камень, который не бился. Камень, который только жёг.

— Всё-таки кто ты, профессор? — спросила она снова, глядя на него через дым.

Он посмотрел на неё. Долго. В глазах его была тьма без звёзд, но тьма, в которой, если всмотреться, можно было различить огонь.

— Тот, кто слишком много знает, — ответил он.

Она кивнула, будто это было логично. Будто это был единственно возможный ответ.

— Тогда сиди здесь, профессор. Со своим знанием. А я посижу со своей дорогой. — Она затянулась, и дым снова лег между ними, как в исповедальне.

Они сидели молча. Время текло вокруг них, как вода вокруг старых свай моста. Он думал, что это должно закончиться. Что нельзя так. Что нужно стереть ей память, исчезнуть, спастись. Но вместо этого просто сидел и смотрел, как туман становится всё гуще.