Изменница (гет)

⁽¹⁾

Гермиона не успевала за собственной жизнью. Казалось, ещё вчера она поступила в Университет, а теперь — уже последний курс. Время будто пролетело мимо, не оставив шанса остановиться и перевести дух. За всё это время в её жизни изменилось не так уж много: она всё так же работала с Люциусом над заклинанием, которое, возможно, поможет вернуть память её родителям.

Люциус сумел убедить её, что любое заклятие можно обратить — если точно знать, как. Его уверенность стала для Гермионы маяком в море неопределённости, в котором она всё ещё пыталась удержаться на плаву. Он подарил ей веру — тихую, но крепкую, и она уцепилась за неё с той же цепкой настойчивостью, с какой всегда искала истину.

Гермиона часами штудировала архивы, перечитывала древние тексты, вновь и вновь прокручивала в памяти сцены из прошлого — словно стараясь выхватить из них ту самую, единственно верную деталь, что могла бы изменить всё. Вместе с Люциусом они выдвигали гипотезы, рассчитывали риски, проверяли каждую теорию. Работы было много — и она не позволяла себе сдаваться.

При этом многое в её повседневной жизни оставалось неизменным. Она всё так же с удовольствием проводила время с Драко: они часто обедали вместе, обсуждали лекции, готовились к экзаменам. С Гарри и Джинни виделись всё реже. Гарри старался учиться как можно усерднее и больше времени проводить с беременной Джинни. Та забеременела сразу после окончания школы — беременность закончилась выкидышем, но вслед за ней последовала свадьба. Сейчас Джинни словно расцвела: уверенная, красивая, немного высокомерная. Казалось, она наконец заняла то место в жизни, о котором мечтала. Их разговоры становились всё короче, а общие интересы — всё дальше и дальше. С каждым годом общих интересов становилось все меньше и меньше.

Отношения с Роном продолжали напоминать качели: ссоры сменялись примирениями, за примирениями снова следовали ссоры. Всё повторялось по кругу — одно и то же, как заезженная пластинка, с которой никто не решается сменить трек. Гермиона уже заранее знала, как всё произойдёт: сначала раздражение — обычно из-за какой-то мелочи, потом ссора, хлопок двери, его исчезновение на пару дней, и, наконец, возвращение — с неловкой улыбкой, потёртым свитером и неизменным букетом фиалок или шоколадкой в кармане. Иногда даже с пирогом, испечённым по маминому рецепту.

В эти короткие островки перемирия между ними будто восстанавливался хрупкий покой. Они готовили вместе еду — он всегда резал ингредиенты не так, как надо, но с видом повара на кухне "Медузы". Они смотрели старые фильмы, спорили о том, кто из персонажей глупее, пили какао с зефирками. Иногда Гермиона позволяла себе думать, что, может быть, именно так и выглядит счастье. Или хотя бы его версия, доступная ей. Не любовь — но привычная, надёжная рутина. С ним было тепло. Пустовато внутри, но тепло снаружи.

Но стоило кому-то оступиться — и вся конструкция рушилась. Достаточно было случайно оброненного слова или укола в голосе. Рон вспыхивал мгновенно, обижался резко, часто даже не понимая, что именно его задело. Он обвинял её в холодности, в отстранённости, в том, что она "всё время в голове, но никогда — здесь, рядом". Гермиона, в свою очередь, считала его легкомысленным, непостоянным, поверхностным. Он жил сегодняшним днём — она планировала следующие пять лет. Она копалась в себе, он — убегал в квиддич или к друзьям.

Они были словно две противоположности, которые по законам маггловской физики должны притягиваться. Но в их мире эти законы не работали. Они отталкивались — всё сильнее, всё чаще. В какой-то момент оба устали.

— Ты когда-нибудь повзрослеешь? — вырвалось у Гермионы в одной из ссор. Её голос дрожал не от гнева — от усталости.

— А ты когда-нибудь отвлечёшься от своих любимых книг? — резко ответил он. — Они тебе важнее меня. Всегда были.

Она отвела взгляд, но он уже не останавливался:

— И твой хорёк, этот блондинистый тип… — он криво усмехнулся. — Почему свиданию со мной ты предпочитаешь обед с ним?

— Его зовут Драко, — прошептала она. — И это не свидание. Мы просто учимся вместе. В отличие от тебя, он хотя бы читает материалы к экзаменам.

Рон отшатнулся, словно получил пощёчину. На мгновение между ними повисла тишина — глухая, густая, как тяжёлая гардина в старом театре. Потом он резко встал, зацепив коленом стул, и ушёл, громко хлопнув дверью, как будто этим хлопком можно было поставить точку, окончательную и убедительную.

Гермиона осталась сидеть за столом. Перед ней остывший чай, неоткрытая книга и пустота, которую ничем уже не получалось заполнить. В груди сдавило — не больно, не резко, но как-то выматывающе. Будто снова проиграла в игре, в которую давно уже не хотела играть. Игре, где правила не работали, а победа была невозможна.

И всё это — не в первый раз. И, как она прекрасно знала, не в последний.

Каждая такая сцена оставляла внутри чуть больше выжженной земли. Каждый его возврат делал их немного дальше друг от друга. Но они с упрямством двух баранов снова и снова возвращались к этим развалинам и пытались склеить то, что, по правде говоря, никогда и не работало. Иногда ей казалось, что они держатся не на любви, а на страхе отпустить. На страхе перед одиночеством, перед пустой квартирой, перед тишиной без другого дыхания рядом.

Она, наверное, давно бы сошла с ума — если бы не одно «но».

Раз в месяц Гермиона проводила ночь с Люциусом.

С их первого раза в Меноре они больше не позволяли себе глупостей. Всегда встречались в отеле — том самом, где всё началось. Всё было строго, почти ритуально. Она приходила первой, он чуть позже. Иногда они ужинали вместе. Иногда просто молчали. Эти встречи не были похожи на страсть или роман — в них было что-то другое. Что-то, что Гермиона не умела называть, но чувствовала всем телом.

Эти ночи давали ей передышку. В них не было вопросов, претензий, недосказанностей. Только покой. Словно весь остальной мир замирал за стенами номера, оставляя их двоих на островке, где нет прошлого и будущего. Только сейчас. Только кожа. Только дыхание.

И всё же — даже этот покой был не без цены.

Гермиона понимала: это неправильно. Это не вписывалось ни в мораль, ни в её принципы, ни в ту самую «идеальную» версию себя, которую она когда-то пыталась построить. Но и разрушить эту хрупкую реальность — значило снова остаться наедине с собой. А она больше всего боялась именно этого.

Она старалась убедить себя, что это просто способ справляться со стрессом. Что это — тайное убежище от реальности. Но в последнее время всё чаще ловила себя на мысли, что между ними возникло нечто большее. Не просто физическая близость. Что-то глубже, опаснее, тише. И это пугало.

Пугало потому, что где-то внутри до сих пор жила та самая маленькая, закомплексованная девочка, которая шептала: «Ты не нужна ему. Такая, как ты, никогда не будет нужна такому мужчине, как Люциус Малфой».

Он — статный, умный, красивый, влиятельный. Женатый. За его плечами — брак, который прошёл через все потрясения. У него есть сын — Драко, её друг. Он — уважаемый политик, сумевший за пять лет после войны вернуть себе немалую часть прежнего положения.

А она?.. Простая девочка из маггловской семьи. С большими амбициями, с громким титулом «Героини войны», который с годами тускнеет. Сможет ли она добиться чего-то по-настоящему? Или её максимум — это быть рядом с тем, кто готов терпеть?

Рон — подходил под её "чек-лист". Добрый. Надёжный. Свой. Рядом с ним — его семья, которая стала для неё второй. С ними было тепло, по-домашнему, как когда-то в детстве, до всего этого магического безумия. Потерять их значило потерять опору. Гарри был частью этой семьи — и вовсе не факт, что выбрал бы её, если всё вдруг расколется.

А Драко? Один из немногих, кто оставался рядом. Кто принимал её. Кто стал другом. Но если он узнает… Отец и подруга? Это предательство. Это удар. И, скорее всего, он от неё отвернётся. А за ним — и Астория. Её единственная настоящая подруга. Вернее, уже Малфой. Воспитанная в лучших аристократических традициях, преданная мужу. Она не станет выбирать сторону Гермионы. И как бы та ни пыталась себя в этом не убеждать — она знала: Тори не простит. И ей будет страшно не хватать этих дней, когда они просто гуляли, болтали, смеялись над витринами, обсуждали книги и моду. И Гермиона не хотела терять её. Не хотела терять ничего.

Поэтому — молчание. Тайна. Аккуратность.

Она решила, что муки совести — это меньшее из зол. Их можно выдержать. Можно с ними жить. Никому ничего не рассказывать. Прятать сомнения под рутиной, под книгами, под улыбками.

Потому что если всё это обрушится — она не уверена, что справится.

За несколько недель до Рождества произошло нечто, во что Гермиона, если бы ей сказали об этом раньше, вряд ли бы поверила. Их с Люциусом многомесячные исследования — полные неудач, тупиков, сомнений, бесконечных правок и бессонных ночей — наконец увенчались успехом. Им удалось найти заклинание — тонкое, сложное, почти утерянное, — которое действительно могло вернуть утраченные воспоминания.

Она держала свиток с финальной формулировкой в дрожащих пальцах, перечитывала снова и снова, пока чернила не начали плыть перед глазами. Люциус стоял рядом — сдержанный, молчаливый, но в его взгляде светилась тихая уверенность. Он не торопил её. Просто смотрел — и был рядом.

Всё случилось вечером. Они стояли у порога небольшого, уютного дома её родителей в пригороде Сиднея. В окна пробивался свет, в гостиной играла музыка, и в этом тепле и нормальности было что-то болезненно прекрасное. Настолько, что Гермиона боялась сделать шаг. Её дыхание сбилось, ладони вспотели. Она чувствовала, как земля уходит из-под ног.

— Готова? — тихо спросил Люциус.

Она кивнула, хотя на самом деле — не была уверена вовсе.

Дверь открыл отец. Он удивлённо замер, затем вежливо, но с отчуждением спросил:

— Добрый вечер... Могу я вам помочь?

И вот тогда всё внутри неё перевернулось. Сердце пропустило удар.

Она шагнула вперёд, подняла палочку — медленно, без угрозы, с благоговением. На секунду Роуз Моника, выглянувшая из-за плеча мужа, побледнела, но Гермиона заговорила — твёрдо, сдерживая дрожь:

— Пожалуйста, не бойтесь. Я пришла не причинить вред. Моё имя — Гермиона. Я… ваша дочь. Вы не помните, потому что я стерла вам память… чтобы защитить вас.

Они молчали. Отец недоверчиво нахмурился, мать приложила ладонь к груди.

— Прошу вас… — голос её сорвался. — Позвольте мне вернуть то, что принадлежит вам.

Она произнесла заклинание. Медленно, осторожно, почти молитвенно. Серебристый свет со спиральным движением вырвался из конца палочки, обвил обоих родителей — нежно, как утренний туман. Он пронизывал их, касался лба, глаз, сердца. Роуз вскрикнула. Демиан закачался на ногах, у него дрожали руки. А потом — всё стихло.

Мать схватилась за косяк двери, глядя на неё широко раскрытыми глазами, наполненными слезами.

— Гермиона… — выдохнула она. — Моя девочка…

И в тот же миг прижала её к себе, срываясь на плач, всхлипывая, как будто заново научилась дышать. Отец обнял их обеих — крепко, как будто боялся снова потерять. Никто не говорил ни слова — только дыхание, только прикосновения, только узнавание, спустя годы.

А потом из комнаты выглянул ребёнок. Тёплый свет ночника выхватил мальчишеское лицо, большие глаза и копну непослушных каштановых кудрей — до боли знакомых.

Он смотрел на неё удивлённо, потом широко улыбнулся.

— Ты пришла! Я знал! Я загадал это на Рождество!

— Джонатан, — тихо сказала Роуз, — это твоя сестра. Старшая сестра. Её зовут Гермиона.

Мальчик сиял, словно получил все подарки сразу. Он обнял её крепко, как будто знал её всю жизнь, и с гордостью сказал:

— Я всем говорил, что ты у меня есть! А они не верили. Но я знал. Просто знал!

Мальчик смотрел на неё с такой уверенностью и сияющей гордостью, что Гермиона не смогла сдержать дрожь в горле. Он был невероятно похож на неё — те же глаза, тот же живой, цепкий взгляд, будто сразу считывающий суть. Даже выражение лица — с упрямо вздёрнутым подбородком и лёгкой мечтательной отстранённостью — напоминало её собственное в детстве. И в этой схожести было что-то до слёз родное.

Позже она узнала, что Джонатан тоже обладал магическими способностями. Магия уже просыпалась в нём, спонтанная, неукротимая, как весенний поток — то он случайно зажигал свет, не касаясь выключателя, то книжки начинали летать над полом, когда он особенно бурно мечтал. Он был взволнован, но не напуган — просто ждал, что кто-то объяснит, что с ним происходит.

Пока Гермиона сидела с родителями в гостиной, разбирая из глубин памяти то, что казалось утраченным навсегда, Люциус остался с Джонатаном. И рядом с мальчиком он будто преобразился. Сдержанный, обычно немного холодный, он теперь смеялся легко и открыто, словно рядом с ним исчезали все тени прошлого.

Он показывал Джонатану простейшие заклинания: левитировал мягкие игрушки, создавал светящиеся искры, заставлял перышки плавно кружиться в воздухе. Из золотистого свечения он складывал буквы прямо на обоях, и мальчик вслух пытался прочитать их, спотыкаясь и смеясь. Люциус терпеливо подсказывал, хвалил, поддерживал — и в эти минуты казался моложе, живее, словно сам был ребёнком, впервые открывающим для себя мир магии.

Гермиона, вернувшись в комнату и заметив их вместе, остановилась у двери и на несколько минут просто смотрела. Тёплый свет лампы падал на лицо Люциуса, и он в этом свете казался не таким, как всегда: не статным политиком, не строгим мужчиной, а тем, кто умеет быть рядом. Кто даёт тепло — просто и без условий. Она чувствовала, как внутри разливается тишина — не пустота, а та редкая тишина, в которой живёт счастье.

Когда Джонатан наконец заснул, прижав к груди шоколадную лягушку, подаренную ему Люциусом, в доме воцарилась особенная, звенящая тишина — не угнетающая, а тёплая, как пушистый плед. Гермиона и её родители сидели на кухне, пили чай. Говорили негромко, неторопливо, а иногда — просто молчали, делясь тишиной, в которой было место и воспоминаниям, и улыбкам.

Они вспоминали её детство: как она могла исчезнуть в книгах на целые дни, как задавала сотни вопросов в минуту, как упорно мечтала поступить в Оксфорд — и как однажды вдруг призналась, что уходит в Хогвартс, школу магии. Гермиона делилась тем, что можно было рассказать — о друзьях, учителях, о беззаветной дружбе, которая спасает, и о хрупком мире, который приходилось защищать. Немного — о войне. Больше — о любви и свете, который выжил в ней сквозь всё.

А её родители говорили о Джонатане. Как внезапно, почти как чудо, он вошёл в их жизнь, как принёс с собой свет, но оставил странное ощущение пустоты — словно в картине не хватало ключевого штриха. И теперь, наконец, этот штрих появился. Всё встало на свои места.

За окнами шёл снег — мягкий, кружевной, как в старых фильмах о Рождестве. Время стекало незаметно. Когда часы пробили первый час ночи, Гермиона и Люциус наконец поднялись. Родители проводили их до двери, обняли — крепко, с нежной благодарностью тех, кто потерял и вновь обрёл.

Гермиона задержалась на пороге. В окне светился ночник в комнате Джонатана, и от этого золотистого света исходило странное, знакомое тепло — словно само время обнимало их дом. Дом снова был домом. Полным. Живым.

Снаружи воздух был свежий и прозрачный. Снег ложился на плечи, таял на ресницах. Люциус шёл рядом — молча, но его молчание было наполнено. Он протянул руку — просто, без слов. Она взяла её, и их пальцы сплелись — крепко, надёжно. Как обещание.

В ту ночь Гермиона снова поверила в чудеса. Только не в волшебные — в настоящие. Те, что рождаются из любви, из памяти, из моментов, когда прошлое соединяется с будущим, и ты вдруг понимаешь: ты — на своём месте. Чудеса, в которых находишь себя не на страницах книги, а в чьих-то руках. В доме, где тебя ждут. В словах, которые не нуждаются в заклинаниях: «Ты у меня есть».

— Я так рада, что у меня есть брат, и как я упустила тот момент, когда он появился! Не понимаю, как я могла не заметить мамину беременность, когда была здесь в последний раз.

— Да, Джонатан довольно милый ребенок и очень непосредственный. Драко тоже когда-то был таким, как же все таки быстро взрослеют дети, — грустно заметил Люциус.

— Ага, а сейчас этот непосредственный малыш уже молодой муж. Хотя Астория — прекрасная девушка, и скоро ты будешь нянчить таких же непосредственных внуков,— сказала Гермиона.

Астория Гринграсс действительно оказалась прекрасной девушкой. На свадьбе она и Драко выглядели как два ангела, спустившиеся с небес — красивые, сияющие от счастья. Тори впервые встретилась с будущей миссис Малфой ещё в конце первого курса. Именно тогда Драко окончательно определился с выбором. Его отец настаивал на браке с представительницей рода Гринграсс, и судьба, как и прежде, оказалась благосклонной к Малфоям — выбор был между двумя сёстрами.

С Дафной он учился на одном курсе. Она была, безусловно, мила, но слишком явно стремилась стать миссис Малфой: подлизывалась, намекала, строила из себя идеальную кандидатуру. Увы, за манерностью и амбициями скрывалось не так много — ни ума, ни настоящего достоинства, лишь надменное ощущение, будто весь мир у её ног.

А вот Тори была другой. Тихая, умная, сдержанная. Она не стремилась выделиться, не искала одобрения. При личном общении становилась удивительно живой, тёплой — и постепенно раскрывалась, словно редкий цветок. В Тори сочетались холодная элегантность — почти обязательная для фамилии Малфой — и внутренняя доброта, которую видели лишь самые близкие. Она искренне любила Драко и старалась найти общий язык с его друзьями, в том числе — с Гермионой. И это ей удалось.

Между ними быстро установилось понимание: Тори была начитанной, умной, спокойной, и рядом с ней Гермионе не приходилось быть кем-то другим. А Гермиона ценила в Тори редкое — и потому особенно ценное — качество: искренность. Так у неё появилась подруга, настоящая, та о которой она всегда мечтала. Рон и Гарри замечательные, но всё же есть темы которые лучше обсуждать именно с девушками.

Свадьба состоялась вскоре после окончания Асторией Хогвартса. Торжество было великолепным — стильным, элегантным, полным света. Казалось, на него собралась вся Великобритания и добрая половина Франции. Даже Рон согласился сопровождать Гермиону, хоть и ворчал по дороге. Молодожёны умудрялись быть в центре внимания, и всё же находили время друг для друга. В белоснежных нарядах они казались сошедшими с обложки журнала — идеальная пара.

Гермиона тогда подумала, что если ей когда-нибудь понадобится рецепт идеальной свадьбы — ей нужно будет просто написать Тори.

Драко с годами стал всё больше походить на отца — манерами, взглядом, осанкой. А Тори в чём-то напоминала Нарциссу — хотя была куда мягче. К слову, Нарцисса тоже помогала готовить свадьбу. После Войны она почти не жила в Малфой-Мэноре — слишком много теней прошлого, слишком много боли. Вместо этого поселилась во Франции, в старом фамильном особняке. Люциус и Драко приняли её решение с пониманием. Да, Драко скучал по матери, но он всегда мог приехать к ней.

Что касается Люциуса, Гермионе было сложно обсуждать его отношения с женой. Всё казалось запутанным, слишком тонким, почти недоступным для посторонних взглядов.

Люциус же в тот вечер чувствовал гордость — он недавно снял сложное заклятие, наложенное много лет назад. Ему напомнили, что он мог бы стать выдающимся магом-теоретиком, работать в Отделе Тайн, заниматься чарами, исследовать магическую природу. Это лестно, но путь политики оказался для него предпочтительнее. Его отец, Абрахас, был бы доволен. Хотя, скорее, счёл бы магическую карьеру слабостью.

Абрахас Малфой любил сына, но выражал любовь строго. У него было своё представление о том, каким должен быть наследник, и всякое отступление каралось безжалостно. Люциус долго пытался соответствовать. Но Война изменила многое. Теперь он не хотел повторять ошибок отца. Драко был другим — и он гордился им.

Молодой Малфой, обучаясь в двух университетах, уже работал в больнице Святого Мунго, собирал материал для будущей диссертации по колдомедицине и не терял связи с друзьями. Люциус был доволен, что его сын сохранил тёплые отношения с Алисией Беннет и Панси Паркинсон — девушками, которые когда-то всерьёз рассматривались как будущие миссис Малфой. Он знал, как важно уметь разойтись достойно. Особенно в их мире, где репутация и связи значат не меньше, чем честность и чувства.

Он одобрял и круг близких друзей Драко: Забини и Нотт были не просто наследниками знатных фамилий, но и умными, стратегически мыслящими молодыми людьми. В таких союзах было больше, чем поверхностное светское дружелюбие — была проверенная временем лояльность. Люциус понимал: в их обществе дружба иногда значила больше, чем золото. Потому что настоящее доверие — редкий товар.

Но особенно он гордился тем, что сын не полагался на фамилию. Он не шёл по проторенной дорожке, а упорно строил свою. Хотел всего добиться сам. Как и Гермиона. Возможно, именно эта схожесть — упрямство, жажда истины, нежелание соглашаться на меньшее — и сблизила их.

Люциуса невольно забавлял тот факт, что его любовница и его сын — друзья. Но он не позволял себе долго задерживаться на этой мысли. Сейчас было не время для размышлений. Сейчас — ночь, тишина, и она.

Он подошёл к ней близко, едва не касаясь. На губах у неё — тень усталой улыбки, в глазах — остатки тревоги, которой не было названия. Он наклонился и поцеловал её, мягко, но с уверенностью человека, знающего, чего хочет. Гермиона ответила сразу — будто ждала. Её пальцы скользнули к пуговицам на его манжете, а потом задержались у него на шее.

Они аппарировали — без слов, без суеты — в тот самый отель, знакомый, будто бы специально хранящий их ритм. Комната встретила их полумраком и запахом лаванды. Люциус провёл рукой по её спине, ощутил, как она дрогнула, и улыбнулся. Всё ещё — в каком-то смысле — чужая, но уже его. Уже — здесь.

Он медленно снял с неё пальто, по очереди расстёгивая пуговицы, как будто распечатывая письмо. Его движения были неспешными, выверенными, но в них чувствовалось нетерпение. Он хотел её — не как утешения, не как каприза. А как правду.

Гермиона сама потянулась к нему, коснулась губами его скулы, потом шеи, и шёпотом прошлась по коже признанием, которого не нужно было произносить. Он прижал её к себе, и они оказались в ритме, в дыхании, в прикосновениях, полных тишины и огня одновременно.

Одежда исчезла почти незаметно. Постель приняла их, мягко, как доверие. Он гладил её — не спеша, с уважением к каждой дрожи, к каждому изгибу. Она открывалась ему, не как ведьма или женщина, а как человек, которому снова позволено чувствовать.

В ту ночь они были не только любовниками, но и теми, кто возвращает друг другу право на уязвимость. Право быть увиденным. Услышанным. Желанным.

Гермиона чувствовала себя по-настоящему счастливой. Родители вспомнили её. У неё появился младший брат. И рядом был человек, который пробуждал в ней жизнь — острую, ясную, плотную. Без лишних слов, без обещаний, без пафоса. Только кожа, дыхание, ладони. Он смотрел на неё так, будто она — не часть мира, а весь его смысл.

Но утро сменилось буднями. Гермиона вновь погрузилась в работу, экзамены, подготовку к публикациям. И всё же, приняв приглашение Билла и Флёр, она решила провести рождественские каникулы во Франции, вместе с семьёй Рона. Она понимала, что её родителям нужно время. Время, чтобы всё принять, переварить, почувствовать. Они востановят всё, что потеряли по её глупости.

На Рождество в дом Билла и Флёр съехалась почти вся семья. Из Румынии приехал Чарли — по-прежнему свободный, что особенно беспокоило миссис Уизли. Молли не теряла надежды познакомить его с «подходящей девушкой», и в этот раз её выбор пал на младшую сестру Флёр — Габриэль. Она напоминала ей юную версию самой Флёр: красивая, изящная, умная. И хотя между ними была заметная разница в возрасте, Молли с воодушевлением повторяла:

— У вас так много общего! Она тоже любит драконы. Предложи ей экскурсию в ваш заповедник.

Оказалось, Габриэль действительно с детства интересовалась магическими существами и даже мечтала стать драконологом. Они с Чарли вели вежливые беседы, иногда даже смеялись — но Гермиона чувствовала: это не флирт, а вежливость. Чарли относился к девушке скорее как к любопытной младшей сестре — сдержанно, по-доброму, но без тени интереса. Габриэль, впрочем, тоже не выглядела особенно увлечённой. Она чувствовала себя чужой среди большой, шумной и тесно связанной семьи. Чаще всего её можно было застать в одиночестве у окна или с книжкой в кресле, словно она искала в празднике свою, неуловимую тишину.

В отличие от неё, Билл и Флёр были образцом настоящей гармонии. Несмотря на годы брака и бессонные ночи, они всё ещё смотрели друг на друга с влюблённостью. Особенно когда рядом была их шестимесячная дочь — Мари-Виктуар. Малышка, с огромными голубыми глазами и мягкими шелковистыми волосами цвета слоновой кости, была воплощением Флёр в миниатюре. Она была ангельски спокойной, почти не плакала, а когда кто-то склонялся к ней слишком близко, весело гулила и щёлкала крохотным язычком, словно уже пыталась что-то объяснить. Билл называл её «наше счастье, упавшее с неба», а Флёр светилась, глядя на дочь — как женщина, нашедшая в себе новую силу.

Глядя на эту крошечную девочку, Гермиона не могла не задуматься, какой могла бы быть её собственная дочь. Унаследовала бы ли её упрямый подбородок или вечно настороженные, думающие глаза? Но всякий раз, как эта мысль приходила, сердце сжималось — потому что она знала: не готова. Ни к ребёнку, ни к браку, ни к жизни, которую однажды представляла рядом с Роном.

Гарри и Джинни тоже приехали в гости — и если раньше они казались воплощением юношеского счастья, то теперь от него осталась лишь тонкая оболочка. Гермиону удивило даже то, что они решились воспользоваться портключом с таким крошечным младенцем. Джеймсу еще не исполнилось и месяця — он почти не фокусировал взгляд, его движения были беспорядочны, а дыхание казалось слишком лёгким, чтобы справляться с магическими скачками пространства. Но, судя по всему, Джинни просто хотела сменить обстановку.

Она стремилась отдалиться от ребёнка. Передавала его в любые надёжные руки — Молли, Гермионе, Флёр. Сама же словно старалась исчезнуть, потеряться в толпе, отдохнуть от бесконечного круга из кормлений, плача и бессонницы. Когда-то материнство казалось ей героическим, красивым, почти сказочным, но теперь — оно было тяжёлым и безжалостным. Джинни казалась уставшей, раздражённой, с потускневшими глазами — как будто она сама не до конца верила, что всё это происходит с ней.

Гарри же, напротив, будто расцвёл. Он нёс Джеймса, прижимая его к себе с такой осторожностью, словно держал не ребёнка, а осколок чего-то священного. Он менял пелёнки, укачивал, шептал что-то тихое на ухо, когда малыш начинал хныкать. В эти моменты он становился другим человеком — мягким, заботливым, настоящим. Его лицо светилось, когда сын хватал его за палец или, уткнувшись носом в его плечо, наконец засыпал.

Но даже в этом — в их разных ролях — Гермиона видела трещину. Они почти не разговаривали. Не прикасались. Гарри растворялся в отцовстве, Джинни — убегала от него. В этом молчании было не примирение, а отдаление. И именно в таких трещинах, она знала, и появляются разломы.

Перси приехал с Одри — и, к удивлению всех, был совершенно другим человеком. Гермиона всегда считала его скучным карьеристом, но рядом с Одри он расцветал. Одри была тиха, почти незаметна, но в её взгляде была такая тёплая уверенность, что рядом с ней даже Перси становился мягче. Они познакомились в Министерстве, быстро нашли общий язык, и, по слухам, Одри давно питала к нему чувства. Свадьбу сыграли уже спустя год — удивительно быстро для Перси, привыкшего всё просчитывать до запятой. Но, возможно, именно это и было их формулой: довериться чувствам, а не формуле.

Джордж же приехал с Анжелиной — невестой, спутницей, поддержкой. Их союз был не про страсть. Он был про боль. Про то, как выжить, когда всё внутри мёртвое. Джордж потерял брата, Анжелина — младшую сестру Роксану. Им было трудно. Они не смеялись. Не шептались. Но держались за руки — не крепко, а надёжно. Без показного счастья, без попыток изображать "нормальность". Свадьбу они сыграли тихо, в кругу самых близких. Просто потому, что так легче.

Гермиона смотрела на них всех — на влюблённых, уставших, настоящих и понимала, нужно что-то менять.

Рон сидел рядом, ел пирог, улыбался, время от времени целовал её в щёку — машинально, привычно, как галочку в списке. В этих прикосновениях не было ни тепла, ни желания. Только автоматизм. Они оба старались. Но старание не заменяет чувства. Она всё чаще ловила себя на мыслях о другой жизни — не про споры, не про постоянные взаимные упрёки, не про ощущение, что ты живёшь в чужом сценарии. А про воздух. Пространство. Смысл.

Билл и Флёр не были идеальны — но они были настоящими. Гарри и Джинни — сломанными. Перси и Одри — тихими и сильными. Джордж и Анжелина — выжившими. А она и Рон… просто рядом. Как соседи. Как актёры, у которых давно закончился спектакль, но они всё ещё стоят на сцене, не зная, кому кланяться.

И вот однажды, когда снег ложился на окна плотным, мягким светом, а в доме пахло глинтвейном, еловыми ветками и ванилью, Гермиона поняла: пора.

Пора перестать спасать то, что давно умерло. Пора перестать молчать. Пора перестать бояться быть одной.

Потому что она уже не одна. У неё есть родители. Брат. Люди, которые её любят — не за то, что она "правильная", а просто за то, что она — это она.

У него, у неё, у всех, есть право на счастье.

И если не получается быть счастливым вместе, надо поискать его порознь.

1) Хотела выложить главу вчера, но у меня был День Рождения и я поняла, что придется слишком много редактировать.

Вернуться к тексту