Изменница (гет)

Каждую первую субботу месяца — ровно в восемь вечера — она укладывает спать маленькую дочь, нежно целует её в лоб, шепча пожелания самых сладких снов, а потом терпеливо дожидается, когда, наконец, уснёт муж. Лишь после этого она бесшумно выскальзывает из дома и отправляется в давно знакомый отель.

Они уже не договариваются о встречах заранее, но Он всегда ждёт её. Каждый раз, когда бы она ни пришла, номер уже зарезервирован, а внутри — тепло, тишина и Он.

Совесть терзает её, не давая забыть о жгучем стыде: перед дочерью — за ночные отлучки, перед мужем — за бесконечные измены… Но она больше не может сопротивляться. Без этих редких, украденных у жизни часов, она бы просто сломалась. Только здесь, в этом номере, она чувствует себя живой. Только здесь — не матерью, не женой, не неудачницей, а просто женщиной.

Её брак давно превратился в поле боя. Годы взаимных упрёков, обид и молчаливой ненависти оставили после себя лишь выжженную землю. Муж обвинял её в холодности, презрительно называл «плохой матерью» и «никудышной женой», тыча носом в неисполнение «священного супружеского долга». Каждый раз он сравнивал её со своей матерью — «настоящей женщиной», хранительницей очага, а не «кукушкой, забившей на собственного ребёнка».

— Ты даже ужин нормально приготовить не можешь! — бросал он, с отвращением ковыряя вилкой в тарелке. — И в доме — как после нашествия гиппогрифов.

Она не оставалась в долгу.

— А ты вообще умеешь зарабатывать? — шипела в ответ, сжимая кулаки.

Пять лет в Аврорате. Пять лет — и ни единого повышения. Ни амбиций, ни попыток что-то изменить. Половину зарплаты он прогуливал в баре с такими же неудачниками, разглагольствуя о своих «подвигах» в борьбе с Тёмными силами. Единственная награда — потрёпанная медаль с облезшей позолотой — валялась где-то на дне комода, как символ его никчёмности.

А она… Она вышла из декрета, едва дочери исполнился год, потому что привыкла жить достатке, а не откладывать каждую копейку. Она предлагала ему курсы, искала вакансии, даже унижалась, прося помощи у бывших однокурсников. Но он лишь отмахивался:

— Министерство обязано заботиться о своих сотрудниках!

Он любил дочь — в своём роде. Играл с ней, иногда даже читал сказки. Но не задумывался о её будущем, об образовании, о том, что скоро ей понадобится форма для Хогвартса. Он хотел второго ребенка, но не понимал, что им и первого-то ребёнка не на что растить. Ей нужны дорогие игрушки, книжки, курсы, а не только его внимание.

Каждый их разговор заканчивался скандалом.

Интимная жизнь давно стала пыткой. Однообразный, унылый секс, который приносил удовольствие только ему. А потом и вовсе превратился в редкую формальность. После этого муж становился ещё более раздражительным, придираясь к каждой мелочи.

Замкнутый круг. Ловушка. Тюрьма без решёток.

А Он...

Он не спрашивал, почему она опоздала на десять минут.

Он не тыкал её носом в невымытую посуду.

Он не требовал доказательств, что она достойна его внимания.

Они почти не говорили. Им не нужны были слова.

Всего одна ночь в месяц. Всего несколько часов, когда она переставала быть «плохой матерью», «никчёмной женой», «эгоистичной стервой».

Сегодня, убедившись, что зелье «сна без сновидений» подействовало на мужа, а лёгкое усыпляющее заклинание — на дочь, она замерла на секунду, глядя на спящее личико. Проверила сигнальные чары. Прелесть этого волшебства была в его простоте: стоит малышке проснуться — и боль пронзит её грудь, давая ровно двенадцать минут, чтобы вернуться.

Но сейчас...

Сейчас она принадлежала только себе.

Аппарировав прямо к парадному входу отеля, она резким движением натянула капюшон плаща глубже на лицо. Комната №13 — их привычное убежище. Как всегда, Он уже ждал.

Аристократ до кончиков пальцев. Даже в таком простом действии, как курение, сквозила изысканность. Платиновые пряди волос мягко мерцали в дрожащем свете свечей, когда Он стоял у окна, вдыхая ночной Лондон вместе с дымом.

Это стало их ритуалом — эти несколько минут молчаливого ожидания, когда Он курил, а она гадала, о чëм думают эти пронзительные глаза. Сегодня она нарушила церемонию, обхватив Его со спины, уткнувшись лицом в шелковистую ткань мантии. Дым — терпкий, с холодным оттенком ментола — запах, который она когда-то ненавидела, но теперь ассоциировалcя только с Ним. С безопасностью. С тем редким моментом, когда Он казался... почти обычным человеком. Это так не вязалось с Его обыденным, сложившимся в её голове образом, что в такие моменты Он казался безгранично искренним. В такие моменты она не ждала от Него угрозы.

Он молча затушил сигарету, сразу же убирая запах с помощью обычного заклинания «рассеивания», и повернулся к ней. Она смотрела на Него, как всегда, не отрываясь, словно пыталась в эти короткие мгновения вобрать в себя как можно больше воспоминаний и об этой встрече. Он был ещё крепок и силён, но давно не молод — это выдавали и уже виднеющиеся морщины на благородном лице, и уставший, мудрый взгляд. Но для неё Он был совершенен. Совершенен во всём.

Сегодня всё было иначе. Обычно их страсть напоминала дуэль — яростную, беспощадную, где Он неизменно побеждал. Но сегодня... Сегодня Он поцеловал её первым. Нежно. Почти нерешительно. Его пальцы скользили по её телу с непривычной бережностью, будто Он впервые видел эти изгибы.

Тишину комнаты нарушали лишь мерное тиканье старинных часов да учащённое дыхание двоих. Она прижалась к Нему всей грудью, чувствуя сквозь тонкую ткань рубахи горячую кожу и чёткий ритм его сердца. Пальцы её дрожали, расстёгивая одну за другой серебряные пуговицы мантии, обнажая бледную, покрытую тонкими шрамами грудь.

Он позволил ей это — редкая уступка. Его губы скользнули по её скуле, оставляя влажный след, затем опустились к шее, где пульс бился, как пойманная птица. Острые зубы слегка сжали нежную кожу, заставив её вскрикнуть — не от боли, а от внезапного прилива жара, разлившегося по всему телу.

— Так чувствительна... — прошептал Он, и его голос — низкий, с хрипотцой — заставил её внутренности сжаться в сладком предвкушении.

Они перемещались к кровати, не разрывая объятий. Её платье соскользнуло на пол с лёгким шорохом, его мантия — следом. Взмах палочки — и последние преграды растворились в воздухе.

Теперь она лежала перед Ним, полностью обнажённая, и под его горящим взглядом кожа вспыхивала румянцем. Когда-то Он разрушил её стыд, показав, что каждое родимое пятно, каждый изгиб — прекрасны.

Он начал с груди. Губы обхватили один сосок, язык кружил вокруг, заставляя её выгибаться, а пальцы тем временем щипали и ласкали другой. Она вцепилась в простыни, сдерживая стоны, но когда его зубы слегка сжали набухшую плоть, с губ сорвался прерывистый крик.

— Не молчи, — приказал Он, поднимая голову. Его глаза, тёмные, как ночное небо, горели. — Я хочу слышать тебя.

Его ладони скользили вниз, обхватывая бёдра, оставляя на коже следы — завтра они проступят синяками. Язык чертил влажный путь по животу, останавливаясь у пупка, заставляя её дрожать.

Он не торопился. Пальцы раздвинули её складки, обнажая розовую, блестящую от возбуждения плоть. Первое прикосновение языка заставило её вздрогнуть всем телом.

— Вкусная... — прошептал Он прямо в её кожу, и этот звук, вибрирующий, отдался эхом между её ног.

Язык скользил медленно, целенаправленно — круги вокруг клитора, лёгкие покусывания внутренних губ, проникновение внутрь, глубокое, заставляющее её задыхаться. Пальцы присоединились — один, затем два, двигаясь в ритме, который сводил её с ума.

— Я... Я не... — она не могла говорить, её тело напряглось, как тетива, живот сжался в преддверии оргазма.

Но Он отстранился, оставив её дрожащей на краю.

— Ты принимала зелье? — спросил Он, и в его глазах читалась твёрдая необходимость ответа, даже сейчас.

Она кивнула, не в силах вымолвить слово.

Удовлетворённая улыбка тронула его губы. Он приподнял её бёдра, вошёл одним резким движением, заполнив её полностью. Боль и удовольствие смешались — она была узкой, а Он — неумолимым.

— Смотри на меня, — приказал Он, и она открыла глаза, встретив его взгляд.

Их тела соединялись в чётком ритме, его бёдра бились о её плоть, каждый толчок задевал ту самую точку внутри, заставляя её визжать. Его руки держали её крепко, пальцы впивались в кожу, оставляя следы владычества.

— Кончай, — прошептал Он, и это было приказом.

Её тело взорвалось волнами удовольствия, внутренние мышцы сжали Его в объятиях, вытягивая его собственную разрядку. Он зарычал, низко, по-звериному, когда его семя заполнило её, горячее и обильное.

Они оставались соединёнными ещё долго, пока их дыхание не выровнялось. Он выскользнул из неё, и она почувствовала, как его семя вытекает по её бёдрам — отметина, доказательство их греха.

— Ещё не конец, — прошептал Он, проводя пальцем по её разгорячённой коже.

Она знала — это будет долгая, сладостная пытка.

«Бери от жизни всё» — этот девиз стал её новой религией, философией, оправданием. Он научил её этому — выжимать из каждого мгновения каплю наслаждения, потому что завтра снова придётся натянуть маску примерной жены и матери.

Только здесь, в этой комнате, под его властными руками, она становилась настоящей. Не замужней ведьмой, задыхающейся в клетке быта, а женщиной — страстной, грешной, живой. Его губы писали на её коже новые заповеди, а пальцы развязывали узлы, годами затянутые на её душе.

Но рассвет неумолим.

Первый луч солнца — и она уже осторожно выбирается из-под его руки, стараясь не разбудить. Он спит так редко, так красиво: ресницы, как опавшие лепестки, тени от них на бледных щеках. Она целует его в уголок губ, украдкой, как ворует эти часы у судьбы. Одевается быстро, без звука. Последний взгляд на смятую простыню, на его обнаженное плечо — и дверь закрывается за ней с тихим щелчком.

Он притворяется спящим.

Приоткрывает один глаз, когда её шаги затихают за дверью. Встаёт, закуривает — тот же ментоловый дым, что вчера сводил её с ума. Ритуал. Очищает комнату заклинаниями: стирает запахи, складывает её забытую заколку в карман (сувенир), проверяет, не осталось ли волос на подушке.

Дома его ждёт жена. Там, за завтраком Он обсудит с ней последние новости, ещё раз извинится за ночную задержку в Министерстве и сделает вид, будто бы снова идёт на работу.

Роман Рона Уизли и Гермионы Грейнджер начался ещё во время войны. Они проводили вместе так много времени, что дружба между ними просто не могла остаться просто дружбой. Даже их разность, казалось, лишь сильнее притягивала их друг к другу: рассудительность Гермионы помогала Рону не терять надежду, а его искренность и жизнелюбие согревали её в самые мрачные моменты. Они знали друг друга с детства, понимали без слов, и — что было особенно важно для Рона — его родители души не чаяли в Гермионе.

Он покорил её своей храбростью, силой и простотой, а она — умом, добротой и способностью найти именно те слова, которые были так нужны. После войны, пережив столько потерь, они особенно остро чувствовали, как важно ценить каждый момент. Оба прошли через тяжёлые испытания: Гермиона страдала из-за того, что её родители так и не вспомнили о ней, а Рон горевал о погибшем брате. Но, разделив горе пополам, они стали друг для друга опорой.

Всё своё свободное время они проводили вместе: гуляли под луной, устраивали пикники на опушке Запретного леса и старались находить радость в мелочах, несмотря ни на что.

Первое лето после войны пара провела в Норе — Гермионе некуда было возвращаться, а Рон хотел быть рядом с семьёй, которая тяжело переживала утрату. Гарри часто навещал их, но жить предпочёл в особняке Сириуса: атмосфера скорби в доме Уизли давила на него. Поттер винил себя не только в гибели Фреда, но и в смерти Тонкс, Люпина и многих других. Он понимал, что мёртвых не вернуть, но надеялся хотя бы исправить то, что ещё можно исправить. Поэтому, когда возник вопрос о суде над бывшими Пожирателями Смерти, он решил выступить в защиту некоторых из них. Гермиона поддержала его без колебаний: она верила, что это не только поможет их ровесникам, которых судили со всей строгостью, но и даст самому Гарри шанс вырваться из тисков депрессии.

В ту пору и начались первые серьёзные трения между Роном и Гермионой. Он по-прежнему ненавидел всех, кто имел хоть какое-то отношение к Слизерину, и считал, что поцелуй Дементора — заслуженное наказание за годы лжи, трусости и предательства. Гермиона же, наоборот, поддерживала Гарри и настаивала, что многие из обвиняемых были всего лишь испуганными подростками, оказавшимися в ловушке обстоятельств и страха.

Огромный скандал вспыхнул, когда Гермиона открыто заявила, что они с Гарри собираются давать показания в защиту Драко и Нарциссы Малфой. Ссора была настолько бурной, что досталось даже Гарри и Джинни: Джинни встала на сторону брата, а Гарри — на сторону Гермионы. Он утверждал, что Малфои помогли в самый критический момент и лично ему обязаны жизнью. По его словам, Нарцисса и Драко серьёзно рисковали, живя бок о бок с Тёмным Лордом в Малфой-мэноре, и могли в любой момент погибнуть, если бы вызвали у него хотя бы малейшее подозрение.

В тот день Гермиона впервые хлопнула дверью и ушла ночевать в дом Блэков, к Гарри. Всю ночь она пролежала в комнате, уткнувшись в подушку, рыдая от обиды и разочарования. И всё же она не теряла надежды: верила, что Рон — несмотря на вспыльчивость — всё поймёт. Просто он ещё слишком подвержен юношескому максимализму и всё воспринимает в чёрно-белых тонах. И действительно — уже на следующий день Рон, поворчав и повздыхав, нехотя, но согласился с доводами Гермионы. За ним и Джинни изменила мнение.

Их показания сыграли важную роль. Нарциссу полностью оправдали. Драко обязали выплатить штраф и раз в месяц на протяжении года приходить на проверку палочки в Министерство. Люциус же — и это до сих пор остаётся загадкой даже для Гермионы — избежал Азкабана. По сути, адвокаты взяли каждую её фразу и сумели использовать её в его защиту. В итоге старший Малфой отделался удивительно мягко: год под домашним арестом, полный запрет на использование магии, а затем — трёхлетняя блокировка палочки для всех заклинаний, кроме самых простых, бытовых; пять лет обязательных ежемесячных проверок и огромный штраф, лишивший семью примерно трети капитала. Но учитывая, что без вмешательства свидетелей его наверняка ждал бы поцелуй Дементора, — это было более чем приемлемо.

Тогда Гермиона впервые взглянула на Люциуса по-другому. После трёх месяцев в Азкабане он больше не был тем лощёным, самоуверенным аристократом. Измождённый, с осунувшимся лицом, он всё ещё держался с достоинством, словно цеплялся за остатки привычного образа. И всё же в тот момент она увидела в нём не врага, а человека — уставшего, обожжённого судьбой. И неожиданно почувствовала искреннюю радость, что он остался жив и избежал худшего.

После вынесения приговора вся семья Малфоев прислала благодарственные письма Золотому Трио. Нарцисса сдержанно, но тепло благодарила за спасение. Даже Драко написал несколько строк — в своей фирменной манере, с язвительной ухмылкой между строк, но всё же — поблагодарил. Люциус же решил не ограничиваться письмом: каждому из троицы был отправлен подарок.

Гермионе досталась древняя книга о структуре магического мира с подробным разбором различий между маглорождёнными, полукровками, чистокровными и представителями смешанных рас. Она удивилась: подарок был странным, даже немного вызывающим, но, не найдя в себе сил вникать, просто убрала книгу на полку.

Рон же был в восторге от новенькой метлы. Правда, при каждом удобном случае бурчал: «Этим богачам с надушенными задами всё равно в Азкабане место!» — и вызывал смех у друзей своим упрямством, удивительно мирно уживающимся с практичной благодарностью.

Что касается Гарри — он получил нечто загадочное. Он не рассказал, что именно было в коробке, но с того дня стал как будто более сосредоточенным. Весь учебный год он ходил задумчивый и немного отстранённый, но никто не настаивал на расспросах.

После восстановления Хогвартса было принято беспрецедентное решение: всех студентов фактически «оставили на второй год». Ученики с первого по шестой курс должны были за один учебный год освоить программу двух лет. А выпускникам, недоучившимся из-за войны, ввели новый, ранее не существовавший, восьмой курс.

Гермиона была в восторге — наконец-то она сможет вернуться к учёбе и сдать все экзамены. А вот Рон был искренне расстроен. Он надеялся, что статус «героя» позволит им обойти формальности. Его унылое «А я думал, нам поблажки будут…» ещё долго вызывало у всех приступы смеха.

Тот учебный год пролетел для Рона и Гермионы незаметно — возможно, потому что был наполнен романтикой, тёплой близостью и почти детской попыткой наверстать то, что было украдено у них войной. Это был год первого настоящего покоя. Утром — уроки и оживлённые обсуждения домашек, днём — переполненные классы, в которых они впервые чувствовали себя не просто учениками, а ветеранами, героями. А вечерами — маленькие ритуалы, которые постепенно становились важнее всего.

Они любили сидеть вместе в общем зале у камина, где Гермиона, склонившись над книгой, машинально крутила прядь волос, а Рон лениво потягивал чай и чертил что-то на полях свитка. Он часто приносил ей шоколад или любимое печенье из кухни, делая вид, что это случайность, хотя Гарри однажды подловил его, когда тот пробирался на кухню в три часа ночи за печеньем именно для неё. Гермиона притворялась, что не замечает этих мелочей, но они неизменно заставляли её улыбаться.

По выходным они часто выбирались в Хогсмид — обычно вдвоём, но иногда с Гарри и Джинни. Зимние прогулки превращались в настоящую сказку: всё было укутано в снежную тишину, воздух пах пряностями, а в «Дырявом котле» их ждал сливочно-тёплый уют. Они часами сидели, глядя на заснеженную улицу сквозь запотевшие окна, делились воспоминаниями о прошлом и осторожно строили мечты на будущее.

Иногда Рон поднимал голову от своего стакана сливочного пива, смотрел на неё — и тихо говорил что-то неожиданно нежное. Не из тех слов, которые ожидаешь от него, но именно поэтому они звучали особенно честно. Иногда это было просто: «Ты очень красивая, когда злишься». Или: «Я правда горжусь тобой, Гермиона». И это сбивало её с мысли сильнее, чем любой спор.

Были и совсем домашние моменты. Как, например, утренние завтраки в Большом зале, когда Рон подсовывал ей под нос тост с джемом и весело говорил: «Ешь. Ты вчера ужин пропустила — не то, чтобы я считал, но считал». Или как они вместе собирали учебные материалы, и он, совсем неумело, но старательно помогал ей разбирать свитки по предметам, создавая систему, которая, по её мнению, «никогда бы не сработала», но при этом всё равно улыбалась и не исправляла его.

Именно в эти маленькие моменты Гермиона чувствовала себя рядом с ним по-настоящему живой, нужной, любимой. Она знала, что он не идеален — но и она не была. Вместе они учились быть парой не на поле битвы, а в обычной, мирной жизни, где было место и ссорам, и прощениям, и тихой радости.

Конечно, иногда случались разногласия. Гермиона не могла полностью отказаться от своего стремления к знаниям и порой предпочитала провести вечер в библиотеке — за учебниками, среди шуршания страниц и запаха пыли и пергамента. Это раздражало Рона. Ему хотелось, чтобы она была с ним — всегда. Он не понимал, зачем учиться больше, чем уже требуют. Он чувствовал себя второстепенным, и это ранило его, хоть он и не умел об этом говорить прямо. Так же непонимание случалось из-за интима. Гермиона не сразу поняла, почему Рон вдруг стал неловко и навязчиво вести себя в моменты уединения. Позже оказалось, что частые разговоры Симуса и Дина о своих «подвигах» на личном фронте не давали Рону покоя. Он чувствовал себя хуже их, словно отставал в чём-то важном. Комплексуя, он всё чаще пытался склонить Гермиону к интимной близости и делал это неумело, через уговоры и обиды, а не через доверие. Гермиона долго была не готова к этому шагу — не потому, что не любила его, а потому, что ей всё ещё было страшно. Страшно от пережитого, от уязвимости, от ощущения, что слишком многое в их отношениях строится на ожиданиях, а не на глубине.

Однажды, устав от давления, она всё же уступила. Но вместо близости и нежности ощутила лишь боль и пустоту. Рон, напротив, светился, как новенький галлеон, и уже на следующий день отпускал в её сторону сальные усмешки, полагая, что делает это тайно. Но, конечно, все всё поняли. Его поведение злило и обижало — он не осознавал, насколько тонка и ранима грань между доверием и выставлением напоказ.

В первую годовщину Дня Победы, которую праздновали по всему Лондону с грандиозным размахом, Министерство устроило торжественный приём — с золотыми приглашениями, потоками шампанского, гобеленами с движущимися портретами героев и речами о мире, светлом будущем и новых надеждах. Гермиона ждала этого вечера с трепетом. Ей казалось, что это будет что-то особенное — символ восстановления, итог их борьбы, новый отсчёт. Она хотела почувствовать, что всё было не зря. Что теперь можно строить свою жизнь — и делать это с гордостью.

Но именно в тот вечер всё пошло наперекосяк.

Ссора с Роном вспыхнула буквально на пороге, как только они ступили в зал, залитый мягким светом и блеском хрусталя. Он снова завёл разговор о её планах поступить в магический университет. Только теперь — без намёков, прямо, грубо, окончательно:

— Твоя учёба, Гермиона… Ты и так уже всего добилась. Может, пора подумать о настоящем? О семье? О нас? Мне не нужна жена, которая будет дома только ночевать.

Он говорил почти спокойно. Но в его голосе не было заботы — лишь усталость, раздражение и, как ей показалось, плохо скрытое разочарование. Словно она уже проиграла некий невидимый спор — ещё до того, как он был начат. Её дыхание сбилось, в груди вспыхнула глухая боль.

— То есть, по-твоему, я должна забросить всё, что люблю? Отказаться от мечты ради кухни и колыбельки?

— Джинни вот не ноет, — пожал он плечами. — Наоборот, они с Гарри планируют свадьбу после того, как она окончит Хогвартс, они уже о детях думают. А ты…

— А я хочу большего, — оборвала его Гермиона, и голос её дрогнул. — В отличие от тебя, я хочу чего-то настоящего, важного. А чего хочешь ты? Готовишься к экзаменам или опять надеешься на везение? Думаешь, один раз прославился — и теперь тебе всё позволено?

— Я хочу жить. И я всё сдам, не волнуйся. Без твоей опеки справлюсь.

— Без меня ты вообще ничего не можешь! — выпалила она и сама же замерла, испугавшись остроты своих слов. Но было поздно.

Он резко отстранился, губы скривились в глухой обиде:

— А ты чем лучше? У тебя никаких… — он не договорил. Но она поняла. Он хотел сказать: никаких чувств. Холод. Расчёт. Гордость.

И именно в этот момент Гермиона впервые по-настоящему увидела пропасть между ними.

Он говорил о Джинни, как о примере, как о функции — не как о человеке. Не хотел понимать, что не каждая женщина мечтает жить по лекалу его матери. И что она, Гермиона, не рождена, чтобы быть чьей-то тенью.

Её тянуло вперёд. К знаниям, к делу, к смыслу. К тому, чтобы менять мир не только в бою, но и в залах заседаний, в магических исследованиях, в реформах. С детства она хотела бороться за права маглов, за справедливость, за тех, кого никто не слышит. И теперь — её в этом обвиняли. Обвиняли в том, что она слишком умная. Слишком амбициозная. Слишком «не такая».

На приёме Рон демонстративно её игнорировал. Сидел за столом с друзьями, пил бокал за бокалом, шутил громко, нарочито весело и отпускал колкости, не глядя, но явно адресованные ей. Гермионе было невыносимо стыдно — за него, за себя, за то, что это происходит именно сегодня, среди всех этих людей, среди победы, среди света.

Когда она попыталась осторожно подойти, попросить его остановиться, он, будучи уже изрядно пьян, бросил ей в лицо:

— Ты мне не жена, Гермиона. Так что не указывай мне, что делать.

Слова ударили, как пощёчина. Он никогда не говорил с ней так. Никогда. Даже в самые горячие ссоры. И она вдруг поняла — он не просто зол. Он правда не понимает её. Не хочет. Не видит в ней равную. Ему нужна не она — ему нужна удобная версия её, приглаженная, без мечт, без споров, без острых углов. Тогда она впервые по-настоящему задумалась: а тот ли человек рядом с ней? Всё, что раньше казалось очаровательными противоположностями, теперь превращалось в глубокое несовпадение. Война закончилась. А Рон, который тогда был её опорой, теперь становился якорем.

Да, он всё ещё был добрым. В чём-то трогательным. Но эта доброта не вмещала её мечты. Его юмор всё чаще оборачивался в насмешки. Его забота — в упрёки. И ей было больно это признавать. Но боль от осознания была легче, чем боль от равнодушия.

И всё же — она ещё верила. Или, скорее, отчаянно хотела верить, что всё можно изменить. Что он изменится. Что поймёт. Что когда-нибудь он снова станет тем Роном, который знал, когда просто обнять — и молчать.

Сжав пальцами бокал, она вышла в коридор, едва сдерживая слёзы. Пошла наугад, просто чтобы уйти. Осмотревшись, заметила дверь с надписью «Балкон для гостей» и толкнула её. Холодный воздух хлестнул по щекам, пахло лавандой из садов Министерства и пылью старых каменных стен.

На балконе стоял Люциус Малфой. С явным удовольствием он выкуривал простую магловскую сигарету. Не трубку, не артефакт — обычную сигарету, с которой медленно поднимался сизый дым. Гермиона остановилась, остолбенев. Она ожидала чего угодно — но только не увидеть Люциуса, из всех людей, да ещё и с сигаретой, совершенно не соответствующей его вычищенному образу чистокровного аристократа, презирающего всё магловское.

Сигарета в его руках — и без того элегантных — казалась чем-то вызывающим, почти абсурдным. И всё же он держал её с привычной грацией, будто делал это всю жизнь.

Эта сцена удивила её больше, чем всё хамство Рона за вечер. Потому что грубость Рона она, увы, уже почти привыкла считать нормой. А здесь — что-то выбивалось. Что-то ломало её представление о мире.

Пока она пыталась осознать увиденное, Люциус докурил, сделал лёгкий взмах палочкой, и бычок исчез с тонким всплеском магии. Он повернулся, увидел её — и на мгновение их взгляды встретились.

— Добрый вечер, — вежливо поздоровался Малфой и поцеловал девушке руку.

От подобной любезности с его стороны она растерялась ещё больше.

— Вы курите? — только и смогла произнести Гермиона. Понимание того, что её вопрос прозвучал нелепо пришло сразу же после того, как он сорвался с губ, но из-за лёгкого шока это было первой членораздельной мыслью, которая пришла к ней на ум.

— Вы всё сами прекрасно видели, юная леди, — с легкой усмешкой произнес Люциус, чем ещё больше смутил её.

— Но как?.. — спросила она, а затем покраснела, снова понимая глупость своей реплики.

— Я ответил бы — ртом, — улыбка мужчины стала шире, а в голосе появились лёгкие саркастические нотки, но видя, как снова округляются глаза собеседницы, он, чуть подумав, добавил:

— Но, понимая, что вы спрашиваете не об этом, скажу, что все меняется. Возможно, вы ещё слишком молоды, чтобы постичь это, но иногда ради выживания нужно отказаться от идеи изменить мир и просто подстроиться под его законы. А это дарит кое-какие преимущества, в том числе и дополнительные возможности скрасить свою жизнь и отвлечься от многих сует и забот.

Подобный развёрнутый ответ из уст старшего Малфоя впечатлил её. Однако, несмотря на то, что Грейнджер не исполнилось и двадцати лет, она прекрасно поняла, о чём именно толковал ей мужчина, ведь сама не раз об этом задумывалась.

Весь год после падения Волан-де-Морта Гермиона пыталась найти способ хоть как-то справиться с собой. Отвлечься. Забыться. Исцелиться — если это вообще возможно. Но ни книги, ни структурированная учёба, ни даже долгие разговоры с Гарри не спасали её от тишины в голове, от воспоминаний, от тяжелого, липкого чувства вины.

Больше всего её терзала не сама война — а то, что за победу ей пришлось заплатить памятью своей семьи. Она сама вычеркнула себя из жизни родителей — и не могла себе этого простить. Формально они были живы, но больше ничего о ней не помнили. И каждый раз, когда Гермиона думала о том, чтобы всё вернуть, её останавливало одно: они были по-настоящему счастливы… без неё.

Сначала она решила, что спасением станет учёба. Надежда, что если с головой уйти в книги, то боль отступит. Ведь раньше всегда так помогало. Но уже спустя несколько месяцев она поняла, что больше не чувствует прежнего вдохновения. Всё казалось чужим, механическим, ненастоящим. И тогда Гермиона подумала, что, может, любовь станет спасением?

Связь с Роном на первых порах казалась тёплой, настоящей. Он был рядом, он знал, что она пережила, — а главное, не спрашивал. И какое-то время этого было достаточно. Но за полтора года стало ясно: их близость не вытаскивает её на поверхность, а, скорее, тянет обратно ко дну. Гермиона всё чаще чувствовала, что зашла в тупик. Беспомощный, тихий, вязкий. Тот, в котором не было ни выхода, ни даже сил его искать.

И, как ни странно, именно Люциус Малфой, сам того не зная, подсказал ей путь.

На балконе, где она пряталась от собственной злости, обиды и унижения, он просто стоял и молча курил магловскую сигарету — как немой символ разрушения всех привычных образов. Этот жест, такая мелочь, вдруг вырвал Гермиону из замкнутого круга. Напомнил, что люди способны меняться. Что то, что казалось невозможным и несовместимым — бывает. Что, может быть, она всё это время просто искала не там. Не в том человеке. Не в том направлении.

Поймав её растерянный взгляд, Люциус не сказал ни слова. Он просто молча, сдержанно и даже чуть устало повернулся и направился обратно в зал. И, не понимая почему, Гермиона пошла за ним.

Опомнилась она уже внутри, среди гула голосов, смеха, гомона и музыки, когда шум обрушился на неё, как шквал. Всё снова стало ярким, суетливым, блестящим. Люциуса нигде не было видно — будто исчез, растворился в толпе. А она осталась одна посреди этого блеска и бессмысленного веселья.

Гермиона никогда особенно не одобряла алкоголь. Даже во времена школы она избегала сливочного пива на вечеринках — слишком много контроля, слишком много границ, слишком много страха потерять себя. Но сейчас… сейчас ей отчаянно захотелось напиться.

Нет, не просто сделать глоток. А именно — забыться. Выключиться. Вычеркнуть этот вечер, этот год, всё, что накопилось. Сколько поводов она игнорировала? Сколько раз говорила себе «нельзя»? Сколько?

Остановила её, пожалуй, только одна вещь — тень страха перед очередным упрёком от Рона. Но стоило ей бросить взгляд через зал, чтобы понять: его мнение — последнее, что сейчас имеет значение.

Он стоял у дальнего стола. Рядом — Лаванда Браун. Слишком близко. Слишком много смеха. Слишком вкрадчивый наклон головы. И всё это — под одобрительные взгляды тех, кто уже считал их парой когда-то.

Гермиона застыла. Сердце в груди на мгновение остановилось, а потом ударило с новой силой. Он флиртовал. Прямо. Беззастенчиво. Со своей бывшей. На годовщине Победы. После их ссоры. После его слов.

И вдруг всё стало просто.

Да. Ей нужно выпить.

Ей давно уже нужно было это сделать. Напиться за тех, кто не вернулся. За ту себя, что умерла в Австралии вместе с памятью родителей. За ту любовь, в которую она так яростно верила — и которая оказалась просто иллюзией. За то, что всё это время она пыталась быть правильной, сильной, трезвой. А внутри — давно уже всё горело.

И теперь… теперь пусть горит дотла.

Копаясь в этих безрадостных мыслях, Грейнджер незаметно для себя перешла с вина на крепкий ирландский виски со льдом. Повышение градуса пошло ей на пользу, ибо после первого хайбола Рон перестал её волновать в принципе. После второго девушка вновь обратила своё внимание на старшего Малфоя, который беседовал с министром Кингсли, и подумала о его поразительной способности всегда вылезать сухим из воды. А вот после третьего Люциус обрёл в её глазах особенную привлекательность, что было удивительно, ведь Гермиона никогда не смотрела на него с этой точки зрения. Она отметила про себя красоту этой семейной — чисто малфоевской — платины волос, статной осанки, изящных движений, преисполненных гордости и достоинства… В какой-то момент молодая волшебница сбилась со счёта всех его положительных качеств, и тут же с прискорбием осознала ничтожность своего жениха. Она знала почти наверняка, что Люциус, в отличие от Рона, никогда бы не стал вести себя подобным образом в обществе, что бы у них в семье ни произошло. Кстати, это было ещё одной отличительной семейной чертой ведь Малфои вообще никогда не «выносили сор из избы», и для всех они с Нарциссой казались идеальной парой. Внешняя холодность и невозмутимость в любой ситуации спасали их в любой ситуации. Гермионе, увлëкшейся собственными наблюдениями и размышлениями над ними, даже стало интересно — неужели Люциус такой холодный и в постели?

Эти мысли позабавили уже хорошо выпившую девушку, и она, хихикнув, решила покинуть приём, пока её нетрезвость никто не заметил. Пошатываясь, она направилась в сторону выхода. К её счастью, все присутствующие сами уже были в изрядном подпитии и не заметили её нетвердую походку. Оглядываясь в поисках фигуры старшего Малфоя, Гермиона не заметила маленькую ступеньку на входе, и если бы не сильные руки, которые удержали её за талию, то точно бы упала навзничь при всех.

Внезапно, оказавшись в крепких объятиях, от страха она зажмурилась и глубоко вдохнула, тут же ощущая запах своего спасителя. С удивлением Гермиона открыла глаза, чтобы увидеть, кто именно мог пахнуть почти так же, как её амортенция: терпкий запах табака, ментола, виски и капелька ванили. Увидев, что её держит сам Люциус Малфой, она издала тихий смешок.

— Что с вами, мисс Грейнджер? — изогнув одну бровь, спросил мужчина, а потом, унюхав знакомый запах крепкого алкоголя, ухмыльнулся. — Виски? Удивлён вашим выбором — женщины обычно предпочитают нечто более… лёгкое.

— Смею заметить, мистер Малфой, что я девушка свободная, поэтому могу пить то, что захочу, — язык у Гермионы слегка заплетался от количества выпитого.

— Ну, с этим, возможно, не согласился бы мистер Уизли, но меня больше беспокоит то, как вы собираетесь в таком виде добираться домой. В вашем состоянии аппарировать опасно, да и через камин я бы тоже не советовал проходить в одиночестве, — медленно произнёс Люциус, всё ещё не убирая руки с талии девушки.

А она глубоко задумалась, потому что не учла этот момент, ведь в начале вечера собиралась возвращаться домой трезвая. Гарри с Джинни давно покинули вечер, а с Роном ей связываться очень не хотелось…

— Камина у меня нет. И раз уж аппарировать я не могу, то, полагаю, что мне понадобится помощь. Вы же не бросите девушку в беде? — с улыбкой сказала Грейнджер.

— Судя по всему, у меня нет выбора. Называйте адрес, — кивнув, согласился Малфой.

После того, как девушка назвала адрес, он, взяв её под руку, аппарировал. То ли координаты прозвучали настолько невнятно, то ли сыграло роль и его собственное лёгкое опьянение, но перенеслись они не в квартиру Гермионы, а в отель, находившийся напротив её дома.

Приземление их было достаточно мягким, поскольку случилось аккурат на кровать, вернее, Люциус упал на кровать, а Гермиона — на него сверху. Несколько секунд они лежали молча, смотря друг другу в глаза, а после слились в поцелуе. В ту ночь, невзирая на нетрезвое состояние, она впервые познала наслаждение, несравнимое ни с чем. Это случилось в первую субботу месяца — второго мая 1999 года.

Наутро Грейнджер настигло неизбежное похмелье, подарившее ей тупую боль в голове и ломоту в теле. Едва открыв глаза, она сощурилась от яркого света, хотя солнце за окном ещё даже не успело подняться.

— Мерлинова борода, пристрелите меня кто-нибудь… — тихо пробормотала волшебница, пытаясь подняться на кровати.

— Видимо, не стоило увлекаться алкоголем, особенно, если не умеешь пить правильно. Вот, возьми, — сказал Люциус и подал ей стакан с отрезвляющим зельем, которое всегда хранил в кармане парадной мантии.

— Это ещё что? — В голосе Гермионы послышались ноты удивления и возмущения одновременно, ведь её мозг пока отказывался понимать тот факт, что она проснулась в одной комнате вместе со своим врагом, хоть и бывшим.

Малфой приподнял брови, слегка удивившись её реакции, однако быстро сообразил, что к чему:

— Не бойся, я не отравлю тебя. Я не испытываю ненависти к тебе, как можно было понять, исходя из того, что случилось сегодня ночью, поэтому для страха нет причин. Я рад, что… — он слегка замялся, видя, как девушка краснеет и отворачивается, — контакт между нами налажен. Возьми, это просто отрезвляющее зелье. Оно поможет.

— Спасибо, — тихо поблагодарила она, принимая стакан.

Когда спустя несколько минут боль прошла и в голове прояснилось, на Грейнджер резко навалилось осознание произошедшего и дикий стыд за своё поведение перед любимым женихом. Хотя в том, любимый ли он, Гермиона теперь сильно засомневалась. И всё же укола совести ей избежать не удалось.

— Вы не могли бы отвернуться? — пытаясь совладать со своим голосом, попросила она.

— Тебе не кажется, что «выкать» мне после того, что между нами было — глупо? Да и просить отворачиваться тоже. В конце концов, всё, что я мог бы увидеть — я уже увидел, — не стесняясь своей наготы, сказал Люциус.

Краска снова ударила Гермионе в лицо, и она открыла было рот, чтобы высказать всё, что думает, но застыла, стоило ей зацепиться взглядом за его атлетичное тело. Однако продлилось это недолго, ведь поймав себя на том, что она так нагло разглядывает стоящего перед собой мужчину, волшебница покраснела ещё больше и резко отвела глаза. Она прекрасно понимала, что ничего из этого не выйдет, и даже не стоит поддаваться искушению. Несколько минут они простояли в тишине.

— Мне кажется, глупо из-за сиюминутного порыва считать, что между нами что-то есть. Тем более, что нечего не было и не будет, — закончила эту дискуссию Грейнджер, одевшись, и быстро аппарировала к себе, в магловскую квартиру.

Оказавшись дома, она разревелась, потому что не была готова к такой ситуации. Ещё больше добивало то, что ей элементарно даже не с кем было обсудить всё это и попросить дельного совета. Она была совершенно одна, хотя друзья у неё вроде как и были. Но Гермиона знала, что тот же Гарри не простит ей такого предательства, а Джинни, как ни крути, была сестрой Рона.

С последней они стали подругами на шестом курсе, но через некоторое время Грейнджер стало понятно, что приоритеты и взгляды на жизнь у них очень разнились. Ей хотелось продолжить учебу и состояться в карьере, а Джинни просто мечтала стать женой всемирно известного героя. Уизли-младшая хотела носить красивые наряды, ходить на Министерские балы и чувствовать на себе зависть других женщин из-за её положения в магическом обществе. Гермиона это поняла, как и поняла, что сестра Рона не так проста, как кажется, собственно, этому она научилась у своей матери, Молли. А Молли Уизли желала успешно пристроить всех своих детей, поэтому упустить возможность женить Поттера на своей младшей дочери она просто не могла. Именно она внушила Джиневре, что хоть они с Гарри и слишком разные, но только дети и теплая, семейная обстановка смогут удержать его рядом. Однажды Гермиона случайно стала свидетельницей разговора Джинни с её подругой и одногруппницей, Анжелой Смитт, в котором она описывала свои планы на жизнь, и естественно, после этого не смогла общаться с ней так, как прежде. Подобные методы казались девушке подлыми, но в одном Уизли была права — своего ребенка Гарри никогда бы не бросил. Слишком свежи были его воспоминания о нелёгком детстве.

А Молли Уизли, потеряв своего сына в этой ужасной войне, хотела наполнить образовавшийся вакуум своими внуками. Она всячески подталкивала будущую невестку к свадьбе, чтобы та скорее забеременела. Но Грейнджер не хотела спешить с детьми, потому что в приоритете у неё стояли обучение и карьера. С одной стороны, ей даже было жаль Джинни, ведь та выросла в нищете, донашивая одежду за братьями, поэтому так стремилась к роскоши и сытой, статусной жизни. А с другой стороны — неужели Уизли не хватило ума на мечту о чём-то большем, нежели обслуживание мужа и подтирание грязных детских задов? Хоть Гермиона и уважала её выбор, но сама для себя искренне не понимала того, как можно было променять успехи в Тёмных Искусствах и том же квиддиче на сидение дома.

Возможно, будь родители Грейнджер при памяти, она могла бы попросить у них совета в сложившейся ситуации, поплакать маме в плечо и найти верное решение, но это было невозможно, ведь как она ни старалась, а отменить действие Обливиэйта ей так и не удалось. Родственники Рона, изучившие этот вопрос, сказали, что её родители никогда не вспомнят о своей дочери.

Терзаясь сомнениями и воспоминаниями, она пыталась найти выход. И ответ снизошёл, притом весьма неожиданно, стоило ей вспомнить о Люциусе: Гермиона решила промолчать, да и вообще вести себя с Роном чисто со слизеринским спокойствием. На свадьбу можно будет согласиться, когда они оба закончат образование, а сейчас, если всем так хочется, они официально объявят о помолвке.

Успокоившись, девушка мысленно вернулась ко вчерашнему вечеру и старшему Малфою заодно, чтобы попытаться постичь истинную причину их опрометчивого поступка и его выгоду из этого. Безусловно, он взрослый, привлекательный мужчина, умеющий быть обаятельным, когда это нужно, но зачем ему понадобилась она — грязнокровка, которых он всегда так презирал? И что же ему вчера понадобилось от министра Кингсли? Ответов на эти вопросы у неё не было

Как Гермиона и предполагала, Рональд пришёл с извинениями за своё поведение. Поговорив с ним, она согласилась на публичную помолвку. Их отношения потихоньку стали налаживаться, отчего Уизли был счастлив. Благодаря подготовке к экзаменам, Грейнджер много времени проводила одна, и этого ей хватило, чтобы окончательно «переварить» всё и обуздать свои эмоции.

После празднования Дня Победы Гермиона с головой погрузилась в привычную и такую любимую среду — учёбу. Все свои силы она направила на подготовку к экзаменам и в результате поступила в самый престижный магический университет Англии — на факультет права. Её гордость не знала границ: она добилась этого без чьей-либо помощи, исключительно благодаря собственным знаниям и блестящим результатам. В отличие от своих лучших друзей, Гарри и Рона, которых приняли в Академию авроров без единого экзамена. Парни были в восторге: Гарри до сих пор испытывал ужас при мысли о зельях, а Рон вообще считал экзамены бессмысленной тратой времени.

Гермиона не разделяла их восторга. Такой подход казался ей несправедливым — ведь другие студенты проходили через долгие часы подготовки, волнения, ночные конспекты… Но она сдерживала себя. Последние месяцы научили её терпимости. Она стала менее категоричной, старалась не судить людей строго. Собственные ошибки показали: каждый может оступиться, и у каждого есть своё «почему».

Университет казался новым миром, и Гермиона понимала: теперь её жизнь изменится. Но насколько сильно — она не предполагала. Одним из первых сюрпризов стал Драко Малфой — её сокурсник. И он был совсем не тем, каким она его запомнила. С первых дней занятий старенький профессор отметил его успехи, ставя в пример всей группе. Малфой сдал вступительные экзамены без единой ошибки — результат, достойный восхищения. Особенно если учитывать, что бывших Пожирателей проверяли строже всех: задавали каверзные вопросы, пытались подловить, лишний раз унизить. А при экзаменовании героев, наоборот, часто закрывали глаза на неточности и ошибочные суждения.

Это произвело на Гермиону впечатление. Она всегда ценила знания, а здесь увидела, как тяжёлым трудом Драко доказывает: он достоин второго шанса. Но, увы, его старания не спасли от враждебности: почти все обходили Малфоя стороной, за спиной называли преступником, кривились, едва он заходил в аудиторию. В то время как к Гермионе тянулись, улыбались, льстили. Однако эти улыбки раздражали её — в них не было искренности. Люди видели в ней только одну роль — девочку из Золотого Трио. Гермиону — настоящую, с её мыслями, сомнениями, мечтами — видеть никто не хотел.

Но самым удивительным стало поведение самого Малфоя. В первый же день он подошёл и, едва заметно опуская взгляд, извинился за всё, что было в Хогвартсе. Без пафоса, без оправданий. Просто и по-настоящему. А дальше — он не конфликтовал, не цеплялся к другим, внимательно слушал лекции, аккуратно вёл конспекты. Она заметила, как он меняется. Постепенно между ними установилось молчаливое товарищество: сначала они просто садились рядом, потом начали обмениваться записями, обсуждать лекции, а затем разговоры стали выходить за рамки учебных тем. У них оказалось много общего — и общее прошлое, и схожие взгляды на многие вещи. Они вспоминали события войны с разных сторон и с удивлением понимали: больше не враги.

С немалым удивлением Гермиона обнаружила, что Драко вовсе не был тем замкнутым одиночкой, каким ей всегда казался. В действительности, у него с детства была крепкая компания друзей, с кем он рос и учился: Тео, Блейз, Крэбб, Гойл, Алисия и Пэнси. Они были не просто однокурсниками по Слизерину — они были семьёй, спаянной годами общего прошлого.

Крэбб и Гойл, к прискорбию, никогда не блистали умом. Они были простодушны, наивны и, казалось, попадание их на факультет, славящийся хитростью и амбициями, было какой-то странной случайностью. Но в их искренности и преданности было что-то трогательное. В компании они были надёжными исполнителями, людьми действия, и за это их уважали — даже если потешались над их ограниченным кругозором.

Драко, как поняла Гермиона, держался рядом с ними не только из-за статуса или необходимости защиты. Он искренне заботился о них. Старался оберегать, не дать совершить очередную глупость. Он чувствовал за них ответственность. Особенно за Крэбба. Гермиона сжалась внутри, когда услышала, как Драко с тихой горечью говорил, что считает себя виноватым в его смерти. Если бы только тогда смог остановить друга… Если бы не позволил вызвать Адское пламя… Парень бы остался жив.

Теодор Нотт — полная противоположность Крэбба и Гойла. Сдержанный, вдумчивый, почти всегда немногословный, он был мозгом этой разношёрстной компании. Прирождённый аналитик, он часто охлаждал пыл Драко и приземлял чересчур фантазийные планы Забини. Гермиона даже улыбнулась: это немного напоминало её собственную роль рядом с Гарри и Роном.

Практически с первых дней учёбы к ним присоединился Блейз Забини — живой, остроумный, истинный слизеринец до кончиков пальцев. Он был умëн, хитëр и умел лавировать между людьми, как рыба в воде. Но, в отличие от большинства учеников своего факультета, Забини обладал удивительным оптимизмом и лёгкостью. С ним было весело, и он знал, как завоевать расположение даже самых замкнутых людей. Он не строил из себя героя, но умел быть нужным и приятным. Удивительное сочетание.

Не меньшим открытием для Гермионы стала и Алисия Беннет. В Хогвартсе она не особенно бросалась в глаза — тихая, сдержанная полукровка, которая держалась в тени, не стремясь к вниманию. И всё же в ней было что-то особенное. Гермиону особенно удивило то, что Алисия была крестницей самого Люциуса Малфоя. Драко не скрывал своей гордости за эту дружбу — в его голосе звучало искреннее тепло, когда он говорил о ней

У Алисии был редкий дар — она умела располагать к себе людей без единого усилия. Никаких уловок, лестных улыбок или хитроумных слов — просто мягкое, почти незаметное обаяние, доброжелательная сдержанность и умение слушать. Драко рассказывал о ней без излишней сентиментальности, но за каждым словом сквозила ностальгия, нежность… и, возможно, нечто большее. Гермиона слушала — и невольно ощущала укол зависти. В этом голосе было не просто восхищение — это была утрата. Алисия стала эмоциональным центром их компании — той, кто соединял, уравновешивал, умиротворял. Теперь её не хватало.

Алисия уехала в Китай продолжать обучение — и, по словам Драко, именно там ей действительно было интересно. Это удивляло: полукровка, крестница Малфоя, девочка из «низшей» магической прослойки — и вдруг такая глубокая, сложная личность, по-настоящему значимая для всех, кто её знал.

Почти все его друзья теперь жили за границей. Блейз уехал в Италию к родственникам. Панси — сбежала в Париж, сказав, что «не может больше дышать этим воздухом». Кто-то искал новое начало. Кто-то — попытку забыться.

А Драко остался.

Формально он был не один: Тео и Гойл тоже жили в Лондоне. Но, в отличие от ярких и деятельных Блейза, Алисии и Панси, эти двое почти не выходили на связь. Теодор после смерти отца целиком погрузился в дела рода, осваиваясь с ролью главы семейства. А Грегори… Грегори до сих пор не справился с потерей лучшего друга. Прошло несколько лет, но смерть Крэбба словно застыла в его глазах.

Гермиону искренне поразило то, как много в Драко Малфое она не знала — или не хотела замечать раньше. Изначально её желание общаться с ним возникло почти из жалости: она видела, как одногруппники презрительно на него косятся, как в коридоре перед ним будто бы невидимо расступается толпа. Это казалось ей несправедливым. Люди меняются, а он явно пытался — и она решила, что просто будет рядом. Чтобы уравновесить весы. Чтобы кто-то один не отворачивался.

Но со временем это «просто рядом» стало чем-то большим. Он оказался внимательным, умным собеседником, гораздо ближе ей по духу, чем Гарри и Рон. Те, как и раньше, мало интересовались учебой — а если и интересовались, то, скорее, из практических соображений, не из любви к знаниям. С ними ей всегда приходилось быть «мамочкой» — направлять, объяснять, подталкивать. С Драко всё было иначе: он не только сам углублялся в сложные темы, но и объяснял непонятное так чётко и ясно, что даже запутанные термины сразу становились простыми. Он не демонстрировал превосходство — наоборот, был терпелив и точен.

Когда она узнала, что помимо основной учёбы Драко ещё и обучается в Академии Колдомедицины — и не просто для галочки, а с весьма высокими баллами — Гермиона была потрясена. Это говорило не просто о трудолюбии, а о по-настоящему широком кругозоре, о стремлении понимать магию глубже, чем предписано учебной программой.

— Ты читала книгу, подаренную отцом? — однажды спросил он.

— Нет.

— А зря, возможно, на многие вещи ты сможешь посмотреть иначе.

Он заинтриговал, Гермиона была уверена, что там ничего интересного. Но дабы аргументировать эт, ей нужно было её прочесть.

Книга была древняя, с пожелтевшими страницами и витиеватыми заклинаниями, но содержание... оно буквально перевернуло всё её представление о магическом обществе. Она впервые увидела другую перспективу — не ту, что преподавали в Хогвартсе, а старую, архаичную, обрядовую. В этой системе «чистокровие» не было вопросом гордости — это была прежде всего обязанность. У чистокровных семейств были определённые магические функции: ритуалы, охрана завес, стабилизация магических потоков, защита от существ с другого плана. Это не были пустые титулы, а, скорее, священные долги.

Полукровки тоже могли исполнять эти ритуалы, но ценой гораздо большего напряжения. А маглорожденные, как объяснялось в книге, часто рождались от двух сквибов — и были не менее важны, так как обеспечивали обновление крови и развитие магии в новом направлении.

Однако дальше текст становился всё более мрачным: там, где речь шла о «грязнокровках», уже ощущалась агрессия. Не как биологическое определение, а как обвинение: тех, кто не просто родился от маглов, а сознательно пытается изменить саму структуру магического мира — уничтожить устои, отказаться от обрядов, ввести «свои» представления. Её попытка освободить домовых эльфов в книге рассматривалась, как проявление опасного неведения: мол, домовые эльфы существуют в симбиозе с магией рода, с энергией дома, и их «освобождение» не приносит свободу, а, наоборот, ведёт к безумию, потому что они теряют свою магическую основу.

Гермиона с трудом оторвалась от последних страниц. Её трясло. Ей было больно и стыдно. Как будто кто-то приоткрыл дверь в мир, о котором она даже не подозревала. И в этом мире она сама — не герой, а невежественный ребёнок, пытающийся переписать древние тексты, не зная языка, на котором они были написаны.

Она попыталась обсудить это с Роном.

— Это всего лишь книга, Гермиона! — резко сказал он, даже не дослушав. — Написанная Малфоями для таких, как они.

— Это исторический трактат, Рон, — спокойно ответила она. — Там почти нет оценок, только факты. И если бы ты прочитал...

— Я не собираюсь читать ерунду, которую мне подсовывает Малфой, ясно? — взорвался он. — Как ты вообще можешь слушать его? Всё это «обязанности перед магией», «чистая кровь» — да это же завуалированная пропаганда, и ты это прекрасно знаешь!

— Нет, не знаю! — воскликнула она. — Потому что я только сейчас поняла, как мало нам объясняли. Мы всё время боролись с тьмой, но никто не объяснял, что в ней есть структура. Свои правила. Логика!

— Логика?! — Рон чуть не уронил чашку. — Гермиона, ты что, всерьёз считаешь, что то, как они называли тебя… грязнокровкой, можно оправдать какими-то древними обязанностями?!

Её лицо побледнело, но голос остался твёрдым.

— Я не оправдываю. Но теперь я понимаю, откуда это пошло. И я хочу знать больше. Разобраться, а не просто отвергать.

— Ты хочешь знать больше, потому что Малфой стал тебе интересен, да? — бросил он с ядом. — Он тебе теперь «ближе», чем мы с Гарри?

Слова ударили сильно. Потому что в них было зерно правды.

Гермиона встала, опустила взгляд.

Больше разговаривать на эту тему с ним она не решалась.

Сессия всегда подкрадывается незаметно — словно заклятие, медленно накрывающее с головой. И для Гермионы с Драко она не стала исключением. К концу декабря они уже по-настоящему сдружились, а потому решили готовиться вместе: так проще, спокойнее, да и эффективнее — они дополняли друг друга.

Огромный объём материала, который необходимо было усвоить, вызывал депрессию даже у Гермионы, обожавшей учёбу. Она злилась, путалась в терминах, жаловалась на бессонницу и время от времени стучала головой по столу — просто чтобы «перезагрузиться». Усугублял всё это Рон, который требовал внимания, хандрил, злился, ревновал и всё чаще упрекал её в том, что она, по его словам, «уже и спит с этими чёртовыми книжками».

Гермиону это возмущало: Рон сам совершенно не готовился к экзаменам в Аврорате и вёл себя так, будто учеба — это досадная деталь, а не серьёзный этап жизни. Поэтому всё чаще она старалась сбежать от напряжённых разговоров и глухих упрёков — и находила спасение в тихом, разумном ритме подготовки с Драко.

У него таких проблем не было. Наоборот — он сам предложил заниматься у него, ведь в академической библиотеке было слишком шумно, а обсуждать накопившиеся вопросы вслух там мешали даже шёпотом. К тому же, он сдавал две сессии сразу — юридическую и медицинскую, — и подходил к делу с привычной для него сосредоточенностью и тщательностью. Гермиону восхищала его способность не теряться в этом потоке знаний: он с лёгкостью переходил от формулировок статей к составу лечебных зелий, от трактовки судебных прецедентов к свойствам мандрагоры.

Они занимались часами. Ближе к полуночи у Гермионы уже звенело в ушах, а виски стягивало тугим обручем. Они оба выпили по нескольку обезболивающих зелий, сваренных Драко — и на удивление эффективных. До её прихода он как раз тренировался: в Колдомедицинской академии его ждал ещё и зачёт по практическому зельеварению, и он не хотел терять ни минуты.

В комнате стояла полутемнота, книги были раскрыты в хаотичном порядке, перья валялись меж строк, рядом остывал забытый кофе с корицей. Гермиона сидела, подперев лоб рукой, стараясь вчитаться в уже четвёртую по счёту редакцию Закона об использовании артефактов в судопроизводстве, когда в библиотеке вдруг отворилась дверь.

Она не сразу поняла, кто вошёл — была слишком уставшей, чтобы поднять голову. Но с едва слышным шелестом мантии и неторопливых шагов в воздухе разлилось ощущение... льда.

— Молодые люди, а вы не собираетесь отдыхать? — раздался знакомый, выверенно спокойный голос. — Мозг, знаете ли, нельзя перегружать излишней информацией.

Гермиона медленно обернулась.

Люциус Малфой стоял в дверях — такой же безупречный, как всегда: светлые волосы убраны назад, в руке трость, на губах тень легкой насмешки. И всё же — даже он в этот поздний час выглядел не столь грозно, как раньше. Или, может, она просто слишком устала, чтобы испугаться.

Драко слегка напрягся, но не поднялся со своего места.

— Отец, у нас завтра экзамен по Истории государства и права зарубежных стран, а послезавтра — Зелья, — напомнил Драко, устало потирая переносицу.

— Тем более, вам необходимо выспаться, — сухо, но с явной заботой отозвался Люциус. — Тинки сообщил, что вы занимаетесь уже больше шести часов. И при этом так ничего и не поели.

Он обвёл их взглядом и с едва заметной усмешкой добавил:

— Мисс Грейнджер, вы ведь ратовали за права домовых эльфов. Почему же тогда позволяете их труду пропадать зря?

Гермиона обернулась. Глаза были покрасневшие, взгляд — вымотанный, на лице застыла смесь растерянности и лёгкого страха. Но она всё же ответила:

— У нас не было времени. Мы ещё не всё выучили. Еда сейчас — это... роскошь.

— Так, — оборвал её Люциус, не повышая голоса. — Я зову Тинки. Он принесёт яблочный пирог. Вы едите. Потом занимаетесь ещё час — и расходитесь. Библиотека в это время должна быть пуста. Приду — проверю.

Он подмигнул и, не дожидаясь ответа, скрылся за дверью, оставив за собой лёгкий запах сандала и дорогого табака.

Когда дверь закрылась, Драко хмыкнул.

— Не понимаю я отца. То «иди учись, продолжай дело семьи», то «иди отдыхай, не перенапрягайся».

— Он просто о тебе заботится, — тихо сказала Гермиона, поджав губы. — Я бы многое отдала за то, чтобы снова почувствовать родительскую заботу.

Она замолчала на секунду и, чуть улыбнувшись, добавила:

— К тому же, он прав. Мы действительно уже ничего не запоминаем. Я чувствую себя... пустой.

— Да, у меня тоже в голове каша, — признал Драко, беря кусочек пирога и с удивлением обнаруживая, что он и правда голоден. Он мельком взглянул на Гермиону, колеблясь, но всё же спросил:

— А что с твоими родителями?

— Я пыталась стереть им память, чтобы спасти. Но неправильно произнесла заклинание. Не смогла вернуть всё назад.

— Попроси отца. Он знает, как обойти почти любое заклинание. Я, кстати, наткнулся на его курсовую, когда искал книгу о Древних цивилизациях. Там целая работа по обратному воздействию заклятия Забвения. Если не хочешь спрашивать сама — скажи, и я сделаю это за тебя. После сессии.

— Ты серьёзно? Он может помочь? — в её глазах вспыхнула надежда, робкая и удивлённая.

— Нет, Грейнджер, я это так, в шутку сказал, — скривился Драко, но потом смягчился. — Конечно, серьёзно.

— Прости. Мне просто до сих пор непривычно, что вы можете... Ну, помогать. Мне. Без выгоды.

— А кто сказал, что без выгоды? — он изобразил серьёзное выражение лица. — Всё ради репутации семьи. Очередной шаг к её восстановлению.

Они оба рассмеялись — устало, но легко.

— Ладно, — сказал он, — последний параграф — и спать.

Первая сессия для Драко и Гермионы закончилась отличными оценками и прекрасным настроением, в то время, как Рона чуть не выгнали из Академии, у него были худшие показатели по всем экзаменам за последние тридцать лет. Но слова Драко заставили её задуматься, и она попросила парня поговорить с отцом по поводу её родителей. Люциус пригласил девушку в Мэнор сразу после их разговора, прекрасно понимая, что от сына ему не отвертеться. Но удача — капризная леди, и в тот день, когда была назначена встреча, Драко срочно вызвали в Академию Колдомедицины. Парень, который должен был проходить практику в Мунго, после третьего семестра отчислился, на него были возложены большие надежды, поэтому Драко, как лучшему студенту первого курса, было предложено поработать за того студента. Драко честь оценил, поэтому попросил отца не отменять встречу и извиниться за него. Так, благодаря уму Драко и отчислению неизвестного студента, случилась очередная встреча Люциуса и Гермионы, которая позволила им узнать друг друга намного лучше.

Сначала Гермиона смущалась находиться с Люциусом наедине. Но он отвлек её темой своей работы, у него была степень Мастера по Тёмным искусствам, и в качестве дипломной работы он взял вполне безобидное заклинание Забвение. Он рассказал девушке, что его можно использовать не только по прямому назначению, но и как пыточное. Он знал всё о его свойствах, ошибках применения и о многом другом. Так что спустя полчаса девушка забыла о смущении и слушала его, открыв рот. Просидели они почти до самой ночи, и за это время девушка узнала много нового. Но так и не рассказала о проблеме своих родителей. Патронус от Рона с «кричалкой» застал их врасплох, поэтому, быстро извинившись, девушка покинула уютную библиотеку Малфой-Мэнора. Встреча с парнем закончилась очередным скандалом и битьëм посуды. Рон начал обвинять её в том, что она совсем зарылась в своих книгах, вон даже с Хорьком подружилась ради этого. Будучи порядочной девушкой, которая никогда не выбирала друзей из-за выгоды, она дала пощечину своему жениху и ушла в свою квартиру. Половину ночи она проплакала. Она не понимала, почему молодой человек так жесток с ней, почему обидел ни за что. Она просто хотела вернуть родителей, поговорить с мамой, обнять отца, снова почувствовать себя маленькой девочкой, которой не надо ничего решать. Она безумно скучала по ним. Но с мыслей о родителях девушка дошла до мыслей о том, кто обещал ей вернуть им память.

Люциус… Он был красивым, девушка могла с уверенностью сказать, что и тело у него что надо. Он был умным, он рассказал ей много интересных вещей, и она была уверена, что ещё расскажет. Он был интересным. Был бы он помладше — она бы обязательно в него влюбилась, а пока она просто восхищалась этим сильным мужчиной. О ночи, которую они провели вместе, Гермиона благоразумно предпочитала не вспоминать.

На следующий день Гермиона чувствовала себя разбитой. Ссора с Роном будто выжала из неё все силы, оставив внутри пустоту и горечь. Она пришла в Малфой-Мэнор опустошённой, с тяжестью в груди, которую не могла ни игнорировать, ни объяснить. Люциус, встретив её с привычной сдержанностью, предложил не тратить времени зря и сразу перейти к делу. Он попросил рассказать, как именно она накладывала заклинание на родителей. А лучше — показать всё в омуте памяти. Так он не упустит ни малейшей детали.

И она показала.

Вода в чаше дрожала, когда сцена ожила перед ними: её дрожащие руки, заклинание, произнесённое неуверенно, почти на автомате, и пустые взгляды самых близких людей. Та секунда, в которой она потеряла родителей.

Когда воспоминание рассеялось, Гермиона уже не могла сдержаться. Первые слёзы катились по щекам молча, но через пару минут её прорвало. Впервые за многие годы она позволила себе быть слабой. У неё началась настоящая истерика — с рыданиями, сбивчивой речью, дрожью во всём теле.

Сквозь слёзы она рассказывала о родителях. О страхе, что никогда не сможет их вернуть. О своей вине. О Роне — беспечном, глупом, равнодушном. О том, как больно быть рядом с человеком, который не понимает, не пытается понять. О том, как страшно быть одной — по-настоящему одной. О том, как она устала быть «сильной Гермионой», мозгом Золотого трио, голосом разума, надёжной опорой для всех и каждого.

А Люциусу она вдруг захотела всё это рассказать. Потому что рядом с ним ей не нужно было притворяться. Он слушал — молча, внимательно, не перебивая. И в нём было то, что она так давно искала — спокойная, взрослая сила. Сдержанное, но надёжное присутствие. Без осуждения. Без жалости. Только тепло, только внимание.

Он видел перед собой не умную и уверенную в себе девушку, не свою бывшую противницу, а растерянную, тонкую, уязвимую душу, которая просто хотела быть услышанной. Хотела быть любимой.

И он не смог удержаться. Осторожно, будто боялся спугнуть, он коснулся её лица, убрал со щеки мокрую прядь — и поцеловал. Это был не страстный, порывистый поцелуй, а мягкий, будто прощение. Прикосновение человека, который не требует, а предлагает.

И Гермиона ответила.

Да, ей было стыдно признаться — даже самой себе — но она действительно этого хотела. Давно. Ей хотелось забыться, уйти от боли, почувствовать, что она кому-то нужна. Не как друг, не как соратник, не как идеал — просто как женщина.

И в тот вечер она позволила себе не думать. Проявила настоящую гриффиндорскую смелость — не на поле битвы, а в любви. Позволила себе почувствовать. Жить. Быть.

Их близость не была похожа на тот случайный, скомканный первый раз, случившийся из усталости и боли. Сейчас всё было иначе: нежно, бережно, глубоко. Она впервые поняла, что значит быть с мужчиной не из долга, не из привычки, не «потому, что так должно быть», а потому, что хочется — каждой клеткой.

Когда она возвращалась домой, в душе царило удивительное спокойствие. Она не жалела. Не боялась. Хотела улыбаться прохожим. Хотела делиться своим светом.

Рон снова устроил сцену. Обвинил её в предательстве, снова вцепился в свои обиды — будто на автомате, будто не умел иначе. Но Гермиона в этот раз не спорила. Она молча выслушала всё — и вдруг, неожиданно даже для себя, просто предложила прогуляться.

Они вышли на улицу. Дул лёгкий ветер, воздух был прохладным и чистым. Лондон сиял огнями, витрины отражались в лужах, и всё казалось нереальным, чуть приподнятым — как во сне. Они шли рядом, не касаясь друг друга, не глядя в глаза. Просто шли. Словно два актёра, уставшие от своих ролей, которые забыли реплики, но не ушли со сцены. И в этой новой тишине впервые за долгое время было спокойно. Не злобно. Не глупо. Просто — тихо.

А потом они разговорились.

Сначала неловко, будто вновь знакомились после долгой разлуки. А потом всё стало проще. Рон поправил ей капюшон, чтобы ветер не трепал волосы. Купил какао на вынос — горячее, сладкое, с корицей. Рассказал что-то смешное про своего напарника по Аврорату, который случайно перепутал зелье бодрости с сывороткой правды и выдал начальству, что не умеет варить ни одного зелья без шпаргалки. Гермиона смеялась — по-настоящему, с голосом, с искорками в глазах. Так, как не смеялась уже давно.

И в ту ночь всё снова будто встало на свои места.

Никаких сложных разговоров. Никаких выяснений. Просто вечер, просто двое, просто какао и влажный асфальт под ногами. Рон не давил, не жаловался, не обвинял. Он был — таким, каким был когда-то: простым, тёплым, с добрыми глазами и неуклюжей заботой, от которой всё внутри становилось мягче.

И тогда Гермиона решила — не думать. Просто позволить себе дышать. Отпустить всё: страх, стыд, боль. Плыть по течению, хотя бы немного, хотя бы ненадолго. Побудь, сказала она себе, просто счастливой. И будь что будет. Жизнь ведь, в конце концов, всё расставит по своим местам.

Гермиона не успевала за собственной жизнью. Казалось, ещё вчера она поступила в Университет, а теперь — уже последний курс. Время будто пролетело мимо, не оставив шанса остановиться и перевести дух. За всё это время в её жизни изменилось не так уж много: она всё так же работала с Люциусом над заклинанием, которое, возможно, поможет вернуть память её родителям.

Люциус сумел убедить её, что любое заклятие можно обратить — если точно знать, как. Его уверенность стала для Гермионы маяком в море неопределённости, в котором она всё ещё пыталась удержаться на плаву. Он подарил ей веру — тихую, но крепкую, и она уцепилась за неё с той же цепкой настойчивостью, с какой всегда искала истину.

Гермиона часами штудировала архивы, перечитывала древние тексты, вновь и вновь прокручивала в памяти сцены из прошлого — словно стараясь выхватить из них ту самую, единственно верную деталь, что могла бы изменить всё. Вместе с Люциусом они выдвигали гипотезы, рассчитывали риски, проверяли каждую теорию. Работы было много — и она не позволяла себе сдаваться.

При этом многое в её повседневной жизни оставалось неизменным. Она всё так же с удовольствием проводила время с Драко: они часто обедали вместе, обсуждали лекции, готовились к экзаменам. С Гарри и Джинни виделись всё реже. Гарри старался учиться как можно усерднее и больше времени проводить с беременной Джинни. Та забеременела сразу после окончания школы — беременность закончилась выкидышем, но вслед за ней последовала свадьба. Сейчас Джинни словно расцвела: уверенная, красивая, немного высокомерная. Казалось, она, наконец, заняла то место в жизни, о котором мечтала. Их разговоры становились всё короче, а общие интересы — всё дальше и дальше. С каждым годом общих интересов становилось всё меньше и меньше.

Отношения с Роном продолжали напоминать качели: ссоры сменялись примирениями, за примирениями снова следовали ссоры. Всё повторялось по кругу — одно и то же, как заезженная пластинка, которую никто не решается сменить. Гермиона уже заранее знала, как всё произойдёт: сначала раздражение — обычно из-за какой-то мелочи, потом ссора, хлопок двери, его исчезновение на пару дней, и, наконец, возвращение — с неловкой улыбкой, потёртым свитером и неизменным букетом фиалок или шоколадкой в кармане. Иногда даже с пирогом, испечённым по маминому рецепту.

В эти короткие островки перемирия между ними будто восстанавливался хрупкий покой. Они готовили вместе еду — он всегда резал ингредиенты не так, как надо, но с видом повара на кухне «Медузы». Они смотрели старые фильмы, спорили о том, кто из персонажей глупее, пили какао с зефирками. Иногда Гермиона позволяла себе думать, что, может быть, именно так и выглядит счастье. Или хотя бы его версия, доступная ей. Не любовь — но привычная, надёжная рутина. С ним было тепло. Пустовато внутри, но тепло снаружи.

Но стоило кому-то оступиться — и вся конструкция рушилась. Достаточно было случайно оброненного слова или укола в голосе. Рон вспыхивал мгновенно, обижался резко, часто даже не понимая, что именно его задело. Он обвинял её в холодности, в отстранённости, в том, что она «всё время в голове, но никогда — здесь, рядом». Гермиона, в свою очередь, считала его легкомысленным, непостоянным, поверхностным. Он жил сегодняшним днём — она планировала следующие пять лет. Она копалась в себе, он — убегал в квиддич или к друзьям.

Они были словно две противоположности, которые по законам маггловской физики должны притягиваться. Но в их мире эти законы не работали. Они отталкивались — всё сильнее, всё чаще. В какой-то момент оба устали.

— Ты когда-нибудь повзрослеешь? — вырвалось у Гермионы в одной из ссор. Её голос дрожал не от гнева — от усталости.

— А ты когда-нибудь отвлечёшься от своих любимых книг? — резко ответил он. — Они тебе важнее меня. Всегда были.

Она отвела взгляд, но он уже не останавливался:

— И твой Хорёк, этот блондинистый тип… — он криво усмехнулся. — Почему свиданию со мной ты предпочитаешь обед с ним?

— Его зовут Драко, — прошептала она. — И это не свидание. Мы просто учимся вместе. В отличие от тебя, он хотя бы читает материалы к экзаменам.

Рон отшатнулся, словно получил пощёчину. На мгновение между ними повисла тишина — глухая, густая, как тяжёлая гардина в старом театре. Потом он резко встал, зацепив коленом стул, и ушёл, громко хлопнув дверью, как будто этим хлопком можно было поставить точку, окончательную и убедительную.

Гермиона осталась сидеть за столом. Перед ней был остывший чай, неоткрытая книга и пустота, которую ничем уже не получалось заполнить. В груди сдавило — не больно, не резко, но как-то выматывающе. Будто снова проиграла в игре, в которую давно уже не хотела играть. Игре, где правила не работали, а победа была невозможна.

И всё это — не в первый раз. И, как она прекрасно знала, не в последний.

Каждая такая сцена оставляла внутри чуть больше выжженной земли. Каждый его возврат делал их немного дальше друг от друга. Но они с упрямством двух баранов снова и снова возвращались к этим развалинам и пытались склеить то, что, по правде говоря, никогда и не работало. Иногда ей казалось, что они держатся не на любви, а на страхе отпустить. На страхе перед одиночеством, перед пустой квартирой, перед тишиной без другого дыхания рядом.

Она, наверное, давно бы сошла с ума — если бы не одно «но».

Раз в месяц Гермиона проводила ночь с Люциусом.

С их первого раза в Мэноре они больше не позволяли себе глупостей. Всегда встречались в отеле — том самом, где всё началось. Всё было строго, почти ритуально. Она приходила первой, он чуть позже. Иногда они ужинали вместе. Иногда просто молчали. Эти встречи не были похожи на страсть или роман — в них было что-то другое. Что-то, что Гермиона не умела называть, но чувствовала всем телом.

Эти ночи давали ей передышку. В них не было вопросов, претензий, недосказанностей. Только покой. Словно весь остальной мир замирал за стенами номера, оставляя их двоих на островке, где нет прошлого и будущего. Только сейчас. Только кожа. Только дыхание.

И всё же — даже этот покой был не без цены.

Гермиона понимала: это неправильно. Это не вписывалось ни в мораль, ни в её принципы, ни в ту самую «идеальную» версию себя, которую она когда-то пыталась построить. Но и разрушить эту хрупкую реальность — значило снова остаться наедине с собой. А она больше всего боялась именно этого.

Она старалась убедить себя, что это просто способ справляться со стрессом. Что это — тайное убежище от реальности. Но в последнее время всё чаще ловила себя на мысли, что между ними возникло нечто большее. Не просто физическая близость. Что-то глубже, опаснее, тише. И это пугало.

Пугало потому, что где-то внутри до сих пор жила та самая маленькая, закомплексованная девочка, которая шептала: «Ты не нужна ему. Такая, как ты, никогда не будет нужна такому мужчине, как Люциус Малфой».

Он — статный, умный, красивый, влиятельный. Женатый. За его плечами — брак, который прошёл через все потрясения. У него есть сын — Драко, её друг. Он — уважаемый политик, сумевший за пять лет после войны вернуть себе немалую часть прежнего положения.

А она?.. Простая девочка из маггловской семьи. С большими амбициями, с громким титулом «Героини войны», который с годами тускнеет. Сможет ли она добиться чего-то по-настоящему? Или её максимум — это быть рядом с тем, кто готов терпеть?

Рон — подходил под её «чек-лист». Добрый. Надёжный. Свой. Рядом с ним — его семья, которая стала для неё второй. С ними было тепло, по-домашнему, как когда-то в детстве, до всего этого магического безумия. Потерять их значило потерять опору. Гарри был частью этой семьи — и вовсе не факт, что выбрал бы её, если всё вдруг расколется.

А Драко? Один из немногих, кто оставался рядом. Кто принимал её. Кто стал другом. Но если он узнает… Отец и подруга? Это предательство. Это удар. И, скорее всего, он от неё отвернётся. А за ним — и Астория. Её единственная настоящая подруга. Вернее, уже Малфой. Воспитанная в лучших аристократических традициях, преданная мужу. Она не станет выбирать сторону Гермионы. И как бы та ни пыталась себя в этом не убеждать — она знала: Тори не простит. И ей будет страшно не хватать этих дней, когда они просто гуляли, болтали, смеялись над витринами, обсуждали книги и моду. И Гермиона не хотела терять её. Не хотела терять ничего.

Поэтому — молчание. Тайна. Аккуратность.

Она решила, что муки совести — это меньшая из зол. Их можно выдержать. Можно с ними жить. Никому ничего не рассказывать. Прятать сомнения под рутиной, под книгами, под улыбками.

Потому что если всё это обрушится — она не уверена, что справится.

За несколько недель до Рождества произошло нечто, во что Гермиона, если бы ей сказали об этом раньше, вряд ли бы поверила. Их с Люциусом многомесячные исследования — полные неудач, тупиков, сомнений, бесконечных правок и бессонных ночей — наконец увенчались успехом. Им удалось найти заклинание — тонкое, сложное, почти утерянное, — которое действительно могло вернуть утраченные воспоминания.

Она держала свиток с финальной формулировкой в дрожащих пальцах, перечитывала снова и снова, пока чернила не начали плыть перед глазами. Люциус стоял рядом — сдержанный, молчаливый, но в его взгляде светилась тихая уверенность. Он не торопил её. Просто смотрел — и был рядом.

Всё случилось вечером. Они стояли у порога небольшого, уютного дома её родителей в пригороде Сиднея. В окна пробивался свет, в гостиной играла музыка, и в этом тепле и нормальности было что-то болезненно прекрасное. Настолько, что Гермиона боялась сделать шаг. Её дыхание сбилось, ладони вспотели. Она чувствовала, как земля уходит из-под ног.

— Готова? — тихо спросил Люциус.

Она кивнула, хотя на самом деле — не была уверена вовсе.

Дверь открыл отец. Он удивлённо замер, затем вежливо, но с отчуждением спросил:

— Добрый вечер... Могу я вам помочь?

И вот тогда всё внутри неё перевернулось. Сердце пропустило удар.

Она шагнула вперёд, подняла палочку — медленно, без угрозы, с благоговением. На секунду Роуз Моника, выглянувшая из-за плеча мужа, побледнела, но Гермиона заговорила — твёрдо, сдерживая дрожь:

— Пожалуйста, не бойтесь. Я пришла не причинить вред. Моё имя — Гермиона. Я… ваша дочь. Вы не помните, потому что я стёрла вам память… чтобы защитить вас.

Они молчали. Отец недоверчиво нахмурился, мать приложила ладонь к груди.

— Прошу вас… — голос её сорвался. — Позвольте мне вернуть то, что принадлежит вам.

Она произнесла заклинание. Медленно, осторожно, почти молитвенно. Серебристый свет со спиральным движением вырвался из конца палочки, обвил обоих родителей — нежно, как утренний туман. Он пронизывал их, касался лба, глаз, сердца. Роуз вскрикнула. Демиан закачался на ногах, у него дрожали руки. А потом — всё стихло.

Мать схватилась за косяк двери, глядя на неё широко раскрытыми глазами, полными слëз.

— Гермиона… — выдохнула она. — Моя девочка…

И в тот же миг прижала её к себе, срываясь на плач, всхлипывая, как будто заново научилась дышать. Отец обнял их обеих — крепко, как будто боялся снова потерять. Никто не говорил ни слова — только дыхание, только прикосновения, только узнавание, спустя годы.

А потом из комнаты выглянул ребёнок. Тёплый свет ночника выхватил мальчишеское лицо, большие глаза и копну непослушных каштановых кудрей — до боли знакомых.

Он смотрел на неё удивлённо, потом широко улыбнулся.

— Ты пришла! Я знал! Я загадал это на Рождество!

— Джонатан, — тихо сказала Роуз, — это твоя сестра. Старшая сестра. Её зовут Гермиона.

Мальчик сиял, словно получил все подарки сразу. Он обнял её крепко, как будто знал её всю жизнь, и с гордостью сказал:

— Я всем говорил, что ты у меня есть! А они не верили. Но я знал. Просто знал!

Мальчик смотрел на неё с такой уверенностью и сияющей гордостью, что Гермиона не смогла сдержать дрожь. Он был невероятно похож на неё — те же глаза, тот же живой, цепкий взгляд, будто сразу считывающий суть. Даже выражение лица — с упрямо вздёрнутым подбородком и лёгкой мечтательной отстранённостью — напоминало её собственное в детстве. И в этой схожести было что-то до слёз родное.

Позже она узнала, что Джонатан тоже обладал магическими способностями. Магия уже просыпалась в нём, спонтанная, неукротимая, как весенний поток — то он случайно зажигал свет, не касаясь выключателя, то книжки начинали летать над полом, когда он особенно бурно мечтал. Он был взволнован, но не напуган — просто ждал, что кто-то объяснит, что с ним происходит.

Пока Гермиона сидела с родителями в гостиной, разбирая из глубин памяти то, что казалось утраченным навсегда, Люциус остался с Джонатаном. И рядом с мальчиком он будто преобразился. Сдержанный, обычно немного холодный, он теперь смеялся легко и открыто, словно рядом с ним исчезали все тени прошлого.

Он показывал Джонатану простейшие заклинания: левитировал мягкие игрушки, создавал светящиеся искры, заставлял перышки плавно кружиться в воздухе. Из золотистого свечения он складывал буквы прямо на обоях, и мальчик вслух пытался прочитать их, спотыкаясь и смеясь. Люциус терпеливо подсказывал, хвалил, поддерживал — и в эти минуты казался моложе, живее, словно сам был ребёнком, впервые открывающим для себя мир магии.

Гермиона, вернувшись в комнату и заметив их вместе, остановилась у двери и несколько минут просто смотрела. Тёплый свет лампы падал на лицо Люциуса, и он в этом свете казался не таким, как всегда: не статным политиком, не строгим мужчиной, а тем, кто умеет быть рядом. Кто даёт тепло — просто и без условий. Она чувствовала, как внутри разливается тишина — не пустота, а та редкая тишина, в которой живёт счастье.

Когда Джонатан, наконец, заснул, прижав к груди шоколадную лягушку, подаренную ему Люциусом, в доме воцарилась особенная, звенящая тишина — не угнетающая, а тёплая, как пушистый плед. Гермиона и её родители сидели на кухне, пили чай. Говорили негромко, неторопливо, а иногда — просто молчали, делясь тишиной, в которой было место и воспоминаниям, и улыбкам.

Они вспоминали её детство: как она могла исчезнуть в книгах на целые дни, как задавала сотни вопросов в минуту, как упорно мечтала поступить в Оксфорд — и как однажды вдруг призналась, что уходит в Хогвартс, школу магии. Гермиона делилась тем, что можно было рассказать — о друзьях, учителях, о беззаветной дружбе, которая спасает, и о хрупком мире, который приходилось защищать. Немного — о войне. Больше — о любви и свете, который выжил в ней сквозь всё.

А её родители говорили о Джонатане. Как внезапно, почти как чудо, он вошёл в их жизнь, как принёс с собой свет, но оставил странное ощущение пустоты — словно в картине не хватало ключевого штриха. И теперь, наконец, этот штрих появился. Всё встало на свои места.

За окнами шёл снег — мягкий, кружевной, как в старых фильмах о Рождестве. Время стекало незаметно. Когда часы пробили первый час ночи, Гермиона и Люциус, наконец, поднялись. Родители проводили их до двери, обняли — крепко, с нежной благодарностью тех, кто потерял и вновь обрёл.

Гермиона задержалась на пороге. В окне светился ночник в комнате Джонатана, и от этого золотистого света исходило странное, знакомое тепло — словно само время обнимало их дом. Дом снова был домом. Полным. Живым.

Снаружи воздух был свежий и прозрачный. Снег ложился на плечи, таял на ресницах. Люциус шёл рядом — молча, но его молчание было наполнено. Он протянул руку — просто, без слов. Она взяла её, и их пальцы сплелись — крепко, надёжно. Как обещание.

В ту ночь Гермиона снова поверила в чудеса. Только не в волшебные — в настоящие. Те, что рождаются из любви, из памяти, из моментов, когда прошлое соединяется с будущим, и ты вдруг понимаешь: ты — на своём месте. Чудеса, в которых находишь себя не на страницах книги, а в чьих-то руках. В доме, где тебя ждут. В словах, которые не нуждаются в заклинаниях: «Ты у меня есть».

— Я так рада, что у меня есть брат! И как я упустила тот момент, когда он появился? Не понимаю, как я могла не заметить мамину беременность, когда была здесь в последний раз?

— Да, Джонатан довольно милый ребенок и очень непосредственный. Драко тоже когда-то был таким, как же всë-таки быстро взрослеют дети, — грустно заметил Люциус.

— Ага, а сейчас этот непосредственный малыш — уже молодой муж. Хотя Астория — прекрасная девушка, и скоро ты будешь нянчить таких же непосредственных внуков,— сказала Гермиона.

Астория Гринграсс действительно оказалась прекрасной девушкой. На свадьбе она и Драко выглядели, как два ангела, спустившиеся с небес — красивые, сияющие от счастья. Гермиона впервые встретилась с будущей миссис Малфой ещё в конце первого курса. Именно тогда Драко окончательно определился с выбором. Его отец настаивал на браке с представительницей рода Гринграсс, и судьба, как и прежде, оказалась благосклонной к Малфоям — выбор был между двумя сёстрами.

С Дафной он учился на одном курсе. Она была, безусловно, мила, но слишком явно стремилась стать миссис Малфой: подлизывалась, намекала, строила из себя идеальную кандидатуру. Увы, за манерностью и амбициями скрывалось не так много — ни ума, ни настоящего достоинства, лишь надменное ощущение, будто весь мир у её ног.

А вот Тори была другой. Тихая, умная, сдержанная. Она не стремилась выделиться, не искала одобрения. При личном общении становилась удивительно живой, тёплой — и постепенно раскрывалась, словно редкий цветок. В Тори сочетались холодная элегантность — почти обязательная для фамилии Малфой — и внутренняя доброта, которую видели лишь самые близкие. Она искренне любила Драко и старалась найти общий язык с его друзьями, в том числе — с Гермионой. И это ей удалось.

Между ними быстро установилось понимание: Тори была начитанной, умной, спокойной, и рядом с ней Гермионе не приходилось быть кем-то другим. А Гермиона ценила в Тори редкое — и потому особенно ценное — качество: искренность. Так у неё появилась подруга, настоящая, та о которой она всегда мечтала. Рон и Гарри замечательные, но всё же есть темы которые лучше обсуждать именно с девушками.

Свадьба состоялась вскоре после окончания Асторией Хогвартса. Торжество было великолепным — стильным, элегантным, полным света. Казалось, на него собралась вся Великобритания и добрая половина Франции. Даже Рон согласился сопровождать Гермиону, хоть и ворчал по дороге. Молодожёны умудрялись быть в центре внимания — и всё же находили время друг для друга. В белоснежных нарядах они казались сошедшими с обложки журнала — идеальная пара.

Гермиона тогда подумала, что если ей когда-нибудь понадобится рецепт идеальной свадьбы, ей нужно будет просто написать Тори.

Драко с годами стал всё больше походить на отца — манерами, взглядом, осанкой. А Тори в чём-то напоминала Нарциссу, хотя была куда мягче. К слову, Нарцисса тоже помогала готовить свадьбу. После Войны она почти не жила в Малфой-Мэноре — слишком много теней прошлого, слишком много боли. Вместо этого поселилась во Франции, в старом фамильном особняке. Люциус и Драко приняли её решение с пониманием. Да, Драко скучал по матери, но он всегда мог приехать к ней.

Что касается Люциуса, Гермионе было сложно обсуждать его отношения с женой. Всё казалось запутанным, слишком тонким, почти недоступным для посторонних взглядов.

Люциус же в тот вечер чувствовал гордость — он недавно снял сложное заклятие, наложенное много лет назад. Ему напомнили, что он мог бы стать выдающимся магом-теоретиком, работать в Отделе Тайн, заниматься чарами, исследовать магическую природу. Это лестно, но путь политики оказался для него предпочтительнее. Его отец, Абрахас, был бы доволен. Хотя, скорее, счёл бы магическую карьеру слабостью.

Абрахас Малфой любил сына, но выражал любовь строго. У него было своё представление о том, каким должен быть наследник, и всякое отступление каралось безжалостно. Люциус долго пытался соответствовать. Но Война изменила многое. Теперь он не хотел повторять ошибок отца. Драко был другим — и он гордился им.

Молодой Малфой, обучаясь в двух университетах, уже работал в больнице Святого Мунго, собирал материал для будущей диссертации по колдомедицине и не терял связи с друзьями. Люциус был доволен, что его сын сохранил тёплые отношения с Алисией Беннет и Панси Паркинсон — девушками, которые когда-то всерьёз рассматривались, как будущие миссис Малфой. Он знал, как важно уметь разойтись достойно. Особенно в их мире, где репутация и связи значат не меньше, чем честность и чувства.

Он одобрял и круг близких друзей Драко: Забини и Нотт были не просто наследниками знатных фамилий, но и умными, стратегически мыслящими молодыми людьми. В таких союзах было больше, чем поверхностное светское дружелюбие — была проверенная временем лояльность. Люциус понимал: в их обществе дружба иногда значила больше, чем золото. Потому что настоящее доверие — редкий товар.

Но особенно он гордился тем, что сын не полагался на фамилию. Он не шёл по проторенной дорожке, а упорно прокладывал свою. Хотел всего добиться сам. Как и Гермиона. Возможно, именно эта схожесть — упрямство, жажда истины, нежелание соглашаться на меньшее — и сблизила их.

Люциуса невольно забавлял тот факт, что его любовница и его сын — друзья. Но он не позволял себе долго задерживаться на этой мысли. Сейчас было не время для размышлений. Сейчас — ночь, тишина, и она.

Он подошёл к ней близко, едва не касаясь. На губах у неё — тень усталой улыбки, в глазах — остатки тревоги, которой не было названия. Он наклонился и поцеловал её, мягко, но с уверенностью человека, знающего, чего хочет. Гермиона ответила сразу — будто ждала. Её пальцы скользнули к пуговицам на его манжете, а потом задержались у него на шее.

Они аппарировали — без слов, без суеты — в тот самый отель, знакомый, будто бы специально хранящий их ритм. Комната встретила их полумраком и запахом лаванды. Люциус провёл рукой по её спине, ощутил, как она дрогнула, и улыбнулся. Всё ещё — в каком-то смысле — чужая, но уже его. Уже — здесь.

Он медленно снял с неё пальто, по очереди расстёгивая пуговицы, как будто распечатывая письмо. Его движения были неспешными, выверенными, но в них чувствовалось нетерпение. Он хотел её — не как утешения, не как каприза. А как правду.

Гермиона сама потянулась к нему, коснулась губами его скулы, потом шеи, и шёпотом прошлась по коже признанием, которого не нужно было произносить. Он прижал её к себе, и они оказались в ритме, в дыхании, в прикосновениях, полных тишины и огня одновременно.

Одежда исчезла почти незаметно. Постель приняла их — мягко, как доверие. Он гладил её не спеша, с уважением к каждой дрожи, к каждому изгибу. Она открывалась ему не как ведьма или женщина, а как человек, которому снова позволено чувствовать.

В ту ночь они были не только любовниками, но и теми, кто возвращает друг другу право на уязвимость. Право быть увиденным. Услышанным. Желанным.

Гермиона чувствовала себя по-настоящему счастливой. Родители вспомнили её. У неё появился младший брат. И рядом был человек, который пробуждал в ней жизнь — острую, ясную, плотную. Без лишних слов, без обещаний, без пафоса. Только кожа, дыхание, ладони. Он смотрел на неё так, будто она — не часть мира, а весь его смысл.

Но утро сменилось буднями. Гермиона вновь погрузилась в работу, экзамены, подготовку к публикациям. И всё же, приняв приглашение Билла и Флёр, она решила провести рождественские каникулы во Франции вместе с семьёй Рона. Она понимала, что её родителям нужно время. Время, чтобы всё принять, переварить, почувствовать. Они востановят всё, что потеряли по её глупости.

На Рождество в дом Билла и Флёр съехалась почти вся семья. Из Румынии приехал Чарли — по-прежнему свободный, что особенно беспокоило миссис Уизли. Молли не теряла надежды познакомить его с «подходящей девушкой», и в этот раз её выбор пал на младшую сестру Флёр — Габриэль. Она напоминала ей юную версию самой Флёр: красивая, изящная, умная. И хотя между ними была заметная разница в возрасте, Молли с воодушевлением повторяла:

— У вас так много общего! Она тоже любит драконов. Предложи ей экскурсию в ваш заповедник.

Оказалось, Габриэль действительно с детства интересовалась магическими существами и даже мечтала стать драконологом. Они с Чарли вели вежливые беседы, иногда даже смеялись — но Гермиона чувствовала: это не флирт, а вежливость. Чарли относился к девушке, скорее, как к любопытной младшей сестре — сдержанно, по-доброму, но без тени интереса. Габриэль, впрочем, тоже не выглядела особенно увлечённой. Она чувствовала себя чужой среди большой, шумной и тесно связанной семьи. Чаще всего её можно было застать в одиночестве у окна или с книжкой в кресле, словно она искала в празднике свою, неуловимую тишину.

В отличие от неё, Билл и Флёр были образцом настоящей гармонии. Несмотря на годы брака и бессонные ночи, они всё ещё смотрели друг на друга с влюблённостью. Особенно когда рядом была их шестимесячная дочь — Мари-Виктуар. Малышка с огромными голубыми глазами и мягкими шелковистыми волосами цвета слоновой кости была воплощением Флёр в миниатюре. Она была ангельски спокойной, почти не плакала, а когда кто-то склонялся к ней слишком близко, весело гулила и щёлкала крохотным язычком, словно уже пыталась что-то объяснить. Билл называл её «наше счастье, упавшее с неба», а Флёр светилась, глядя на дочь — как женщина, нашедшая в себе новую силу.

Глядя на эту крошечную девочку, Гермиона не могла не задуматься, какой могла бы быть её собственная дочь. Унаследовала бы ли её упрямый подбородок или вечно настороженные, думающие глаза? Но всякий раз, как эта мысль приходила, сердце сжималось — потому что она знала: не готова. Ни к ребёнку, ни к браку, ни к жизни, которую однажды представляла рядом с Роном.

Гарри и Джинни тоже приехали в гости — и если раньше они казались воплощением юношеского счастья, то теперь от него осталась лишь тонкая оболочка. Гермиону удивило даже то, что они решились воспользоваться портключом с таким крошечным младенцем. Джеймсу ещё не исполнилось и месяца — он почти не фокусировал взгляд, его движения были беспорядочны, а дыхание казалось слишком лёгким, чтобы справляться с магическими скачками пространства. Но, судя по всему, Джинни просто хотела сменить обстановку.

Она стремилась отдалиться от ребёнка. Передавала его в любые надёжные руки — Молли, Гермионе, Флёр. Сама же словно старалась исчезнуть, потеряться в толпе, отдохнуть от бесконечного круга из кормлений, плача и бессонницы. Когда-то материнство казалось ей героическим, красивым, почти сказочным, но теперь — оно было тяжёлым и безжалостным. Джинни казалась уставшей, раздражённой, с потускневшими глазами — как будто она сама не до конца верила, что всё это происходит с ней.

Гарри же, напротив, будто расцвёл. Он нёс Джеймса, прижимая его к себе, с такой осторожностью, словно держал не ребёнка, а осколок чего-то священного. Он менял пелёнки, укачивал, шептал что-то тихое на ухо, когда малыш начинал хныкать. В эти моменты он становился другим человеком — мягким, заботливым, настоящим. Его лицо светилось, когда сын хватал его за палец или, уткнувшись носом в его плечо, наконец, засыпал.

Но даже в этом — в их разных ролях — Гермиона видела трещину. Они почти не разговаривали. Не прикасались. Гарри растворялся в отцовстве, Джинни — убегала от него. В этом молчании было не примирение, а отдаление. И именно в таких трещинах, она знала, и появляются разломы.

Перси приехал с Одри — и, к удивлению всех, был совершенно другим человеком. Гермиона всегда считала его скучным карьеристом, но рядом с Одри он расцветал. Одри была тиха, почти незаметна, но в её взгляде была такая тёплая уверенность, что рядом с ней даже Перси становился мягче. Они познакомились в Министерстве, быстро нашли общий язык, и, по слухам, Одри давно питала к нему чувства. Свадьбу сыграли уже спустя год — удивительно быстро для Перси, привыкшего всё просчитывать до запятой. Но, возможно, именно это и было их формулой: довериться чувствам, а не формуле.

Джордж же приехал с Анжелиной — невестой, спутницей, поддержкой. Их союз был не про страсть. Он был про боль. Про то, как выжить, когда всё внутри мёртвое. Джордж потерял брата, Анжелина — младшую сестру Роксану. Им было трудно. Они не смеялись. Не шептались. Но держались за руки — не крепко, а надёжно. Без показного счастья, без попыток изображать «нормальность». Свадьбу они сыграли тихо, в кругу самых близких. Просто потому, что так легче.

Гермиона смотрела на них всех — на влюблённых, уставших, настоящих и понимала: нужно что-то менять.

Рон сидел рядом, ел пирог, улыбался, время от времени целовал её в щёку — машинально, привычно, как галочку в списке. В этих прикосновениях не было ни тепла, ни желания. Только автоматизм. Они оба старались. Но старание не заменяет чувства. Она всё чаще ловила себя на мыслях о другой жизни — не про споры, не про постоянные взаимные упрёки, не про ощущение, что ты живёшь в чужом сценарии. А про воздух. Пространство. Смысл.

Билл и Флёр не были идеальны — но они были настоящими. Гарри и Джинни — сломанными. Перси и Одри — тихими и сильными. Джордж и Анжелина — выжившими. А она и Рон… просто рядом. Как соседи. Как актёры, у которых давно закончился спектакль, но они всё ещё стоят на сцене, не зная, кому кланяться.

И вот однажды, когда снег ложился на окна плотным, мягким светом, а в доме пахло глинтвейном, еловыми ветками и ванилью, Гермиона поняла: пора.

Пора перестать спасать то, что давно умерло. Пора перестать молчать. Пора перестать бояться быть одной.

Потому что она уже не одна. У неё есть родители. Брат. Люди, которые её любят — не за то, что она «правильная», а просто за то, что она — это она.

У него, у неё, у всех есть право на счастье.

И если не получается найти счастье вместе, надо поискать его порознь.

Рождественские и новогодние праздники пролетели незаметно. Гермиона всё откладывала разговор с Роном о расставании, находя каждый раз новую причину — или, точнее, отговорку. Сначала они провели Рождество в Норе вместе с семьёй Уизли. Было тепло, по-домашнему, и Гермионе казалось неправильным рушить этот уют. Потом у Рона началась суета с пересдачами — проваленные экзамены в Аврорате, постоянное напряжение, страх быть отчисленным. Он переживал, как никогда раньше, и Гермиона не решалась добавлять ещё тревог. Так серьёзный разговор всё откладывался — сначала на январь, потом на февраль.

Всё это время она часто оставалась в Норе: помогала Рону с учёбой, разбиралась с зельями, которых он терпеть не мог, объясняла юридические тонкости магических законов. Они снова начали проводить много времени вместе, и это сбивало её с толку. Гермиона всё больше сомневалась, действительно ли хочет уйти — или просто устала быть ответственной за боль другого человека.

Она несколько раз собиралась всё объяснить. Но каждый раз что-то мешало. То Рон приглашал её на праздничный ужин в честь беременности Одри, жены Перси. То приходил расстроенный после очередной провальной пересдачи — и как было сказать ему в этот момент? А то вдруг радовался первому успеху — и Гермионе казалось жестоким гасить его радость своими словами. Постепенно у неё начала появляться странная мысль: а сможет ли она вообще когда-нибудь сказать это? Или уже поздно?

С Люциусом она не виделась больше трех месяцев. Времени не хватало, да и совесть подсказывала — пока она не разберётся с Роном, не имеет права появляться рядом с другим мужчиной. Но скучала. Очень. Иногда ловила себя на том, что в самые трудные моменты ей хочется не ругани, не сочувствия — а просто молчаливого взгляда Люциуса, который всегда будто видел её насквозь.

В какой-то момент Гермиона начала замечать, что с ней что-то не так.

Сначала — по утрам. Её мутило уже не от мыслей, а буквально. Едва она вставала с кровати, желудок болезненно сжимался, а мир плыл перед глазами. Сначала она винила бессонницу, потом — нервы. Она почти не ела, а потом, наоборот, могла внезапно захотеть жареную тыкву с ванильным кремом — хотя раньше терпеть не могла сладкое на завтрак. Любимый жасминовый чай теперь казался отвратительно мыльным, а запах жареного лука в Норе однажды вызвал такой приступ, что ей пришлось выбежать из кухни.

Иногда прямо на практике в Министерстве перед глазами начинало темнеть, сердце будто сбивалось с ритма, и ей приходилось делать глубокие вдохи, чтобы не упасть в обморок. Она чувствовала, как будто тело становится чужим — тяжёлым, упрямым. В какой-то вечер, сидя у себя в комнате в Норе, она вдруг поняла: у неё уже давно не было критических дней. И тогда внутри что-то сжалось.

Сначала Гермиона решила не паниковать. Возможно, это просто гормональный сбой. От стресса, от недосыпа, от всего сразу. Но тревога не отпускала, а мысли путались, мешая сфокусироваться на прочитанном учебнике

И тогда, в один из редких выходных, она поехала к родителям. Хотела просто побыть рядом, почувствовать землю под ногами. Но мама, стоило Гермионе войти в дом, сразу нахмурилась:

— Ты плохо выглядишь, — сказала она, обняв дочь. — У тебя бледное лицо, глаза какие-то... испуганные. Что происходит?

Сначала Гермиона отнекивалась. Говорила, что всё в порядке. Но, когда мама принесла чай и заботливо подала к нему любимые имбирные печенья, Гермиону внезапно стошнило прямо в раковину. Мама лишь молча сжала губы и кивнула.

— Гермиона, а месячные у тебя были?

— М-м... — она вдруг поняла, что не может точно вспомнить. — Я... наверное, нет. Больше месяца точно. Может, и больше.

Мама присела рядом, спокойно, без паники.

— Тебя тошнит по утрам. Тебе не нравится запах еды. Ты бледная, уставшая и вся в себе. Я не врач, но у меня было двое детей. Знаешь, на что это похоже?

— Нет, — голос сорвался. Она знала, но боялась не то что озвучить, а даже допустить эту мысль в своей голове.

— Похоже на беременность.

В комнате стало так тихо, что даже тиканье старых кухонных часов вдруг показалось оглушительным. Гермиона уставилась в точку, будто пыталась в ней найти другую реальность. У неё защипало глаза, руки задрожали. Она вдруг почувствовала, как всё внутри переворачивается. Мир — знакомый, стабильный, логичный — стал зыбким, как в жару над асфальтом.

— Мам... — прошептала она. — Я не знаю, что делать.

— Расскажи мне всё, — мягко сказала мама, убрав прядь волос с её лба. — Я не буду осуждать. Только помогу.

И Гермиона рассказала. Про Рона. Про то, как она давно хотела уйти, но не могла. Про Люциуса — неожиданного, невозможного, но такого важного. Про то, как она не уверена, от кого этот ребёнок. Она говорила всё, как есть, иногда прерываясь, иногда захлёбываясь словами. Мама молчала, слушала, гладила по плечу.

— Я не готова, — призналась Гермиона наконец. — Я не хочу ребёнка. Я не хочу быть матерью. Не сейчас. Не так. Мне страшно. И я не знаю, как жить дальше.

Мама вздохнула.

— Ты имеешь право на всё, что чувствуешь. Никто не может сказать тебе, что ты должна. Даже я. Но если хочешь знать моё мнение — я верю, что ты справишься. С любой дорогой, которую выберешь. Главное — чтобы этот выбор был твоим. Не из чувства вины. Не из страха. Только твоим.

А Гермиона смотрела на детский рисунок и чувствовала, как внутри всё сжимается.

Сердце — будто упало куда-то глубоко, за грудину, и теперь там тихо звенело.

Она не хотела этой роли. Не сейчас. Не в этой жизни.

Она пыталась убедить себя, что это ошибка. Что это невозможно. Она ведь пила зелья, использовала заклинания — и всё делала правильно. Но три теста подряд показывали одно и то же. И теперь казалось, что даже магия отвернулась. Бывают сбои. Бывают исключения. И Гермиона оказалась в числе тех, кому не повезло.

Мама — Джин Грейнджер — молча записала её на приём к гинекологу.

— Мы просто проверим. Простые тесты могут ошибаться, — мягко сказала она. — А врач скажет точно. И, главное, расскажет, как ты себя чувствуешь. Как действительно.

Гермиона покинула отчий дом в расстроенных чувствах. В своей маленькой квартире она не могла уснуть до самого утра. В голове крутились одни и те же мысли, как заезженная пластинка: это конец, это конец, это конец. Её жизнь только начиналась — работа в Министерстве, мечты о защите прав магических существ, исследования, которые она хотела вести... И вдруг — вот так.

Она почти не сомневалась, что ребёнок от Рона. Всё указывало на это. И от этой мысли становилось только хуже. Перед глазами вставала картина: она, в фартуке, с младенцем на руках, а Рон сидит в кресле, поигрывая волшебной палочкой, жалуясь на работу и забывая купить подгузники. Она не знала, откуда у неё возник этот образ, но он казался пугающе реальным. Она станет похожа на миссис Уизли. Жизнь превратится в быт. Рон — милый, но безалаберный, всё ещё ребёнок — будет отцом. А она — вечно уставшей матерью, с потухшими глазами и списком «надо» вместо «хочу».

Утром она приняла решение.

Аборт.

Гермиона понимала, насколько серьёзно это. Понимала, как к этому отнесутся родители, друзья, даже врачи. Но иного выхода она не видела. Она не была готова. Ни морально, ни физически. Она не могла дать ребёнку того, чего он заслуживал — любви, уверенности, гармонии. А вырастить ещё одного несчастного человека — было бы предательством.

Если я уже его не люблю, как он может быть счастлив?

С этими мыслями она подошла к обычной маггловской клинике. Была зима, лёгкий морозный воздух щипал щёки. Она пришла почти за час до приёма — просто не могла сидеть дома. Хотелось подышать, подумать ещё раз, быть одной. Гермиона наложила согревающее заклинание и села на лавочку у входа.

Но вскоре к ней подсела женщина лет тридцати пяти или сорока. Она громко разговаривала по телефону и мешала сосредоточиться.

— Да, ты представляешь, это всё-таки случилось… — говорила она с улыбкой в голосе. — Я счастлива. Я думала, что уже не получится. тринадцать лет попыток, пятнадцать. Мы почти отчаялись, хотели уже взять ребёнка из приюта. А знаешь, может ещё и возьмём! Не знаю, может и не из-за этого, но ты не представляешь, как я жалею о том, что сделала в восемнадцать. Такая дура была. Мой ребёнок бы уже был подростком семнадцати лет! Если бы Лютер узнал, он бы не простил. Я понимаю, мы тогда не были знакомы, я жила в общаге, ела лапшу и едва сводила концы с концами, но… — женщина вздохнула. — Я стала убийцей. Убийцей своего ребёнка.

Гермиона застыла. Не потому, что слова были громкими, а потому, что они ударили в самое уязвимое.

Я стала убийцей…

Женщина убежала, её забрал муж, кажется, новоиспечённый отец.

А Гермиона осталась сидеть на лавке, чувствуя, как холод пробирается даже сквозь чары.

Она — защитница домовых эльфов, справедливости, жизни. И сейчас она всерьёз собиралась лишить жизни того, кто ещё даже не начал дышать. И, самое страшное, — она уже чувствовала, что не сможет с этим жить.

Она подняла глаза. Неподалёку была детская площадка. Снег искрился, дети бегали, смеялись, строили крепости, катались с горок. Родители стояли рядом. Некоторые были совсем юные, младше её. Но у всех в глазах — свет.

Разве эти дети были ошибкой? Разве они не заслуживали шанса?..

Она вспомнила Мари-Виктуар — прелестную девочку, дочку Билла и Флёр. Вспомнила Джеймса. И что-то внутри сломалось. Словно пелена спала.

Она чуть не убила собственного ребёнка.

Гермиона расплакалась — тихо, беззвучно. Слёзы текли по щекам, пока она смотрела на часы. До приёма оставалось десять минут.

Она встала. И пошла.

Руки дрожали, в груди было пусто, но ноги несли её вперёд — к двери клиники, к кабинету, к правде, от которой она уже не могла убежать.

Врач оказался спокойным, уверенным — мужчина лет сорока с усталым, но доброжелательным лицом. Он не задавал лишних вопросов, только уточнял данные, вел себя так, будто видел таких, как она, тысячу раз.

Он сделал осмотр, мягко и аккуратно. Потом — УЗИ. Сердцебиение, глухой ритм, едва различимый звук — и вдруг на экране появилось крошечное пятнышко. Сердце. Бьющееся. Живущее.

Гермиона вжалась в кушетку, будто хотела исчезнуть.

— Поздравляю, — произнёс врач спокойно, но не холодно. — Беременность маточная, около девяти недель. Плод развивается нормально, отклонений не выявлено. Всё протекает в пределах нормы. Если у вас не будет сильных болей, кровотечений или внезапных изменений самочувствия — поводов для беспокойства нет. В остальном мы всё обсудим на первом плановом приёме. Вы хотите сохранить беременность?

— Да, — прошептала Гермиона, понимая: это правда.

Она приняла решение — не из страха, не из стыда. А потому, что вдруг почувствовала: внутри неё — жизнь. Настоящая. Её. И она не может от неё избавиться только потому, что та не вписывается в её планы. В следующем году она должна была защитить диплом, пойти на полный день в Министерство. Она должна была строить карьеру, но она ведь подождёт. Её мама работала, сколько она себя помнила, да и в магическом мире таких, как Молли Уизли, было не много.

Может, её ребенок — это знак, что её решение ошибочно?

Может, они с Роном действительно созданы друг для друга?

Немного успокоившись, Гермиона отправилась домой. Она хотела обрадовать Рона этой новостью, но всё же решила, что для начала нужно окончательно расстаться с Люциусом: это неправильно — изменять мужу. Решив начать их отношения с Роном с чистого листа, она пообещала себе, что в её семейной жизни не будет измен. Что её ребенок будет расти в любви, но при этом это никак не помешает её карьере, ведь многие женщины так делают.

У неё всё получится, и этот ребёнок — это настоящее чудо.

С этим решением она отправила Люциусу сову с просьбой о встрече. Они договорились увидеться в небольшом ресторанчике недалеко от её дома, в маггловском районе. Её до сих пор поражало, как легко он — потомственный аристократ, бывший сторонник чистокровности — чувствовал себя в маггловской среде.

Он, как всегда, пришёл в безупречном костюме светлого оттенка, подчёркивающем его сдержанную элегантность. Люциус не любил производить впечатление — он просто его производил. Утончённые манеры, ровный голос, лёгкое, почти ленивое очарование — всё в нём говорило: перед тобой человек, привыкший к власти. Даже официантки, не зная, кто он такой, подсознательно выпрямлялись и начинали говорить тише, как будто общались с дипломатом или членом королевской семьи. А потом всё равно улыбались, попадая под его обаяние.

Он был вежлив, но сдержан. Его отношение к Гермионе — внимательное, но с лёгкой надменной дистанцией. И всё же она чувствовала: он рад её видеть. Наверное, даже больше, чем хочет показать.

Рон в такие моменты казался подростком на фоне Люциуса. Краснел, забывал манеры, не знал, что сказать.

Только Драко мог тягаться с отцом в элегантности — хотя делал это по-своему.

После войны он неожиданно для всех почувствовал себя куда свободнее в маггловском мире. Джинсы, яркие рубашки, фильмы, концерты — Гермиона до сих пор помнила их вечер на рок-концерте, когда Драко растворился в толпе так, будто всю жизнь к ней принадлежал. Даже друзей среди магглов у него было больше, чем в Хогвартсе.

А ещё — нелюбовь отца и сына к футболкам. Гермиона всегда улыбалась, вспоминая, как Драко говорил:

— Я, конечно, не сноб, но футболка — это как нижнее бельё. На людях — неприлично.

Вид Люциуса сбил Гермиону с толку. Её решение — твёрдое, важное — вдруг потускнело в лучах его холодной красоты и старой, опасной привязанности. Их разговор быстро потерял строгость, и вместо прощания вышел флирт. А после — отель. Слишком близко. Слишком привычно. Слишком по-старому.

Гермиона опомнилась только тогда, когда Люциус заказал ужин в номер — ту самую курицу по-французски, которую она когда-то обожала. И внезапно её вывернуло. Настоящая, резкая, жгучая тошнота. Она бросилась в ванную, цепляясь за стены, проклиная себя.

Нет. Это не забыть. Это не передумать. Это не просто интрижка.

У неё внутри — ребёнок.

И он не заслуживает жить между ложью и слабостью.

— Люц… Нам нужно поговорить, — Гермиона тяжело оперлась о край кресла, едва не согнувшись пополам. — Пожалуйста, убери это блюдо. Запах… он... просто невыносимый, — её лицо стало белее простыни, а голос дрожал от усилия не поддаться приступу тошноты.

Люциус молча взмахнул палочкой — еда исчезла, вместе с ней пропал и навязчивый запах. Он подошёл ближе, сдержанно, но с явным беспокойством. Его взгляд задержался на её лице. Он видел это раньше — слишком хорошо знал, как резко у Нарциссы менялось самочувствие, когда она ждала ребёнка. И в глазах Гермионы он будто увидел то же самое.

Она поняла, что он догадался. И вдруг всё, что она собиралась сказать, оборвалось в горле. Вместо строго подготовленной речи — мокрые ресницы и судорожный вдох:

— Нам нужно расстаться… Всё это — ошибка. У тебя есть жена, у меня скоро свадьба… и...

Слова захлебнулись в рыданиях. Горьких, беспомощных, странно чужих даже самой себе. Всё внутри скручивало от грусти. Она больше не будет с ним. Не увидит, как он улыбается уголками губ, не услышит его ироничного «м-м» вместо смеха. Кто-то другой будет рядом с ним. Кто-то, кто имеет право.

— Всё хорошо, — его голос был тёплым и спокойным. Он обнял её, крепко, надёжно, будто мог одним прикосновением унять бурю. — Всё будет хорошо. Но… почему такая спешка?

— Я… — сквозь всхлипы она будто захлёбывалась словами, — я беременна. Девять недель.

Она всмотрелась в его глаза, и голос стал тише:

— Ребёнку нужна семья. Настоящая. А не такая... мать. Я… я не справлюсь. Мне страшно, Люц. Я даже не знаю, как держать ребёнка, как его любить… если я ещё сама себя-то толком не понимаю. Мне двадцать три. Я не хотела быть мамой до двадцати семи. Сначала — карьера, аспирантура, работа. А теперь... Всё рушится. Я боюсь, что стану как Молли — чудесной матерью, но женщиной, которую никто не узнаёт за пределами кухни. Я боюсь исчезнуть.

Люциус слушал внимательно, не перебивая. Потом медленно провёл ладонью по её волосам и, чуть улыбнувшись, сказал:

— Поначалу всем страшно. Но я уверен, ты справишься, будешь прекрасной мамой и потом в карьере добьëшься всего, чего захочешь. Ты сильная, ты справишься и станешь потрясающей мамой. Представляешь, сколько ты сможешь рассказать своему малышу? Ведь дети такие «почемучки».

Он чуть отстранился, взглянув на неё с мягкой усмешкой:

— Драко в детстве буквально мучил нас вопросами. «Почему небо голубое?», «Почему белый цвет называется белым?», «Почему вода кипит, а камень — нет?» И главное — не просто спрашивал, а устраивал целые опыты в лаборатории Северуса. Ты бы видела лицо Снейпа.

Гермиона тихо фыркнула сквозь слёзы:

— Как он вообще дожил до одиннадцати?

— О, он прилагал массу усилий, чтобы не дожить. — Люциус улыбнулся шире. — В пять лет он однажды попытался аппарировать к Пэнси. Мы не ходили с ним к ней — она болела. Так он решил, что сам справится. Представляешь наше состояние? Чудом не расщепился — только пальцы покорёжило. Северус лечил его, а нас с Нарциссой поил умиротворяющим бальзамом. Думаю, нам он понадобился даже больше, чем Драко.

Смех Гермионы был тихим, влажным, но настоящим. Её глаза уже не были такими растерянными.

Гермиона вспомнила, как впервые познакомилась с друзьями Драко. Это произошло в конце первого курса университета. Тогда Драко предложил необычную идею — собрать всех школьных друзей на небольшой встрече, но с одним условием: каждый должен привести с собой кого-то нового. Это было что-то вроде ироничного соревнования — кто удивит остальных своим выбором больше всех. Они смеялись, что после школы разучатся заводить друзей, вот и решили подстегнуть себя к эксперименту.

Драко сразу предупредил Гермиону об этом «конкурсе без смысла и цели», и она, слегка озадаченная, но заинтригованная, согласилась. Её подспудно волновало, как слизеринцы воспримут её — бывшую гриффиндорку, «героиню войны» и девушку Рона Уизли. До встречи она уже много слышала о них от самого Драко и даже от Люциуса, но мысленно всё равно не могла совместить слова «Слизерин» и «дружба». Эта компания разрушила её представления.

Пэнси Паркинсон, та самая высокомерная и язвительная девочка из школьных лет, оказалась на деле вовсе не такой. Она была энергичной, искренней и деятельной. У Гермионы и Пэнси неожиданно нашлось много общего: они обе были амбициозными, упрямыми и обе в своё время были влюблены в лучших друзей. Только Пэнси так и не добилась взаимности Драко — и, казалось, не страдала от этого, принимая всё с лёгкой иронией. Гермиона же добилась внимания Рона — и иногда жалела об этом.

Отец Пэнси сидел в Азкабане, и Гермиона с удивлением узнала, что Пэнси была даже благодарна за это — он был жестоким, хладнокровным человеком, воспринимающим дочь как инструмент продолжения рода. Мать давила меньше, но всё равно Пэнси предпочла уехать и начать жизнь заново. Она поступила во французскую Академию магического дизайна, где подружилась с Анджел — яркой, лёгкой, почти воздушной блондинкой с небесно-голубыми глазами. Гермиона сразу заподозрила в ней частицу вейлы — что-то от Флёр Делакур точно сквозило в манерах и взгляде. Однако, в отличие от Флёр, Анджел относилась к своей внешности с ироничным равнодушием и гораздо меньше думала о производимом впечатлении. Она была удивительно рассудительной, что делало её идеальным дополнением к живой и импульсивной Пэнси. Вместе они мечтали изменить моду, создавая волшебную одежду с характером. Позже они даже прислали Гермионе несколько нарядов — «в рекламных целях», но ей действительно понравилось.

Ещё одним сюрпризом стал Тео Нотт. В школе он остался для Гермионы тенью за спиной Малфоя, но на встрече он проявился как человек удивительно спокойный, начитанный, внимательный. Его глаза показывали действительный интерес к её речи, и обсуждение книг между ними стало почти отдельной параллельной реальностью — уютной и полной смыслов. Он привёл с собой Дина Томаса, и Гермиона была ошеломлена. Никогда бы не подумала, что Дин и слизеринец Тео могут подружиться. Оказалось, что они учатся в одном университете, играют в квиддич и, главное, оба обожают спорт. Тео был увлечён маггловским футболом, и с Дином они могли спорить часами о тактике, составах и даже новых формах команд.

Грегори Гойл не стал выдающимся волшебником, но оказался мастером на все руки. Он мог починить практически любой магический артефакт — казалось, у него были пальцы, зачарованные на ремонт. Он учился в магическом финансовом колледже и привёл с собой однокурсника — Джона Тенкинса, который очень напомнил им покойного Крэбба. Джон был добродушен, прост и быстро влился в компанию. Грегори оказался невероятно искренним и бесконфликтным — человек-успокоение, чья доброжелательность сглаживала любые острые углы.

Блейз Забини, в школьные годы элегантный и немного надменный, изменился: стал уверенным, целеустремлённым и даже чересчур активным. Он вносил в компанию атмосферу праздника. С ним пришёл его друг Дарен — мрачноватый парень с ангельски бледной кожей и чёрными, как вороново крыло, волосами. Дарен увлекался оккультизмом, знал древние руны и почти не улыбался. Но Блейз называл его «своим якорем». Они подружились в Италии, как два одиночки, уставшие от образов и ожиданий. Это был редкий, но крепкий союз.

В какой-то момент в камине вспыхнуло зелёное пламя, и появилась Алисия Беннет — последняя из школьной компании. Она сейчас училась в Китае и физически не смогла приехать, но очень старалась не терять связи с друзьями. Насколько Гермиона помнила, она встречалась и с Блейзом, и с Драко, и после разрыва сумела сохранить с ними тёплые отношения.

— Дружба важнее любви, — сказала она, увидев недоумение в глазах Гермионы.

Она привела свою соседку по общежитию — Алису Морозову. Она была из России, и, казалось, вобрала в себя весь ледяной дух северной магии. Не такая яркая, как Анджел, не такая выразительная, как Алисия, но невероятно сильная и цельная. Она владела другим типом волшебства, и Гермиона, как и Тео, не могла оторваться от разговоров о магии славянских земель. Ей было жаль, что Алиса живёт так далеко — в их дуэте она чувствовала вдохновение, поддержку и настоящее уважение.

В ту ночь Гермиона впервые по-настоящему почувствовала: факультет — это не определяющий ярлык. Эти слизеринцы были честными, верными, умными — и куда менее склонными к драмам, чем многие из её прежних знакомых.

К концу вечера появилась и Аврора Сентерс — слизеринка младшего курса, ныне жена Тео. Девушка была спокойной, почти невидимой, но в ней чувствовалась сила. Улыбаясь, она держалась за живот, и Тео бережно обнимал её за плечи.

— Уже чувствует волшебство, — мягко сказал он, когда Гермиона обратила внимание на округлившийся живот.

Аврора кивнула и добавила:

— Ещё немного — и начнёт брыкаться. Особенно, когда Тео снова начнёт читать свои свитки вслух.

Все засмеялись.

Гермиона вдруг ощутила странное тепло — даже зависть. Эта компания, такая разная и такая настоящая, приняла её не как чужую, а как свою. И в этом новом мире она нашла куда больше дома, чем ожидала.

— Ого, настойчивым он был ребёнком. Хотя и сейчас такой. Ой, а что я буду делать, если мой ребёнок попробует аппарацию? У меня же нет такого прекрасного зельевара, — отвлеклась от собственных мыслей о Драко девушка.

— У тебя есть не менее прекрасный целитель. Я думаю, Драко тебе не откажет.

— Да, Драко меня в беде не бросит, — с улыбкой произнесла девушка.

— Так что всё будет хорошо. Ты будешь прекрасной мамой, главное — не волнуйся. Я желаю тебе счастья.

И девушка в прекрасном настроении отправилась домой — такими простыми словами мужчина вселил в неё уверенность в собственном будущем. Она решила, что всё будет хорошо, она станет прекрасной мамой и женой, и жизнь заиграет яркими красками.

Как и ожидалась, Рона новость о скором пополнении безумно обрадовала, и их отношения вышли на новый уровень. Парень стал терпимей относиться к общению девушки со слизеринцами и сам старался окружить её заботой и любовью. В их отношения вернулась та лёгкость и сердечность, которая присутствовала сразу после войны. Свадьба их была очень пафосная и красивая. Гермиона настояла на том, чтобы позвать Малфоев, Забини, Нотта с супругой и остальных своих знакомых слизеринцев. Девушка очень хотела сделать подружкой Асторию Малфой, с которой в последнее время очень сдружилась, но Рон был сильно против, и Гермиона решила не портить только-только налаженные отношения. Так что подружкой Гермиона предложила стать Луне Лавгуд — девушка она была, конечно, своеобразная, зато добрая и искренняя и всегда могла дать дельный совет.

Выбирать свадебное платье ходили выбирать вчетвером: Гермиона, её мама, а также Луна и Тори. Перемерив очень много вариантов, по совету Тори и одобрению мамы Гермиона остановилась на достаточно простом кружевном корсетном платье цвета айвори, которое ей очень шло. Пэнси и Анджел, которые, к сожалению, не смогли присутствовать на выборе платья, полностью одобрили выбор девушки. Свидетелем со стороны Рона был, конечно, Гарри, и Джинни была очень обижена, что в качестве подружки выбрали не её, а Луну, и что её и Молли не позвали выбирать свадебный наряд.

Свадьба прошла без эксцессов, несмотря на достаточно разношëрстную компанию. Но присутствие маленькой Мари-Виктуар не давало никому учинить скандал и высказать своё неодобрение собравшейся компанией. Девочка в белом пушистом платье и с милым бантиком выглядела маленьким ангелочком, и ей нравилось гулять по праздничному залу и подкрадываться к гостям, так что волей-неволей она отбирала часть внимания у Гермионы и Рона, чему молодожёны были несказанно рады. Джеймс же, наоборот, весь день капризничал, и Джинни пришлось уйти с мероприятия раньше, чтобы уложить сына, который ни в какую не хотел успокаиваться и оставаться под присмотром домовых эльфов. Мари же никому особых хлопот не доставляла и даже посидела на ручках у Люциуса и Астории, которые ей почему-то понравились больше остальных гостей, чем безумно удивила родителей. Но всё же свадьба прошла довольно ярко и интересно.

Следующим этапом в жизни Гермионы стал поход к колдомедику. Несмотря на то, что она уже побывала у обычного врача, который заверил, что беременность протекает нормально, её не оставляла тревога. Она была ведьмой — и интуитивно ощущала, что магическая сторона её состояния тоже требует внимания. Поэтому она записалась на приём к профильному специалисту.

Однако, как оказалось, врач, к которому она должна была попасть — мистер Элвинс, — неожиданно отсутствовал. Её направили к другому медику — молодому, но, по словам администратора, весьма перспективному. Имени того в регистратуре не озвучили, что Гермиону насторожило. Когда она зашла в кабинет, мужчина сидел за столом спиной к двери, сосредоточенно заполняя документы.

— Добрый день. Я была записана к мистеру Элвинсу, но меня направили к вам, — сказала она немного неуверенно.

— Добрый, проходите. Что вас беспокоит? — отозвался он, даже не поднимая головы. Голос был подозрительно знаком.

— Драко? — удивлённо спросила Гермиона. Мужчина обернулся. Это действительно был он — Драко Малфой. В мантии целителя, с аккуратно зачёсаными назад волосами и чуть насмешливой, но не враждебной улыбкой.

— Грейнджер, — коротко кивнул он. — Вернее, теперь уже Уизли? Рад видеть. Хорошо, что пришла на плановый осмотр. Что у тебя?

— Я беременна. Срок примерно двадцать недель, я ходила к магловскому специалисту. Но решила, что нужно прийти к магичесскому и встать на учёт, если вы этим занимаетесь.

— Молодец, поздравляю, — улыбнулся Драко, открывая карту пациентки. — И, надеюсь, ты не собираешься закатывать сцену из-за того, что тебя будет осматривать бывший Пожиратель Смерти, а по совместительству — пока ещё студент интернатуры?

— Нет. Были прецеденты?

— Конечно. Твоя золовка, например, сегодня подняла на уши полбольницы. Срок две недели, а истерики — на триместр вперёд.

— Ну, судя по её реакции, и правда не хочет. Пришла ко мне требовать заклинание для прерывания, я отказался. Так она решила, что логичнее всего обвинить меня во всех смертных грехах. Типично. Но давай перейдём к тебе, — Драко встал, взял палочку, и, произнеся несколько сложных диагностических чар, осторожно провёл ею над животом девушки. — Всё в норме. Плод развивается согласно сроку. Магическое ядро формируется — это важный этап, кстати. На данный момент никаких отклонений. Но я рекомендую ограничить использование активной магии, особенно боевых и трансформационных чар. И будь готова к временному снижению магического потенциала ближе к третьему триместру.

Он замолчал, всматриваясь в результаты диагностического заклинания, и вдруг нахмурился, а потом осторожно спросил:

— Прости, конечно, за нескромный вопрос, а твоя дочь случайно не моя будущая родственница?

— С чего ты взял?! — возмущëнно и немного испуганно произнесла Гермиона, а потом задумалась. — Стоп! Малышка? У меня будет дочь?

— Да, поздравляю, — коротко кивнул Драко, сохраняя нейтральную вежливость. — Что касается того, что ребёнок может быть мне родственником... это вполне закономерный вопрос. У тебя с моим отцом роман сколько? Два года? Три? В формирующемся магическом ядре ребёнка есть след рода Малфоев — это нечасто, но встречается. Я обязан был уточнить.

— Ты… ты знал? Всё это время?! — Гермиона чуть не задохнулась от испуга и стыда. — Почему же ты молчал? А Нарцисса?.. Она знает?

— Конечно, знал. Но, Грейнджер, это ваша личная жизнь, не моя. Мы, в Слизерине, предпочитаем не совать нос туда, куда нас не звали. Вы оба взрослые люди. И, уж поверь, мне есть чем заняться помимо обсуждений семейных интрижек.

Он сделал небольшую паузу, а затем с почти ленивой насмешкой добавил:

— Что касается матери... Понятия не имею. Их с отцом брак — скорее контракт. Давно. Дети были частью соглашения, наследство, чистота рода, статус. А чувства… ну, не прилагались. Как и верность. Такие браки, если измена не становится публичным позором, не считаются нарушением приличий. Ты удивлена?

— Но... почему? — выдохнула Гермиона, не в силах принять холодную логику.

— Ты вроде умная, но временами такая наивная. Потому что чувства — роскошь. Особенно для чистокровных семей. Всё строится на расчёте: совместимость магии, финансовая устойчивость, стратегические союзы. Брак — не про любовь. Он про магический результат.

— Совместимость магии? Это вообще что?

— О Мерлин, Грейнджер, тебе бы не помешало хоть раз заглянуть в литературу по наследственной магии. Магическая совместимость — это степень резонанса магических полей двух волшебников. Если они совпадают, ребёнок получает стабильную, мощную магическую основу. И да, матери с высокой совместимостью с партнёром гораздо легче переносят беременность. Минимум осложнений, сильный наследник, устойчивый магический канал. Всё просто.

Он посмотрел на неё чуть дольше, чем требовала ситуация, потом продолжил:

— Сейчас я работаю над дипломным проектом по теме формирования магического потенциала у младенцев в зависимости от чистоты крови и совместимости родителей. Поэтому и оказался в этой клинике — набираю практику и собираю статистику. Если ты не против, я бы хотел внести твой случай в базу данных. Анонимно, разумеется.

— Допустим... — медленно сказала Гермиона. — И как это влияет в реальности?

— Конкретный пример: твоя золовка. Она отказалась от полного обследования, но, по данным из архива, её первая беременность проходила с серьёзными осложнениями. Это говорит о низкой совместимости с Поттером. Их сын, Джеймс, родился слабее, чем ожидалось. Между тем, Мари, дочь Билла и Флёр, демонстрирует магические всплески, которые редки даже для её возраста.

— Но ведь Поттер один из самых сильных волшебников!

— Верно. А Билл — магически довольно посредственный. Однако у Флёр и Билла очень высокая совместимость. Плюс, насколько я знаю, семья Делакур соблюла ритуалы стабилизации перед зачатием. Это даёт огромную фору. К слову, у Делакуров сильнейшие ведьмовские линии — не забывай про вейлу в их роду.

— Значит, моя дочь тоже будет считаться предателем крови?

— Вероятнее всего.

— И что это значит? Это опасно? я была уверена, что это просто оскорбление для магов, которые общаются с маглами.

— Нет, общение с маглами никак не влияет на магию.

— Драко, обьясни нормально, что это значит, — начала заводится Гермиона.

— Предатели крови — это те люди, чей род в какой-то момент совершил преступление против самой магии. У тех же Уизли была совсем мутная история несколько веков назад. У нас, кстати, с ними кровная вражда, поскольку из-за них на нашей семье висит проклятие рождения единственного наследника.

— Так вот, — продолжил Драко. — Жила-была девушка Анабель, происходила она из древней чистокровной семьи и была красоты неземной: длинные светлые волосы, огромные голубые глаза, да ещё и характер был, что называется, ангельский. И были у этой девушки два друга — Дориан Малфой и Одран Уизли. Вместе они устраивали шалости, вместе играли и вместе окончили Хогвартс. Дружили, дружили и как-то незаметно влюбились Дориан и Анабель друг в друга. Попросили у родителей благословения и сыграли свадьбу. И были они самой красивой парой, и любили друг друга. Но их общий друг Одран, оказывается, тоже был влюблён в Анабель и тоже просил руки девушки у её отца. Но девушка предпочла другого. Казалось бы — и сказочке конец, но был этот Одран не прост, затаился и решил выкрасть девушку у своего друга. Вскоре у молодожёнов родился сын, а Одран женился на какой-то женщине и тоже вскоре ожидал наследника. Шло время, и вот Анабель снова в положении, все рады. Не рад только Одран, завидует он другу. И решился он на страшную вещь. Всё спланировал заранее: отослал Дориана за границу по важным делам — они ещё вели семейный бизнес. И выкрал он девушку из её собственного дома, привёз в ненаходимый домик в каком-то лесу, изнасиловал и запер. Сам вернулся домой к жене и сыну и долго он так и жил — на два дома. Пока не вернулся Дориан и не узнал, что его жену похитили. Обратился к другу, а тот, мол, ищем. Повезло, что между Дорианом и Анабель был магический брак, так что спустя какое-то время по кровному ритуалу Дориан нашёл свою жену. Но было поздно, девушка была слишком истощена физически и магически, она пыталась спасти жизнь своему малышу, но постоянные изнасилования и избиения мешали ей это сделать. Девушка потеряла ребенка и спустя несколько недель сама скончалась. Дориан решился на отчаянный шаг: он призвал магический суд наказать виновных. Что стало с Одраном, я не знаю, все средства его рода были переведены нашему роду, а на его род была наложена эта страшная печать — «предатели крови». Предательство друга и двойное убийство не должно было остаться безнаказанным. Ту заминку мой пра-пра-прадед так себе и не простил, ведь в нашем роду не может теперь рождаться больше одного наследника. Да и браки теперь заключаются исключительно по договору, ибо любовь — штука болезненная.

— Это ужасно, но если это так, почему ты решил, что моя дочка — твоя родственница?

— Я вижу магический след отца, это значит или она его дочь, или у вас был интим уже после начала беременности, и умный малыш принял его за своего, скажем так, донора. Да и «печати крови» пока нет, это может быть или из-за небольшого срока, или из-за отсутствия отцовства между ней и предателем крови.

— Нет, это, к сожалению, дочь Рона. Но я не хочу, чтобы у неё было это клеймо. Может, можно это как-то исправить?

— В твоём случае твоя умная дочь немного исправила ситуацию, но вот полностью победить это может, наверное, только введение в род. Но я не уверен, я не особо изучал эту тему. А вот Поттеру скажи: пусть примет титул лорда и введёт сына в род, ибо пока он такой же предатель крови, как и его мать.

— Понятно, спасибо, — задумчиво произнесла девушка, — я пойду, нужно будет поискать об этом информацию.

У Гермионы было много информации для размышления, и, конечно же, первым делом она рассказала обо всём Гарри. Несмотря на то, что они за последние несколько лет сильно отдалились друг от друга, девушка желала своему другу и крестнику самого лучшего. Гарри был сильно удивлен её рассказом и конечно же обратился в Гринготский банк, где он стал лордом Поттер-Блэк, за неимением других близких кровных родственников. И сразу же ввёл Джеймса Сириуса в свой род, где мальчик стал наследником рода Поттеров и перестал носить метку предателя крови. Гермиона думала, что Гарри введёт и жену в свой род, но, перечитав подаренную книгу, поняла, почему он этого не сделал. Всё-таки у него с Джинни был министерский брак и, по наблюдениям Гермионы, не особо счастливый. Джинни нравилось ходить на различные мероприятия, и она пыталась осваивать карьеру журналистки, раз с квиддичем не сложилось, а вот к мужу и сыну была достаточно равнодушна. И Джеймс много времени проводил с бабушкой, чем безумно радовал Молли. Второго ребёнка Джинни всё-таки оставила, видимо, испугалась получить магическую отдачу, и, насколько знала Гермиона, к концу декабря семья Поттеров ожидала пополнения.

Сама Гермиона много времени проводила с родителями и братом. Мама давала советы по поводу будущего материнства, а Джонатан, так сказать, был «практикой» по работе с детьми. Беременность проходила достаточно легко. В то время, как Джинни постоянно капризничала, нервничала, не могла нормально питаться из-за постоянного токсикоза, а Астория со второго триместра практически не покидала поместье из-за слабости, Гермиона много читала, отдыхала и практически не ощущала никаких побочных явлений. К сожалению, девушка так и не смогла найти подходящий способ избавиться от этого клейма «предателей крови», зато она всё знала про беременность, роды и воспитание младенцев. Так что, когда третьего октября в восемь вечера девушка почувствовала острую боль в животе, она поняла — пора. Роды же у неё были тяжелые и длились почти семнадцать часов, что значительно превышало норму. Но малышка родилась здоровая и получила имя Даниэла Роуз.

Буквально за месяц до рождения Роуз у Перси и Одри родилась дочь Абигэйл Молли, а через месяц во Франции у Билла и Флëр родилась вторая дочь — Элионора Доминик. Примерно в то же время у Драко родился сын Скорпиус, а в январе Джинни родила своего второго сына Альбуса Северуса Поттера. Против второго имени воспротивилась вся семья, но Гарри был непреклонен, и спустя месяц после его рождения принял его в род, и мальчик стал наследником рода Блэк.

Гермиона Джин Уизли была уверена: после рождения ребёнка их жизнь с Роном изменится. Она надеялась, что любовь, угасшая под грузом быта и усталости, воскреснет и заиграет новыми красками. Что они оба станут лучше — ради дочки, ради семьи. Но этого не произошло.

Единственное, что действительно изменилось, — в доме появилась очаровательная умная малышка, ради которой они оба были готовы на многое. Почти на всё. Вот только «готовность» Рона чаще выражалась в словах, чем в действиях.

Он по-прежнему не стремился брать на себя ответственность — ни за семью, ни за её будущее. Закончив Академию авроров с одними из худших результатов за последние десятилетия, Рон устроился обычным клерком. Скромная зарплата, никаких перспектив — и, что хуже всего для Гермионы, никакого стремления что-то изменить.

Гермиона знала: у него есть потенциал. Он умел быстро принимать решения, хорошо ориентировался в стрессовых ситуациях, умел анализировать. Но… не хотел. Не делал ничего, чтобы проявить себя. И это раздражало её даже сильнее, чем если бы он просто оказался глупцом. Лень — это был его выбор. Или, возможно, привычка.

После рождения близнецов Рокси и Фреда у Джорджа и Анжелины, Рон стал чаще бывать в магазине «Вредилок», помогая брату. На какое-то время это дало надежду — он ведь действительно поддерживал Джорджа после смерти Фреда, стал совладельцем магазина, старался. Но и это быстро сошло на нет. Рону не нравилось работать в магазине. Финансовое положение семьи от этого почти не улучшилось, а энтузиазм угас так же быстро, как и появился.

Как младший в семье Уизли, он с детства не умел обращаться с деньгами. Получая хоть какие-то средства, тратил их сразу — будто боялся, что в следующую секунду они исчезнут, или кто-то из родни потребует себе. Эта детская стратегия выживания так и не уступила место взрослой ответственности. А Гермиона, привыкшая к порядку и планированию, чувствовала, как эти мелочи выматывают её изнутри.

Ко всему прочему, у Рона появилась ещё одна привычка: вечера пятницы он проводил в баре с друзьями. Это стало традицией — шумной, дорогой и совсем не семейной. А потому, спустя год после рождения Розы, Гермиона поняла: пора возвращаться к работе.

Сначала она устроилась на полставки — помощницей не самого влиятельного чиновника в Министерстве. Но вскоре её усердие, решительность и врождённое чувство справедливости привели её выше. Гораздо выше. Со временем она стала заместителем главы Отдела магического правопорядка, где занималась реформами, пересматривала устаревшие и несправедливые законы, добивалась равных прав для магглорожденных и боролась с пережитками прошлого.

Именно тогда начались настоящие скандалы. Рон не скрывал обиды: его жена зарабатывает больше него, её уважают, к ней прислушиваются, а он... Он чувствовал себя тенью, и вместо того чтобы расти рядом с ней, всё чаще упрекал Гермиону за амбиции. Он хотел ещё детей, мечтал о большой семье, как в его детстве. А Гермиона всё больше понимала, что в этой семье она — и опора, и двигатель, и взрослый.

Она не могла стать домохозяйкой. Не могла, даже если бы хотела. Это было против её природы — пассивно наблюдать, как рушатся принципы, за которые она боролась с детства.

Чтобы не срываться, она наняла несколько домовых эльфов, которые заботились о доме, а Розой помогали заниматься родители Гермионы. Бабушка с дедушкой с радостью водили девочку в маггловский детский сад, а позже — в обычную школу. Молли Уизли, обожающая внуков, тоже с удовольствием брала девочку к себе. Тем более, что после рождения Лили Поттер Нора вновь ожила — Джеймс, Альбус и малышка Лили превратили её в постоянную территорию игр.

Гермиона старалась быть хорошей матерью. Проводила с дочкой все выходные, читала, учила, объясняла. Правда, порой ей казалось, что Роза всё же любит папу больше. Он был для неё — праздник, веселье, сказка. Он играл, смеялся, носил на плечах, строил палатки в гостиной. Гермиона же — объясняла, наставляла, исправляла ошибки. Она любила дочь безмерно, но строго. Иногда — слишком строго.

Иногда Гермиона смотрела, как Рон играет с Розой, и не могла отделаться от чувства, что взрослая в этой троице — только она одна.

Эта мысль особенно остро кольнула Гермиону в один из вечеров, когда она вернулась с заседания поздно — уставшая, с пульсирующей болью в висках. В доме царил беспорядок, на кухне гора немытой посуды, а из гостиной раздавался заливистый смех Розы. Девочка, которую уже давно следовало уложить спать, скакала по дивану, а Рон с радостным криком размахивал подушкой, устроив очередную «волшебную битву».

— Рон, — тихо, но с металлическими нотками в голосе произнесла Гермиона, — ты вообще в курсе, что завтра в школу вставать в семь?

— Расслабься, Гермиона, — отмахнулся он, — мы просто немного поиграли. Я уложу её сейчас, честно. Он повернулся к дочке: — Роза, давай, быстро чисти зубы — и в кроватку.

— А сказка? — спросила девочка, прижавшись к отцу.

— Чем быстрее справишься — тем быстрее будет сказка, — улыбнулся он, целуя её в макушку.

— Хорошо, папочка, — ответила Роза, подпрыгнула с дивана и поцеловала маму. — Не ругайся на папу, я обещала лечь спать, как только мы закончим.

И ушла на второй этаж.

Гермиона резко выдохнула, её взгляд метнулся к Рону — холодный, усталый, колкий.

— Отлично. Мало того, что ты не соблюдаешь режим, так ещё и выставляешь меня злодейкой в глазах ребёнка.

Она уже почти не сдерживалась.

— Я работаю с утра до вечера, стараюсь обеспечить семью, не упустить воспитание — а ты... ты живёшь, будто тебе шестнадцать!

Рон выпрямился, взял подушку, положил её на диван и скрестил руки на груди.

— И снова всё не так, — сдержанно бросил он. — Всё я делаю неправильно. Всё время. Может, ты хоть раз перестанешь меня учить и просто… поддержишь?

— Поддерживать?! — Гермиона хрипло рассмеялась, но в этом смехе не было радости. — Я поддерживаю тебя годами! В Академии, когда ты хотел всё бросить. В х«Вредилках», когда у тебя ничего не получалось. Когда ты снова и снова менял работу, уходил, возвращался, жаловался — и ничего не делал! Я всё это терпела, тянула, закрывала глаза, вытаскивала тебя! А ты хоть раз подумал, каково это — всё делать одной?

— Это не поддержка, Гермиона. Это контроль! — выкрикнул он. — Ты вечно знаешь, как правильно. Всё должно быть по списку, по плану, по твоим правилам. Мне нельзя ошибаться, нельзя быть другим, нельзя даже просто быть!

— Я хотела быть с партнёром, а не с вечным подростком, которому нужно одобрение на каждый шаг! — сорвалась она. — Тебе почти сорок, Рон! А ты всё ещё не можешь обеспечить свою семью. Всё ещё «встречи с друзьями», всё ещё вечные отговорки. Ты боишься взрослеть — вот и вся правда.

— А ты боишься жить! — выкрикнул он. — Боишься быть спонтанной, лёгкой, рядом! Тебе всё нужно контролировать, организовать, направить, исправить! Ты не умеешь просто быть. Не умеешь любить — только проектировать!

Повисла зловещая тишина. Где-то наверху зашуршали шаги — Роза не спала.

— Пойду к Розе. Хоть кому-то в этой семье не плевать на ребёнка, — бросил Рон и, не оглядываясь, направился к лестнице.

Гермиона вздрогнула. Его слова ударили точно в цель, как будто кто-то резко сорвал повязку с раны, тщательно скрываемой под слоями повседневности. Он знал, куда бить. Они оба знали. Словно играли в жестокую игру: кто причинит другому больше боли, кто глубже вонзит обиду, замаскированную под упрёк.

Она села на край дивана, медленно, будто её тело налилось свинцом. Руки тряслись от ярости и бессилия. Сердце колотилось, но это был уже не гнев. Это была усталость. Глубокая, всепоглощающая усталость, от которой не спасали ни отдых, ни магия.

Иногда ей казалось, что вся их семейная жизнь — это фарс, затянувшаяся пьеса, где все давно забыли свои роли, но продолжают играть. По инерции. Потому что так надо.

Гермиона чувствовала: между ними что-то надломилось — давно, тихо, и, возможно, безвозвратно. Слишком часто в голове всплывала мысль, которую она не смела озвучить даже себе: изменяет ли он? Слишком многое в поведении Рона говорило об этом. Резкие смены настроения. Задержки. Вечера, проведённые «с друзьями». Враньё, пусть и мелкое, но заметное. Он стал другим. Чужим. И каждый раз, когда она пыталась выяснить правду, всё кончалось криками, обидами и очередными извинениями — её извинениями. За недоверие. За ревность. За подозрения, которых, как ей втолковывали, не должно быть.

И всё же она и сама была не лучше.

Вот уже три года, как у неё был любовник. Постоянный. Надёжный. Опасный. Мужчина, имя которого нельзя было произносить в их доме без того, чтобы воздух не задрожал от напряжения.

Люциус Малфой.

Когда она забеременела Розой, Гермиона была уверена — всё между ними закончено. Тогда это казалось правильным. Единственно возможным. Но всё изменилось спустя несколько лет.

Они случайно столкнулись в коридоре Министерства — она уже работала в Отделе Магического Правопорядка, он занимал официальную, но довольно обтекаемую должность. Вежливый кивок. Молчание. Почти неловкость. Потом — вновь пересеклись. Уже с кратким «добрый день». Потом — с холодной вежливостью. А потом — с яростным спором. О законах. О правах. О переменах, в которые Гермиона ещё верила. Тогда её начальник не воспринимал её всерьёз, её инициативы игнорировали или высмеивали. И однажды, в порыве отчаяния, она поделилась своими мыслями с Люциусом.

Он выслушал. Он разнёс её идеализм в пух и прах, но увидел суть. Отметил, где идея действительно сильна. Посоветовал, как её можно усилить, подать иначе. Его слова зацепили. Его взгляд был холоден, но внимателен. Ей не нужно было ничего доказывать — он уже видел, что она способна. И не боялся ей возразить.

С тех пор они начали работать вместе — время от времени. Она даже ловила себя на мысли, что мечтает о таком начальнике, как Люциус: требовательном, сосредоточенном, уважающем интеллект, а не подчинённость.

Потом она задержалась в Министерстве — снова. Было поздно. Рон уехал на задание, Роза осталась у родителей. Возвращаться в пустую, неуютную квартиру не хотелось. И когда Люциус предложил поужинать — она согласилась.

Ничего не предвещало того, что произойдёт. Немного вина, разговор, признание. Она говорила — слишком много. О недоверии. О подозрениях. О том, что чувствует себя одинокой даже дома. Он выслушал. Не перебивая. Не критикуя.

А потом — всё словно случилось само. Слишком естественно. Слишком быстро.

Они оказались в знакомом номере отеля.

Сначала — по ошибке. Потом — снова. Потом — без оправданий.

С ним она чувствовала себя двадцатилетней. Снова идеалисткой. Снова женщиной, а не только матерью, начальницей и контролирующим звеном. Он не просил её меняться. Не давал советов. Не осуждал. И она, впервые за долгое время, позволяла себе не быть правильной.

Семья, о которой когда-то писали, как о воплощении стойкости, любви и верности, на деле держалась лишь на ребёнке. Рон и Гермиона стали чужими. Просто соседями с общей историей.

Каждая встреча с Люциусом приносила Гермионе облегчение — и одновременно тонну вины. С каждой изменой она чувствовала, как предаёт саму себя. Но... не могла остановиться. Это был её способ дышать.

Разорвать отношения с Роном она тоже не могла. Не ради себя — ради Розы. Ради воспоминаний. Ради той войны, в которой они были плечом к плечу. Ради «счастливого конца», в который верили все вокруг.

Но теперь, оглядываясь назад, она не могла не задать себе один страшный вопрос: любил ли он её когда-нибудь?

И если да — когда всё сломалось?

Скорее всего, всё было иначе. Это она — Гермиона Джин Грейнджер — сама вцепилась в эту любовь, навязала себя, стала необходимостью. Сначала он нуждался в ней. А потом — устал.

И теперь она жила в клетке, выстроенной собственными руками. И бежать было некуда.

Поэтому она отдавала себя работе. Дочке. Общественным делам. Лишь бы не думать. Лишь бы не чувствовать.

И кто знает, к чему бы её это привело, если бы судьба вскоре не вмешалась.

Судьбе, как и нашим героям, не нравилась сложившаяся ситуация, поэтому она, как настоящая женщина, решила взять ситуацию в свои руки.

Был самый обычный весенний день — тёплый, ясный, полный света. Солнце мягко обнимало землю, воздух был свежим, почти прозрачным, а птицы, как по заказу, заливались радостным щебетом. Казалось, сама природа празднует жизнь.

Но Гермиона не чувствовала этого праздника. Всё внутри неё будто угасло. Она снова проснулась разбитой, выжатой, словно после тяжёлой болезни. Уже неделю что-то было не так — но что именно, она никак не могла понять.

Тошнота накатывала волнами, не только по утрам, но и в самый разгар дня. Постоянная слабость, тупая головная боль, раздражительность — всё это превращало каждую мелочь в испытание. Зелья, которые раньше помогали, теперь казались бесполезными.

Она несколько раз собиралась пойти в Мунго — и каждый раз откладывала. Кто-то приходил, возникали дела, встречи, письма… Сегодняшний день тоже был загружен до отказа, но Гермиона уже твёрдо решила: если к понедельнику не станет легче — она точно пойдёт. Без отговорок.

Симптомы пугали её своей... знакомостью. До странного, до противной узнаваемости. Она старалась не думать об этом, но мысль всё равно назойливо возвращалась.

Беременность.

Когда она ждала Розу, всё было иначе — легче, спокойнее. Почти не было тошноты, зелья работали без сбоев, и сам процесс казался волшебно лёгким. Но вот Тори, родившая спустя месяц после неё, жаловалась на совершенно иное. Та переносила беременность тяжело — с головокружениями, усталостью и теми самыми симптомами, что сейчас мучили Гермиону.

Тогда они смеялись вместе — над Тори, над капризами тела, над всем этим. А теперь… теперь Гермиона не могла заставить себя улыбнуться.

А если она действительно беременна?

Мысль вспыхнула и тут же за ней — другая, обжигающая:

А кто тогда отец?..

Гермиона села на край кровати, обхватив колени. Поджав пальцы под себя, словно стараясь стать меньше, незаметнее, она задумалась. Если предположить — чисто гипотетически, — что она действительно беременна, срок не мог быть большим. Не больше месяца. А это значило... всё осложнялось.

Слишком осложнялось.

В голове всплывали даты. Слишком близко. Слишком одинаково. И Рон, и Люциус — всё это произошло почти одновременно.

Рон был бы счастлив. Он не раз говорил, что мечтает о сыне. «Для полного комплекта», — усмехался он, когда смотрел, как Роза бегает босиком по траве. Гермиона легко могла представить эту картину: он сжимает её в объятиях, его глаза светятся гордостью, его мать — взволнованная, растроганная, уже придумывает имя. Весь клан Уизли ликует, словно победили в лотерею.

И она — в центре этого идеального семейного снимка.

Снова в декрете. Снова вынуждена ставить на паузу работу, проекты, возможности. Всё то, ради чего она училась, боролась, шла на компромиссы с собой.

Она представила, как Роза с сияющими глазами хвастается будущим братиком, как они всей семьёй вяжут шарф для поездки в Хогвартс, как звучит смех, и воздух густеет от счастья.

И вдруг — холод.

Словно этот идеальный образ был не живой, а вырезанный из глянцевого журнала. Не уютный — а душный. Красивый до тошноты.

Гермиона почувствовала, как сжимается горло.

Это не её мечта. Не её выбор.

Картинка, которая должна вызывать умиление, вдруг показалась пугающей. Ложной. Пластмассовой. Всё было слишком правильным, слишком знакомым, слишком предсказуемым.

Не было места для неё самой — настоящей. Только роль. Только шаблон.

И в этом странном, пронзительно-ясном ощущении Гермиона поняла: она не хочет, чтобы этот — ещё не существующий, даже не подтверждённый — ребёнок был от Рона.

Какой бы красивой ни выглядела картина — она её отталкивала. Не потому, что в ней что-то не так. А потому, что она была чужой. Придуманной.

Идеальной — но не живой.

А если Люциус?..

Как он отреагирует? Обрадуется? Отвернётся? Примет ребёнка — или тихо, хладнокровно предложит избавиться?

В магическом сообществе аборты были редкостью, почти табу. Но Гермиона жила на границе миров. Знала слишком многое, чтобы верить в «не может быть». Люциус мог поступить по-разному. Он мог испугаться, сделать вид, что ничего не произошло. Мог закрыться, исчезнуть.

А мог обрадоваться.

Почему-то именно в это хотелось верить.

Она видела, как он смотрит на детей. С нежностью, небрежно спрятанной под маской холодного достоинства. Видела, как он разговаривает с Джонатаном, как умеет быть терпеливым, теплым, мягким.

И Гермиона — сама не зная, зачем — позволила себе представить невозможное.

Они разводятся. Она и он. Без скандалов, без тени, открыто. Всё — по-настоящему. Не эти украденные минуты, не скомканные встречи, а жизнь — совместная, полноценная.

И вот они стоят на платформе. Роза машет рукой, поезд вот-вот тронется. А рядом с ней — Люциус. Сдержанный, холодный, самоуверенный. Это маска, за которой прячется любовь.

На секунду всё замерло — как будто стало возможно.

Но достаточно было представить, как Роза впервые знакомится с «новым папой» — и внутри что-то сжалось.

Картинка рассыпалась, как лёд под пальцами.

Это было неправильно. Это было нелепо. Слишком много «если», слишком много чужого в этой фантазии. В ней не было места для простого, тихого счастья — только напряжение, тонкая грань, на которой всё может рухнуть.

Да и разве он когда-нибудь называл её своим будущим? Разве она действительно видела себя рядом с ним не только в мечтах, а в реальности? С его миром. С его прошлым. С его Нарциссой, которая, даже отсутствуя, казалась слишком совершенной.

Всё это — зыбко. Сладко. Опасно.

Гермиона тяжело выдохнула.

Может, это и не беременность вовсе. Просто усталость. Просто организм протестует против недосыпов и вечных компромиссов. Зелья ведь действительно могли дать сбой по другой причине.

Хватит. Пора остановить этот мысленный водоворот. Вернуться в реальность.

Она потянулась, вдохнула глубже и повернула голову.

Рядом, на правой стороне кровати мирно спал Рон. Он почти не изменился за последние пять лет. Разве что чуть округлился, стал солиднее. Даже во сне он выглядел добрым, уютным, тёплым. Всё тем же мальчиком из леса, с которым они тогда бежали, прятались, боролись. С которым она делила страхи, хлеб и надежду. Он был её любовью. Когда-то.

Сейчас же… сейчас казалось, будто тот мальчик и этот мужчина — два разных человека.

И Гермиона задумалась: а если бы они тогда не перешли ту черту? Остались друзьями. Что было бы?

Наверное, Рон был бы счастлив с Лавандой. Гермиона до сих пор замечала, как та смотрит на него — страстно, с той самой наивной, девичьей преданностью. Может, у них бы всё получилось. Настоящая семья. Без перекосов. Без недомолвок.

А она могла бы строить карьеру в Министерстве. И, возможно, у неё бы действительно был шанс на отношения с Люциусом. Что-то настоящее. Глубокое. Но — как конкурировать с Нарциссой?

Гермиона уважала её. Искренне. Не как соперницу — как женщину. Ту, которая не побоялась обмануть самого Тёмного Лорда, чтобы спасти сына. Даже будучи гриффиндоркой, Гермиона не была уверена, что смогла бы на такое.

Нарцисса вызывала восхищение. Благородная. Молчаливая. Несгибаемая.

Гермиона опустила глаза. День только начинался, а внутри уже бушевал целый вихрь.

Она направилась на кухню — туда, где всё было знакомо и просто. Готовить она никогда особенно не любила, и откровенно говоря, большинство блюд у неё до сих пор выходили, как минимум, сомнительными. Но блинчики эти — тонкие, румяные, с золотистой корочкой — у неё получались удивительно хорошо. Может быть, дело было в чётком ритме: налить, подождать, перевернуть. Здесь всё зависело от неё — и в этом был покой.

— Доброе утро, мамочка! — вбежала на кухню Роза. — А можно я сегодня не пойду в школу?

— Почему? — Гермиона обернулась к дочке, стараясь скрыть тревогу за обычной улыбкой.

Розе было шесть, и она уже училась в начальной школе неподалёку от их дома в Лондоне. Школа была престижной, с уклоном на языки и точные науки, но с доброжелательной атмосферой и мягкой, по-английски сдержанной дисциплиной. Там преподавали и французский, и основы истории, и даже — в игровой форме — логику. Детей учили мыслить, а не только запоминать. Но Роза не чувствовала себя там по-настоящему счастливой.

— Там скучно… и я не могу рассказывать никому про магию, — пробормотала девочка, глядя в пол.

Гермиона вздохнула, чувствуя привычный укол. Роза с самого начала была похожа на неё — не только лицом, но и внутренне: пытливый ум, стремление к знаниям, и та самая неудобная, неуместная честность. Она не умела притворяться. И не понимала, зачем.

— Не переживай, — мягко сказала Гермиона, выкладывая блинчики на тарелку. — Сегодня бабушка заберёт тебя пораньше. Вы с Джонатаном пойдёте в исторический музей.

— Правда? — глаза у Розы моментально засветились.

— Конечно. А вечером мы вместе почитаем — что ты захочешь.

Тишину прервало открывание двери.

— Доброе утро, мои красавицы, — сказал Рон, входя на кухню. Он выглядел усталым, но улыбка была искренней. В последнее время такие утренние моменты казались почти роскошью.

— Папочка! — радостно воскликнула Роза и подбежала к нему. — А ты с нами тоже будешь читать?

Рон поднял её на руки, покружив слегка.

— Сегодня, боюсь, не получится, котёнок. Много дел в Министерстве. Но завтра — выходной. Завтра я весь день ваш.

— Ура! Ты лучший папа! — обняла его за шею Роза и, не слезая с рук, принялась за блинчики с малиновым вареньем.

Гермиона наблюдала за ними с тёплой улыбкой, но внутри у неё не проходило ощущение зыбкости. Всё выглядело правильно — но в каждом мгновении была как будто щель. Пространство, в которое могла провалиться их хрупкая нормальность.

Она вернулась к плите. Пусть будет ещё одна порция. Пусть утро продлится подольше. Хотелось задержаться в этом хрупком покое — где кухня наполняется запахом блинчиков, а дочка весело болтает о музее. Словно внутри было ощущение: не спеши, этот день отнимет слишком много.

И он действительно отнял.

День выдался насыщенным, хотя и начался с лёгкой тяжести в теле. Гермиона списала это на переутомление — не в первый раз, не в последний. Словно на автопилоте, она перебрала несколько старых законов и обнаружила один, давно забытый, почти архаичный. Подала заявку на его отмену. Вернулась домой пораньше, почитала Розе про свойства магических растений — и не заметила, как уснула рядом с дочкой, всё ещё с книгой в руках.

Вот только следующее утро началось куда хуже.

Она проснулась с ощущением, будто тело налили свинцом. Тяжесть сковывала каждую мышцу, веки не поднимались, голова пульсировала глухим набатом, а в груди будто разросся тугой узел. Полчаса она просто лежала, глядя в потолок, и даже дыхание давалось с трудом. Организм отчаянно сопротивлялся, словно предупреждая: остановись.

Когда, наконец, удалось дойти до кухни и машинально включить чайник, Гермиону в груди что-то болезненно кольнуло. Пришло странное осознание: Рон снова не ночевал дома.

Замок щелкнул.

Он вошёл, будто ничего не случилось: мятая рубашка, растрёпанные волосы, усталый, но почему-то довольный вид.

Он вошёл на кухню как ни в чём не бывало — с помятой рубашкой, небрежной улыбкой и запахом чужого табака на плаще. Она обернулась к нему медленно, сдержанно — но внутри кипело.

— Где ты был? — голос её прозвучал спокойно, почти отстранённо. — Почему снова не пришёл домой?

— Я предупреждал. У меня было ночное дежурство, — попытался отмахнуться он.

— И сколько раз за последний месяц у тебя «дежурства»? У Гарри, между прочим, таких почти нет, а ты исчезаешь по ночам, как по расписанию.

— У Гарри трое детей. Ему разрешено дежурить меньше. Я тебе сто раз предлагал завести второго, — тон Рона стал грубее. — Но у тебя вечно работа, приоритеты, отчёты. Всё важнее семьи. А теперь ты ещё и недовольна тем, что я, как могу, стараюсь зарабатывать?

Гермиона вспыхнула:

— А может, если бы ты был хоть немного более целеустремлённым, ты бы уже не сидел внизу карьерной лестницы, довольствуясь случайными выездами и ночными дежурствами! — голос её сорвался. — Ты хочешь ребёнка не потому, что готов — а чтобы дежурств стало меньше? Дети — это не способ устроить себе удобную жизнь!

Рон резко вдохнул и уже открыл рот, чтобы ответить, когда…

— Мамочка… папочка… — в проёме кухни стояла Роза, почти шепча, со слезами на глазах. — Не ругайтесь, пожалуйста.

Словно по щелчку, всё замерло.

— Конечно, солнышко, — сказал Рон, поспешно обнимая дочь и бросая короткий, тяжёлый взгляд на жену. — Ну что, ты готова весело провести день?

— А куда мы пойдём? — Роза тут же оживилась, цепляясь за малейший шанс на обычное счастливое утро.

— В зоопарк, — объявил он с показной бодростью.

Роза завизжала от радости и захлопала в ладоши, тут же позабыв о слезах.

У входа в зоопарк она держала родителей за руки и подпрыгивала на каждом шаге, будто её наполнял внутри солнечный воздух. Время будто сдвинулось: утренние голоса, обиды, тревожный холод в комнате — всё это осталось где-то далеко.

— Смотри, это капибара, — сказала Гермиона, наклоняясь к дочке. — Они водятся в Южной Америке, и они — самые большие грызуны в мире. Представляешь?

— А у них есть магические версии? — тут же спросила Роза.

— Конечно! — подхватил Рон. — Волшебная капибара вырастает размером с пони и может исчезать, если испугается. Именно поэтому их почти никто не видел.

— А ты видел? — с подозрением прищурилась дочка.

— Разумеется. Один раз. В горах. В Румынии у дяди Чарли, — он поднял палец, делая вид, будто вспоминает подробности. — Она чихнула — и тут же исчезла. Я чуть не упал со скалы.

Роза залилась смехом, и даже Гермиона улыбнулась — устало, но по-настоящему.

Они гуляли по вольерам, заходили в павильоны с экзотическими птицами и ночными животными. Роза смотрела на летучих мышей и таращила глаза:

— Мам, смотри! Они как мини-драконы!

— Да, только питаются фруктами, а не рыцарями, — мягко уточнила Гермиона.

Рон посадил дочку на плечи, и они вместе смотрели на львов. Он рассказывал, как однажды пытался приручить магического льва-химеру — и та украла у него бутерброд с пастрами.

— Ты всё выдумываешь! — закричала Роза, но видно было, как ей это нравится — когда всё весело, просто и вместе.

Позже они зашли в знакомую детскую кафешку с витражами и деревянными столиками в форме зверей. Роза уселась за стол, сделанный в виде бегемота, и болтала без умолку, едва не уронив ложку с мороженым.

— А крокодилы были совсем нестрашные. Один даже моргнул мне! И ленивцы такие милые. Один чесал пузико лапкой — вот так, смотри! — она с энтузиазмом демонстрировала жест, а потом запнулась. — А вы правда не будете больше ругаться?

Наступила короткая пауза.

— Мы постараемся, солнышко, — тихо ответила Гермиона, проводя ладонью по волосам дочери.

Рон кивнул, не глядя на жену.

В машине, когда Роза почти задремала в автокресле, устав от впечатлений, Гермиона заговорила мягко:

— Солнышко, у нас сегодня в Министерстве приём. Ты сегодня переночуешь у бабушки Джин, а утром мы тебя заберём.

— Но я хочу с вами...

— Мы очень быстро придём за тобой, — сказал Рон, оборачиваясь. — Утром поедем на озеро или в парк. Ты даже не успеешь соскучиться.

— Успею, — пробормотала Роза, зевая. — Но если обещаете — тогда ладно.

— Обещаем, — сказали они хором.

На этот раз — почти без фальши.

Вечер Министерского приёма подкрался незаметно. Казалось, Рон и Гермиона только что сидели в уютной кафешке, любимом месте их дочери, смеялись, пили кофе с корицей и обсуждали планы на завтра. А теперь — уже вечер, и в комнате Гермионы царил лёгкий хаос: полураспахнутый шкаф, платья на вешалках, туфли на полу и сама она, стоящая перед зеркалом с усталым, отрешённым взглядом, перебирала наряды в надежде найти тот самый. Такой, который не только соответствовал бы статусу мероприятия, но и хоть как-то совпал бы с её внутренним состоянием.

А оно оставляло желать лучшего.

После насыщенной прогулки по городу ей больше всего хотелось остаться дома, укутаться в плед, зарыться в подушки и просто исчезнуть на несколько часов. Лёгкое головокружение, начавшееся с утра, усилилось к вечеру, а тупая боль в висках стучала в такт шагам по коридору.

Но сегодняшнее событие было слишком значимым, чтобы его пропустить. Гермиона прекрасно понимала: статус героев войны, работа в Министерстве и Аврорате — всё это накладывало определённые обязательства. И потому, пересилив себя, она выбрала чёрное платье — лаконичное, сдержанное, но с откровенным разрезом на бедре и изящной сеткой на груди. Лёгкий макияж скрыл следы усталости, короткая стрижка — чёткая и простая — добавила строгости и уместной небрежности. Хоть что-то в этот вечер было под контролем.

Министерские приёмы давно стали рутиной. Еда, напитки, светская болтовня, медленные танцы. Но за последние пять лет изменилась атмосфера — и мода. Старые мантии остались в прошлом, теперь женщины наряжались в вечерние платья, а мужчины — в костюмы, хотя многие по-прежнему предпочитали удобные, свободные мантии.

Сегодня зал был полон блеска: парча, шёлк, атлас, запах духов, блеск украшений. Каждая женщина старалась удивить, показать, что, несмотря ни на что, она всё ещё может быть великолепной. Каждая волшебница старалась проявить себя и показаться во всей красе. Джинни, видимо, тоже пыталась. Но то, что на ней было, вызывало у Гермионы непонимание. Платье — сиреневое, в пайетках, с глубоким вырезом спереди и сзади, обтягивающее каждую линию тела. Оно могло бы подойти кому-то другому — не Джинни. Гермиона знала, что та предпочитает элегантную простоту: струящиеся ткани, тёплые оттенки, лаконичность. Но, судя по всему, выбора у Джинни не было. Если её мать что-то решила, проще согласиться, чем объяснить, почему нет. Поблизости ходила Молли Уизли — довольная, суетливая, словно выставившая дочь на подиум.

На самой Молли было платье, от которого хотелось зажмуриться: ярко-бирюзовая ткань, усеянная красными крупными цветами. Крой подчёркивал объём, а не скрывал его. Впрочем, она явно чувствовала себя уверенно и не упускала случая снова напомнить Гермионе о «скромности» её вкуса и «странностях» моды Малфоев. Гермиона привычно молчала. В ней кипело, но она не отвечала. Сил не было даже на это.

Тем более что рядом прошла Тори — изящная, уверенная в себе, с привычной мягкой улыбкой. Она ненавязчиво поприветствовала всех, легко кивнула Гермионе, и даже этот жест казался продуманным до кончиков пальцев. На ней было персиковое платье — лёгкое, будто сотканное из самого летнего воздуха. Шифоновая юбка мягко колыхалась при каждом шаге, а кружевной верх с тонким рукавом изящно обрамлял плечи и декольте, намекая на чувственность, но не переступая границы. Всё в образе было выверено: цвет, крой, манера держаться.

Стиль Пэнси Паркинсон угадывался безошибочно — изысканная простота с европейским акцентом, чуть вызывающая, но элегантная. Гермиона с некоторым удовольствием отметила, что вкус Пэнси ей определённо нравился.

Рядом с Тори шёл Драко. Белоснежный костюм — прямой, чёткий, подчёркивающий фигуру, с острыми лацканами и лёгким жемчужным отливом — сразу выделялся среди однообразных мантий. На фоне остальных гостей он выглядел почти дерзко, но в этом была уверенность. Он был собран, сосредоточен, и, как всегда, немного отстранён. Но в том, как он держался рядом с Тори, была заметна новая мягкость, защищённость, тепло, завëрнутое в привычную ледяную оболочку.

— Всё в порядке? — осторожно спросила Тори, ненавязчиво остановившись рядом с Гермионой. В её голосе не было ни тени осуждения — только искренняя забота. — Ты выглядишь уставшей.

На мгновение Гермиона не нашла, что ответить. Слова запутались, язык прилип к нёбу. Горло саднило, как будто она весь день не говорила, а язык был сухим, будто вылизан песком. Только сейчас она поняла, что вообще не пила воды с самого утра.

— Немного, — выдавила она с натянутой улыбкой. — Просто длинный день. Как обычно.

— Если хочешь — могу по дружбе тебя осмотреть, — предложил Драко, мягко, но с медицинской конкретностью.

— Боюсь, семейство Уизли сначала убьёт тебя, а потом — меня, — хрипло усмехнулась Гермиона.

— Ты всё ещё скрываешь нашу связь? — с лёгкой усмешкой спросил Драко.

— Конечно. Это тайна, — ответила она и слабо улыбнулась. — Не дай Молли узнать, что моим личным колдомедиком является личный враг семьи.

— Если станет хуже — подойди, — всё же сказал он сдержанно, но настойчиво. И вместе с Тори они отошли.

Гермиона кивнула, хотя прекрасно знала, что не подойдёт.

Приём шёл своим чередом. Кто-то заводил связи, кто-то — только укреплял старые. Шампанское лилось, разговоры перемежались вальсами, музыка струилась в воздухе, словно сладкий дым.

Гермиона тоже говорила, смеялась, вела себя, как принято, — но ощущала себя фантомом. Будто бы её здесь не было, будто бы тело двигалось само по себе, а сознание отступило куда-то на задний план.

Каждый звук отдавался в висках тупой пульсацией. Будто кто-то стучал изнутри черепа, просясь наружу.

Рон, заметив её заторможенность, попытался приободрить — с неуклюжей заботой протянул бокал шампанского.

— Попей, может, станет легче.

Она кивнула, поблагодарила и сделала глоток. На мгновение это и правда помогло. Голова чуть прояснилась, как будто по пыльной улице прошёл долгожданный дождь. Но стоило бокалу опустеть, как мир снова начал расползаться.

Словно внутри неё лопнула тонкая струна. В груди запрыгало сердце — слишком быстро, слишком громко. Пульс — резкий и частый, как шаги вниз по каменной лестнице. Звон в ушах усиливался, вытесняя речь. Голоса вокруг слились в невнятный гул, будто она нырнула под воду. Лица расплывались. Гермиона моргнула. Потом ещё раз. Но тьма уже наступала, жадно и без предупреждения. Ноги стали ватными. Пол качнулся.

Когда она упала, в зале на секунду воцарилась гробовая тишина. Кто-то вскрикнул. Кто-то бросился к ней. Но сама Гермиона этого уже не слышала. Она, как лист, сползла в тёплую, бархатную тьму. Там не было боли. Не было мыслей. Только покой, долгожданный, мягкий, почти желанный.

Она больше не чувствовала тела. Не ощущала тяжести ни слов, ни забот.

Где-то вдалеке пульсировал голос — упрямый, ровный:

— Гермиона. Слышишь меня? Расступитесь. Я — колдомедик.

Где-то рядом звучал визг Молли, срывающийся на плач. Рон звал её по имени, растерянно, без привычной бравады.

Но всё это — сквозь вату. Сквозь воду. Сквозь сон.

Её мир сузился до лёгкого покачивания и тишины внутри.

* * *

Вернул её резкий запах — смесь камфоры, чего-то пряного, обжигающего. Кто-то коснулся запястья холодом, будто льдом. Гермиона судорожно вдохнула.

И мир врезался обратно. С грохотом.

Свет ослепил. Звуки резанули по слуху. Тошнота подкатила к горлу.

— Наконец-то, — знакомый голос облегчëнно выдохнул. — Пей.

Медленно, будто через стекло, Гермиона разлепила веки. Свет был приглушённый. Зелёные стены, мягкий диван, медицинская сумка на столе говорили о том, что она находится в больнице Святого Мунго.

Перед ней стоял Драко. Его волосы были чуть растрёпаны, ворот мантии расстёгнут. В одной руке — флакон с мутным, серо-зелёным зельем. Пахло плохо, вызывая новый приступ тошноты.

— Я не буду это пить, — хрипло пробормотала Гермиона.

— Будешь, — невозмутимо ответил он. — Добровольно или принудительно — решай сама.

— Шантажист, — буркнула она и, сморщившись, всё же сделала глоток. Зелье оказалось на вкус ещё хуже, чем пахло, но почти сразу принесло облегчение. Голова стала яснее, тело — чуть легче.

— Что со мной? — наконец, спросила она.

— Поздравляю, ты беременна, у меня скоро будет братик, — огорошил новостью Драко и, не дав девушке опомниться, продолжил, — срок три недели, смею предположить, недомогания начались у тебя с неделю назад, но ты решила, что само пройдёт. Я крайне рекомендую тебе отправить Патронус своим родственникам, а то они решили, что я тебя убить хочу. Скажи, что ты пару недель проведёшь в больнице под присмотром целителя Сметвика, с ним я договорюсь. А сейчас мы отправляемся в Мэнор.

— Подожди… Почему? Что?.. — она попыталась понять хоть что-то.

Но Драко смотрел на неё строго. Без раздражения — но и без возможности для возражений.

Смирившись, Гермиона отправила Патронуса — серебристую выдру, которая выпрыгнула из палочки и растворилась в воздухе. Попыталась встать — но ноги подкосились. Тело снова напомнило о себе тяжестью, слабостью, нежеланием двигаться.

— Прекрасно, — выдохнул Драко. — Значит, несёмся.

Он поднял её на руки — уверенно, как будто делал это не впервые. Гермиона, удивлённо и слабо, прижалась к нему. И — впервые за день — стало легче.

Покой, наконец-то настоящий, пришёл не из темноты, а из тепла его рук.

Мэнор встретил их тишиной и прохладой. В его стенах Гермиона вдруг почувствовала, как ступни уверенно касаются пола. Её качало, но уже не так сильно.

— Добро пожаловать в изолированное, но весьма комфортное заключение, — усмехнулся Драко.

— А теперь расскажи, что происходит? — потребовала Гермиона, присаживаясь в мягкое кресло в Бежевой гостиной. — С чего ты решил, что ребёнок твой брат?

— Магию семейства Малфой сложно с чем-то спутать, особенно мне, — усмехнулся Драко. — Если насчёт первого твоего ребёнка у меня были сомнения, то тут — всё ясно. Этот малыш на сто процентов Малфой.

— И что мне теперь делать?

— Быть в Мэноре. Отдыхать. Контактировать с представителями нашего рода, — хмыкнул он, но, поймав взгляд Гермионы, полный недоумения и возмущения, всё-таки добавил серьёзнее:

— Беременность у Малфоев — штука непростая. Даже до всех проклятий в семьях редко бывало больше одного ребёнка. Когда плод закрепляется, он требует магической подпитки от отца. Это не просто биология — это магия рода, старая, капризная и очень требовательная.

Он сделал паузу, будто дав ей переварить услышанное.

— Всё связано с древностью линии, наличием вейл в родословной и с почти параноидальным стремлением не допустить появления бастардов. Так что да — тебе нужен тактильный контакт с представителем рода. Даже не обязательно с отцом ребёнка. Объятия, прикосновения — всё, что может передать магию. Это облегчает симптомы и снижает нагрузку на тебя. Также, чем ближе ты к родовому камню, тем лучше. Он будет подпитывать тебя даже без постоянного присутствия кого-то из семьи рядом. Поэтому ты тут.

Он встал и прошёлся по комнате.

— Тори во время беременности почти не покидала Мэнор. Её поддерживал и я — муж, и род. У тебя, как понимаешь, всё хуже. Единственным источником магии была ты — и ты уже на грани. Если бы ты не потеряла сознание при мне или не обратилась в Мунго в ближайшие несколько дней, то, скорее всего до конца недели ты бы не дожила. Магическое истощение убивает. Особенно такое.

Она молчала. Руки сжались на подлокотниках. В горле стоял ком.

И тут в комнату буквально ворвался взбешённый Люциус Малфой. Дверь едва не сорвало с петель.

— Драко, что за чёртова срочность?! Я еле добыл портключ, — начал он, но, завидев Гермиону, осёкся. Его лицо изменилось. — Гермиона? Что ты здесь…?

—Гермиона беременна, твоим ребёнком. Срок три недели. Я его наблюдаю, то есть первый триместр с моими рекомендациями и нужными зельями она должна его проносить. Дальше, как ты понимаешь, это уже не в моей власти. Что вы со всем этим будете делать — решать вам. Но сроку на принятие решения у вас не больше, чем три недели. Ближайшую неделю очень рекомендую провести в Мэноре, палату в Мунго я на тебя оформлю. С родственниками тебе придется поговорить в ближайшие несколько дней. Но завтра из Мэнора ни ногой, магия малыша должна синхронизироваться с родовой. Исход этой беременности я предрешить не могу, плод магически сильный, поэтому без подпитки рода ты, моя дорогая, долго не протянешь. Но есть и другое решение, — Драко скривился. — В магическом мире тебе не помогут, но вот в магловском аборт тебе сделают быстро. Так, что думайте, но не долго. Чем больше срок, тем опаснее последствия. Магловский аборт — это риск, но учитывая, что шансов выносить ребенка у тебя не много, риск оправдан.

Он посмотрел на Люциуса, потом снова на Гермиону:

— Если решишь оставить ребёнка — завтра я буду к обеду. Приду с Тори и Скорпиусом. Она даст советы по беременности, я — по лечению. Колдомедиком твоим быть не могу, но всё остальное уладим. Шлите Патронуса, если что.

И прежде, чем кто-то успел ответить, он ушёл.

Когда Скорпиусу исполнился год и угроза магического истощения ушла, молодая семья перебралась из величественного, гулкого Мэнора в тихий уютный коттедж возле Хогсмида. Четыре спальни, гостиная, камин, маленький садик и кабинет с окнами в лес. Дом был скромным по меркам Малфоев, но достаточно уютным.

Драко искренне переживал за девушку, которая из чуть ли не «закадычного» врага сумела стать ему хорошим другом. Поэтому он предпочёл выложить всю информацию перед отцом и Гермионой. Он считал себя не вправе давать двум взрослым людям советы и предпочёл, чтобы решение они приняли самостоятельно, хоть и не сомневался, что ребенка они решат оставить, и Гермиона превратится в его мачеху. Но парень не был против такого расклада, он искренне желал девушке и отцу счастья. Он откровенно не понимал, что держит такую женщину, как Гермиона, рядом с этим рыжим недоразумением. Она всегда нравилась Драко своим умом, честностью, искренностью, храбростью. А вот её отношения с Роном были слишком непонятны для человека, который хоть и вступал а брак по расчёту, но они с Тори были хорошими друзьями. А без любви и всепоглощающей страсти вполне можно прожить, если тебе хорошо с человеком. Но у Гермионы с её мужем не было даже этого. Им было слишком сложно понять друг друга, они оба были недовольны этом браком, но почему-то цеплялись за него, старались сохранить хорошую мину при плохой игре. Быть идеальными непонятно для кого. Драко был искренне рад за Гермиону, что у неë появился реальный шанс разрушить этот замкнутый круг из недоотношений и стать счастливой. И он был вдвойне счастлив, что этот шанс появился у неё с его отцом. Он видел, как его отец менялся рядом с этой девушкой, становился более мягким и способным на компромиссы. А ещё Драко видел искры, которые летали между этими двумя, и даже был готов поверить в то, что именно так и выглядит любовь. К тому же, он подсчитал магическую совместимость отца и Гермионы ещё в прошлую её беременность и остался вполне доволен её результатами, они были даже чуточку выше, чем у него с Тори и достигали 69%. То есть шанс, что у них родится магически сильный ребенок, был достаточно высок, да и к тому же сама магия будет помогать им в их отношениях. Сейчас Драко приходилось надеяться только на благоразумие его отца и Гермионы, и тогда всё будет хорошо.

В это же время хладнокровный аристократ в N-ном поколении Люциус Малфой, славящийся своим умением в любой непонятной ситуации сохранять лицо, был растерян и, можно сказать, пребывал в ужасе, как, впрочем, и его любимая. Гермиона не собиралась становиться матерью во второй раз, она очень любила дочь, но больше не планировала иметь детей. Но с другой стороны, это не просто ребенок, а её ребенок от любимого мужчины. Поэтому она в который раз оказалась на распутье, где от её решения будет зависеть жизнь дорогих ей людей. С одной стороны, она не хотела убивать собственного малыша, ведь он уже есть, и самое удивительное, она его уже любит, а с другой — девушке было слишком страшно что-либо менять. Ведь скажи она правду, их отношениям с Роном придёт конец, он не простит ей предательства, его семья отвернëтся от неё, да и Гарри примет сторону друга и жены. В голове у девушки по-прежнему звучали слова, сказанные старой прорицательницей: «Вы такая юная, но сердце ваше неспособно на любовь. Душа сухая, как страницы учебника, к которым Вы привязаны навсегда». Девушка по-прежнему боялась что Трелони окажется права. Но она ведь действительно любит Люциуса! Несмотря на все доводы разума, девушка впервые призналась сама себе и решила рискнуть и сказать мужчине всю правду.

— Люциус, мне страшно, — одними губами прошептала Гермиона. Голос дрожал, словно ветер касался натянутой струны. Она смотрела на него с такой надеждой, будто он действительно мог знать ответы на всё — как спасти, как простить, как выжить. — Я не готова становиться матерью во второй раз. Я… очень люблю Розу, но… я больше не вижу себя в роли матери. Я хочу жить, развиваться, быть чем-то большим, чем просто мама. Я столько строила — карьеру, имя, свою независимость… Я боюсь потерять всё это. Боюсь себя потерять.

Она на мгновение замолчала. Ком в горле не давал выдохнуть. Потом, опустив взгляд, словно признаваясь в чём-то слишком личном, едва слышно добавила:

— Но… это твой ребёнок. И я… я хочу, чтобы у меня осталась частичка тебя.

Люциус молчал несколько секунд, а затем подошёл ближе. Он аккуратно обнял её, как будто она могла рассыпаться от любого резкого движения. Взгляд его был тёплым, по-настоящему светлым — таким, каким его почти никто не знал.

— Я люблю тебя, Гермиона. И если это — чудо, то я благодарен судьбе за него, — сказал он, срывающимся голосом. — Ты даже не представляешь, как сильно.

— Но как так вышло? — Гермиона, прижавшись к его груди, слабо покачала головой. — Ты говорил, Драко не может иметь братьев. Это же родовое… Проклятие? Он рассказывал, что у мужчин в вашем роду может быть только один ребёнок…

Люциус чуть напрягся. Эта тема, как старая, не до конца зажившая рана, до сих пор причиняла боль.

— Значит, он рассказал тебе и про Уизли? — с горечью произнёс он.

— Да, — кивнула она, — про мужчину, который не смог сохранить ребёнка. И что наследник должен быть только один.

— Всё верно, — кивнул Люциус. — Но у любого проклятия есть не только цена, но и способ его снять. Это древнее родовое заклятие держалось на вражде, на гордыне, на крови. А чтобы оно исчезло, нужен человек, способный соединить разрозненные части — с любовью, искренне, без выгоды. Ты стала этим человеком, Гермиона. Твоя дружба с Драко сдвинула лёд, ребенок от Уизли и любовь ко мне. Всё это способствовало этому чуду и уничтожило проклятие. Ну и, возможно, то, что я простил и снял печать крови с парочки Уизли.

Он опустился на одно колено, не убирая руки с её талии. И в глазах его не было ни высокомерия, ни расчёта — только тёплая, хрупкая, пугающая по силе искренность.

— Гермиона Джин Грейнджер-Уизли, ты выйдешь за меня?

— Что? — она отшатнулась от неожиданности. — Но… ты женат! Я замужем! Ты… ты не можешь…

— Это просто бумаги, — спокойно ответил Люциус. — Браки по решению Министерства. Пустые формальности. Развод возможен, и я всё уже продумал. Завтра я напишу Нарциссе. Через день-два она будет в Лондоне, я договорюсь с судом. Мы разведёмся в течение недели.

— А ты правда думаешь, что это будет просто? — с испугом в голосе спросила она. — С ней? С Роном? С Гарри? Они ведь все…

— Они — не мы, Гермиона, — мягко перебил он. — Мы — это ты, я и наши дети.

— Дети… — она сжала пальцы в кулаки, — а Роза? Я не смогу её оставить. Я не хочу выбирать. Я не смогу…

— И не придётся, — твёрдо сказал Люциус. — Роза — часть тебя. И значит, часть меня. Если ты захочешь, она будет жить с нами. Я постараюсь стать ей другом, поддержкой. Я не собираюсь ни у кого её отнимать — наоборот, я хочу стать для неё ещё одним человеком, который её любит.

— Ты действительно не против? — еле слышно прошептала Гермиона. Глаза её наполнились слезами.

— Это значит, ты согласна? — с лёгкой улыбкой спросил Люциус, всё ещё стоя на колене.

Она не сразу ответила. Глубоко вздохнула, будто ныряя в омут без дна. Сердце колотилось в груди — от страха, от волнения, от любви.

— Да, — наконец выдохнула она. — Да. Я согласна.

И в тот момент, когда он обнял её, прижав к себе так крепко, как только можно прижать любимого человека, Гермиона поняла: впереди будет боль, будет сражение — за свою жизнь, за детей, за право быть счастливой. Но она была готова. Потому что впервые за долгое время чувствовала себя живой. Настоящей. И любимой.

А всё остальное — пустяк. Она со всем справится ведь она гриффиндорка.

Впервые за несколько недель Гермиона проснулась в прекрасном настроении. Что-то в мире изменилось — он стал мягче, светлее, словно вокруг разлился невидимый тёплый свет. Душа пела. Настроение было таким, что хотелось смеяться, кружиться, обнимать весь мир. Даже тело — упрямо дававшее сбои в последнее время — сегодня ощущалось легче, словно само откликнулось на внутреннее обновление.

Но стоило ей протянуть руку в поисках привычного тепла рядом — и улыбка чуть померкла. Люциуса рядом не было. Простыня была холодной.

Она осталась лежать на подушке, глядя в потолок, и в сердце — вдруг, будто капля в чистую воду — упало сомнение. Всё ли она делает правильно?

Рон.

Мысль о нём вспыхнула нестерпимо ярко. Не упрёком — скорее, как эхо чего-то давнего, родного. Они были семьёй. Столько лет. Сколько всего они пережили вместе. У них дочь, любимая, дорогая Рози. На секунду стало страшно, вдруг она совершает ошибку, вдруг Роза не простит её, будет чужой в этом доме, в новой семье?

Нет, решение было верным. Она много думала, не раз пыталась «ещё немного потерпеть». Только терпение перестало лечить, а любовь — быть домом. В какой-то момент поняла: она держится не за Рона, а за идею, за прошлое. Она отчаянно цепляется за то хорошее, что у них было. Но пора что-то менять, и этот ещё не родившийся малыш подталкивает её к этому.

И сейчас она была здесь. В этом доме. В чужом — и в то же время своём. В рубашке Люциуса, которую только что трансфигурировала в простое, мягкое платье. И пахло от него так, как пахнет надёжность. Как пахнет покой.

Её сердце ещё кололось лёгкой виной — не потому, что она кого-то предала, а потому, что не хотела быть жестокой. Но это чувство постепенно уступало место другому: теплу. Крыльям за спиной. Ласковому, осторожному счастью.

Она спустилась вниз босиком, стараясь ступать тихо. Деревянные ступени не скрипели, будто сами понимали важность момента.

Проходя мимо одной из комнат, Гермиона замедлила шаг: оттуда доносились голоса. Драко и Люциус. Она уже собиралась заглянуть — пусть даже с лёгкой неловкостью: всё же она теперь здесь, часть этой семьи, как ни странно это звучит. Но вдруг что-то в интонациях остановило её.

— Значит, ты всё решил? — говорил Драко. В его голосе чувствовалась сдержанная напряжённость. — Хотя, думаю, выбора у тебя особо и не было. Иначе они бы при всех моих стараниях не выжили.

«Они»? Гермиона затаила дыхание. Кто?

— Ты же знаешь, — отозвался Люциус, и его голос был неожиданно тёплым. — Я сделал это не только ради спасения их жизней. Я действительно люблю её.

У Гермионы дрогнуло сердце.

Она знала. Чувствовала это кожей, каждым взглядом, каждым прикосновением. Но слышать... вот так, чётко, без оговорок — это было как вдох после долгого, мучительного сдерживания дыхания.

— Конечно, только слепой мог не заметить искры, летящие от вас. Даже Скитер начала что-то подозревать. Кстати, как отреагировала маман на твоё желание развестись?

— Сказала, что давно пора и что я слишком долго тянул кота за хвост. И она хочет увидеть мою избранницу, — хмыкнув, произнес Малфой-старший.

— Ты не сказал, кто она?

— Пусть будет сюрприз, — протянул мужчина, — или ты ей рассказал о моём романе с Гермионой?

— Я же не дурак. Ваши отношения только ваши, я туда не лезу. Но мне кажется, она и так подозревает, кто это, и к чему вся эта спешка. Она ведь по-прежнему мать Рода, и ваш развод это не изменит, так что, если она примет Гермиону с моим братиком, то шансы благополучно перенести эту беременность у твоей возлюбленной высоки.

— А какова вероятность на данный момент? — тревожно спросил Люциус. Гермиона вздрогнула: она думала, у неё всё хорошо.

— Если вы поженитесь в первом триместре, мама примет её и малыша под свою опеку, Гермиона не будет видеться с дочерью и другими Уизли, будет принимать все зелья — то довольно высокие. Я бы даже сказал, процентов девяносто, что всё пройдет успешно.

— А если добавить в этот список общение с дочкой и процедуру развода, на которую явятся все из этой ужасной семейки? — поинтересовался Люциус. Гермиона вздрогнула

— Учитывая, что они выпьют все её соки и истреплют все нервы, да и Роза, увы, сейчас будет отрицательно влиять на маму с малышом, то процентов сорок на то, что выживет малыш и пятьдесят, что она. Хотя, учитывая эти три недели и то, в каком состоянии я доставил её в Мэнор, это уже неплохо, — закончил Драко.

У Гермионы закружилась голова.

Её накрыло, будто ледяной водой окатили. Видеться с Розой… нельзя? Не просто нежелательно — нельзя? В ближайшие восемь месяцев? Иначе оба ребёнка могут остаться сиротами?..

Мир пошатнулся.

Её дыхание стало рваным, не хватало воздуха. Она вцепилась пальцами в дверной косяк, пытаясь удержаться на ногах. Перед глазами плыло, в ушах зашумело. Она почти не слышала, как дрожащими губами прошептала:

— Нет… Нет-нет-нет…

Она готова была завыть. Разрыдаться. Впасть в самую настоящую истерику. Это она виновата. Она, со своим упрямством, нежеланием признавать перемены, своей манией всё контролировать. Она так отчаянно пыталась сохранить привычный уклад, что теперь…

Теперь могут пострадать двое ни в чём не повинных детей.

Глупая, глупая! Роза — её маленькая Роза — проведёт почти год без неё, на руках у бабушек и дедушек. И как бы Гермиона ни уговаривала себя, что у Рона заботливая семья, сердце кричало от боли. А вдруг они начнут настраивать малышку против неё? Скажут, что мама её бросила? Что ушла к другому мужчине и теперь у неё новая семья, новый ребёнок?..

А вдруг Роза сама не захочет потом возвращаться?

Эта мысль пронзила её, как нож. Лёд в груди сковал дыхание. Всё внутри сжалось до болезненного комка. Какой же она эгоисткой оказалась. Просто хотела быть с одним своим ребёнком — и этим могла ранить другого. Как с этим жить? Как принять выбор, в котором нет правильного решения?

Хорошее настроение исчезло, будто его никогда и не было. Осталась только боль. Растерянность. Отчаяние.

Гермиона стояла, словно в вакууме, едва соображая, где она, что происходит. Мир померк, звуки приглушились, всё было будто под водой.

И только через несколько минут она заметила: кто-то настойчиво зовёт её. Кто-то тянет за подол платья, кто-то маленький совсем невесомо поддерживает её не давая упасть.

Она опустила взгляд — и замерла.

Перед ней стоял светловолосый мальчик лет пяти. Изумительно красивый ребёнок с небесно-голубыми глазами, в которых отражались тревога и неподдельная искренность. Он смотрел прямо на неё — в самую душу. Его голос, высокий и звонкий, всё ещё звенел в её ушах, вырывая её из тьмы:

— Мисс, с вами всё в порядке? — раздался тревожный детский голос.

Гермиона моргнула, возвращаясь в реальность, и встретилась взглядом с голубыми глазами мальчика, в которых читалось искреннее беспокойство. Он всё ещё держал её за руку, крепко, по-взрослому.

— Да, спасибо, всё хорошо, — слабо улыбнулась она, стараясь успокоить его и, заодно, себя. — Просто чуть закружилась голова.

— А вы — мисс Грейнджер? — нерешительно уточнил он. — Папа сказал, что вы носите в себе малыша моего дедушки… и что мне нужно быть вежливым и дружелюбным по отношению к вам.

Гермиона не удержалась от искренней улыбки.

— Да, Скорпиус. Меня зовут Гермиона. А ты — очень обходительный молодой человек.

Щёчки мальчика вспыхнули румянцем, но в его осанке появилась уверенность. Маленький джентльмен расправил плечи и приосанился, словно принц, удостоенный рыцарского звания.

— Вы поиграете со мной? — вдруг деловито спросил он. — Мама сказала, что мне стоит с вами побольше общаться, чтобы ваш малыш привыкал к моей магии.

«Какая замечательная формулировка», — подумала Гермиона, чувствуя, как в груди становится чуть теплее.

Скорпиус был ровесником Розы. Гермиона видела его всего второй раз — в волшебном мире было не принято показывать ребёнка до пяти лет: формирующаяся магия считалась уязвимой, и в первые годы ребёнка могли видеть только близкие родственники или крёстные. Появление «в обществе» сопровождалось официальным приёмом. Гермиона помнила, как посетила это мероприятие вместе с Роном — и как торопилась домой к заболевшей дочери, не успев толком взглянуть на виновника торжества. Рон тогда был недоволен самой идеей появляться у Малфоев.

Сейчас она впервые могла по-настоящему разглядеть мальчика.

Он был очень похож на Драко: та же линия подбородка, то же выражение бровей. Но волосы у него чуть вились на концах, придавая ангельский вид. И, конечно, эти глаза… небесно-голубые, почти нереальные. До встречи с Асторией Гермиона не думала, что в природе существует такой цвет.

— А где твоя мама? — мягко спросила Гермиона, решив узнать, где подруга.

— Ой! — воскликнул Скорпиус, всплеснув руками. — Я забыл! Мама сказала мне позвать папу и дедушку на обед и отвлечь их на минутку, пока всё не накроют!

Он виновато улыбнулся, извинился и стремглав забежал в кабинет выполнять поручение, оставив за собой шлейф лёгкого детского запаха — чего-то пыльно-сладкого, книжного и солнечного.

Гермиона, едва переведя дух, сделала шаг в сторону, когда услышала знакомый голос за спиной:

— Доброе утро. Как самочувствие? — Драко появился на пороге, сразу «включив доктора».

— Папочка! — гордо отчитался Скорпиус, выбегая из комнаты, — мисс чуть не упала, но я поддержал!

— Молодец, сынок, — сдержанно кивнул Драко, а потом, обернувшись к Гермионе, уже более строго, по-профессиональному добавил: — А теперь бери дедушку и идите в столовую. Я должен сначала осмотреть мисс Гермиону, а потом мы подойдём. И скажи маме, чтобы добавила ещё один прибор на стол.

— Хорошо! — с готовностью кивнул мальчик и исчез в направлении столовой.

— Я хочу присутствовать при осмотре, — тут же раздался голос Люциуса, и в дверях возник он сам — сдержанный, безупречный, чуть напряжённый.

— Нет, — отозвался Драко с твёрдостью, от которой не осталось и следа мягкости недавней отцовской улыбки. — Я сам справлюсь. И прошу, отец, не мешай мне выполнять мою работу.

Люциус прищурился, но спорить не стал.

Скорп тянул дедушку в столовую, а гневный взгляд сына и решительный взгляд Гермионы не дали мужчине ни единого шанса остаться и послушать, о чём его самые близкие люди будут говорить. Он покорно взял внука за руку и, послав Гермионе нежный и встревоженный взгляд, вышел из комнаты.

— Ты как?

— Вроде лучше, но я не уверена. Меня по-прежнему тошнит, но уже реже.

— Это хорошо,— Малфой провёл палочкой, произнеся замысловатое заклинание. — Уже лучше, но я тебе рекомендую поменьше использовать магию и всë-таки прийти на приём к Сметвику. У меня не совсем та специализация, к сожалению. Отец мне сказал, что вы решили оставить ребенка, и я не могу не спросить, ты уверена в своем решении? Оно того стоит, Гермиона?

— Что? — девушка непонимающе уставилась на Драко.

— Судебные разбирательства с мужем, тяжёлая беременность и тебе придётся на время отказаться от общения с дочерью, — Драко внимательно глядел на неё.

— Знаешь, я так устала от постоянной лжи, недоговорок, от постоянных измен, от семьи, которая держится только на ребёнке. Как говорится, лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Так что пусть лучше я ошибусь, приняв неправильное решение, чем буду мучиться и мучить окружающих людей всю оставшуюся жизнь.

— Гриффиндорка, — с улыбкой произнёс мужчина, а потом уже более серьёзно добавил, — значит, постарайся с Роном объясниться как можно раньше. Ибо от этого зависят ваши жизни — твоя и малыша.

— Но я так и не поняла, почему я не смогу видеться с Розой? Я так хотела, чтобы она осталась жить с нами, — задала терзающий её вопрос Гермиона.

— Это всё очень сложно, — Драко потер переносицу, взгляд у него стал сосредоточенным, почти профессиональным. — Магическая беременность сама по себе нестабильна, но беременность маглорождённой ведьмы от чистокровного мага… это отдельная история. Одно из самых опасных и непредсказуемых сочетаний.

Он помолчал, будто взвешивая слова.

— Недаром все чистокровные так кичатся своей родословной. Увы, в этом есть не только гордыня, но и знание. Большинство маглорождённых просто не способны выносить сильного ребёнка от представителя древнего рода. Ребёнок буквально питается магией матери. Это не фигура речи — это биомагическая основа. И если силы у женщины недостаточно, ребёнок просто не выживает. В лучшем случае — мать доживает до родов, и можно спасти младенца или случится выкидыш и ведьма станет сквибом. В худшем, — он замолчал. — Погибают оба.

Гермиона замерла. Пальцы впились в тонкую ткань её платья. Сердце стучало часто и тяжело. Она не ожидала, что всё настолько серьёзно.

— Маглам в этом плане даже проще, — продолжал Драко. — Если женщина смогла зачать от мага, она почти наверняка выносит. Ребёнок, правда, может оказаться слабым, иногда — сквибом, но риск смерти крайне мал. Такие случаи редки, да. Потому большинство полукровок, которых ты знаешь, — это дети волшебницы и магла.

Он встал, начал неспешно прохаживаться по комнате.

— Твоя ситуация осложняется ещё и тем, что ребёнок принадлежит древнему роду. У тебя есть магия, и она сильная — никто не спорит, — Драко остановился, посмотрел ей прямо в глаза. — Но недостаточная для того, чтобы стабильно питать малыша Малфоев. А теперь — внимание: твоя дочь, Роза, — носитель магии рода Уизли. А Уизли, Гермиона, всегда были нашими магическими противовесами. Их магия… как антиматерия по отношению к нашей. Постоянный контакт с ней сейчас опасен. Он может ослабить твою магическую сеть — а следовательно, и малыша.

Гермиона почувствовала, как сжалось горло. Дыхание стало прерывистым.

— Если бы вы с Люциусом были женаты до зачатия, — добавил Драко, вновь переходя к деловитому тону, — ребёнок бы изначально развивался под защитой рода. Ему не страшна была бы враждебная магия, он бы с ней справился. Но сейчас контакт с Розой будет ослаблять связь малыша с родом и усиливать с тобой. Магия нужна ему для развития, но без дополнительной подпитки он просто тебя выпьет. Риск увеличивается слишком сильно.

Он закончил осмотр, положил палочку и мягко сказал:

— Ты всё поняла?

Гермиона кивнула. Она всё поняла. Она всегда считала, что магия — её сила. Этот разговор заставил Гермиону задуматься о том, что она так мало ещё знает о магическом мире. Она думала, разделение на чистокровных и маглорожденных — это нечто вроде глупой прихоти аристократов. Все люди одинаковые, но, видимо, есть нюансы, с которыми приходится считаться.

Обед, к счастью, помог немного вернуть душевное равновесие.

Скорпиус сиял от счастья, сидя между дедушкой и Гермионой. Он был удивительно разговорчив и уверен в себе не по годам. Его рассказов хватило бы на полноценную пьесу: учителя, уроки, любимые книжки, полёты на метле… Он клятвенно обещал показать, как именно он умеет взлетать на полметра выше, чем положено по нормам безопасности для детей.

Гермиона не могла не улыбаться — он был чудо как хорош. Но каждый раз, когда её взгляд скользил по нему, в сердце снова возникала Роза.

Роза

Такая тёплая, спокойная, вдумчивая. Её маленькие пальчики, привычка теребить угол одеяла, смешной шёпот перед сном. Все эти мелочи — её мир, который теперь придётся на время оставить.

Почти год…

Слишком долго.

Слишком больно.

Гермиона приняла решение. Она обязательно увидит дочку. Объяснит всё. Настолько, насколько можно объяснить такое семилетке. И она обязательно попросит у Гарри Сквозное зеркало — пусть хотя бы так сможет быть рядом. Слушать, как Роза смеётся. Читать ей сказки. Отвечать, когда она зовёт.

А потом... Потом она заберёт её в Мэнор.

После родов. Обязательно.

И даст ей всё, что девочка заслуживает: любовь, спокойствие, книги, хороших наставников, волшебное детство без боли.

Придётся потерпеть. Немного.

Но потом всё будет иначе.

* * *

На следующий день по совету Драко Гермиона отправилась в больницу Святого Мунго. К целителю Сметвику была очередь из трёх девушек, одной из которых была её бывшая однокурсница — Лавандой Браун.

— Привет, Лаванда, рада тебя видеть, — с улыбкой произнесла Гермиона. Они не встречались с выпуска, и сейчас Гермиона была безумно рада видеть свою бывшую соперницу, которая, как и она, была беременна. Срок у девушки был чуть побольше, и она просто светилась от радости. Гермиона часто видела Лаванду в модных журналах в качестве приглашённой модели. Девушка успела стать достаточно популярной, и Пэнси часто рассказывала, что с Лавандой приятно иметь дело — помимо неплохих внешних данных, девушка имела хороший вкус и стиль. Гермиона знала, что Лаванда долгое время работала и жила во Франции, имела какие-то скандальные отношения, о которых ей с некоторой долей зависти рассказывала Джинни, но как та жила сейчас, Гермиона не знала. И ей было интересно.

— Как ты? Как твоя карьера? Кто счастливый отец? — засыпала вопросами Лаванду Гермиона.

— Привет, Гермиона, я тоже очень рада тебя видеть, — с неким самодовольством ответила Лаванда, — как видишь, карьеру модели пришлось закончить, да и тридцать лет для модельного бизнеса уже многовато. Хочется уже немного семейного уюта. А счастливого отца ты прекрасно знаешь.

— И кто же он? — с любопытством спросила Гермиона.

— А что, твой муж ещё тебе не сказал? Ничего мужчинам доверить нельзя, всё приходится делать самой, — с ядовитой ухмылкой произнесла Браун. — Рональд скоро станет отцом маленького мальчика, да и к тому же он уже сделал мне предложение.

— Что?.. — в шоке произнесла Гермиона.

Кажется, её мир резко поменял полярность и теперь никогда не будет прежним. Она переживала и решалась, как сказать мужу о другом мужчине, боялась просить у него развода, а он... А он завёл себе любовницу и заделал ей ребенка! Её не удивило такое поведение мужа. Но вот если бы он сам ушёл от неё... Всё было бы теперь намного проще. Гермионе не пришлось бы так надолго расставаться с дочерью.

— Пятнадцатая неделя уже. Я назову его в честь его отца и моего будущего мужа — Робин Рональд — это так символично, не правда ли? — издевательски спросила Лаванда.

А Гермиона даже не знала, что сказать.

Слова застряли в горле, как будто язык разучился двигаться. Всё внутри сжалось. Эмоции захлестнули, обрушились лавиной — внезапной, сокрушительной, почти жестокой.

Она не хотела верить, что всё это происходит с ней.

Она ведь действительно верила, что у них с Рональдом может что-то получится.

А в итоге — фарс.

У неё — любовник.

У него — любовница.

Они оба — скоро станут родителями, но не друг от друга.

Не семья. Не руины даже.

Просто пустота.

Смятая фотография из прошлого, которую кто-то пытался расправить, но она уже не гладится — сломана навсегда.

Гермиона села на скамейку, не чувствуя под собой ни дерева, ни холодного воздуха. Мир размывался. Звук вокруг стал глухим, будто в голове стучало — это не ты, это не твоя жизнь, это чья-то ошибка, чья-то злая шутка.

И в этот момент резкая боль прошила живот.

Сначала — вспышка. Потом — глухая, тянущая, тревожная. Но даже она не смогла вырвать её из ступора. Она просто сидела, слегка наклонившись вперёд, положив ладонь на живот. И ощутила… нет, не панику. Страх — да. Но ещё — вину.

Её ребёнок. Её малыш. Он чувствовал всё.

И ему не нравилось, как чувствует себя его мать.

— Прости… — одними губами прошептала Гермиона, не зная, кого именно она просит — ребёнка, себя, Рона, Люциуса, прошлое…

В глазах потемнело.

И когда тьма, наконец, обняла её, это стало спасением.

Потому что в ней — в этой глухой, тёплой, тяжёлой тьме — не было боли. Не было мыслей. Не было любви, предательства, выбора. Не было ни Рона, ни Люциуса, ни страха за Розу, ни отчаянья за малыша.

Не было ничего.

На этот раз Гермиона приходила в себя дольше обычного. Сначала до расслабленного разума стали пробиваться голоса, но их смысл ускользал, тонул в мягком шуме. И всё же именно этот приглушённый гул и знакомая аура магии не позволяли ей окончательно утонуть в сладкой, бессознательной неге. Постепенно звуки начали складываться в слова, но веки оставались тяжёлыми, и Гермиона могла лишь слушать разговор двух дорогих ей людей.

— Драко, почему она не приходит в себя? Ты сам говорил, что она уже должна очнуться, — услышала Гермиона взволнованный голос Люциуса. Ей редко удавалось видеть его таким. На работе в Министерстве он по-прежнему оставался холодным и сдержанным аристократом, каждое слово которого несло определённый смысл и было тщательно продумано, каждая эмоция была выверена, скрыта или идеально сыграна. Благодаря этому, многим казалось, что он в принципе не способен на проявление эмоций. Но за закрытой дверью и рядом с самыми близкими Люциус Малфой был совершенно другим. Он был очень заботливым, порой даже чересчур, верным, нежным и очень чутким. Гермиона неосознанно, ещё в самом начале их отношений, старалась вывести холодного аристократа из эмоциональной «заморозки», но у неё это редко получалось. Он оставался всё таким же бесстрастным и сдержанным, как и на публике. Даже после хорошего секса он был не склонен к разговорам. Мог выслушать её, покуривая дорогую сигарету, мог дать совет, но никогда не был способен открыться ей эмоционально. Со временем многое изменилось, он всё больше рассказывал о себе и своём детстве, делился внутренними переживаниями, раскрываясь перед девушкой как великолепный рассказчик, умудрённый жизненным опытом, и внутренне сильный человек. Но такое неприкрытое волнение и забота, звучавшая в голосе, были очень приятны Гермионе.

— Отец, всё в порядке. Она скоро придёт в себя, — голос Драко звучал уже с лёгким раздражением. — Обмороки у беременных — обычное дело. Даже Тори пару раз теряла сознание. Так что успокойся. Знал бы, что ты такой нервный, не стал бы слать тебе Патронуса, дождался бы, пока она очнётся.

Гермиона едва заметно улыбнулась: казалось, на этот вопрос Драко отвечал уже не в первый раз. Постепенно тяжесть век ослабла, и она открыла глаза. Знакомая обстановка подтвердила догадку — она снова была в кабинете Драко Малфоя, на той самой кушетке, где очнулась и в прошлый раз.

— Гермиона, — протянул он, подавая несколько фиалов, — тебе не кажется, что это плохая традиция — попадать в мой кабинет без сознания?

— Кажется. Мне тоже надоел твой кабинет, — слабо улыбнулась она.

— Что случилось, милая? Почему ты потеряла сознание? Драко прислал мне Патронуса, и мне пришлось раньше времени закончить совещание, — обеспокоенно спросил Люциус.

— Я… встретила Лаванду, — Гермиона запнулась, не зная, как описать нахлынувшие чувства. — И узнала кое-что… неприятное. Видимо, малышу это тоже не понравилось.

— И что же она сказала? — в голосе Драко мелькнуло любопытство. — Пэнси упоминала, что Лаванда после школы сильно изменилась.

— Она ждет ребёнка. От Рона, — тихо произнесла Гермиона.

— Ого, — присвистнул Драко. — Ладно, я вас оставлю. Но учтите: через пятнадцать минут у меня пациент, придётся покинуть мой гостеприимный кабинет.

Он вышел, оставив их вдвоём. Люциус повернулся к Гермионе, его взгляд смягчился, но в нём сквозила ревность.

— И что именно тебя так расстроило?

— Всё… То, во что превратился наш с ним брак. Мне казалось, что это я предаю его, что он не заслуживает такого отношения. А оказалось, что вся наша семья строилась только на лжи. Рональд сделал Лаванде предложение и даже не удосужился сообщить об этом мне. Я не представляю, о чём он думал, делая это. В голове не укладывается.

— Возможно, он и не собирался разводиться, — осторожно предположил Люциус. — Может, просто пытался успокоить Лаванду, чтобы та не выставляла всё напоказ, пока он не поговорит с тобой. Надеялся, что всё рассосётся само — Лаванда родит, и ей будет не до брачного статуса.

— Но это же… ужасно. Ты хочешь сказать, он обманывал нас обеих?

— Возможно, милая. Я не могу знать наверняка.

Гермиона сжала руки на коленях и тихо добавила:

— Бедная Роза… Как она это переживёт?

Гермиона ясно понимала: в этой истории настоящей жертвой была лишь её маленькая дочь. Роза не виновата в том, что родители так и не смогли превратить долгую дружбу в любовь, не сумели сохранить семью. Тихая, домашняя девочка, она болезненно переживала любое волнение. Гермиона знала: расставание с Роном станет для ребёнка ударом. А ещё хуже было то, что сама она в этот период не сможет быть рядом с дочерью так, как хотелось бы. В глубине души она надеялась, что Рональд и его семья не станут настраивать девочку против неё, ведь возможности для общения будут крайне ограничены.

— Она умная девочка, она поймёт, — мягко сказал Люциус, будто прочитал её мысли. — И потом, ты же не оставляешь её. Когда родишь, мы сможем забрать её в Мэнор, подобрать хороших наставников. А пока, думаю, у учителей Скорпиуса найдётся время ещё на одну ученицу. Надеюсь, она подружится с моим внуком — вдвоём им будет веселее.

— Правда? — с надеждой спросила Гермиона.

— Конечно, милая. Всё будет хорошо, — уверил её Люциус и целомудренно коснулся её виска губами.

Как ни парадоксально, беременность Лаванды открывала множество возможностей. Для Гермионы это было потрясением, для Люциуса — шансом. Он видел в этом не только эмоциональную драму любимой женщины, но и шахматную партию, где судьбы людей были фигурами, а он — игроком.

Несчастный брак Гермионы с Уизли можно было разорвать с минимальными потерями. Хладнокровный ум Малфоя уже выстраивал план: кого и когда предупредить, к какому судье обратиться, чьё мнение перетянуть на свою сторону. Он точно знал, кто будет рассматривать дело о разводе — этот маг был ему должен и вынесет вердикт, выгодный Малфоям. Суд, увы, был неизбежен: наличие ребёнка не позволяло решить вопрос тихо и кулуарно. Но Розу можно будет оградить от самой процедуры, а официальная причина развода с беременной любовницей Рона позволит выставить Гермиону не изменницей, а жертвой обстоятельств.

Люциус уже мысленно разложил будущие события по полочкам: как будет выглядеть пресса, как отреагирует общество, как сохранить репутацию Гермионы безупречной. В этом был не только холодный расчет, но и забота — та самая, что умела принимать практичные формы.

Он опустил взгляд на Гермиону. Она, обессиленная, но теплеющая под действием зелий и его присутствия, казалась невероятно хрупкой. Люциус провёл пальцами по её щеке, наслаждаясь её теплом и тем, что эта умная, сильная ведьма сейчас доверчиво ищет утешения именно в нём.

Гермиона подняла глаза и, будто в благодарность, наклонилась, коснувшись его губ.

Люциус ответил медленно, вдумчиво, позволяя себе лишь мягкий, сдержанный поцелуй — не страстный, а обволакивающий, как уверенность в том, что он всё контролирует. Он ощущал её дыхание, тепло её кожи, и в глубине души понимал: именно сейчас она полностью принадлежит ему — эмоционально, а скоро и юридически.

Он углубил поцелуй, осторожно, словно подчёркивая, что здесь нет спешки — он умеет ждать и добиваться своего. В этом движении было не только желание, но и обещание: защиты, власти, уверенности в завтрашнем дне. Гермиона слегка вздохнула, и Люциус почувствовал, как напряжение уходит из её тела. Она доверяла ему весь свой страх, всю свою боль — и это доверие было для него сладкой победой.

В её тепле он находил подтверждение своему расчёту: всё идёт по плану. Очень скоро их жизнь станет именно такой, какой он её представлял — упорядоченной и безопасной. Гермиона будет рядом, Роза окажется под его крылом, а рождение ребёнка окончательно свяжет судьбу этой женщины с его семьёй.

Он на миг задержал губы у её виска, вдохнул лёгкий аромат её волос, а затем мягко отстранился.

— Всё будет так, как должно, моя дорогая, — тихо произнёс он, и в этом шёпоте слышалось и утешение, и уверенность, и властная твёрдость.

Внутри же он продолжал просчитывать ходы. Судья уже выбран. Пресса будет на их стороне, если подать всё правильно. Гермиона — обманутая жена, Рон — легкомысленный мужчина, запутавшийся в собственных интрижках. Общество всегда прощает женщину, которую предали, особенно если рядом с ней окажется влиятельный защитник. А Роза… девочка привыкнет. Люциус умел превращать слабые стороны в козыри — и сейчас видел, как обстоятельства складываются в его пользу.

— Вот стоит оставить вас на минутку, как мой кабинет оккупируют для неприличных целей, — с ухмылкой произнёс Драко, появившись в дверях. — Безумно рад за вас, но у меня через пять минут приём. И, честно говоря, думаю, вам есть, чем заняться в другом месте, — он многозначительно приподнял брови.

— Чёрт, я обещал Кингсли присутствовать на встрече с зарубежной делегацией, — тяжело вздохнул Люциус. Он не хотел уходить. Ему хотелось взять Гермиону на руки и увезти туда, где их никто не потревожит, чтобы остаток дня принадлежал только им. Но служебные обязанности не оставляли выбора.

— А я к дочери хотела зайти, — тихо сказала Гермиона.

— Может, не стоит? — попытался отговорить её Люциус, — ты ещё слишком слаба.

— Нет, я должна с ней поговорить.

— Она права, — вмешался Драко, принимая сторону Гермионы. — Сейчас самое время. После моих зелий ты будешь чувствовать себя нормально, а чем дольше тянуть со встречей, тем сильнее стресс для ребёнка.

— Но это может быть опасно, — возразил Люциус, хотя уже понимал, что проигрывает спор.

— Я всё равно пойду, — твёрдо сказала Гермиона. — И это не обсуждается.

— Ладно, что с вами поделаешь… — обречённо вздохнул он. — Кстати, я сегодня был в Гринготтсе и взял из фамильного сейфа сквозные зеркала. Хотел отдать вечером, но раз выдался такой случай — держи сейчас. Так ты сможешь общаться с дочкой, даже если не сможешь быть рядом.

Он протянул ей небольшой, сияющий магией предмет. Сквозные зеркала казались почти живыми — гладкая поверхность будто дышала, готовая отразить не лицо, а душу того, кто смотрит в неё. Люциус вспомнил, что ещё его отец приобрёл их у мастера-артефактора, но воспользоваться ими так и не довелось. Теперь же настал их час: с их помощью Гермиона сможет видеть Розу, говорить с ней, и разлука не будет такой мучительной.

Он и сам хотел познакомиться с девочкой — но понимал, что пока это преждевременно. Всё должно быть постепенно, по плану.

— Спасибо, дорогой, — шепнула Гермиона, сжимая зеркало в ладонях.

Драко дал Гермионе с собой несколько зелий, снабдил её целой кипой рекомендаций и успокоил, что дальше за её состоянием будет следить семейный врач Малфоев.

Покидая уютный, уже почти родной кабинет будущего пасынка, она чувствовала странную смесь тревоги и облегчения. Теперь предстояло самое трудное — разговор с дочкой и Роном.

Гермиона отправила Патронуса Рональду с просьбой о встрече. Вопрос с пока ещё мужем нельзя было откладывать. Конечно, Люциус мог организовать их развод и без личных разговоров: ей оставалось бы лишь дождаться суда, явиться туда и ответить на вопросы. Но, несмотря на предательство Рона, она всё ещё верила, что они способны расстаться мирно, обсудить всё по‑человечески, прежде чем это станет формальностью.

Роза, как и ожидалось, была у бабушки — мамы Гермионы. Вся семья, кроме дедушки, собралась на кухне. Там кипела жизнь: аромат блинчиков разливался по дому, и казалось, будто время здесь течёт медленнее.

Роза, сияя, наливала тесто на сковородку, а бабушка ловко переворачивала румяные блинчики и выкладывала их на тарелку. Джонатан, младший брат Гермионы, с азартом пытался стащить один из них и тут же уворачивался от дружеских подзатыльников мамы и племянницы.

Гермиона замерла в дверях, наблюдая за этой картиной. От неё веяло таким тёплым, домашним счастьем, что к глазам невольно подступили слёзы. Она вспомнила себя маленькой — такой же увлечённой, с горящими глазами, когда помогала маме на кухне. Готовить у неё так и не получалось, но разве в детстве это имело значение? Всё было весело и трогательно.

— Добрый день, — мягко произнесла она, улыбнувшись.

— Мамочка! — первой подбежала Роза. — Ты как себя чувствуешь? Папа сказал, что тебе плохо, и поэтому мы пошли в магический Лондон одни. Мы были у дяди Джорджа в магазине вредилок! Там так весело! А ещё я играла с Фредом и Рокси, но они скучные, потому что очень маленькие.

— Привет, сестрёнка! А ты что‑нибудь мне принесла? — не отставал Джонатан.

Гермиона рассмеялась, протянула детям по шоколадному яйцу, а маме вручила небольшой тортик. После объятий и шквала новостей от детей она увела дочку в другую комнату — нужно было поговорить и передать подарок, который вскоре станет их главным средством связи.

Она присела рядом с Розой и погладила её по голове:

— Со мной всё будет хорошо, моё солнышко. Я рада, что вы весело провели время с папой. Но мне придётся несколько месяцев провести в больнице, и мы будем видеться очень редко.

Несмотря на принятые зелья, слабость возвращалась, в висках нарастало лёгкое головокружение.

— Но ты не грусти. Смотри, у нас теперь есть это зеркало. Когда захочешь со мной поговорить — просто позови, и я отвечу.

— Мамочка, а что с тобой? — тревожно спросила девочка, сжимая в руках подарок.

— Понимаешь, у тебя скоро будет братик, — мягко сказала Гермиона. — И чтобы всё прошло хорошо, мне нужно быть под постоянным наблюдением колдомедика.

— А дома он не может за тобой наблюдать?

— К сожалению, нет… — в её голосе прозвучала печаль. Она глубоко вздохнула и добавила: — А ещё, родная, через несколько месяцев я заберу тебя к себе. Ты ведь видела, что мы с папой часто ругаемся… Мы решили жить раздельно, с другими людьми. Сейчас я не могу забрать тебя, поэтому тебе придётся пожить с бабушкой или с папой, если у него будет возможность.

Глаза Розы наполнились слезами:

— А зачем вам другие люди? Вы же любите друг друга…

— Мы любим тебя, очень сильно. Но так вышло, что других людей мы полюбили больше, чем друг друга.

— Тогда вы и других детей полюбите больше, чем меня? Будете жить с ними, а меня бросите? — всхлипнула малышка.

— Нет, конечно! — Гермиона обняла дочку крепче. — Ты навсегда останешься нашей любимой девочкой. Я обещаю: на твой день рождения я обязательно приду. И Новый год мы встретим вместе.

— А до этого мы не увидимся? — шепнула Роза, прижимаясь к маме.

— Будем, родная. Но редко, — тихо ответила Гермиона, поглаживая её волосы.

Девочка ещё не до конца понимала, что мир изменился, что теперь всё будет иначе. Но пока она сидела в маминых объятиях, казалось, что проблемы остаются за дверью, а тепло и любовь — здесь, рядом.

Гермионе было так стыдно перед дочкой, что остаток дня и вечер она провела только с Розой. Они играли, много разговаривали, вспоминали смешные моменты и просто сидели, обнявшись, будто пытаясь наверстать всё упущенное. Лишь когда девочка уснула, Гермиона решилась на разговор с матерью.

Миссис Грейнджер была недовольна всем происходящим, но понимала: рисковать здоровьем дочери нельзя. Пусть внучке придётся потерпеть чуть меньше года — лучше так, чем однажды потерять маму навсегда. Этот довод отрезвлял, хотя на сердце у обеих женщин оставалась тяжесть.

В Малфой-Мэнор Гермиона вернулась под вечер, разбитая и уставшая. Тошнота не отпускала, голова кружилась, а еда не шла в горло. Мысли путались, усталость давила на плечи, будто их обвесили мокрыми одеялами.

С Роном они договорились встретиться послезавтра, но Гермиона решила ничего не говорить Люциусу. Она прекрасно понимала: стоит упомянуть об этом, и встреча вряд ли состоится — Люциус сделает всё, чтобы оградить её от прошлого. Обманывать дорогого сердцу человека не хотелось, но и вычеркнуть из жизни больше десяти лет дружбы и общего пути она тоже не могла.

А ещё её тревожила предстоящая встреча с миссис Малфой — нынешней хозяйкой Мэнора, снежной королевой этого поместья и всё ещё официальной женой лорда Малфоя. Гермиона знала о ней мало, но в воображении рисовался образ холодной, неприступной и очень серьёзной женщины, скупо выражающей эмоции, но безмерно любящей своего сына. Мысль о встрече с ней пугала сильнее, чем разговор с собственным мужем.

Однако судьба решила ускорить этот момент.

На следующее утро, едва проснувшись, Гермиона спустилась в Малую столовую, накинув лишь короткий халат. И вдруг вновь оказалась невольной свидетельницей чужого разговора — на этот раз между мистером и миссис Малфой.

Она застыла в дверях, почувствовав лёгкий укол вины. Подслушивать, казалось, становилось для неё привычкой. Но ноги не слушались — слова, что доносились из комнаты, цепляли и притягивали к месту, будто воздух сам заставлял её оставаться.

— Ты так и не скажешь, кто твоя возлюбленная, ради которой ты готов отказаться от титула лорда? — из-за двери послышался голос миссис Малфой.

— Цисси, милая, подожди и сама её увидишь, зачем задавать риторические вопросы?

— Давай я угадаю, — улыбнувшись, предложила женщина. — Эта девушка — ровесница Драко. Красивая, умная — на другую ты бы не повёлся, но, скорее всего, маглорожденная или полукровка, которая оказалась внезапно беременна, иначе такая спешка и моё присутствие не было бы необходимым, — с чуть заметной улыбкой проговорила Нарцисса.

— А почему не чистокровная? — прищурившись, задал вопрос Люциус.

— Если бы она была чистокровной, то у неё в запасе было бы больше времени, и ты не стал бы рисковать, не просил бы моего скорейшего присутствия и не согласился бы на мои условия так быстро.

— Логично, но пока остаётся ещё достаточно большое количество девушек, подходящих под это описание, — ухмыльнулся всё ещё лорд.

— Оу, девушка, скорее всего, из Гриффиндора, — продолжила Нарцисса, не уловив иронии мужа. — Во время войны с Тёмным Лордом она, разумеется, была на другой стороне. К тому же, девушки из Рейвенкло обычно слишком осторожны, и у тебя, Люциус, было мало возможностей пересечься с ними. А Хаффлпафф… — она чуть презрительно повела плечами. — На нём всегда учились «серые мышки». А ты ведь всегда обращал внимание на ярких и незаурядных девиц.

Люциус слушал свою жену и, как всегда, испытывал странное чувство уважения, смешанное с лёгким удивлением. За более чем двадцать лет брака она узнала его со всех сторон — и терпела и его крутой нрав, и болезненное самолюбие, и вечную жажду власти. Он сам себе иногда казался чудовищем, особенно вспоминая войну. Но с годами… а, может, сразу после того злополучного эпизода с егерями, притащившими в Мэнор Поттера с его друзьями, — с его сознания словно спала пелена.

Гермиона.

Тогда, в Большой гостиной, под пытками Беллатрикс она кричала так, что Люциус готов был зажать уши и бежать прочь из собственного дома. Драко, их сын, свернувшийся на диване в комок, шептал сдавленно и отчаянно: «Нет, нет, нет… пожалуйста… только не её…»

Именно тогда, в этом испуганном подростковом шёпоте, у почти сломленного Люциуса зародилась робкая надежда: если эта девочка выживет — возможно, и они, Малфои, ещё смогут спастись.

После войны стараниями Поттера и всё той же Грейнджер семья Малфоев была практически оправдана и отпущена с миром в своё родовое гнездо. И, кажется, именно с того дня Люциус начал иначе смотреть на ту, кого когда-то считал лишь грязнокровкой.

— Тогда продолжим, — певучий голос Нарциссы вернул его к реальности. — Судя по загадочному виду Драко, эта девушка давно привлекла его внимание… и не оставила равнодушным тебя.

Люциус лишь чуть склонил голову, позволяя жене самой сложить картину.

— Плюс ты уверен, что я никогда не подумаю на неё… — в голосе Нарциссы проскользнула лёгкая насмешка. — Значит, это мисс Гермиона Грейнджер.

На миг повисла тишина, наполненная будто электричеством.

— Которая, — добавила Нарцисса, повернув голову к двери, — как раз сейчас стоит за порогом и трясётся от страха.

Гермиона едва не вздрогнула, прижав ладони к шелковой ткани халата. Сердце ухнуло куда‑то в живот — её разоблачили.

— Заходите, мисс Грейнджер, — с лёгким смешком закончила миссис Малфой. — Не бойтесь. Мы вас уже заметили.

— Извините… — покаянно промямлила Гермиона, робко переступая порог. В голове не укладывалась вся эта логическая цепочка, по которой её вычислили, и то, с какой лёгкостью Нарцисса разоблачила её присутствие.

— Как ты себя чувствуешь? — Люциус сразу поднялся со стула и за два шага оказался рядом, почти касаясь её плеча.

Гермиону слегка пугало, что Нарцисса реагировала так спокойно. Ни крика, ни презрения, ни ледяной злобы — только насмешливая, почти добрая ирония. Она пыталась представить, как сама бы вела себя на месте этой женщины, если бы застала Рона, пусть даже никогда особенно не любимого, за подобной сценой… и поняла, что вряд ли сумела бы сохранять такое величие. А ещё её смущало, с какой теплотой и уважением Люциус относился к своей жене. Было видно: Нарцисса по‑прежнему ему дорога. И Гермиона не могла понять — зачем в таком случае нужна здесь она.

— Нормально… вроде, — тихо ответила она, всё ещё избегая взгляда Нарциссы.

— Да не трясись ты так, — с лёгкой усмешкой подмигнула та. — Не съем. Тем более, мы с моим пока ещё мужем уже всё решили. Завтра он передаст титул Главы Рода Драко, а через полчаса после этого мы разведёмся.

— А почему он должен передавать титул? — испуганно спросила Гермиона. Её собственная реакция удивляла: обычно смелая и уверенная, рядом с этой ослепительной женщиной она чувствовала себя потерянной школьницей.

— Потому что я должна быть уверена в будущем своего сына, — спокойно, почти лениво произнесла Нарцисса. — А мой уже почти бывший муж может развлекаться, как его душеньке угодно.

— Нарси… — с лёгким возмущением произнёс Люциус, — не пугай мне будущую жену. А то ещё сбежит из-под венца, — он сделал страшные глаза, но уголки губ предательски дрогнули.

— Дорогой, — с мягкой иронией продолжила Нарцисса, — если бы я была нормальной женщиной, давно бы устроила скандал и отобрала у тебя почти всё имущество. Но мне нужен всего лишь мой особнячок во Франции и титул лорда для Драко. И… — её взгляд скользнул к Гермионе, — если твоя невеста будет вести себя разумно, я, возможно, помогу ей с беременностью.

— Ты невыносима, — сокрушённо произнёс Люциус, в глазах которого вспыхнули смешливые искры.

Гермиона смотрела на них и чувствовала себя всё меньше и меньше. Эта сцена разрывала сердце странной смесью тепла и стыда. Она видела перед собой семью, где за двадцать лет брака любовь трансформировалась в крепкую дружбу, взаимное уважение и тихое понимание с полуслова. Их спокойная ирония, их умение шутить на грани — всё это напомнило ей собственных родителей. Та же надёжная дружба, ставшая фундаментом любви.

Когда‑то ей казалось, что именно так и должна выглядеть счастливая семья. Поэтому она и выбрала Рона — родного, тёплого, знакомого. Она верила, что дружба непременно превратится в любовь. Только история, как оказалось, не терпит повторений: теперь она стоит здесь, посреди чужого дома, и чувствует себя потерянной маленькой девочкой. Почти как тогда, десять лет назад, после войны.

— Я знаю, дорогой, — с мягкой улыбкой произнесла Нарцисса. — А теперь будь любезен, оставь нас. Нам, девочкам, надо поговорить о своём, о женском.

— Только не пугай мне невесту, ей это вредно, — ласково взглянув на Гермиону, произнёс Люциус, покидая двух своих самых дорогих женщин. Ему хотелось остаться и утешить любимую, обнять и приласкать, убедить её, что всё хорошо, но он и так уже задержался. Кингсли ждал его с отчётом о вчерашней встрече. Малфой мог быть уверен в Нарциссе, он искренне гордился и любил её, как... сестру.

К сожалению, больших чувств она у него вызвать так и не смогла, несмотря на то, что все считали их заметной парой. Многие мужчины завидовали ему, Нарцисса действительно во многом была идеальной женой и даже в свои сорок с хвостиком выглядела великолепно. Но ещё она была и его хорошим другом. Он видел, как из маленькой, нескладной девочки, которая была когда-то в него влюблена, она превращалась во взрослую, умную, красивую женщину, которая своим интеллектом и интуицией могла дать фору многим политикам в Министерстве. Нарцисса была единственной, кто отговаривал Люциуса от вступления в ряды Пожирателей Смерти, казалось, что она уже тогда знала, чем всё это закончится. Но она никогда не перечила мужу, Нарциссу с детства научили, что девушка должна быть покорной и послушной, поэтому она всего несколько раз открыто высказывала своё мнение. Люциус всегда удивлялся тому, что из трёх сестёр только Нарциссу смогли научить послушанию и покорности мужу, но, возможно, это было лишь следствием того, что Нарси была не самым любимым ребенком в семье. Лишь спустя много лет Люциус стал прислушиваться к словам своей жены, и во многом её советы очень помогали мужчине. Она была самая обычная из сестёр Блек. Он ведь мог выбрать любую, все считали, что Андромеда подойдет ему идеально, но он выбрал тихую, скромную и даже немного забитую Нарциссу и ни разу не пожалел о своём решении. В первую войну именно она подсказала его адвокату идею с Империусом. Нарцисса хотела спасти своего мужа, несмотря на то, что тогда он не особо хорошо к ней относился. Его отец недолюбливал её за то, что она долго не могла забеременеть, а самого Люциуса не научили, что женщина — это не просто декор на приёмах и балах. Мама Люциуса умерла, когда мальчику не было и пяти лет, отец же был достаточно жёстким человеком, который считал, что есть два мнения: его и неправильное. Именно он привёл сына к молодому лидеру с хорошей политической программой — Тому Риддлу. Нарцисса, будучи ещё школьницей, просила его не совершать глупость, что мысли Риддла хоть и прогрессивные, но утопичные, что из Люциуса выйдет не менее хороший лидер. Но тогда Люциус больше доверял отцу, однако, тот бросил своего сына Аврорам, а сам воспользовался портключом и исчез куда подальше. Зная отношения Нарси к Пожирателям и то, что всё имущество останется сыну и его матери, а также после предательства отца, Люциус думал, что так и останется за решёткой. Но Нарцисса удивила его, она стала бороться за его свободу, не жалея денег и идей. Тогда он впервые понял, что его жена не просто красивая, но ещё и умная и верная женщина. Он тогда очень изменился, даже кратковременное соседство с дементорами здорово прочищает мозги. Следующие пять лет они заново узнавали друг друга, и в этой женщине он нашёл хорошего делового партнёра. А потом, когда Лорд возродился, Люциус знал, что Нарцисса может забрать Драко и уехать, и он не сможет, а главное, не будет иметь никакого морального права её останавливать. Но Нарцисса в который раз его удивила. Она решила остаться, да и к тому же тайно обучала Драко легилименции, помогала Северусу со сбором информации с собраний, которую ей «по секрету» передавала Белла. Именно Нарцисса первая догадалась, что их замкнутый и нелюдимый друг Северус Снейп — шпион Дамблдора. Она делала всё, чтобы их с Драко жизнь была легче, поэтому, когда всё закончилось и его отпустили под домашний арест, а Драко отправился в Хогвартс, он не смог отказать ей в просьбе отправиться во Францию. Сначала Нарцисса уехала всего на несколько недель, Люциусу было одиноко, но он не мог просить её вернуться. Теперь он точно знал, что об его отношениях с Гермионой Нарцисса тоже догадалась намного раньше и уже давно ждала его Патронуса. Женщина очень быстро приехала и согласилась на его просьбу. Она была особенной, не зря же, когда они заключали магический брак на вынашивание наследника, магия рода Малфой восприняла её как Хранительницу Рода, к тому же угасающий род Блэков также принял её в роли Хранительцы и Матери Рода. Это было очень важное и редкое звание, оно мало кому давалось. Насколько знал Люциус, она была первая Мать и Хранительница Рода за последние пять сотен лет у Малфоев и за три сотни — у Блэков. Эти женщины были особенно ценны, они рожали сильных детей, в которых обязательно просыпался древний родовой дар, у Драко — это колдомедицина. Этим женщинам давалась возможность видеть будущее Рода, они могли и должны были влиять на Главу, если видели, что его поступки влекут гибель или приносят вред Роду. Они могли спасти жизнь члену своего Рода, находящемуся за гранью, какой-то особенной магией, и это только то, с чем Люциусу пришлось столкнуться непосредственно. Поэтому он не боялся оставлять Гермиону и Нарциссу, он знал, что Нарси найдёт нужные для Гермионы слова, сможет расположить к себе. Но к сожалению, Гермиона всего этого не знала и, видя искреннее тепло и нежность по отношению к Нарциссе, мучалась угрызениями совести.

— Гермиона, вы слишком громко думаете, — с тёплой улыбкой произнесла Нарцисса. — Наша семья уже лет семь — не больше, чем игра на публику. Я давно живу во Франции и появлялась здесь, только чтобы сопроводить моего супруга на мероприятиях. Так что вы ничего не разрушаете. Нас с Люциусом связывает только искренняя дружба и уже взрослый сын. Но вот у вас, как я слышала, есть маленький ребёнок и муж? И вы так спокойно их бросите?

— Миссис Малфой, мои отношения с мужем, к сожалению, изначально были фарсом, я думала, ребёнок что-то изменит, — тихо проговорила Гермиона, едва совладав с голосом. — А получилось только хуже, теперь из-за нашей глупости страдает моя дочь Роза. Она совсем маленькая, ей всего шесть лет. Она такой светлый и чистый ребенок... А Рон... у него тоже скоро будет сын от другой женщины, и я это узнала не от него, а от неё. Он предал меня, а я — его. И я не понимаю, куда искренняя симпатия и полное доверие делись из нашей жизни, — Гермиона заплакала. Она не понимала, почему она всё это рассказывает практически своей сопернице, но ей нужно было с кем-то поделиться, и она не чувствовала угрозу в миссис Малфой, почему-то ей не верилось, что та может её обидеть. Нужно было высказаться, поделиться с кем-то, кто не имеет прямого отношения к этой ситуации. Нарцисса придвинулась ближе и обняла девушку. Гермиона Грейнджер всегда нравилась ей своей преданностью близким людям, её любовь к дочери и искренние слова об её неудавшейся семейной жизни подтолкнули женщину к принятию решения. Хотя она и признавала, что в любом случае сделала бы это. Нарцисса не была идеальной, как периодически считал Люциус, но женщина очень любила детей и не могла лишить жизни ни в чём не повинного ребенка. А без её благословения этот ребёнок не сможет родиться, Хранительница-Мать Рода может легко это сделать своим непринятием его в Род. Тогда доступ к Магии Малфоев закроется для этого малыша, а без этого он не выживет. На самом деле, Нарцисса всегда очень хотела ещё одного ребенка, маленькую дочку. Но, к сожалению, у неё и первая беременность проходила не особо гладко, да и рождение второго ребенка у Малфоев было нонсенсом, так что она всю свою любовь отдавала Драко и немного — Люциусу. Она ведь когда-то его любила, а потом поняла, что детская восторженная привязанность и любовь — это не одно и то же, и легко отпустила мужчину. Она искренне желала ему счастья и понимала, что вне зависимости от слов Гермионы, она им поможет. Но она была рада, что Гермиона оказалась по-настоящему достойной Малфоя девушкой. Задумавшись, она чуть не упустила продолжения слов чуть успокоившейся Гермионы. — Я думала, что брак надо заключать по симпатии и дружбе. Но оказалось, что это не так. Что всё, во что я верила и на что надеялась, это пустышка.

— В детстве у нас у всех были свои идеалы и представления о жизни. Но с возрастом многое меняется, порой, даже чёрное становится белым. А ты не переживай почём зря, у тебя теперь всё будет хорошо. Люциус — хороший муж, и тебя любит, вы заберёте твою малышку Розу и будете жить долго и счастливо, — ласково сказала Нарцисса, — а завтра, после того, как Драко станет лордом, мы проведём небольшой ритуал, который сделает твою беременность легче.

— Спасибо вам, миссис Малфой.

— Зови меня Нарцисса. Тем более, после заключения брака с Люциусом, такое обращение будет уместнее к тебе, чем ко мне.

Следующее утро для Гермионы началось на удивление приятно. Впервые за долгое время её не мучила утренняя тошнота, да и общее самочувствие было неожиданно хорошим. Она с уверенностью могла сказать, что чувствует себя великолепно. И, что особенно радовало, для этого не пришлось пить ни одного из тех мерзких на вкус зелий. Настроение сразу стало почти праздничным.

Будущая мама позволила себе насладиться этой редкой передышкой: потянулась в постели, устроилась поудобнее и уже собиралась поваляться с книгой, которую отложила с вечера. Но организм быстро напомнил о себе настойчивым требованием еды. Пришлось отложить ленивое удовольствие и вызвать эльфов, чтобы они приготовили ей поздний завтрак в столовой.

Мысль о домовых эльфах вдруг невольно вызвала улыбку. Как же давно прошли времена, когда она боролась за их права и пыталась освободить всех подряд! После суда Люциус подарил ей книгу о природе домовых эльфов, и Гермиона, прочитав её, с неохотой признала: прежние её идеи были наивны. Эти существа питались магией Мэнора или замка, где жили, а личные эльфы и вовсе существовали только за счёт силы своего хозяина-мага. Без этой подпитки они быстро теряли рассудок и гибли. Зато при нормальных условиях жили практически вечно, почти не старея. Лишь у родов, чья магия угасала, эльфы становились дряхлыми — это был знак вымирания семьи.

Спустившись в столовую и не обнаружив там никого, Гермиона вспомнила, что сегодня для Люциуса был важный день: он передавал титул Лорда Драко и официально разводился с Нарциссой. Лёгкая грусть сжала сердце — всё же она разрушила семью своего друга, как ни пыталась себя убедить в обратном.

За этими мыслями она даже не сразу заметила, как в окно настойчиво колотится сова. Впустив недовольную птицу, Гермиона с удивлением развернула письмо и узнала почерк Рона. Он приглашал её на обед. Вздохнув, она призвала перо и написала положительный ответ — ей давно хотелось закрыть все незавершённые вопросы. Гермиона мечтала, чтобы их с Роном расставание оказалось хотя бы наполовину таким же спокойным и достойным, как развод Люциуса и Нарциссы.

Она всё ещё не до конца верила в то, что Малфои — те самые высокомерные и коварные аристократы, которых она когда-то ненавидела, — смогли принять её. Простую маглорожденную девочку, которую Драко в школе дразнил «грязнокровкой». Но теперь Люциус был её любимым мужчиной, Драко стал хорошим другом, а Нарцисса — мудрой и доброй женщиной, к тому же готовой помочь ей в трудной беременности.

А вот отношения с лучшими друзьями оставались под вопросом. С Гарри они не виделись вечность. Он с головой ушёл в карьеру, стараясь дать своим детям то, чего был лишён в детстве. Совсем недавно у него родилась младшая дочь, Лили, и Гермионе ужасно хотелось поговорить с ним, услышать его мнение обо всём, что произошло. Но Гарри снова уехал в долгую командировку. Он, как и она, стремился всего добиться сам — теперь уже в качестве младшего помощника главы Аврората.

А Рональд… Гермиона устало покачала головой. Она и сама не знала, чего ждать от человека, с которым провела столько лет, но который смог обманывать и её, и Лаванду. Их брак держался в последние месяцы лишь на тёплых воспоминаниях и маленькой дочке. Слишком мало, чтобы сохранить семью.

Если бы она могла повернуть время вспять, то не стала бы тянуть с расставанием. Их девочке не пришлось бы переживать тяжёлый развод и почти год быть без матери. Но прошлое не исправишь. Можно только постараться построить такое будущее, которое не захочется переделывать.

Гермиона была даже рада, что сегодня Люциус слишком занят собственным разводом. Это позволило ей без лишних объяснений покинуть гостеприимный Мэнор и встретиться с Роном на нейтральной территории. Она выбрала небольшое кафе в Лондоне и пришла чуть раньше назначенного времени — отчасти из-за страха опоздать, отчасти потому, что не хотела пересечься с кем-то из вернувшихся Малфоев.

Несмотря на то, что решение расстаться с Роном созрело у неё давно, сам факт развода пугал её до дрожи. Казалось, что она собирается собственными руками разрушить часть своей жизни, ту, что строила с одиннадцати лет. Они знали друг друга почти всю жизнь, и эти годы связывали их крепче любых обещаний.

Она вспомнила, каким впервые увидела его в Хогвартс-экспрессе: маленький рыжий мальчишка с очаровательной улыбкой и пятнами чего-то чёрного на лице. Неопрятный, шумный, такой несхожий с другими учениками… и почему-то сразу притягательный. Ей так хотелось тогда привести его в порядок — и внешне, и внутренне, разложить всё по полочкам, как она умела.

Перед глазами вспыхнула сцена со спасением от тролля: он сначала дразнил и обижал её, а потом всё равно пошёл на помощь вместе с Гарри. Возможно, только благодаря им она тогда выжила. И именно в тот момент она впервые взглянула на Рона иначе.

Воспоминания нахлынули одно за другим:

Четвёртый курс — осознание своей влюблённости, жгучая ревность к Лаванде, неловкие взгляды на Виктора Крама, с которым у неё так и не вышло построить отношений.

Годы войны — жизнь в палатке, когда любви будто не было места, но Рон всё же находил способ показать, что она для него важна. Их первый поцелуй, ночные разговоры, редкие моменты тепла посреди хаоса.

Первый год после войны — боль, отчаяние, страхи. И только его объятия удерживали её от того, чтобы окончательно провалиться в темноту.

Она до сих пор любила его мягкий юмор, умение разрядить любую тяжёлую ситуацию улыбкой. И всё же никак не могла понять, когда и почему испарилось то чувство защищённости и любви, которое он ей дарил. Как они докатились до жизни, в которой их дочка скоро получит братика и сестричку… у своих же родителей? При этом с разницей в несколько месяцев.

Погрузившись в эти горько-светлые воспоминания, Гермиона не сразу заметила, что к её столику тихо подсел Рон.

— Здравствуй, дорогая. Как ты себя чувствуешь? — с искренней заботой спросил Рон. И она снова на секунду увидела перед собой милого мальчишку-однокурсника, в которого она когда-то влюбилась. Но потом она вспомнила радостную Лаванду — и виденье исчезло. Рональд по-прежнему играет в семью и, кажется, по-прежнему не собирается открывать ей шокирующую правду, создавая впечатление, что ничего не произошло.

— Я так за тебя переживал, этот мерзкий хорёк забрал тебя и настроил персонал так, что мне даже не сказали, где твоя палата.

— Уже лучше, — практически честно ответила девушка, — и Драко — не мерзкий хорёк, тебе не кажется, что пора уже перерасти свои детские обиды?

— Вечно ты его защищаешь, — скривился Рон. Они уже привыкли к этим вечным препирательствам.

— Но я хотела поговорить с тобой не об этом. Ты не хочешь мне ничего рассказать?

— Нет, — почти уверенно произнёс Рон, а потом растерялся. Таким же тоном Гермиона когда-то интересовалась, написал ли он эссе по зельям, и он точно так же пытался соврать. Но, увы, они слишком хорошо друг друга знали.

— А я вчера в клинике встретила нашу однокурсницу — Лаванду Браун, и у неё была совершенно другая информация на этот счёт.

— Это не то, о чëм ты подумала, это было всего раз. И вообще, я тебя люблю и я не могу бросить тебя и нашу дочь, — попытался оправдываться Рональд.

Рональд не хотел рушить семью, ему было страшно подумать, что же будет после развода. И несмотря на то, что он был взрослый мужчина, он знал, что его ждала длинная лекция по поводу его поведения — от матери. И Рональд готов был сделать всё, чтобы избежать осуждения от окружающих. Он действительно очень сильно любил Розу и так же, как и Гермиона, не хотел, чтобы она страдала. Он ещё не знал, что этот вопрос уже решённый, но на подсознательном уровне чувствовал это, поэтому и злился.

— Надо было думать о нас с Розой, когда делал ребенка этой... этой... — накопившиеся эмоции пытались вырваться, но Гермиона из последних сил себя сдерживала — сейчас не то время и не то место. Она должна быть спокойной ради своего будущего малыша.

— Я предлагаю мирно развестись. Рози будет жить со мной, но ты сможешь с ней всегда видеться, а ты сможешь спокойно строить...

— Что? Какой развод? Ты что, с ума сошла? Я не дам тебе никакой развод. И вообще, подумай, как ты будешь одна с Розой? Тебе нужен я, а Розе — отец, так что давай не будем действовать на эмоциях, — воскликнул Рональд, его лицо побагровело, он еле сдерживался от переполняющих его эмоций.

— На эмоциях? — практически спокойно произнесла Гермиона. — Я думаю, вашему ребенку с Лавандой тоже нужен отец, и я не вправе его лишать этого.

— Да что ты себя позволяешь? Да как ты смеешь просить о разводе меня? Да кому ты нужна одна, со своим ужасным характером? Да тебя, кроме меня, никто больше терпеть не сможет! Или ты на этого Хорька белобрысого повелась, так у него жёнушка и наследничек имеются. Хотя я всегда знал, что ты перед ним ноги раздвигаешь ради пропуска в библиотеку. Не зря же он пустил грязнокровку в святая святых. Думаешь, уйдёшь от меня и всё, он к тебе прибежит? Или ты не просто так упала в Министерстве в обморок, нагуляла от Хорька ребёнка, а теперь меня во всем обвиняешь? Не выйдет. Розу ты больше не увидишь.

Он вскочил, стул с грохотом упал на пол. Люди в кафе шептались, но Рона это уже не волновало — он развернулся и вылетел за дверь.

Гермиона осталась сидеть неподвижно, чувствуя, как по щекам текут слёзы. Он говорил гадости, лишь бы ранить, но боль от этих слов резала сильнее, чем она ожидала. Страх за Розу сжал сердце. А вдруг он и вправду её заберёт? Она ведь даже сейчас не могла её обнять, не могла забрать домой…

Отчаяние сжало грудь, мир померк, и Гермиона не успела испугаться — в глазах потемнело, и она потеряла сознание. В третий раз за неделю. Ужасная статистика.

Очнулась Гермиона от взволнованного голоса официанта. Сначала слова сливались в непонятный шум, будто она слышала их сквозь толщу воды. Постепенно смысл прояснился, и она смогла убедить мужчину, что с ней всё в порядке, хотя голос предательски дрожал. С трудом поднявшись, она покинула кафе, стараясь не встречаться глазами с любопытными посетителями, и, едва оказавшись на улице, активировала порт-ключ.

В вихре магии и холода она успела подумать только о том, как сильно ей сейчас хочется спрятаться.

Мэнор встретил её тихо. Она мечтала добежать до своей комнаты, забиться в подушки и, наконец, дать себе расплакаться. Но едва она переступила порог, как на пути возникла Нарцисса Малфой.

Всё такая же безупречная: мантия идеально выглажена, светлые волосы уложены в аккуратную причёску, лёгкий макияж подчёркивает красоту лица. Маги и правда дольше сохраняют молодость, но сейчас этой женщине и тридцати пяти не дашь — свежая, цветущая, будто не она только что развелась. А в глазах — ни капли презрения или ненависти.

Слёзы, с трудом сдерживаемые до этого, сами хлынули из глаз Гермионы. Всё навалилось сразу — чувство вины, страх, обида. Она разрушила такую красивую семью, Рон её ненавидит, а собственную дочь она не сможет обнять ещё долгие месяцы.

— Что случилось, милая? — Нарцисса заговорила мягко, но с искренней тревогой.

— Н-ничего… — попыталась соврать Гермиона, но встретила такой тёплый, внимательный взгляд, что все слова сорвались сами собой. — Рон… он… он меня ненавидит. Он столько всего наговорил. Кажется, он даже догадался о моём малыше… хотя у него самого скоро сын родится от другой женщины. И вы… я разрушила вашу семью. Я… я не смогу видеться с Розой ещё так долго… Может, он прав? Может, я и правда ужасный человек?..

Нарцисса подошла ближе и положила ладони на её плечи.

— Послушай меня, Гермиона, — мягко, но уверенно сказала она. — Ты не ужасный человек. Ты просто сделала выбор — трудный и честный. Рону больно, и он злится, но это пройдёт. А твоя девочка… она умная, ты сама говорила. Год пролетит быстрее, чем кажется.

— А если нет?.. — почти шёпотом спросила Гермиона. — Мне страшно.

— Конечно, страшно, — улыбнулась Нарцисса, чуть грустно. — Мне тоже. Даже мне. Люциус сегодня подписал все бумаги, и теперь он свободен… я, собственно, пришла сказать тебе об этом. И мне страшно — я тоже боюсь остаться одна. Но я знаю, что он навсегда останется отцом моего сына. И моим другом. И это… правильно. Иногда мы должны принимать перемены, даже если они пугают. Главное — верить, что всё будет хорошо.

Слова Нарциссы согрели, словно мягкий плед. Гермиона впервые за день почувствовала, что она не одна. Что всё ещё можно пережить.

— Спасибо… — прошептала она, вытирая слёзы.

Головокружение нахлынуло неожиданно. Тело словно стало лёгким и тяжёлым одновременно. Она поблагодарила Нарциссу за заботу и поспешила в комнату, решив, что ей нужно отдохнуть — хотя бы ненадолго спрятаться от мира, который рушился и строился заново прямо у неё на глазах.

Следующие несколько дней до официального развода с Рональдом пролетели для Гермионы, как в густом тумане. Она почти не помнила, что ела, что делала, с кем разговаривала. Время текло вязко, а её самочувствие ухудшалось с каждым днём. Тошнота стала почти постоянной, головокружение не отпускало, а магическое ядро казалось истощённым до предела. Палочку она могла поднять только с огромным усилием.

Драко, которому надоело мотаться между поместьями, окончательно перебрался к отцу, чтобы быть рядом и с Гермионой, и с магами, которые её наблюдали. Даже семейный колдомедик, приходивший каждый день, не мог сделать ничего радикального — он только качал головой, советовал покой и повторял, что девушке необходимо как можно скорее заключить магический брак с Люциусом. Зелья, которые давал Драко, после встречи с Роном почти перестали помогать — будто сама эта ссора разъела её силы изнутри.

В день суда она едва смогла подняться с кровати. Каждое движение отзывалось слабостью и дурнотой. Казалось, что воздух вокруг стал вязким, а звуки — приглушёнными. Мир был далёким и чужим.

Здание суда встретило её холодом и шёпотом публики. Внутри было многолюдно, пахло старым деревом, пергаментом и чужими духами. Каждое эхо шагов отзывалось у неё в висках. Рядом шла Нарцисса — величественная, холодная, но с тревогой в глазах. Драко поддерживал Гермиону под руку, и она знала: стоит ей пошатнуться — он подхватит.

Они прошли в зал, и сердце девушки болезненно сжалось.

На скамье рядом с Молли сидела Роза. Маленькая, испуганная, сжимающая в руках плюшевого кролика, которого Гермиона оставила ей перед уходом. Девочка выглядела потерянной среди этих взрослых, и взгляд её, полный растерянности, пронзал Гермиону насквозь. Она не понимала, зачем Молли её сюда привела. Ладно, они ненавидят её, но ведь Роза — ребёнок, просто маленькая девочка, которую и так травмирует вся эта ситуация. Зачем всё усугублять ещё больше? Неужели они готовы на всё, чтобы заставить её страдать.

Гермиона прикрыла глаза, это была всё та же Молли, которая принимала её в Норе, просила внуков, готовила вкусные пирожки, обнимала и говорила, что Рону очень повезло с ней. Почему она оказалась так жестока?

Нарцисса при виде этой сцены нахмурилась и негромко прошептала:

— Это непозволительно. Дети не должны страдать от ошибок родителей.

Шум стих, когда вошли судьи. Люциус, на мгновение встретив её взгляд, чуть заметно кивнул, будто пытаясь передать спокойствие. Но сердце Гермионы всё равно колотилось в груди, дыхание перехватывало.

Процесс начался.

— Эта девчонка присосалась к нашей семье! — громогласно произнесла Молли, даже не пытаясь сдерживать эмоций. — Она пыталась удержать Рональда с помощью ребёнка! Ничего не делала по дому, всё время пропадала в институте, и, небось, раздвигала ноги перед младшим Малфоем!

Слова били, как плетью.

Гермиона чувствовала, как к горлу подступает комок. Она судорожно сжала пальцы в кулаки, чтобы не дрожать. Воздух в зале словно стал тяжелее, а от унижения и обиды хотелось провалиться сквозь землю.

— Мой сын — хороший мальчик, — продолжала Молли. — Он только и делал, что заботился о семье. Он играл с дочкой, пытался всё исправить! А эта… мать… уже неделю не видела собственного ребёнка! Я требую лишить её родительских прав!

В зале раздались шёпотки. У Гермионы закружилась голова. Её ребёнок… её маленькая Роза… Они хотят забрать её, хотят вырвать из рук навсегда.

— Мисс Грейнджер-Уизли, — голос судьи резанул тишину. — Правду ли говорит Молли? У вас действительно была интимная связь с Драко Люциусом Малфоем?

— Н-нет, Ваша честь, — выдавила она, почти шёпотом.

— Её слова против моих! — выкрикнула Молли, и голос её разнёсся по залу, словно удар колокола. — Да кто же в таком признается?!

Гермиона глубоко вдохнула, пытаясь удержать контроль, и медленно подняла дрожащую руку с палочкой.

— Клянусь своей магией, что у меня никогда не было интимной связи с Драко Люциусом Малфоем… Люмос… Нокс…

На кончике палочки вспыхнул слабый огонёк и тут же погас. Казалось, что простое заклинание вытянуло из неё последние силы. В висках зашумело, мир вокруг чуть покачнулся. Гермиона с трудом удержалась на месте, едва сдерживая тихий стон.

Самочувствие стремительно ухудшалось. В глазах помутнело, зал поплыл, но она заставила себя сидеть прямо. «Я должна… Ради себя. Ради Розы. Ради моего малыша. Потерпи… ещё чуть-чуть…»

Краем глаза она заметила, как побледнел Драко, а Люциус подался вперёд, сжав руки на коленях. Их тревога пронзила её, но Гермиона собрала в кулак последние силы и слегка покачала головой: не сейчас… я справлюсь.

Судья дал слово следующему свидетелю. Джинни поднялась, и сердце Гермионы болезненно сжалось. Когда-то они были почти сёстрами, делили радости и горе, смеялись до слёз в спальне Гриффиндора.

— Гермиона… ужасная мать, — прозвучало в тишине.

Эти слова резанули больнее любого проклятия.

— Она избегает ребёнка, — продолжала Джинни, отводя взгляд, — не хочет проводить с ней время, сбегает из дома, чтобы быть с другими…

Гермиона опустила глаза. Почему?.. Почему она это говорит?..

Перед глазами всплыли воспоминания: как они с Джинни гуляли по Хогвартсу, как та смеялась над её конспектами, как делились секретами у камина… А теперь бывшая подруга лжёт о ней перед всем залом, перед её дочкой, перед судом.

Слёзы жгли глаза, застилая всё вокруг, но Гермиона изо всех сил удерживала их. Не плачь. Если заплачешь — они победят.

Последней к трибуне вышла Лаванда. Её лицо сияло тем самым «счастьем», которое резало глаза.

— Я… я люблю Рона, — произнесла она, чуть дрогнув голосом, но быстро оправилась. — И он любит меня. Гермиона мешала нам… она не могла отпустить его, не хотела признать, что наша любовь настоящая…

Слова Лаванды словно рассыпались в воздухе тяжёлыми осколками. Они больно оседали в груди, и дыхание Гермионы стало неровным.

Мир вокруг стал размытым и чужим, но процесс продолжался, и впереди её ждали новые удары.

И тут судья позвал Розу.

Мир для Гермионы сжался до одного слова: «Роза».

Малышка вышла к трибуне, растерянная, с красными глазами.

— Ты любишь маму?

— Да… — еле слышно.

— А папу?

— Тоже да…

— Мама тебя обижала?

— Нет…

— А папа?

— Нет…

— С кем ты хочешь остаться?

— Я… не знаю… — выдавила малышка, и вдруг её плечи затряслись. Роза закрыла лицо руками и разрыдалась.

У Гермионы внутри всё оборвалось. Сердце сжалось, будто его сдавили ледяными пальцами. В груди стало больно и пусто одновременно.

«Моя девочка… моя крошка…»

Ей хотелось наплевать на всё — на суд, на людей, на их взгляды. Хотелось вскочить, подбежать, прижать Розу к себе, шептать ей, что всё будет хорошо, что мама рядом, что она её никогда не отпустит. Хотелось закрыть её от всех этих глаз, от всех этих слов, от боли.

Но тело не слушалось.

Сначала мир потемнел по краям, как будто кто-то тушил свет вокруг. Зал поплыл, лица растянулись, превратились в размытые пятна. Голоса стали глухими, словно она нырнула под воду.

Силы окончательно покинули её. Она только успела уловить крик Драко и женский возглас где-то вдали:

— Она падает!

А потом мир исчез.

Холодная, вязкая тьма накрыла её целиком. Не сон, не обморок — пустота, в которой не было ни боли, ни звуков, ни воздуха.

Гермиона впала в магическую кому.

Следующие несколько дней стали настоящим адом для семьи Малфоев. Драко с женой и сыном окончательно перебрались в Малфой-Мэнор. Первым делом он вместе с целителем Сметвиком провёл все необходимые процедуры и перенёс Гермиону в ритуальный зал, куда специально переместили её кровать. Недаром говорят, что дома и стены помогают — в их случае это была не пустая поговорка, а безусловная истина. Магическое ядро девушки было почти полностью истощено, а малышу отчаянно требовалась подпитка.

В родовом доме, под защитой древней магии и рядом с семьёй Малфой, силы Гермионы начали медленно возвращаться. Маленький Скорпиус периодически спускался в ритуальный зал. Для него Гермиона была похожа на Спящую Красавицу, и однажды, когда никто не видел, он даже поцеловал её в щёку — ведь, по его мнению, поцелуй прекрасного принца, то есть его самого, обязан был её разбудить.

Астория тяжело переживала за подругу, но ничем помочь не могла. Всё, что оставалось ей — сохранять спокойствие и гармонию в доме, не позволяя панике захлестнуть семью.

Драко же в первую неделю после того, как Гермиона впала в магическую кому, взял короткий отпуск. Он тяжело переносил происходящее и пытался сделать всё, что было в его силах, но слишком многое зависело от магии, целителей и старинных ритуалов. Люциус же не мог позволить себе сидеть сложа руки. Министерство внезапно лишилось одного из ценных сотрудников, и скрыть случившееся было невозможно. Министру магии, Кингсли Шеклболту, пришлось рассказать правду — ведь единственным способом стабилизировать ухудшающееся состояние девушки было заключение брака.

Однако закон был неумолим: без согласия хотя бы одного из партнёров брак зарегистрировать было невозможно. Люциусу пришлось вести трудные переговоры с министром. Существовал лишь один древний ритуал, позволявший заключить брак без согласия одного из супругов, но для его проведения требовалось личное участие главы Министерства магии.

Этот ритуал считался условно запрещённым. В древние времена им пользовались, чтобы обручать молодых людей, когда один из них был категорически против. Особенно часто это касалось девушек, пытавшихся избежать навязанного брака. Со временем ритуал стали применять и в корыстных целях — и тогда его внесли в список «сомнительных практик».

Кингсли долго отказывался идти на такой шаг. Ни доводы Люциуса, ни настойчивость Драко, ни убедительные речи целителя Сметвика не помогали. Ситуацию изменила лишь Нарцисса. После долгого, тихого разговора с ней министр сдался и даже выделил своему сотруднику несколько выходных.

Сам ритуал решили не откладывать. Для максимальной эффективности его нужно было провести в полночь, когда на небе сияла полная луна.

В Большом зале Малфой-Мэнора царила торжественная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием свечей. Пол был вычищен до блеска, кровать убрана — Гермиона лежала на ритуальном камне в лёгком белом платье. Вокруг были начертаны руны плодородия, силы и защиты.

В центре стояла Нарцисса с распущенными волосами, в нежно-голубой мантии. В руках она держала нож и чашу с водой. Её движения были точными и торжественными. В воздухе витал аромат полыни и мирры, очищая пространство.

Драко занял место слева, Люциус — справа. Их руки были протянуты к Гермионе, мягкая серебристая магия струилась от кончиков пальцев, окутывая девушку.

— Начинаем, — шепнула Нарцисса. Её голос тихо отозвался эхом под сводами зала.

Она начала взывать к древней магии на латыни. Острым движением сделала надрез на руке и позволила нескольким каплям крови упасть на белое платье в области солнечного сплетения. Вторая капля коснулась живота. Соединив их, Нарцисса нарисовала руну принятия.

В воздухе раздался глухой, низкий звук, похожий на биение огромного сердца. Магия в комнате сгустилась, словно плотный туман.

— Именем рода Малфоев, силою крови и древних уз, — произнесла Нарцисса уже на английском, её голос стал глубже, сливаясь с резонансом рун.

— Призываем союз, что соединяет жизни и судьбы. Она станет женой и хранительницей ребёнка Малфоев.

Серебристый свет от рук Драко усилился, обволакивая Гермиону мягким коконом. Люциус стоял неподвижно, но его магия была плотной, тяжёлой, как раскалённый металл. Линии круга вспыхнули ярче, соединяясь в сияющую спираль.

Гермиона едва заметно дёрнулась, её губы дрогнули, словно она пыталась что-то сказать, но дыхание оставалось слабым.

— Прими силу рода, что защищает и питает, — продолжала Нарцисса, направляя палочку к животу девушки.

— Прими обет защиты, что отныне принадлежит тебе и твоему ребёнку.

Вспышка серебряного света разорвала тьму зала. Казалось, стены Мэнора отозвались глухим эхом, принимая клятву. Магия словно вздохнула, мягким потоком скользнула в тело Гермионы, а затем — в ещё крошечное, но ощутимое магическое ядро ребёнка.

Когда последние слова ритуала растворились в воздухе, Нарцисса устало опустила руки. Рунный круг погас, оставив лишь слабое мерцание на камне.

— Всё… — тихо произнесла она, и в её голосе смешались усталость и облегчение. — Союз заключён.

Магия успокоилась. Гермиона не проснулась, но её дыхание стало ровнее, а на щеках появился едва заметный румянец.

После ритуала состояние Гермионы стабилизировалось, но сознание к ней так и не вернулось. Нарцисса перепробовала множество дополнительных обрядов, призывала магию рода, проводила ритуалы пробуждения, но ни один из них не смог разбудить молодую миссис Малфой.

Поэтому, когда в дом буквально ворвался взволнованный и взбешённый Гарри Поттер, Нарцисса едва удержалась, чтобы не закатить глаза и не заскрипеть зубами от раздражения. Молодой человек только вернулся из затяжной командировки и, похоже, ничего не знал о произошедшем. Он спешил «вызволить» подругу из рук «коварных Малфоев», даже не удосужившись разобраться в ситуации.

К счастью, в Мэноре в этот момент были только женщины, иначе магической дуэли было бы не избежать. Драко отправился на встречу с талантливым зельеваром, готовившим редкие эликсиры для Гермионы, а Люциус по срочному вызову Кингсли отбыл на встречу с иностранными партнёрами. Астория испугалась настойчивости и напористости Гарри, поэтому поспешила увести любопытного Скорпиуса подальше от не вполне адекватного гостя.

Разбираться с Поттером пришлось Нарциссе.

Кто бы знал, как Нарцисса устала за последнюю неделю! Частые магические ритуалы, выматывающие, отнимающие все силы, постоянное напряжение и умоляющие взгляды Люциуса. Нет, он не предъявлял ей никаких претензий, но они прожили вместе больше двадцати лет, и за это время успели хорошо изучить друг друга. Она прекрасно видела, как страдает её бывший муж, с какой надеждой смотрит на неё. Он ведь прекрасно понимал, что сейчас только Нарцисса может спасти девушку. Нарцисса же не была в этом так уверена, но разочаровывать бывшего супруга очень не хотелось. Она ведь была не всесильна, а магия рода Малфой отвергала Гермиону и абсолютно не хотела взаимодействовать с магией девушки. И если ребëнка Нарцисса могла бы спасти без особых усилий, то с Гермионой всё было намного сложнее. Тяжело было смотреть Люциусу в глаза, тяжело было видеть надежду в глазах Драко. Сын вместе с целителем и зельеваром хоть и делали всё, что могли, сами прекрасно понимали, что спасти Гермиону может только чудо. И этим чудом была именно она — хранительница рода Малфой.

В семействе Малфоев царила гнетущая, нервная тишина. Казалось, что даже стены Мэнора чувствуют тревогу и впитывают в себя шёпоты, вздохи и приглушённые шаги. Каждый звук отдавался эхом — треск поленьев в камине, шорох платьев, тихие шаги домашних эльфов. В воздухе стоял аромат трав и зелий, которыми Нарцисса наполняла дом, пытаясь хоть как-то поддержать баланс сил вокруг Гермионы.

И именно в эту обстановку ворвался Гарри Поттер — разъярённый, с лицом, искажённым возмущением, почти с пеной у рта, и сразу начал предъявлять претензии. Его громкий голос, резкие жесты, буря эмоций — всё это было как удар по натянутым до предела нервам. Он только что вернулся из своей затяжной командировки и, видимо, в голове у него сложилась простая картина: Малфои похитили его подругу и держат её в заточении.

Нарцисса тяжело вздохнула, чувствуя, как в висках пульсирует усталость. Как же ей хотелось вернуться в свой тихий французский особняк, где окна выходят в сад с жасмином, а утро начинается с пения птиц, а не с запаха крови и полыни. Но она была не из тех, кто бросает семью в беде. Возможно, именно поэтому магия и приняла её, как хранительницу сразу двух родов.

Ирония судьбы заключалась в том, что она была вынуждена признать: Гарри Поттер — тоже часть этой странной, запутанной семьи. Ровесник её сына, спасший ему жизнь, связанный с их родом десятками невидимых нитей, он тоже попал в круг её ответственности.

Нарцисса давно понимала, что разговор с ним неизбежен. Но она также знала: любое упоминание о лордстве, о магии рода Блэков или Малфоев вызовет у него лишь гнев и непонимание. Поттер никогда не смог бы стать лордом Блэком — магия рода его бы просто не признала. Гораздо больше шансов было у Драко или, в крайнем случае, у внука Беллатрисы.

Кодекс Малфоев же и вовсе исключал двойное лордство — лорд Малфой не имел права быть лордом другого рода. Нарциссу всегда поражало, что столь своенравная магия их семьи всё-таки приняла её как хранительницу двух родов, позволив сохранить связь с Блэками. Видимо, даже магия понимала: хранительницы — редкость, и разбрасываться ими нельзя.

Она надеялась, что Драко сам разберётся с Поттером. У неё не было ни сил, ни желания тратить магию и нервы на чужую истерику. Но стоило Гарри влететь в дом, и стало ясно: что-то у сына пошло не так.

Шум шагов и хлопок двери эхом прокатились по коридору. И через миг Гарри стоял в дверях гостиной, с глазами, полными гнева и отчаяния.

Нарцисса медленно поднялась из кресла. Её движения были точны и неторопливы, как у хищницы, и вокруг неё словно уплотнился воздух — привычная аура ледяного достоинства вернулась на место.

— Вы обязаны освободить мою подругу! — с порога закричал Гарри Поттер. — Это из-за вас она потеряла сознание! Я не знаю, чем вы подкупили Кингсли, но я не позволю вам издеваться над Гермионой!

Его голос эхом прокатился по сводам зала. В другой ситуации Нарцисса сочла бы это забавным. Сейчас — только утомительным. Она тяжело вздохнула.

— Для начала, Поттер, сядь и успокойся, — тихо, но властно произнесла она.

Гарри открыл рот, готовый к новой тираде, но невольно ощутил, как ярость ослабевает, а тяжесть в груди сменяется странным спокойствием. Он опустился в кресло.

— Тилли, ромашковый чай, — распорядилась Нарцисса.

Через минуту домовой эльф поставил перед Поттером дымящуюся чашку.

— Пей, — мягко, но с оттенком приказа сказала она.

Это была не просьба, а действие Матери рода: лёгкая, почти незаметная магия, направленная на успокоение. Поттер, как ни странно, не сопротивлялся. Их рода были связаны: он был крестником Сириуса, официальным наследником по завещанию, а его прабабушка была урождённая Блэк. Магия рода Блэк принимала Гарри — и потому её воздействие работало на него безотказно.

Когда юноша сделал несколько глотков и дыхание выровнялось, Нарцисса заговорила снова:

— А теперь прекрати бросаться обвинениями и попробуй рассуждать разумно. Скажи мне, твой непосредственный начальник — Кингсли Шеклболт — знает, где находится твоя подруга?

— Знает, — буркнул Гарри.

— Возражает?

— Нет, — после паузы признал он. — Но Джинни сказала, что Хорёк украл Гермиону прямо из зала суда…

— Во-первых, — ледяным тоном перебила его Нарцисса, — не «Хорёк», а колдомедик Малфой. Во-вторых, он не украл, а спас.

Поттер замер, а она, выдержав паузу, продолжила, словно вынося приговор:

— Потому что ваша дорогая подруга была доведена до истощения семейкой Уизли. Она потеряла сознание прямо в зале суда. И ваша тёща додумалась привести туда ребёнка — маленькую дочь Гермионы. Девочка едва пережила эту травлю, а для Гермионы это стало последней каплей. Она и так вынесла слишком много: её муж имел любовницу, которая, кстати, оказалась беременна от него.

Нарцисса чуть склонила голову, её голубые глаза сверкнули, как лёд.

— Драко просто не имел права оставить подругу в таком состоянии. А теперь скажи, Поттер: где были вы, когда вашей подруге было хуже всего? И на каком основании вы врываетесь в мой дом, пугаете моего внука и невестку, а затем ещё смеете что-то требовать?

Каждое слово было спокойным, но Гарри чувствовал себя так, будто его окатили ледяной водой. Впервые за долгие годы он снова ощутил себя провинившимся школьником. Ни Дамблдор, ни Снейп не умели вызывать в нём такую стыдливую растерянность.

— Я… простите, — выдохнул он, опуская глаза.

Только теперь он заметил, что ладони у него дрожат.

— Джинни и Молли… они сказали совсем другое, — пробормотал он, потерянно. — Про Розу они даже не упомянули… бедная моя крестница…

— Вот именно. — Нарцисса чуть склонила голову. — Лучше бы вы навестили ребёнка, прежде чем устраивать здесь спектакль.

Гарри кивнул, опустив взгляд.

— Простите, — повторил он.

Нарцисса позволила себе лёгкий вздох удовлетворения. Магия Матери рода всё ещё мягко струилась, сглаживая острые углы.

— Раз уж вы всё равно пришли… — её голос стал холодно-деловым. — Как мать рода Блэк, я хочу спросить: как у вас обстоят дела с принятием наследия рода?

— Я был в Гринготтсе, — осторожно начал Гарри. — Мне сказали, что, несмотря на завещание Сириуса, я не могу стать лордом Блэком. Но мой младший сын может быть внесён в список наследников.

— Вполне ожидаемо, — кивнула Нарцисса. — Наследие требует не только крови, но и соответствия магии рода. Возможно, ваш сын действительно сможет… но шансов немного, — она чуть склонила голову. — Мне бы хотелось познакомиться с мальчиком.

Гарри кивнул, ощущая странную тяжесть, как на экзамене, когда за каждым словом скрывается проверка.

— А что значит «мать рода»? — тихо спросил он.

— Это та, кто несёт ответственность за весь род в отсутствие его главы, — спокойно объяснила Нарцисса. — И даже при живом лорде она может влиять на его решения, если магия признаёт её. Мать рода заботится о каждом члене семьи, видит и чувствует больше, чем ей показывают. Это та, кто получила благословение самой магии.

Голос её стал мягче, но по-прежнему оставался непререкаемым.

— Помните, Гарри: если вам когда-нибудь понадобится совет или помощь — вы всегда можете обратиться ко мне.

— Спасибо… — растерянно произнёс Поттер.

И впервые за всё время визита говорил искренне.

Когда Гарри покинул Мэнор, он ощущал опустошение. Он шёл туда, готовый ворваться, победить врагов, спасти подругу. А на деле… всё оказалось иначе. Вместо битвы был разговор, и его «победа» превратилась в осознание собственной вины.

Первым делом он отправился к Кингсли. В груди жгло стыдом: за то, что не был рядом с Гермионой в суде, за то, что в последние годы он всё больше отдалялся от друзей.

С Роном они уже почти не общались. Разговоры о работе Рона раздражали, о семье Гарри — тяготили. Выслушивать жалобы Рона на Гермиону Гарри не хотел, а слушать, как он сам недоволен Джинни, Рон не мог. С Гермионой Гарри и вовсе не виделся давно. В последние годы они встречались лишь на семейных праздниках, которых у Уизли хватало, но душевной близости давно не было.

И всё же у него не возникло повода не верить Нарциссе.

Гарри сам не мог объяснить, почему испытывал к этой женщине странно тёплые чувства. Ему казалось, что вот она — настоящая Мать. Молли, сколько бы заботы ни проявляла, всегда ощущалась навязчивой, давящей. А Нарцисса была другой. Её любовь и забота были тихими, сильными, спокойными — такими, что они не сковывали, а подталкивали к росту.

Даже сейчас, после одного лишь разговора, Гарри ощущал странное желание стать лучше — спокойнее, умнее, достойнее. Эту женщину очень не хотелось разочаровывать. И он вдруг понял: именно благодаря её невидимой поддержке и вере Драко сумел подняться после войны и стать одним из лучших колдомедиков Британии.

Гермиона пришла в себя лишь спустя два долгих месяца.

Спасение нашлось благодаря Нарциссе, которая в дальних, пыльных закоулках библиотеки Блэков обнаружила древний ритуал, способный помочь в её состоянии. Обряд был создан одним из глав рода Блэк, но не использовался уже много веков. Его подробное описание сохранилось лишь в личном дневнике Агуриуса Блэка.

В записях говорилось, что Агуриус, уже будучи немолодым главой семьи, полюбил юную маглорожденную ведьму, и она ответила ему взаимностью. Опасаясь осуждения многочисленных родственников, он так и не сделал ей предложения, решив оставить её в качестве любовницы. И, возможно, они прожили бы вместе ещё долгие годы, если бы судьба не вмешалась: девушка забеременела. Магии в ребёнке оказалось слишком много, и она стала постепенно убивать мать. Даже поспешный брак не мог её спасти.

Отчаявшийся Агуриус обратился к своей младшей сестре, недавно ставшей Хранительницей рода. Та прониклась историей и согласилась помочь. Опытный ритуалист, Агуриус разработал обряд, который, по его расчётам, при проведении Хранительницей в ночь полнолуния мог сдержать разрушительную силу магии и дать женщине шанс выжить.

Ритуал требовал редкого зелья и глубокого знания рун, но в остальном был относительно прост. Главным его недостатком было то, что провести его могла только Хранительница рода. Поскольку таких не рождалось уже много лет, воспоминание об обряде стёрлось, а книга с его описанием пылилась в самом дальнем углу библиотеки, пока Нарцисса, упрямо перебирая полки, не наткнулась на неё. В дневнике значилось, что обряд позволил спасти жизнь возлюбленной Агуриуса, не навредив ребёнку.

Подготовка заняла несколько дней. Нарцисса, несмотря на внешнее спокойствие, ощущала, как в груди всё время стягивается ледяной ком. Она слишком хорошо знала, чем грозят ошибки в древних обрядах: одна неверная руна, неверно рассчитанный глоток зелья — и всё пойдёт прахом. А здесь цена ошибки — жизнь нерождëнного ребенка и девушки, которая была дорога её близким.

В ночь полнолуния Мэнор погрузился в тягучую, тревожную тишину. Даже ветер, казалось, обошёл стороной старые стены. В небольшой, специально подготовленной зале, стены которой были увешаны символами защиты, стояла низкая каменная чаша с густым зельем, источающим пряный, почти горький аромат. Пламя факелов дрожало, отбрасывая на стены длинные тени, похожие на изогнутые когти.

Гермиона лежала на резном ложе в центре круга из рун. Она была бледна до прозрачности, дыхание её едва уловимо колыхало грудь. Драко стоял у изголовья, следя за каждой мелочью. Его лицо оставалось непроницаемым. Он делал то, что должен, но волновался слишком сильно.

Нарцисса стала в центр круга, чувствуя, как холодный камень под ногами отдаёт в кости. Она подняла руки, начав читать древние слова, и с каждым звуком в воздухе становилось плотнее, тяжелее. Магия собиралась, словно туман перед грозой, и медленно стекалась в её ладони.

В какой-то момент она ощутила, как сила начинает ускользать, тянуть за собой её собственные жизненные силы. В висках зашумело, перед глазами заплясали искры. Ей пришлось вцепиться в ритуальный посох так крепко, что побелели пальцы. Но отступить она не могла — не тогда, когда от этого зависела жизнь ребёнка и матери.

Она видела, как вокруг Гермионы начинают вспыхивать мягкие золотистые нити — магия ребёнка, которую обряд постепенно направлял и смягчал, чтобы она больше не разрывала сердце и сосуды матери. Эти светлые нити медленно вплетались в ауру Гермионы, успокаивая её пульс и выравнивая дыхание, будто кто-то нежно укрывал её невидимым одеялом.

Когда последний символ в круге вспыхнул и медленно погас, Нарцисса ощутила, как ноги подгибаются. Она едва не рухнула на колени, но тут же у плеча оказался Драко. Он протянул фиал с восстанавливающим зельем, и только после глотка жгучей жидкости мир перестал плыть перед глазами. Восстанавливать силы Нарциссе пришлось ещё несколько дней, но усилия были вознаграждены: уже через три дня Гермиона пришла в сознание, а спустя неделю смогла самостоятельно передвигаться по Мэнору.

Всё это время рядом с ней почти постоянно находились целитель и Драко. Люциус тоже старался уделять ей каждую свободную минуту. Однажды он порадовал Гермиону известием, что по решению суда Роза после Нового года останется с матерью, но тут же огорчил, заявив, что она официально уходит в декретный отпуск. Гермиона не была в восторге от этой перспективы, но спорить с мужем не стала.

Драко, напротив, постарался приободрить её, напомнив, что у неё остались верные друзья. Он рассказал, что к нему несколько раз заходили Луна и Поттер. От них он узнал, что Роза гостит у Молли Уизли вместе со своими кузинами, но умолчал, что до этого девочка жила с отцом и Лавандой в небольшом коттедже.

Лаванда так и не смогла принять ребёнка Рона, как своего, и в итоге он забрал дочь и отвёз к своей матери, желая оградить Розу от холодного отношения и постоянных скандалов. Тем временем, отец Лаванды продолжал подыскивать ей хорошего мужа. Рона он считал не больше, чем мелким капризом. Ребёнка Лаванды и Рональда мистер Браун собирался ввести в свой род и воспитать по собственным представлениям о «достойном наследнике». Свою дочь он давно перестал рассматривать в этой роли, считая её неспособной ни управлять родом, ни быть хорошей матерью. В глубине души он был даже благодарен Рону — теперь Лаванда, связанная браком, вряд ли сможет противиться его планам.

Через несколько дней после того, как Гермиона пришла в себя, сопротивляться Гарри Поттеру, который настойчиво добивался встречи, стало невозможно, и Драко вынужден был согласиться.

Для Гермионы эта встреча стала испытанием. Несмотря на попытки Драко и Нарциссы убедить её, что Гарри всё ещё её друг и искренне переживает, она не могла забыть слова Джинни и Рона. Их предательство оставило глубокую трещину, и Гермиона боялась, что Гарри выберет сторону жены, а не подруги, с которой уже давно утратил прежнюю близость.

— Гермиона, ты как? — выпалил он с порога. — Я так переживал за тебя… Прости меня, пожалуйста. Я ужасный друг, но я правда не знал, что вы разводитесь… и о Лаванде тоже не знал. Драко не пускал меня к тебе и говорил, что ты сама всё расскажешь. — Он говорил быстро, чуть сбивчиво, и всё это время прятал глаза.

И Гермиона выдохнула. Перед ней стоял взрослый мужчина за тридцать, отец троих детей, а мялся он, как школьник, забывший домашнее задание. Женское сердце сдалось: она поняла, что Гарри действительно переживал за неё, и что он по-прежнему её друг. С души словно упал тяжёлый камень.

— Со мной всё хорошо. Не переживай, — тихо ответила она, а потом, не выдержав, спросила о том, что мучило с момента пробуждения:

— Как там Роза? Зачем её привели на заседание?

— Я не знаю, правда. Сейчас она у Молли. Там сейчас целый детский сад, так что она не скучает точно. Но я подробностей не знаю, мы с Молли, Джинни и Роном очень поругались и сейчас почти не разговариваем, да и у меня сейчас завал на работе. Я, кстати, Хорька уже достал. Может, ты мне расскажешь, что произошло, и почему тебе стало так плохо прямо на заседании? Я думал о проклятии, но Драко утверждал, что дело не в этом, и я очень волнуюсь за тебя.

— Если честно, Рон и Молли были не так уж и не правы, обвиняя меня в неверности, правда, не угадали с личностью. Я вправду беременна, только не от того Малфоя, — тяжело вздохнув, сказала Гермиона. Срок был хоть ещё и не очень большим, но девушка предпочла рассказать всё до того момента, когда скрывать будет бессмысленно. Пусть лучше Гарри выскажет ей всё сейчас, чем она будет мучиться в неведении, как он ко всему отнесётся.

— Что? Ты хочешь сказать, что ты спала с Люциусом Малфоем? — глаза Гарри обрели форму чайных блюдец. Гарри был удивлён и растерян, он не понимал, как за фасадом идеальной семьи могло скрываться такое?! Ему не хотелось верить, что его лучший друг изменял своей жене — его лучшей подруге — с бывшей своей подружкой. Но такой поступок был хоть и неприятен, но вполне в характере Рональда, да к тому же Лаванда ещё со школы положила на юношу глаз. Но вот его лучшая подруга, примерная девочка, которая даже в школе не любила нарушать правила и предпочитала жить, соблюдая все устоявшиеся нормы поведения и придерживаясь правил морали, никак не вязалась с образом изменщицы. Да и человек, с которым изменяла Гермиона мужу, с точки зрения Гарри, был не самым приятным типом — скользкий, хитрый, злой. Несмотря на то, что он свидетельствовал за его сына и жену, Люциус вызывал у Гарри стойкие неприятные ассоциации. Понять и принять тот факт, что его лучшая подруга беременна от такого сомнительного типа, было крайне сложно. Гарри казалось, что Люциус Малфой вообще не способен на человеческие эмоции и желания, и тот факт, что он переспал с Гермионой и, судя по всему, признал собственного ребёнка, раз Гермиона находится в Мэноре, вызывал у Поттера когнитивный диссонанс и сбой всей системы ценностей. Но Гермиона восприняла эту невольную паузу по-своему и со слезами на глазах продолжила:

— Мы уже поженились. Ты теперь меня возненавидишь?

Несмотря на то, что она пыталась убедить себя, что его ответ ей не важен, Гермиона больше всего сейчас боялась услышать: «ДА». Ей казалось, что тогда весь её мир рухнет, она потеряет того, кого всегда считала ближе собственной семьи. Кто смог стать ей настоящим и другом, и фактически братом. Лишиться его означало потерять часть себя. Ей очень хотелось, чтобы хоть кто-то из прошлого остался с нею в её новой жизни.

— Нет, нет, что ты, — Гарри нахмурился, словно само предположение ранило его. Было неприятно, что Гермиона вообще могла подумать, будто он станет её ненавидеть только из-за признания в связи и браке с Люциусом Малфоем. Возможно… да, скажи она это несколько месяцев назад, он бы взорвался, отшатнулся, потерялся в обиде и непонимании. Но сейчас? После того, как вскрылись отношения Рона и Лаванды, после того, как он успел узнать Драко чуть лучше, увидеть его взгляд на мир… всё уже казалось другим.

Он вдруг ясно понял: важно не то, с кем Гермиона делит свою жизнь, а то, что это никак не разрушает их дружбу. Она всё так же — его лучшая подруга. Та девочка, которую он спас от тролля, дрожавшая в женском туалете. Та девушка, что с риском для себя шла рядом, охотясь за хоркруксами. Та, кто ни разу не предала его.

А её личная жизнь… чёрт, да какое это вообще его дело? У него и так не слишком много настоящих друзей, чтобы разбрасываться ими по глупым причинам.

— Если честно… — он замялся, подбирая слова, — если бы я не видел, как к тебе относится Хорёк… как Люциус обнимал тебя в зале суда, — Гарри поймал её удивлённый взгляд и торопливо пояснил: — Мне Кингсли показал воспоминания, когда я пришёл на разборки. Если бы я не видел, как тебя ненавидят Уизли, сколько грязи льют на тебя… наверное, я бы осудил тебя.

Он глубоко выдохнул, признаваясь даже самому себе:

— А сейчас я уже не уверен, кто прав, а кто виноват.

В уголках губ мелькнула тень усмешки, в которой смешались усталость и лёгкое недоумение:

— Хотя, стоп, как вы вообще поженились? Он же женат?!

— Малфои развелись. Нарцисса оказалась прекрасной женщиной и, как только узнала о нашей ситуации, сразу согласилась на развод и вызвалась помогать мне. Она ведь всё то время, пока я была без сознания, была рядом и заботилась обо мне. Это так странно, я всегда считала, что Рон будет со мной и в горе, и в радости, а Малфои — чуть ли не последнее зло. Но когда мне плохо, рядом находятся именно они.

— Как так? Герми, скажи, как всё это произошло? Когда мир успел так измениться? — грустно произнёс Гарри.

За то время, пока Гермиона лежала без сознания, они с Драко стали видеться гораздо чаще. Поначалу Гарри приходил лишь затем, чтобы узнать новости о её состоянии — короткие, почти сухие визиты, ограниченные дежурными вопросами и осторожными ответами. Но постепенно разговоры стали уходить дальше, распахивая двери в темы, о которых они никогда раньше не говорили.

Гарри с неожиданным интересом слушал Драко, когда тот рассказывал о своих исследованиях. Ему и в голову раньше не приходило, что колдомедицина — это не только умение вовремя наложить заклинание или сварить зелье, а целая научная отрасль, где каждый день ищут ответы на вопросы, казавшиеся невозможными. Драко говорил о редких болезнях, сложных случаях, новых методах диагностики — и в этих рассказах было столько увлечённости, что Гарри невольно ловил себя на том, что хочет слушать ещё.

В ответ он делился историями из своей службы — порой забавными, порой тяжёлыми, но всегда живыми. Они учились смеяться вместе, даже над тем, что прежде казалось слишком личным, чтобы обсуждать.

Однажды всё вышло за рамки обычных разговоров. У Гарри выдался особенно тяжёлый день — нервы были на пределе, а вечер не приносил облегчения. Он заглянул к Драко уже под закрытие, надеясь хотя бы на пару слов. Драко только что вернулся из операционной — операция была сложной, и, несмотря на все усилия, младенца спасти не удалось. Женщина обратилась слишком поздно, и теперь это «слишком поздно» тянуло за собой ощущение безысходности.

Домой тащить этот груз не хотелось. И вот они оказались в тихом баре, где шум посетителей смешивался с запахом крепкого виски. Поначалу говорили о пустяках, но чем глубже в ночь, тем честнее становились слова. Они делились тем, что когда-то не могли друг другу сказать, и в какой-то момент стало ясно — старых обид больше нет. За годы, прошедшие с детства, они стали совсем другими людьми, и теперь могли позволить себе быть просто собой.

Гарри было легко рядом с Драко. Он оказался совсем не тем заносчивым мальчишкой, которого Гарри помнил из школьных лет. В его характере было что-то от Гермионы — та же непоколебимая тяга к знаниям, та же готовность часами копаться в деталях ради точного ответа. Гарри видел такие горящие глаза только у Луны и Невилла. И впервые в жизни он поймал себя на мысли, что, возможно, он сам выбрал не то место в жизни.

Нарциссу он за это время видел лишь несколько раз, но каждый из них оставлял странное послевкусие. Она казалась воплощением сдержанной элегантности — умела слушать, отвечать так, чтобы чувствовалась поддержка, и при этом никогда не переступала границ. Она помогла Гарри разобраться с наследством Блэков, но делала это так ненавязчиво, что он не сразу понял, сколько времени и сил она вложила. В её заботе было что-то тихое, почти домашнее, чего Гарри давно не испытывал.

За два месяца Малфои стали ему ближе, чем Уизли, от которых он всё чаще получал упрёки, холодные взгляды и мелочные замечания. Гарри не мог до конца понять, когда всё так изменилось — и почему теперь тепло он находил там, где раньше ждал только холода.

— Я тоже плохо понимаю, что происходит, — вздохнула Гермиона. — Знаешь, сейчас всё не так, как казалось в детстве. Раньше для нас Нора была вторым домом, я даже считала Молли своей второй мамой... А сейчас... с Люциусом так хорошо и спокойно. Рядом с ним я чувствую себя как за каменной стеной. Драко стал мне хорошим другом. Знаешь, слизеринцы, в отличие от нас, действительно умеют дружить. У них была своя компания — Драко, Пэнси, Тео и Крэбб с Гойлом. В Хоге к ним добавились Алисия с Блейзом. Они каждое второе мая, где бы они ни были, вырываются в Лондон и приходят на могилу к другу, вспоминая, каким он был, но это — только для них шестерых. Винсент Крэбб был их другом, и они каждый раз в этот день собираются, чтобы почтить его память. Они совершенно разные, но они действительно настоящие друзья. Они собираются на каждый день рождения, они не кричат о своей дружбе, но сделают друг для друга всё. Они даже меня приняли в свой коллектив. А мы? Я уже не помню, когда мы в последний раз собирались, и мне кажется, если бы мы не связали свою жизнь с Уизли, то наши пути с Роном разошлись бы так же, как и с остальными. Мы даже с тобой, Гарри, чёрт знает когда просто встречались и разговаривали.

— Я заметил, с какой заботой о тебе отзывался Хорёк. Мы даже смогли поладить на этой почве. Но, Гермиона! Как всё то, что мы считали белым, стало чёрным, а чёрное — белым? — голос Поттера дрогнул, в нём слышалась и усталость, и искреннее непонимание.

— Потому что вы совершенно не умеете различать полутона. Привет, Герми, здравствуй, герой, — раздался от двери чуть насмешливый, но на удивление тёплый голос. В комнату вошёл Малфой. На его лице играла едва заметная улыбка, взгляд же был внимательным, почти изучающим. Ему понравилось то, что он услышал — разговор Гермионы и Поттера звучал, как первый треск льда, когда река начинает освобождаться от зимнего плена. Он понял: они наконец-то сняли те кривые очки, которые Дамблдор в своё время надел им, приучив видеть мир только в двух красках.

Для Драко этот момент был почти личной победой — не ради себя, а ради того, чтобы они, наконец, начали мыслить шире, без фанатичного деления на «свет» и «тьму». Он чувствовал: если чуть подтолкнуть их, можно будет показать то, что слизеринцы усваивали с молоком матери — умение жить в полутенях, в сложных сочетаниях цвета и смысла.

— Вообще-то, это не очень культурно — влезать в чужие разговоры, — нахмурился Гарри, но в его голосе не было прежней остроты, лишь усталое недовольство.

— Я не хотел, — почти виновато ответил Драко, поднимая руки в притворной защите, — оно само вышло.

— А что ты имел в виду, говоря о полутонах? — с интересом спросила Гермиона, поворачиваясь к нему. В её взгляде было любопытство исследователя, но и что-то ещё — настороженность, готовая в любую секунду перерасти в спор.

Малфой задержал на ней взгляд чуть дольше, чем требовал этикет, словно проверяя, готова ли она услышать то, что он собирался сказать.

— Ну смотрите. Нет ничего абсолютно хорошего и абсолютно плохого. Мир не делится на чёрное и белое, в нём много полутонов, цветов, оттенков, яркостей. При этом чаще всего истинная личность человека прячется за каким-либо фасадом. Большинство предпочитают прикрываться маской святых и даже самый ужасный поступок могут обелить в своих и чужих глазах. А кто-то, наоборот, не хочет вечно соответствовать чьим-то ожиданиям, он честен перед собой и окружающими, и все считают его злом в последней инстанции. Например, тот же Дамблдор — величайший Светлый волшебник и бла, бла, бла. Он привёл тебя, Гарри, к победе, он победил Гриндевальда, он пожертвовал собой. Он хороший?

— Ну, да, — неуверенно произнесла Гермиона, не понимая, к чему он клонит.

— Ну вот, так думает большинство обывателей. А если копнуть глубже? Он же, по сути, вырастил Тёмного Лорда, он направил его к тьме, он сделал из Гарри жертву и желал его смерти. С тем же Гриндевальдом была какая-то мутная история, но тут уже, конечно, больше домыслов, чем фактов. Но, согласитесь, достаточно странно, что великого и ужасного Тëмного лорда побеждает простой учитель Трансфигурации? Но если опустить это, то ведь именно из-за него погибли твои, Поттер, родители. Ведь любой волшебник знает, что нет нечего безопаснее родового поместья, так зачем прятать семью в каком-то странном доме на отшибе под Фиделиусом? Из-за него, точно так же, как и из-за Тёмного Лорда, погибало множество волшебников, только если к Лорду чаще всего шли осознанно, да и в битвы он до определённого времени посылал только взрослых и опытных бойцов, то ваш «великий светлый» не гнушался использовать вчерашних школьников, и ещё в школе приучал их к мысли о всеобщем благе. Образование в Хогвартсе при его директорстве скатилось ниже плинтуса, да и к тому же появилось очень чёткое разграничение: Слизерин — Гриффиндор, плохой — хороший. Причём, многие это понимали тогда, но по-прежнему считают покойного директора святым. И прежде, чем вы начнёте спорить, приведу в пример типичного представителя тьмы, моего крёстного — Северуса Снейпа. Вы ведь все до последнего считали его злом во плоти, вы ненавидели его за грубость и колкие слова, а он всего лишь пытался приучить вас к умению противостоять опасностям и реалиям волшебного мира, и с большинством это работало. Ты, Поттер, ненавидел его за излишние придирки, а он просто пытался научить тебя мыслить своей головой и на самом деле всегда тебя защищал. Он пытался спасти ваших безрассудных сокурсников, которые не понимали, что при Кэрроу нужно вести себя тише воды и ниже травы, и постоянно их провоцировали. Причём, хочу заметить, нам от бывшего декана были даны чёткие указания не провоцировать «грифов», следить за ними и по возможности препятствовать их безрассудствам. Эти указания были даны нам с Пэнси, как старостам, и мы присматривали за мелкими вместе с равенкловцами, многие из которых были в вашем Ордене, но с ними было договориться проще. Самое ужасное, что никто не пытался смотреть глубже, ведь нет абсолютного света и абсолютной тьмы. В каждом есть и то, и другое, просто люди видят только одну сторону и, в принципе, не пытаются увидеть то, что выбивается из образа.

— А как же твоя тётушка Белла или Волдеморт?— спросил Гарри.

— А как же Фенрир или те же Кэрроу? — добавила Гермиона.

— Хм, а вы никогда не задумывались, что всё не так просто? Ну, давайте начнём с конца. Вы знаете, что Алекто и Амикуса воспитывали в лучших традициях чистокровных семей, они были жестоки и любили пытать маленьких детей. А теперь закулисная история: когда Алекто было лет восемь, она случайно оказалась в магловском квартале. Алекто, как истинный старший брат, пошёл за ней, он решил не привлекать взрослых или домовиков, ведь он считал себя виноватым в том, что его сестра пропала. В итоге нашел он её в не самом благополучном магловском квартале: на восьмилетней девочке не было живого места, ходили слухи, что её даже изнасиловали, но это не подтверждено. Амикус был безумно зол, и его жажда спасти сестру каким-то образом передала ей частичку магии. С тех пор они ненавидели детей, тем более маглорожденных. Согласитесь, их можно понять. Их психика и так была покалечена их родителями, а то ужасающее происшествие полностью их сломило. Согласитесь, сложно не ненавидеть тех, кто нападает на маленьких, беззащитных детей. А потом их родители привели их к Тёмному Лорду, что только усилило их жажду отомстить магглам. Да, они во многом были не правы, но тот случай их сломал, они стали беспрекословными марионетками родителей, а дальше — и Тёмного Лорда. На самом деле, Алекто была талантливым прорицателем, но одно событие полностью сломало ей жизнь. Амикус рассказывал, что его сестренка ещё в пять лет предсказала падение и возрождение Лорда. Но после дар у девочки практически полностью исчез. Сестра Дамблдора после того, что пережила, лишилась магии, а Алекто панически боялась людей, её страх не лечили, его просто обратили в ненависть.

— А Амикус, — продолжил Драко, — был талантливым тёмным магом, он придумывал много запрещённых заклинаний и в детстве мечтал заниматься исследованиями. Благодаря ему, его сестра осталась жива, и в дальнейшем он делал всё, чтобы Алекто было хорошо и она не чувствовала себя лишней, он был постоянно рядом. Он ведь из-за неё пошел к Лорду, где ему пообещали помочь сестре, которая практически лишилась магии. Он придумал для неё артефакт, который передавал магию из другого источника. Тот же Дамблдор не сделал ничего такого для своей сестры! Это не оправдывает ничего из того, что они сделали. Но был ли у них шанс вырасти другими?

— Нет, — потрясëнно произнесла Гермиона, понимая, что, когда Драко закончит рассказ, жизнь её уже не будет прежней. Она представила, что должны были чувствовать девочка и её брат после всего, что случилось с ними. По-хорошему, их нужно было сразу отвести к психологу, а не к Тёмному Лорду.

— Продолжим? Фенрир Сивый — это единственный, гм.. человек, которого я не переношу. Но и он не совсем виноват, что он такой. Его родители были не самыми благополучными людьми, вернее, отца он не знал, а его мать была наркоманкой и местной «дамой по вызову». Однажды она выгнала гулять на улицу пятилетнего ребенка, где его и укусил оборотень. В первое же полнолуние он превратился и укусил свою мать. Это, да и наркотики сделали своё дело — она не выжила. За этим наблюдал её сутенер, который сначала заставил мальчика почувствовать вину, а потом решил вырастить из него идеальную машину для убийств. В восемь лет этот ребенок уже активно питался человеческой плотью, и считал святым того, кто его укусил. В одиннадцать он загрыз сутенера своей матери. Годом позже он решил «облагодетельствовать» как можно больше людей, а в пятнадцать у него уже была своя группировка, и они были довольно известны даже в маггловском мире. Но остальное — скорее аргументы против. Вы по-прежнему считаете его безумно ужасным, несмотря на то, как он рос и какое воспитание получил? Да, он безусловно злой и безжалостный, но даже мне страшно представить что творилось с его психикой и сколько у него диагнозов было.

— Нет, но я ведь тоже рос не в самых хороших условиях, но не вырос таким, — попытался задействовать последний аргумент Гарри.

— Ты никогда не был любимым ребенком, но ты не видел с самых малых лет разврат и наркотики, тебе не давали вместо еды вкусную таблеточку. Тебя не выгоняли в маленьком возрасте гулять на не самую благополучную улицу только из-за того, что ты мешаешь какому-то ебарю трахать твою мать.

— Это ужасно, — тихонько произнесла Гермиона. На глаза навернулись слезы, она представила, каково было расти маленькому мальчику в тех условиях, и как потом он принял расчëтливый интерес к его необычности за любовь.

— А откуда ты это знаешь? — с подозрением спросил Гарри.

— Отец и немного крёстный рассказывали мне. В молодости они проводили много времени вместе, вместе отдыхали. А Малфои должны знать всё — как о своих друзьях, так и о своих врагах. Ну, а с Тёмным Лордом, допустим, тоже всё понятно. Ты ведь видел его историю. Ты представляешь, как это — расти в приюте, где каждый хочет тебя ударить или унизить, отобрать все твои вещи только потому, что ты отличаешься от всех? Это естественная реакция любого ребенка — защититься. Ты даже не представляешь, сколько раз он был в карцере. За что ему было любить людей, которые превратили его детство в ад?

— Но Дурсли тоже порой меня морили голодом и запирали в чулане. И я регулярно получал затрещины от Дадли.

— У вас разные характеры, это тоже нужно брать во внимание. А теперь вернемся к Лорду: как видим, в детстве он был нормальным ребёнком, да, сильным, да, умеющим постоять за себя и иногда перегибающим палку, но ребёнком. А потом появился Дамблдор с волшебной сказкой, и он же, зная отношение детей к мальчику, отговаривал директора Диппета оставить мальчика в Хогвартсе. Он отправил его в место, где бомбили, где шла война. Отправить пятнадцатилетнего мальчика практически на смерть, туда, где на его глазах убили многих его знакомых ребят? И это ваш Оплот Света?!

— А почему он не поехал к друзьям?

— Да потому, что, чтобы представить друга родителям, нужно разрешение от его родителя или опекуна, иначе визит незнакомого ребёнка в чужой дом считается похищением. Опекуном всех магглорожденных волшебников и сирот в возрасте с одиннадцати до семнадцати лет в магическом мире является директор Хогвартса. Дамблдор уговорил директора Диппета не отправлять мальчика к моему дедушке, с которым они дружили, на лето, поскольку мы можем его обидеть. Как итог, Том попадает под бомбëжку и начинает панически бояться смерти, соответственно ищет способы её избежать. Потом он начинает проповедовать неплохие идеи, многие из которых, кстати, мой отец по-прежнему пытается внушить министру. А потом сходит с ума, но даже в этом психе, по словам отца и крёстного, проскакивало то, благодаря чему они пошли за ним.

— Как директор мог с ним так поступить?— тихонько всхлипнула Гермиона.

— Я не знаю. Но согласитесь, теперь он не выглядит настолько ужасным, — сказал Драко, а потом быстро провёл палочкой над Гермионой, и то, что он увидел, ему не понравилось — девушка снова нервничала, истощая этим свой и без того скудный магический резерв, во время беременности сильно связанный с эмоциями. — Так, на сегодня, пожалуй, хватит. Тебе пора отдохнуть.

— Подожди, расскажи, пожалуйста, о Беллатрисе Лестрейндж, — попросила Гермиона.

— Нет, тебе лучше отдохнуть, — мягко произнёс Драко.

— Ну, только про неё, и я сразу отправлюсь спать, обещаю, — попросила Гермиона. Она знала, что ей нужно это услышать, ведь шрам, оставленный Беллатрисой, до сих пор напоминал ей о её мучениях, и она по-прежнему ненавидела эту женщину, даже зная, что та уже много лет как в могиле. И она знала, что если есть хоть что-то, что её оправдывает, она должна это выслушать.

— Ну, эта история не настолько интересная, она просто сумасшедшая.

— Драко!

— Ладно, — вздохнул Драко. — Но эта история не столь впечатляющая. Беллатриса была избалованным ребёнком, которому позволялось всё. Лучшее доставалось только ей. У Блэков вообще так: вся любовь — старшему ребёнку, остальные в тени. Так было и с Сириусом, и с Беллой. В юности она была ослепительно красива, имела толпу поклонников и не гнушалась принимать их внимание. Когда пришло время замужества, она уже влюбилась в Тёмного Лорда — тогда ещё молодого, харизматичного политика. Он провёл с ней несколько ночей, но вскоре переключился на других.

Беллу выдали за Рудольфуса Лестрейнджа. Она побесилась, а потом успокоилась: работала на Лорда, вечера проводила дома. Пару раз участвовала в рейдах, но, узнав о беременности, решила остепениться. Мама говорила, что она никогда не видела сестру такой счастливой. Белла почти забыла о Лорде.

А потом… они с мужем оказались не в том месте и не в то время. Аврорский рейд. Среди авроров были родители Невилла. Решив, что Лестрейнджи что-то замышляют, они напали. Белла пыталась защищаться, но в неё попало заклятие, и она потеряла ребёнка. Это сломало её. Мама говорила, что сестра буквально обезумела от горя и ярости.

Тёмный Лорд, ещё будучи в относительном здравии, решил помочь и провёл тёмный ритуал, чтобы сохранить её разум. Но что-то пошло не так: Беллу связало с ним эмоциональной нитью, и её психическое состояние стало зависеть от его. Когда он развоплотился, у неё окончательно сорвало крышу. Она жаждала мести и выбрала мишенью Лонгботтомов.

— Но при чём тут ненависть к маглорожденным? — спросила Гермиона. — Я ведь не была виновата в её бедах.

— Воспитание, — коротко ответил Драко. — И связь с Лордом. Сильнейшая эмоциональная зависимость.

Он резко сменил тон:

— А теперь — в кровать. И выпить всё, что предписали я и мистер Смит. Иначе до конца беременности друга своего не увидишь, — притворно сурово сказал Малфой.

— Но, Драко, это же та-а-ак долго! — протянула она, подыгрывая.

— Тем более. Живо в постель, — приказал он, и девушка, вздохнув, поплелась выполнять его указания.

Следующие дни для Гермионы превратились в замкнутый круг, из которого она не могла вырваться. Всё повторялось — утро, книги, прогулка по саду, разговоры с Нарциссой, обед, ещё немного чтения, вечер с Люциусом. Словно кто-то застрял на одном кадре её жизни и нажал кнопку «повтор».

В теории это должно было быть приятно. И да, иногда она ловила себя на мысли, что ей нравится это затянувшееся спокойствие: не надо бежать на совещание, спорить с упрямыми коллегами, решать вопросы, которые почему-то всегда сваливаются именно на неё. Но слишком быстро эта идиллия стала раздражать.

Она ловила себя на том, что скучает по запаху кофе в кабинете, по шелесту бумаг, по магии рабочих будней, когда ты приходишь домой выжатой, но с ощущением, что прожила день не зря. А тут — она, Мэнор, книги и размеренная тишина. Даже прогулки по саду перестали приносить удовольствие: казалось, что листья шуршат одинаково, цветы стоят на тех же местах, а дорожки ведут туда же, куда и вчера, и позавчера, и неделю назад.

Люциус, впрочем, был внимателен и заботлив — даже чересчур. Он пытался заполнять всё её время, но чем больше он был рядом, тем острее она понимала, что скучает… нет, не по кому-то другому, а по самой себе прежней — занятой, нужной, живущей в бешеном ритме.

После того, как она очнулась, настроение Гермионы стало как летняя погода в Британии: солнечно и тепло утром, проливной дождь после обеда и шторм к вечеру. Она могла часами быть нежной и благодарной, а потом в одну секунду сорваться, словно внутри кто-то щёлкал тумблером. Всё чаще в голову лезли мысли о том, что она испортила жизнь дочери, а теперь ещё и будущему сыну. С друзьями она старалась держать себя в руках, но с Люциусом — почему-то нет. С ним она позволяла себе всё, что приходило в голову.

И вот однажды, спустя несколько дней после её пробуждения, они поссорились.

Люциус задержался на работе, и ужинала она вдвоём с Нарциссой. К моменту, когда стрелки часов перевалили за десять, Гермиона уже мысленно начала злиться. К одиннадцати он появился — расслабленный, с лёгким ароматом дорогого вина и чуть виноватой улыбкой. И её просто переклинило.

Слишком знакомо. Слишком похоже. Рон тоже когда-то так приходил: поздно, с запахом алкоголя, с невнятными объяснениями, почему не мог вернуться раньше. А потом — Лаванда.

И вот снова — мужчина, которого она любит, стоит перед ней и говорит, что «задержался». Может, всё мужчины одинаковы? Если Люциус смог изменить жене с ней, то что мешает ему изменить и ей?

— И где же ты был? Почему так поздно, и от тебя за километр несёт алкоголем? — спросила она, сдерживая желание повысить голос.

— Гермиона, милая, я же говорил: сегодня встреча с представителями итальянского Министерства магии. После трёх месяцев переговоров мы, наконец, пришли к соглашению. Кингсли остался на фуршет, а я сразу поехал домой.

Она уже почти не слушала. Внутри разгоралось раздражение, и часть её — та, что устала сидеть в золотой клетке — хотела прицепиться хоть к чему-то, лишь бы почувствовать, что она жива, что есть конфликт, эмоции, движение.

— И всё же… неужели нельзя было закончить пораньше? — её голос стал чуть холоднее.

— Ты знаешь, как это бывает. Начали в три, правки, споры… к одиннадцати только нашли общий язык. Кстати, мистер Джентиле передавал тебе привет и поздравления.

Люциус говорил спокойно, без тени раздражения. Рон на его месте уже бы начал кричать, перебивать, обвинять в недоверии. А Люциус — нет. Это почему-то злило ещё больше.

— Милая, — сказал он мягко, почти шёпотом, — я постараюсь в будущем ограничиваться рабочим временем.

В этот момент злость Гермионы словно растворилась в воздухе, оставив после себя только тяжёлое, глухое чувство вины.

— Прости меня… — выдохнула она, ощущая, как внутри всё переворачивается.

Но вместе с виной, где-то на краю сознания, всё ещё теплилась тень недоверия. С Роном тоже всё начиналось с обещаний: «Я постараюсь», «Больше не буду задерживаться», «Ты для меня важнее работы». А потом были цветы «просто так» — и Лаванда за её спиной.

Люциус же смотрел на неё с едва заметной улыбкой, в которой было что-то успокаивающее. Её ревность, её искренние эмоции — всё это, казалось, лишь делало его счастливее. Он будто смаковал каждую вспышку её чувств, и в этом было что-то опасно притягательное. Даже на переговорах он ловил себя на мысли, что хочет оказаться рядом с ней прямо сейчас: слушать ворчание, обиженные нотки, а потом просто обнять и утопить все её сомнения в поцелуе.

— Я люблю тебя, моя хорошая, — сказал Люциус и, притянув её к себе, поцеловал так, словно в этом поцелуе было всё: любовь, нежность, тихая клятва быть рядом и чуть-чуть мужской собственнической уверенности.

Постепенно поцелуй стал глубже, теплее… и Гермионе больше не хотелось задавать вопросов. Она буквально таяла под сильными и в то же время нежными руками, позволив себе забыть обо всём — и о параллелях с прошлым, и о тоскливых вечерах в одиночестве, и о давящей скуке этих бесконечно одинаковых дней. Сейчас её мир был ограничен только его объятиями, запахом его парфюма и тихим, почти неслышным биением сердца, к которому она прижималась щекой.

После, лёжа на его плече, она чувствовала себя самой защищённой женщиной на земле — как за настоящей каменной стеной. Но в глубине души зудела мысль: этот покой — временный, и она сходит с ума без работы. Даже разговоры о Министерстве, которыми Люциус делился за ужином, казались ей глотком воздуха. Она скучала по ритму, по драйву, по делам, от которых кружится голова и ноют ноги к вечеру.

Каждые выходные они проводили только вдвоём: гуляли по саду Малфой-Мэнора, обсуждали новости и книги. Гермионе нравилось, что он умеет поддержать любую тему, а Люциус с интересом слушал её впечатления о прочитанном. Он поддерживал её амбиции — стать в будущем министром магии — даже несмотря на то, что сам, будь его прошлое чище, не отказался бы от этой должности. Но его всегда больше привлекала роль «серого кардинала», и он даже мысленно улыбался, представляя, как будет стоять за спиной своей жены, оберегая её от интриг и ударов.

После того небольшого скандала он действительно стал появляться к ужину вовремя и приносил маленькие, но удивительно точные сюрпризы — то пирожные с вишней, то редкий чай, то любимые фрукты. И каждый раз угадывал её сегодняшнее желание. Для Гермионы это было, пожалуй, лучшим доказательством его чувств… и самым надёжным противоядием от её тёмных воспоминаний.

Астория навещала Гермиону каждую неделю по вторникам и четвергам — в эти дни преподаватели приходили к Скорпиусу прямо в Малфой-Мэнор, а девушки могли спокойно посидеть и поболтать. Обычно они располагались в гостиной у камина с чашкой ароматного чая, и разговоры текли легко.

Оказалось, что Астория решила углубиться в магию чисел и собиралась получить мастерство по нумерологии. Она всегда тянулась к этой науке, находя в переплетении цифр и символов особое очарование. Сейчас же Тори искала наставника, у которого могла бы учиться всерьёз. Прорицания ей тоже были близки, но именно этот предмет невозможно освоить усилием воли — дар либо есть, либо нет. А вот нумерология, особенно в связке с астрологией, открывала огромные возможности для прогнозов и расчётов.

Гермиона, в меру своих знаний и опыта, помогала подруге готовиться, чтобы та смогла сдать экзамен на подмастерье без лишних трудностей. Порой их беседы так увлекали обеих, что маленький Скорпиус, оставив игрушки, садился рядом и с любопытством слушал их рассуждения. Гермиона даже с лёгким признанием для себя отметила: у Тори эта магия получалась легче и естественнее, чем у неё самой.

Драко всегда лично забирал жену из родительского дома, и домовики, предвкушая семейный ужин, готовили к его приезду настоящее пиршество. Эти вечера были наполнены не только вкусной едой, но и живыми беседами, в которых нередко переплетались семейные новости, последние магические открытия и споры о политике. Хотя Драко и Астория прекрасно понимали, что Глава рода должен жить в Мэноре, в собственном доме им пока было уютнее, и Люциус относился к этому с пониманием.

Сам Драко навещал Гермиону каждое утро вместе с целителем, внимательно выслушивал рекомендации и контролировал её состояние, как бы занято ни было его расписание.

Гарри, испытывая вину перед подругой за события последних месяцев, старался заглядывать хотя бы раз в неделю. Он рассказывал о Роуз, жаловался, что отношения с Джинни разладились: жена почти не бывала дома, передав заботу о детях своей матери и целиком уйдя в карьеру профессиональной квиддичистки. Старые друзья словно заново учились понимать друг друга. Иногда к их беседам присоединялся Драко, и тогда обычные разговоры превращались в жаркие дебаты, в которых не всегда удавалось определить победителя.

Самым неожиданным гостем стала Луна Лавгуд. К удивлению Гермионы, та восприняла перемены в её личной жизни с абсолютным спокойствием, как будто всё было именно так, как и должно. По мнению Луны, это решение было очевидным: она всегда видела, что Гермиона и Рон несчастливы вместе, ведь их «мозгошмыги совершенно не подходили друг другу». Зато в паре с мистером Малфоем, уверяла Луна, у Гермионы куда больше гармонии.

С Асторией у Луны сложились отличные отношения: они учились на одном курсе, а двух таких необычных блондинок просто невозможно было не свести вместе. Обе в школе чувствовали себя чужими среди сверстниц. Луна была слишком непредсказуемой и «воздушной» для Равенкло, а Астория — слишком умной и целеустремлённой для большинства слизеринок, которые видели главную цель жизни в удачном браке. Их объединяли и интересы: обе неплохо разбирались в прорицаниях и нумерологии, и теперь могли часами обсуждать предзнаменования и сложные расчёты.

Раз в несколько недель Гермиона, Луна и Астория устраивали маленькие девичники — с чаем, пирожными и обязательными спорами о магических теориях. Иногда Луну сопровождал Невилл. Как выяснилось, их отношения начались ещё во времена директорства Снейпа и, пройдя через немало испытаний, только окрепли. Официально оформлять брак они пока не собирались: Луна уверяла, что «ещё не время», а Невилл был полностью поглощён получением мастерства по травологии и не считал себя готовым к роли примерного семьянина.

Августа Лонгботтом, впрочем, была явно недовольна этой неспешностью. В её глазах Луна и Невилл были идеальной парой, и тянуть с женитьбой и детьми — почти преступление. Тем более, что их ровесники, вроде Поттеров и Уизли, уже успели обзавестись семьями.

Оставшееся время Гермиона проводила за чтением или долгими разговорами с Нарциссой. Сначала её смущала такая компания — всё-таки, не каждая может подружиться с бывшей женой своего нынешнего мужа. В Хогвартсе она бы назвала это невозможным, почти абсурдным сценарием… но доброта, искренность и удивительная забота Нарциссы сделали своё дело. К концу срока беременности Гермиона ловила себя на мысли, что ждёт этих бесед, как маленький праздник.

И всё же, где-то в глубине, она слегка злилась на саму себя: сидит дома, ничего не делает, кроме как листает книги и ведёт беседы, когда могла бы вести дело в Министерстве, разрабатывать законы, учить кого-то. Рон бы сейчас был в восторге от такого отдыха — валяйся, ешь, спи… а я? Я уже готова закричать от скуки! Её мозг, привыкший работать на пределе, чувствовал себя в заточении, и потому каждая содержательная беседа с Нарциссой была словно глоток свежего воздуха.

А беседы эти были по-настоящему увлекательными. Нарцисса оказалась невероятно умным и образованным человеком, прекрасной собеседницей и тонким советчиком во многих сферах. Гермиона ещё со школы увлекалась рунами, и когда выяснилось, что Нарцисса публикует свои работы под псевдонимом Эвелин Блэк — работы, которые она сама всегда зачитывала до дыр, поражаясь их новизне, — она пришла в полный восторг. В душе Гермиона даже почувствовала себя фанаткой, но её всё же удивляло: почему при таком таланте Нарцисса всегда оставалась в тени Люциуса?

И вот однажды, когда она уже почти не вставала с постели, а малыш в животе отчаянно толкался, Гермиона решила спросить то, что давно вертелось на языке:

— Нарцисса, прости, если лезу не в своё дело… — Гермиона слегка помялась, но решилась. — Но почему ты, такая умная, начитанная, не применяешь свои знания? Ты могла бы работать в Министерстве и добиться там всего, чего захочешь. Люциус ведь… ну, он не выглядит тираном.

— Милая, всё не так просто, — Нарцисса тихо рассмеялась, откинувшись на спинку кресла. — Настоящая леди не должна работать. Если работает — либо она ужасная леди, либо муж не в состоянии её содержать, а это уже позор для рода.

— Позор?.. — Гермиона нахмурилась.

— Да, — Нарцисса кивнула с тем самым безупречным спокойствием, от которого Гермиону иногда подмывало фыркнуть. — Даже если семья едва сводит концы с концами, леди должна сидеть дома: дети, дом, приёмы. Остальное — забота мужа. Любой ребёнок из аристократии впитывает это с колыбели.

— Погоди… так и мне придётся сидеть дома?! — в ужасе перебила Гермиона.

— Нет, — Нарцисса чуть улыбнулась. — У вас с Люциусом другая ситуация. Ты изначально не вписываешься в аристократический идеал, так что правила к тебе будут мягче. К тому же он уже не Лорд, а значит, твои дети не станут наследниками рода. И, знаешь, в этом есть плюсы: никакой жёсткой дисциплины, никаких обязательных браков, никакой жизни под микроскопом.

— Великолепно, — пробурчала Гермиона. — Свобода… за счёт того, что я «не идеал».

— Именно, — Нарцисса отмахнулась. — Они смогут жениться по любви, выбрать профессию. Правда, родовых даров, скорее всего, не будет, и часть магии для них закроется… но свобода дорогого стоит.

— А девочкам вообще хоть что-то разрешается?

— Разумеется, — Нарцисса слегка вскинула брови. — До одиннадцати лет их учат почти всему: зелья, чары, трансфигурация, астрология, нумерология. Но к моменту выхода в свет их главное оружие — манеры, красота, умение вести приём.

— И все с этим согласны?

— Отнюдь. Возьми хотя бы сестёр Гринграсс, — Нарцисса чуть подалась вперёд. — Дафна — идеал аристократки: жена, мать, блистает на балах. Астория… — она на миг смягчилась, — с детства не любила приёмы. Занимается нумерологией, тайно берёт заказы и при этом обожает своего мужа и сына. Просто не афиширует лишнего.

— А Пэнси?

— О, Пэнси, — Нарцисса усмехнулась. — Ей пришлось уехать во Францию, чтобы заниматься любимым делом. Но рано или поздно ей придётся выйти замуж и стать лицом семьи.

— А ты? Никогда не хотелось работать без псевдонима? — Гермиона наклонилась вперёд, в голосе звучал неподдельный интерес. — Твои работы же известны.

— Мне всегда нравилась тень, — Нарцисса пожала плечами. — Публичность приносит не только славу, но и проблемы. Возможно, это детство рядом с Беллатрикс и Андромедой.

— Беллатрикс? — Гермиона удивлённо вскинула брови.

— И Андромедой, — кивнула Нарцисса. — Но я — скорее, белая ворона. Мне ближе сдержанность Малфоев. Возможно, поэтому я и стала Матерью рода.

— Мать рода? Это что значит?

— Это женщина, которая отвечает за Род, её решение касательно наследников может быть важнее и быть в приоритете даже у Главы рода. Я в какой-то мере ответственна и за твоего малыша и даже за твою Розу, если ты решишься ввести в её Род. Я могу видеть некоторые события из жизни наследников, направлять и заботиться о них. Там есть куча магических примочек, но тебе это ни к чему. Люциус прав, одно моё слово — и твой ребенок не был бы Малфоем, даже если бы и он, и Драко его приняли, да и без меня вы бы вряд ли выжили. Мой долг — заботиться о роде, несмотря ни на что.

— А как можно стать Матерью рода? И почему ты всë-таки решила спасти его и меня? Я ведь по сути увела у тебя мужа?

— Этим титулом наделяет сама магия. И никто не знает, как она выбирает такую важную для Рода роль. Возможно, это зависит от того, насколько человеку важна семья. А насчëт тебя и твоего ребёнка, — Нарцисса задумалась, а потом всё же решилась ответить правду. — Знаешь, я всегда хотела большую семью и, если бы не проклятье рода и тяжёлая ситуация, я бы постаралась избавиться от него. Люциус за двадцать с лишним совместных лет стал для меня намного больше, чем муж, он мне как брат, и я больше всего хочу, чтобы он был счастлив. И если для этого ему нужна ты, то кто я такая, чтобы этому мешать? Семья ведь превыше всего...

— А почему вы тогда не общаетесь с Андромедой?

— Она не относится к моему Роду, да и в детстве мы никогда не были близки. Меда была слишком замкнута и себе на уме, она не ладила ни со мной, ни с Беллой. Я не считаю, что то, что она вышла замуж за маглорожденного волшебника — это плохо, я в какой-то степени даже благодарна ей. Ведь если бы не это, то, скорее всего, именно она была бы женой Люциуса, и не понятно, как тогда сложилась бы моя жизнь. А сейчас нам, наверное, просто нечего друг другу сказать, хотя я рада, что с её внуком всё хорошо.

— Ты очень хорошая, — сказала Гермиона и улыбнулась. Она была рада, что у неё появилась такая семья.

* * *

Роды начались неожиданно — в четыре утра, на католическое Рождество. Гермиона проснулась от острой, пронзающей боли внизу живота, и на секунду ей показалось, что она всё ещё спит, и это дурной сон. Но следующая схватка развеяла сомнения. В считанные минуты были подняты на ноги Драко и семейный целитель, а в коридоре уже раздавались тихие, но быстрые шаги Нарциссы, которая взяла всё под свой контроль.

Десять часов, что длились роды, казались вечностью. Мир сужался до пульсирующей боли, рваного дыхания и обволакивающей магии, исходившей от Драко и Нарциссы. Их чары были как тёплое одеяло — смягчали остроту схваток, успокаивали, но не снимали полностью боль, которую невозможно забыть. Гермиона смутно помнила слова целителя, приглушённый шёпот Драко у самого уха и ощущение крепкой, уверенной руки, которую она сжимала до побелевших костяшек.

Когда, наконец, раздался первый крик ребёнка, всё остальное перестало существовать. Мальчик родился здоровым, крепким — на полкило тяжелее, чем Роза, и чуть выше, с внушительными 3 килограммами 800 грамм веса и ростом 54 сантиметра. Он казался удивительно сильным для новорождённого — с крепко сжатыми кулачками и серьёзным, почти осмысленным выражением лица.

Имя решили выбрать ещё задолго до родов. Первое — Лерой, в честь отца, означающее «король», а второе — Хьюго, в честь матери, «умный». Гермиона и Люциус мечтали, что их сын соединит в себе оба этих качества — силу лидера и ясный ум.

Новый год в Малфой-Мэноре в тот раз получился особенным. За праздничным столом собралась почти вся семья. Драко с женой и сыном, Нарцисса — с более мягким, чем обычно, взглядом, и, конечно, маленькая Роза, которая моментально покорила всех. Нарцисса с присущей ей решительностью настояла, чтобы девочку приняли в Род, обеспечив ей достойное будущее.

Скорпиус же, как старший ребёнок в доме, встречал «конкурентов» с недоверием. Но, увидев Лероя, мирно спящего в колыбели, и тихую, почти ангельскую Розу, он сдался — эти двое явно не собирались претендовать на его любимые игрушки.

В этот вечер в поместье впервые пришли и магглы, покинувшие его живыми и здоровыми — родители Гермионы. Сначала она нервничала, предчувствуя возможную холодность или недовольство, но тревога оказалась напрасной. Миссис Грейнджер и Нарцисса быстро нашли общий язык, делясь секретами ухода за кожей и волосами. Мистер Грейнджер и Люциус обсуждали методы ведения бизнеса — каждый в своей сфере, но с одинаковой важностью в голосе. Драко, перехватывая отдельные реплики, то и дело включался в беседу мужчин, бросая при этом короткие взгляды на Гермиону, словно проверяя, всё ли у неё в порядке.

Гермиона с Асторией, сидя чуть в стороне, говорили о младенцах и об особенностях первых недель материнства. Скорпиус, Джонатан и Роза играли на ковре в свои детские игры, хотя после этого вечера Скорпиус стал удивлять родителей просьбами сводить его в маггловский зоопарк, парк аттракционов и другие «странные, но интересные» места. Джонатан, старше его на четыре года, сразу завоевал уважение Скорпиуса, и тот решил, что они вполне могут быть друзьями. Роза же оставалась «скучной девочкой», но, как истинный наследник старинного рода, мальчик был готов проявить терпимость.

Для Гермионы это был первый Новый год, когда она чувствовала себя по-настоящему счастливой. У неё было всё: здоровый сын, любящая семья, тёплый дом и ощущение, что впереди — только светлое будущее. И в этот момент она знала: все прошлые испытания были лишь дорогой сюда.

— Только не это! Люциус Абраксас Малфой, я убью тебя! — возмущëнно кричала Гермиона, тыча в лицо мужу положительный тест на беременность. — Кто мне рассказывал, что у Малфоев может быть только один ребенок?! Так какого чёрта я снова беременна?! Я не могу быть беременной, у меня выборы, я должна стать Министром! Как это понимать?

— Ну, милая, ты у меня особенная, — успокаивающе сказал Люциус, который ничуть не испугался гнева супруги.

Он знал: в Гермионе сейчас всё смешалось — буря гормонов, растерянность, уязвлённая гордость. Удивление уже крошилось на острые осколки гнева, а за ними, он был уверен, придёт холодная, почти безжалостная сосредоточенность. Ещё немного — и она соберёт мысли в кулак, начнёт выстраивать стратегию, словно эта беременность была тщательно спланированной частью её карьеры.

За годы брака он изучил её привычки, интонации, даже ритм дыхания в моменты, когда она обдумывает ситуацию. И всё равно каждый раз поражался: как эта целеустремлённая, рациональная женщина, с амбициями, способными соперничать с честолюбием Тёмного Лорда, могла когда-то оказаться в Гриффиндоре — доме, где решения порой принимают сердцем, а не разумом.

Её раздражение он понимал. Гермиона за последние пять лет сделала то, на что иные тратили всю жизнь: поднялась до должности заместителя Министра магии, и не благодаря фамилии или связям, а только собственному уму, железной дисциплине и безжалостной работоспособности.

Он ловил себя на том, что невольно восхищается, как она умеет поглощать и перерабатывать колоссальные объёмы информации. Часы, проведённые за книгами, стали её привычной нормой. Она изучала магические традиции, словно хотела отвоевать у чистокровных ту культурную глубину, что им вбивают с колыбели. За время первой беременности она освоила то, чему магические семьи учатся годами. Именно она настояла на введении в Хогвартсе нового предмета — «родовая магия», и организовала летние трёхмесячные курсы для маглорожденных.

Поначалу Люциусу было странно — жить рядом с женщиной, которая не просто поддерживает, а неизбежно затмевает. Нарцисса всегда умела быть фоном, благородным обрамлением его фигуры; Гермиона же сияла сама, и её свет мог оставить его в тени. В обществе он нередко ловил на себе взгляды — с оттенком насмешки, с намёком, что теперь он всего лишь «муж Героини Второй Магической».

Он нашёл внутреннее равновесие лишь тогда, когда возглавил отдел международного магического сотрудничества. Этот пост вернул ему ощущение веса и влияния. Но Гермионе, казалось, не существовало потолка. Должность главы отдела стала для неё лишь очередной ступенью. Кингсли, которому уже пятнадцать лет было в тягость бремя власти, взглянул на неё и понял — перед ним его преемник.

И Люциус тоже понимал: если она решит — она возьмёт этот пост. И удержит.

— Лучше бы я была самая обычная. Я вылетаю из жизни магического мира минимум на год. Ты же знаешь, как это важно для меня, — уже более спокойно проговорила Гермиона.

— Знаю, но я думаю, наш малыш не менее важен.

— Важен, — сказала уже успокоившаяся женщина.

— И я думаю, Кинг согласится побыть министром еще пару лет, а потом с чистой совестью передать тебе дела и уйти на заслуженный отдых. С другой стороны, где восемнадцать лет в должности, там и двадцать.

— Ты прав, дорогой, — сказала совсем спокойно Гермиона, — ну что, кого обрадуем первым?

— Нужно вызывать Нарциссу из Франции. Она будет счастлива, да к тому же поможет тебе во время беременности. Потом нужно сказать Драко и семейному колдомедику, нужно узнать точный срок и начать пить укрепляющие зелья. Потом — Кинг, чтобы утрясти все дела с твоей работой. Тебе всë-таки снова придётся побыть немного в заточении в Мэноре, но я думаю, в этот раз с гораздо более позднего срока. Ну и, конечно, дети.

— Это да, так много всего нужно сделать. Нам так повезло с Нарциссой, на неё можно переложить хотя бы часть забот, она так много для нас делает. Благодаря ей Роза превратилась в маленькую леди, да и с Лероем она мне много помогала. Если бы не она, не факт, что я смогла бы совмещать должность первого заместителя Министра и материнство, особенно в начале. Хотя порой мне кажется, что дети любят её больше, чем нас, — слегка обиженно произнесла Гермиона.

Гермиона вовсе не планировала так скоро возвращаться на работу. Но когда Лерою исполнился год, Кингсли срочно понадобился новый заместитель, и её кандидатура подошла идеально. Она колебалась долго: мысль оставить младенца на попечение домовых эльфов казалась ей неправильной, как бы все вокруг ни уверяли, что так делают многие. Решение пришло лишь тогда, когда Нарцисса предложила остаться и присматривать не только за Лероем, но и за Розой.

Для Гермионы это стало спасением. Работа требовала полной отдачи, а выходные она старалась посвящать детям без остатка. Нарцисса же словно расцветала, проводя время с ними. После рождения Лероя забот стало вдвое больше, и Роза всё чаще ощущала себя забытой. Она сторонилась брата, сторонясь и матери, которая была всё время занята. Домовым эльфам Гермиона не доверяла, а Нарцисса, с её тихой уверенностью и умением слушать, оказалась рядом в нужный момент.

Сначала Роза относилась к ней настороженно — чужая, непонятная, с безупречными манерами и пронзительным взглядом. Но Нарцисса не пыталась «перевоспитать» девочку, она просто была рядом: слушала, когда та говорила; не смеялась над её вопросами; предлагала вместе рассматривать старинные книги или рисовать. Постепенно они нашли общий язык. Нарцисса сама предложила учить её этикету и истории искусств — и Роза, к собственному удивлению, согласилась.

С Люциусом всё было сложнее. Для Розы он оставался мужчиной, из-за которого исчезла привычная жизнь. С ним она говорила вежливо, но холодно, избегала встреч глазами. Нарцисса терпеливо подталкивала её: невзначай упоминала, что у Люциуса хорошее чувство юмора, или советовала спросить у него что-то по истории магии. И однажды, заметив, что он помог ей разобраться в сложном задании, Роза впервые посмотрела на него без привычной колкости.

Так, незаметно для самой Гермионы, Нарцисса собрала воедино то, что ещё недавно казалось разбитым. Она стала тихим, но прочным мостом между матерью, дочерью и новым мужем. Когда Лерой подрос, а Роза перестала прятать свои обиды и начала доверять, Нарцисса уехала во Францию. Гермиона, понимая, сколько сил было вложено в их семью, называла её в шутку, но с теплом, их «семейной Мэри Поппинс».

— Лерой будет счастлив, если Нарцисса снова будет жить с нами, он по ней очень скучает.

— От этого-то он будет счастлив, но вот как он отреагирует на пополнение в семействе? Да и Роза может не обрадоваться.

— Ты ещё скажи, Драко заревнует, — усмехнулся Люциус, — всё будет хорошо, родная. У нас прекрасные дети, которые, я думаю, будут только рады очередному Малфою.

— Мам, пап, а у меня правда будет братик или сестричка? — радостно спросил маленький беловолосый мальчик, о котором только что рассуждали родители.

— Лерой, сколько раз тебе говорить, что подслушивать — нехорошо, — возмутился Люциус.

— Ну, пап, мама так громко кричала, что не услышать было невозможно,— сделал невинные глазки Лерой.

Лерою было всего семь, но он поражал сообразительностью и любознательностью. Скорпиус был для него не просто родственником, а настоящим кумиром — Лерой буквально тянулся за ним, стараясь во всём подражать. Благодаря старшему по возрасту племяннику и сводной сестре он рано научился читать и писать, и теперь с увлечением осваивал всё новые и новые предметы. Учёба приносила ему такое же удовольствие, как и Розе, и в этом Гермиона видела между ними много общего.

В Хогвартсе он мечтал попасть на Слизерин — как его отец, сводный старший брат и Скорпиус. Иногда Гермиона ловила себя на мысли, что перед ней — уменьшенная копия Драко: та же манера держать подбородок, тот же прищур, даже чуть заносчивое выражение лица, которое в таком возрасте скорее выглядело забавно, чем вызывающе.

Люциус оказался удивительно заботливым отцом, обожавшим баловать не только Лероя, но и Роуз. Он с удовольствием принимал участие в их играх, с готовностью подыгрывал, а порой и сам становился главным зачинщиком весёлых затей. Многое он прощал сыну, достаточно было Лерою взглянуть на него своими выразительными, чуть обиженными глазами — и любое строгое слово растворялось в мягкой улыбке.

Нарцисса тоже не упускала возможности окружить детей вниманием и подарками. При этом её любовь и забота удивительным образом делились поровну между всеми тремя — Лероем, Роуз и Скорпиусом. Гермиона иногда задумывалась: если столько тепла доставалось детям сейчас, то сколько же в своё время получил один-единственный Драко?

Сама она старалась сдерживать их неуемный нрав: чаще наказывала и обучала, чем ввязывалась в безрассудные авантюры. Кто-то должен был быть голосом разума в этом дружном, но порой чрезмерно балующем детей семействе — и эта роль неизменно доставалась ей.

— Будет. А ты кого больше хочешь — братика или сестричку? — ласково спросила Гермиона.

— Сестричку, — немного задумавшись, ответил Лерой.

— А почему, если не секрет? — с удивлением спросил Люциус, ему казалось, что мальчику вполне логично хотеть братика.

— Чтобы Розе не было скучно. А то у меня есть Скорп, а у неё для её девичьих штучек никого нет, — радостно выкрикнул Лер, убегая.

— Ты куда? — удивились родители такому резкому передвижению сына.

— Розу обрадую. А вы зовите тетю Нарси, с ней всегда весело.

— И в кого он у нас такой активный? — с удивлением спросила Гермиона.

— Ты это у меня спрашиваешь? — лукаво подмигнул жене Люциус, — он — твоя мини-копия.

— Неправда, я в детстве не была такой активной, я была милым и спокойным ребенком. А вообще-то, мне интересно, как ты отреагируешь на то, если он попадет в Гриффиндор? Он ведь у нас отважный и храбрый и вон как о сестре заботится, — с улыбкой спросила Гермиона.

— Он у нас слишком хитрый для Гриффиндора. А как ты отреагируешь, если он попадет в Слизерин?

— Люц, я живу в семье змей, меня уже таким не напугаешь, — с улыбкой сказала Гермиона и поцеловала любимого супруга.

Несмотря на показное возмущение, в глубине души Гермиона испытала лишь радость, узнав о своём новом положении. И если бы кто-то лет десять назад сказал ей, что однажды она будет счастлива в браке с Люциусом Малфоем, она бы, не раздумывая, отправила этого смельчака на проверку в психиатрическое отделение Святого Мунго. Но жизнь удивительным образом расставила всё иначе: они с Люциусом действительно были счастливы и дополняли друг друга почти безупречно.

Как и в любой семье, у них случались ссоры и недовольства, но оба были достаточно рассудительны, чтобы гасить конфликты в зародыше. Гермиона быстро научилась быть настоящей леди, чем несказанно радовала супруга, который сперва опасался, что ей будет трудно вписаться в высшее общество. Любовь к чтению исторических романов о графах и королях, а также мудрые советы Нарциссы сделали своё дело: всего за год брака Гермиона превратилась в безупречную леди Малфой — с изысканным стилем, безупречными манерами и врождённым достоинством.

Многие сплетницы шептались, что ей удалось затмить даже Нарциссу, и во многом были правы. У Гермионы был стальной внутренний стержень, которого не хватало изящной, но более мягкой Нарциссе. Она умела отстаивать своё мнение и права — всегда вежливо, но с той милой, обезоруживающей улыбкой, которую так трудно было оспорить.

Родители Гермионы, мистер и миссис Грейнджер, поначалу относились к Люциусу настороженно: разница в возрасте, аристократическое происхождение, дружеские отношения с бывшей женой — всё это казалось им не лучшей основой для брака их дочери. Но со временем они искренне полюбили зятя. Они видели, как он заботится о Гермионе, принимает её ребёнка, с уважением относится к ним, и главное — как счастлива их дочь рядом с ним. Этого оказалось достаточно, чтобы полностью принять её выбор.

Теперь самой Гермионе было трудно понять, зачем она столько лет пыталась удерживать разрушенные отношения с Роном. За восемь лет брака с Люциусом она ни разу не подумала о другом мужчине. Повзрослев, она осознала простую истину: даже сама мысль об измене — это начало конца, и лучше решиться на разрыв сразу, чем годами тянуть мёртвые отношения, мучая друг друга подозрениями и обидами.

Если бы у неё хватило смелости расстаться с Роном сразу после первого Министерского бала, и она, и он, и их дочь были бы куда счастливее. Роза особенно тяжело переживала развод, и именно она становилась главной жертвой их ссор и скандалов. Но в конце концов Гермиона поняла: дети счастливы тогда, когда счастливы их родители. Спустя пару лет после рождения Лероя девочка успокоилась и признала, что у неё стало просто на одного папу больше. Люциус для неё всегда оставался «дядей Люци», но он сумел стать другом, а местами — и опорой.

А ещё через год после рождения младшей дочери Гермиона Джин Малфой стала Министром магии. Девочку назвали Анной Софией, а крестными стали Нарцисса Малфой и Гарри Поттер. Теперь у Гермионы было всё, о чём она мечтала в юности: любящий муж, с которым можно обсудить что угодно, трое здоровых, умных детей и должность, о которой она когда-то лишь грезила.

И тогда, будучи уже и леди Малфой, и мадам Министр, она поняла одну простую истину: иногда для счастья нужно лишь перестать бояться изменить свою жизнь.

Примечание:

У истории есть продолжение. Оно больше о Драко, Роне, Блейзе, Пэнси и новой героине — крестнице Люциуса Алисе, но Роза, Люциус, Гермиона, Нарцисса и Гарри тоже будут там. История очень масштабная, о любви, дружбе, целительстве и многом другом. Скорее всего, где-то через пару недель начну её переносить)