Изменница (гет)

Каждую первую субботу месяца — ровно в восемь вечера — она укладывает спать маленькую дочь, нежно целует её в лоб, шепча пожелания самых сладких снов, а потом терпеливо дожидается, когда, наконец, уснёт муж. Лишь после этого она бесшумно выскальзывает из дома и отправляется в давно знакомый отель.

Они уже не договариваются о встречах заранее, но Он всегда ждёт её. Каждый раз, когда бы она ни пришла, номер уже зарезервирован, а внутри — тепло, тишина и Он.

Совесть терзает её, не давая забыть о жгучем стыде: перед дочерью — за ночные отлучки, перед мужем — за бесконечные измены… Но она больше не может сопротивляться. Без этих редких, украденных у жизни часов она бы просто сломалась. Только здесь, в этом номере, она чувствует себя живой. Только здесь — не матерью, не женой, не неудачницей, а просто женщиной.

Её брак давно превратился в поле боя. Годы взаимных упрёков, обид и молчаливой ненависти оставили после себя лишь выжженную землю. Муж обвинял её в холодности, презрительно называл «плохой матерью» и «никудышной женой», тыча носом в неисполнение «священного супружеского долга». Каждый раз он сравнивал её со своей матерью — «настоящей женщиной», хранительницей очага, а не «кукушкой, забившей на собственного ребёнка».

— Ты даже ужин нормально приготовить не можешь! — бросал он, с отвращением ковыряя вилкой в тарелке. — И в доме — как после нашествия гиппогрифов.

Она не оставалась в долгу.

— А ты вообще умеешь зарабатывать? — шипела в ответ, сжимая кулаки.

Пять лет в Аврорате. Пять лет — и ни единого повышения. Ни амбиций, ни попыток что-то изменить. Половину зарплаты он прогуливал в баре с такими же неудачниками, разглагольствуя о своих «подвигах» в борьбе с Тёмными силами. Единственная награда — потрёпанная медаль с облезшей позолотой — валялась где-то на дне комода, как символ его никчёмности.

А она… Она вышла из декрета, едва дочери исполнился год, потому что привыкла жить достатке, а не откладывать каждую копейку. Она предлагала ему курсы, искала вакансии, даже унижалась, прося помощи у бывших однокурсников. Но он лишь отмахивался:

— Министерство обязано заботиться о своих сотрудниках!

Он любил дочь — в своём роде. Играл с ней, иногда даже читал сказки. Но не задумывался о её будущем, об образовании, о том, что скоро ей понадобится форма для Хогвартса. Он хотел второго ребенка, но не понимал, что им и первого-то ребёнка не на что растить. Ей нужны дорогие игрушки, книжки, курсы, а не только его внимание.

Каждый их разговор заканчивался скандалом.

Интимная жизнь давно стала пыткой. Однообразный, унылый секс, который приносил удовольствие только ему. А потом и вовсе превратился в редкую формальность. После этого муж становился ещё более раздражительным, придираясь к каждой мелочи.

Замкнутый круг. Ловушка. Тюрьма без решёток.

А Он...

Он не спрашивал, почему она опоздала на десять минут.

Он не тыкал её носом в невымытую посуду.

Он не требовал доказательств, что она достойна его внимания.

Они почти не говорили. Им не нужны были слова.

Всего одна ночь в месяц. Всего несколько часов, когда она переставала быть "плохой матерью", "никчёмной женой", "эгоистичной стервой".

Сегодня, убедившись, что зелье "сна без сновидений" подействовало на мужа, а лёгкое усыпляющее заклинание — на дочь, она замерла на секунду, глядя на спящее личико. Проверила сигнальные чары. Прелесть этого волшебства была в его простоте: стоит малышке проснуться — и боль пронзит её грудь, давая ровно двенадцать минут, чтобы вернуться.

Но сейчас...

Сейчас она принадлежала только себе.

Аппарировав прямо к парадному входу отеля, она резким движением натянула капюшон плаща глубже на лицо. Комната №13 — их привычное убежище. Как всегда, Он уже ждал.

Аристократ до кончиков пальцев. Даже в таком простом действии, как курение, сквозила изысканность. Платиновые пряди волос мягко мерцали в дрожащем свете свечей, когда Он стоял у окна, вдыхая ночной Лондон вместе с дымом.

Это стало их ритуалом — эти несколько минут молчаливого ожидания, когда Он курил, а она гадала, о чем думают эти пронзительные глаза. Сегодня она нарушила церемонию, обхватив Его со спины, уткнувшись лицом в шелковистую ткань мантии. Дым терпкий, с холодным оттенком ментола — запах, который она когда-то ненавидела, но теперь ассоциировалcя только с Ним. С безопасностью. С тем редким моментом, когда Он казался... почти обычным человеком. Это так не вязалось с Его обыденным, сложившемся в её голове образом, что в такие моменты Он казался безгранично искренним. В такие моменты она не ждала от Него угрозы.

Он молча затушил сигарету, сразу же убирая запах с помощью обычного заклинания «рассеивания», и повернулся к ней. Она смотрела на Него, как всегда, не отрываясь, словно пыталась в эти короткие мгновения вобрать в себя как можно больше воспоминаний и об этой встрече. Он был ещё крепок и силён, но давно не молод — это выдавали и уже виднеющиеся морщины на благородном лице, и уставший, мудрый взгляд. Но для неё Он был совершенен. Совершенен во всём.

Сегодня все было иначе. Обычно их страсть напоминала дуэль — яростную, беспощадную, где Он неизменно побеждал. Но сегодня... Сегодня Он поцеловал ее первым. Нежно. Почти нерешительно. Его пальцы скользили по ее телу с непривычной бережностью, будто Он впервые видел эти изгибы.

Тишину комнаты нарушали лишь мерные тиканья старинных часов да учащённое дыхание двоих. Она прижалась к Нему всей грудью, чувствуя сквозь тонкую ткань рубахи горячую кожу и чёткий ритм его сердца. Пальцы её дрожали, расстёгивая одну за другой серебряные пуговицы мантии, обнажая бледную, покрытую тонкими шрамами грудь.

Он позволил ей это — редкая уступка. Его губы скользнули по её скуле, оставляя влажный след, затем опустились к шее, где пульс бился как пойманная птица. Острые зубы слегка сжали нежную кожу, заставив её вскрикнуть — не от боли, а от внезапного прилива жара, разлившегося по всему телу.

— Так чувствительна... — прошептал Он, и его голос, низкий, с хрипотцой, заставил её внутренности сжаться в сладком предвкушении.

Они перемещались к кровати, не разрывая объятий. Её платье соскользнуло на пол с лёгким шорохом, его мантия — следом. Взмах палочки — и последние преграды растворились в воздухе.

Теперь она лежала перед Ним полностью обнажённая, и под его горящим взглядом кожа вспыхивала румянцем. Когда-то Он разрушил её стыд, показав, что каждое родимое пятно, каждый изгиб — прекрасны.

Он начал с груди. Губы обхватили один сосок, язык кружил вокруг, заставляя её выгибаться, а пальцы тем временем щипали и ласкали другой. Она вцепилась в простыни, сдерживая стоны, но когда его зубы слегка сжали набухшую плоть, с губ сорвался прерывистый крик.

— Не молчи, — приказал Он, поднимая голову. Его глаза, тёмные, как ночное небо, горели. — Я хочу слышать тебя.

Его ладони скользили вниз, обхватывая бёдра, оставляя на коже следы — завтра они проступят синяками. Язык чертил влажный путь по животу, останавливаясь у пупка, заставляя её дрожать.

Он не торопился. Пальцы раздвинули её складки, обнажая розовую, блестящую от возбуждения плоть. Первое прикосновение языка заставило её вздрогнуть всем телом.

— Вкусная... — прошептал Он прямо в её кожу, и этот звук, вибрирующий, отдался эхом между её ног.

Язык скользил медленно, целенаправленно — круги вокруг клитора, лёгкие покусывания внутренних губ, проникновение внутрь, глубокое, заставляющее её задыхаться. Пальцы присоединились — один, затем два, двигаясь в ритме, который сводил её с ума.

— Я... Я не... — она не могла говорить, её тело напряглось, как тетива, живот сжался в преддверии оргазма.

Но Он отстранился, оставив её дрожащей на краю.

— Ты принимала зелье? — спросил Он, и в его глазах читалась твёрдая необходимость ответа, даже сейчас.

Она кивнула, не в силах вымолвить слово.

Удовлетворённая улыбка тронула его губы. Он приподнял её бёдра, вошёл одним резким движением, заполнив её полностью. Боль и удовольствие смешались — она была узкой, а Он — неумолимым.

— Смотри на меня, — приказал Он, и она открыла глаза, встретив его взгляд.

Их тела соединялись в чётком ритме, его бёдра бились о её плоть, каждый толчок задевал ту самую точку внутри, заставляя её визжать. Его руки держали её крепко, пальцы впивались в кожу, оставляя следы владычества.

— Кончай, — прошептал Он, и это было приказом.

Её тело взорвалось волнами удовольствия, внутренние мышцы сжали Его в объятиях, вытягивая его собственную разрядку. Он зарычал, низко, по-звериному, когда его семя заполнило её, горячее и обильное.

Они оставались соединёнными ещё долго, пока их дыхание не выровнялось. Он выскользнул из неё, и она почувствовала, как его семя вытекает по её бёдрам — отметина, доказательство их греха.

— Ещё не конец, — прошептал Он, проводя пальцем по её разгорячённой коже.

Она знала — это будет долгая, сладостная пытка.

«Бери от жизни всё» — этот девиз стал её новой религией, философией, оправданием. Он научил её этому — выжимать из каждого мгновения каплю наслаждения, потому что завтра снова придется натянуть маску примерной жены и матери.

Только здесь, в этой комнате, под его властными руками, она становилась настоящей. Не замужней ведьмой, задыхающейся в клетке быта, а женщиной — страстной, грешной, живой. Его губы писали на её коже новые заповеди, а пальцы развязывали узлы, годами затянутые на её душе.

Но рассвет неумолим.

Первый луч солнца — и она уже осторожно выбирается из-под его руки, стараясь не разбудить. Он спит так редко, так красиво — ресницы, как опавшие лепестки, тени от них на бледных щеках. Она целует его в уголок губ, украдкой, как ворует эти часы у судьбы. Одевается быстро, без звука. Последний взгляд на смятую простыню, на его обнаженное плечо — и дверь закрывается за ней с тихим щелчком.

Он притворяется спящим.

Приоткрывает один глаз, когда её шаги затихают за дверью. Встаёт, закуривает — тот же ментоловый дым, что вчера сводил её с ума. Ритуал. Очищает комнату заклинаниями: стирает запахи, складывает её забытую заколку в карман (сувенир), проверяет, не осталось ли волос на подушке.

Дома его ждёт жена. Там, за завтраком Он обсудит с ней последние новости, ещё раз извинится за ночную задержку в Министерстве, и сделает вид, будто бы снова идёт на работу.

Роман Рона Уизли и Гермионы Грейнджер начался ещё во время войны. Они проводили вместе так много времени, что дружба между ними просто не могла остаться просто дружбой. Даже их разность, казалось, лишь сильнее притягивала их друг к другу: рассудительность Гермионы помогала Рону не терять надежду, а его искренность и жизнелюбие согревали её в самые мрачные моменты. Они знали друг друга с детства, понимали без слов, и что было особенно важно для Рона — его родители души не чаяли в Гермионе.

Он покорил её своей храбростью, силой и простотой, а она — умом, добротой и способностью найти именно те слова, которые были так нужны. После войны, пережив столько потерь, они особенно остро чувствовали, как важно ценить каждый момент. Оба прошли через тяжёлые испытания: Гермиона страдала из-за того, что её родители так и не вспомнили о ней, а Рон горевал о погибшем брате. Но, разделив горе пополам, они стали друг для друга опорой.

Всё своё свободное время они проводили вместе: гуляли под луной, устраивали пикники на опушке Запретного леса и старались находить радость в мелочах, несмотря ни на что.

Первое лето после войны пара провела в Норе — Гермионе некуда было возвращаться, а Рон хотел быть рядом с семьёй, которая тяжело переживала утрату. Гарри часто навещал их, но жить предпочёл в особняке Сириуса: атмосфера скорби в доме Уизли давила на него. Поттер винил себя не только в гибели Фреда, но и в смерти Тонкс, Люпина и многих других. Он понимал, что мёртвых не вернуть, но надеялся хотя бы исправить то, что ещё можно исправить. Поэтому, когда возник вопрос о суде над бывшими Пожирателями Смерти, он решил выступить в защиту некоторых из них. Гермиона поддержала его без колебаний: она верила, что это не только поможет их ровесникам, которых судили со всей строгостью, но и даст самому Гарри шанс вырваться из тисков депрессии.

В ту пору и начались первые серьёзные трения между Роном и Гермионой. Он по-прежнему ненавидел всех, кто имел хоть какое-то отношение к Слизерину, и считал, что поцелуй Дементора — заслуженное наказание за годы лжи, трусости и предательства. Гермиона же, наоборот, поддерживала Гарри и настаивала, что многие из обвиняемых были всего лишь испуганными подростками, оказавшимися в ловушке обстоятельств и страха.

Огромный скандал вспыхнул, когда Гермиона открыто заявила, что они с Гарри собираются давать показания в защиту Драко и Нарциссы Малфой. Ссора была настолько бурной, что досталось даже Гарри и Джинни: Джинни встала на сторону брата, а Гарри — на сторону Гермионы. Он утверждал, что Малфои помогли в самый критический момент, и лично ему обязаны жизнью. По его словам, Нарцисса и Драко серьёзно рисковали, живя бок о бок с Тёмным Лордом в Малфой-мэноре, и могли в любой момент погибнуть, если бы вызвали у него хотя бы малейшее подозрение.

В тот день Гермиона впервые хлопнула дверью и ушла ночевать в дом Блэков, к Гарри. Всю ночь она пролежала в комнате, уткнувшись в подушку, рыдая от обиды и разочарования. И всё же она не теряла надежды: верила, что Рон — несмотря на вспыльчивость — всё поймёт. Просто он ещё слишком подвержен юношескому максимализму и всё воспринимает в чёрно-белых тонах. И действительно — уже на следующий день Рон, поворчав и повздыхав, нехотя, но согласился с доводами Гермионы. За ним и Джинни изменила мнение.

Их показания сыграли важную роль. Нарциссу полностью оправдали. Драко обязали выплатить штраф и раз в месяц на протяжении года приходить на проверку палочки в Министерство. Люциус же — и это до сих пор остаётся загадкой даже для Гермионы — избежал Азкабана. По сути, адвокаты взяли каждую её фразу и сумели использовать её в его защиту. В итоге старший Малфой отделался удивительно мягко: год под домашним арестом, полный запрет на использование магии, а затем — трёхлетняя блокировка палочки для всех заклинаний, кроме самых простых, бытовых; пять лет обязательных ежемесячных проверок и огромный штраф, лишивший семью примерно трети капитала. Но учитывая, что без вмешательства свидетелей его наверняка ждал бы поцелуй Дементора, — это было более чем приемлемо.

Тогда Гермиона впервые взглянула на Люциуса по-другому. После трёх месяцев в Азкабане он больше не был тем лощёным, самоуверенным аристократом. Измождённый, с осунувшимся лицом, он всё ещё держался с достоинством, словно цеплялся за остатки привычного образа. И всё же в тот момент она увидела в нём не врага, а человека — уставшего, обожжённого судьбой. И неожиданно почувствовала искреннюю радость, что он остался жив и избежал худшего.

После вынесения приговора вся семья Малфоев прислала благодарственные письма Золотому Трио. Нарцисса — сдержанно, но тепло благодарила за спасение. Даже Драко написал несколько строк — в своей фирменной манере, с язвительной ухмылкой между строк, но всё же — поблагодарил. Люциус же решил не ограничиваться письмом: каждому из троицы был отправлен подарок.

Гермионе досталась древняя книга о структуре магического мира — с подробным разбором различий между маглорождёнными, полукровками, чистокровными и представителями смешанных рас. Она удивилась: подарок был странным, даже немного вызывающим — но, не найдя в себе сил вникать, просто убрала книгу на полку.

Рон же был в восторге от новенькой метлы. Правда, при каждом удобном случае бурчал: «Этим богачам с надушенными задами всё равно в Азкабане место!» — и вызывал смех у друзей своим упрямством, удивительно мирно уживающимся с практичной благодарностью.

Что касается Гарри — он получил нечто загадочное. Он не рассказал, что именно было в коробке, но с того дня стал как будто более сосредоточенным. Весь учебный год он ходил задумчивый и немного отстранённый, но никто не настаивал на расспросах.

После восстановления Хогвартса было принято беспрецедентное решение: всех студентов фактически «оставили на второй год». Ученики с первого по шестой курс должны были за один учебный год освоить программу двух лет. А выпускникам, недоучившим из-за войны, ввели новый, ранее не существовавший, восьмой курс.

Гермиона была в восторге — наконец-то она сможет вернуться к учёбе и сдать все экзамены. А вот Рон был искренне расстроен. Он надеялся, что статус «героя» позволит им обойти формальности. Его унылое «А я думал, нам поблажки будут…» ещё долго вызывало у всех приступы смеха.

Тот учебный год пролетел для Рона и Гермионы незаметно — возможно, потому что был наполнен романтикой, тёплой близостью и почти детской попыткой наверстать то, что было украдено у них войной. Это был год первого настоящего покоя. Утром — уроки и оживлённые обсуждения домашек, днём — переполненные классы, в которых они впервые чувствовали себя не просто учениками, а ветеранами, героями. А вечерами — маленькие ритуалы, которые постепенно становились важнее всего.

Они любили сидеть вместе в общем зале, у камина, где Гермиона, склонившись над книгой, машинально крутила прядь волос, а Рон лениво потягивал чай и чертил что-то на полях свитка. Он часто приносил ей шоколад или любимое печенье из кухни, делая вид, что это случайность, хотя Гарри однажды подловил его, когда тот пробирался на кухню в три часа ночи за печеньем именно для неё. Гермиона притворялась, что не замечает этих мелочей, но они неизменно заставляли её улыбаться.

По выходным они часто выбирались в Хогсмид — обычно вдвоём, но иногда с Гарри и Джинни. Зимние прогулки превращались в настоящую сказку: всё было укутано в снежную тишину, воздух пах пряностями, а в «Дырявом котле» их ждал сливочно-тёплый уют. Они часами сидели, глядя на заснеженную улицу сквозь запотевшие окна, делились воспоминаниями о прошлом и осторожно строили мечты на будущее.

Иногда Рон поднимал голову от своего стакана сливочного пива, смотрел на неё — и тихо говорил что-то неожиданно нежное. Не из тех слов, которые ожидаешь от него, но именно поэтому они звучали особенно честно. Иногда это было просто: «Ты очень красивая, когда злишься». Или: «Я правда горжусь тобой, Гермиона». И это сбивало её с мысли сильнее, чем любой спор.

Были и совсем домашние моменты. Как, например, утренние завтраки в Большом зале, когда Рон подсовывал ей под нос тост с джемом и весело говорил: «Ешь. Ты вчера ужин пропустила — не то, чтобы я считал, но считал». Или как они вместе собирали учебные материалы, и он, совсем неумело, но старательно помогал ей разбирать свитки по предметам, создавая систему, которая, по её мнению, «никогда бы не сработала», но при этом всё равно улыбалась и не исправляла его.

Именно в эти маленькие моменты Гермиона чувствовала себя рядом с ним по-настоящему живой, нужной, любимой. Она знала, что он не идеален — но и она не была. Вместе они учились быть парой не на поле битвы, а в обычной, мирной жизни, где было место и ссорам, и прощениям, и тихой радости.

Конечно, иногда случались разногласия. Гермиона не могла полностью отказаться от своего стремления к знаниям, и порой предпочитала провести вечер в библиотеке — за учебниками, среди шуршания страниц и запаха пыли и пергамента. Это раздражало Рона. Ему хотелось, чтобы она была с ним — всегда. Он не понимал, зачем учиться больше, чем уже требуют. Он чувствовал себя второстепенным, и это ранило его, хоть он и не умел об этом говорить прямо. Так же непонимание случалось из-за интима. Гермиона не сразу поняла, почему Рон вдруг стал неловко и навязчиво вести себя в моменты уединения. Позже оказалось, что частые разговоры Симуса и Дина о своих «подвигах» на личном фронте не давали Рону покоя. Он чувствовал себя хуже их, словно отставал в чём-то важном. Комплексуя, он всё чаще пытался склонить Гермиону к интимной близости, и делал это неумело, через уговоры и обиды, а не через доверие. Гермиона долго была не готова к этому шагу — не потому, что не любила его, а потому, что ей всё ещё было страшно. Страшно от пережитого, от уязвимости, от ощущения, что слишком многое в их отношениях строится на ожиданиях, а не на глубине.

Однажды, устав от давления, она всё же уступила. Но вместо близости и нежности ощутила лишь боль и пустоту. Рон, напротив, светился, как новенький галлеон, и уже на следующий день отпускал в её сторону сальные усмешки, полагая, что делает это тайно. Но, конечно, все всё поняли. Его поведение злило и обижало — он не осознавал, насколько тонкая и ранимая грань между доверием и выставлением напоказ.

В первую годовщину Дня Победы, которую праздновали по всему Лондону с грандиозным размахом, Министерство устроило торжественный приём — с золотыми приглашениями, потоками шампанского, гобеленами с движущимися портретами героев и речами о мире, светлом будущем и новых надеждах. Гермиона ждала этого вечера с трепетом. Ей казалось, что это будет что-то особенное — символ восстановления, итог их борьбы, новый отсчёт. Она хотела почувствовать, что всё было не зря. Что теперь можно строить свою жизнь — и делать это с гордостью.

Но именно в тот вечер всё пошло наперекосяк.

Ссора с Роном вспыхнула буквально на пороге, как только они ступили в зал, залитый мягким светом и блеском хрусталя. Он снова завёл разговор о её планах поступить в магический университет. Только теперь — без намёков, прямо, грубо, окончательно:

— Твоя учёба, Гермиона… Ты и так уже всего добилась. Может, пора подумать о настоящем? О семье? О нас? Мне не нужна жена, которая будет дома только ночевать.

Он говорил почти спокойно. Но в его голосе не было заботы — лишь усталость, раздражение и, как ей показалось, плохо скрытое разочарование. Словно она уже проиграла некий невидимый спор — ещё до того, как он был начат. Её дыхание сбилось, в груди вспыхнула глухая боль.

— То есть, по-твоему, я должна забросить всё, что люблю? Отказаться от мечты ради кухни и колыбельки?

— Джинни вот не ноет, — пожал он плечами. — Беременная, свадьба на носу — и ничего, счастливая. А ты…

— А я хочу большего, — оборвала его Гермиона, и голос её дрогнул. — В отличие от тебя, я хочу чего-то настоящего, важного. А чего хочешь ты? Готовишься к экзаменам или опять надеешься на везение? Думаешь, один раз прославился — и теперь тебе всё позволено?

— Я хочу жить. И я всё сдам, не волнуйся. Без твоей опеки справлюсь.

— Без меня ты вообще ничего не можешь! — выпалила она и сама же замерла, испугавшись остроты своих слов. Но было поздно.

Он резко отстранился, губы скривились в глухой обиде:

— А ты чем лучше? У тебя никаких… — он не договорил. Но она поняла. Он хотел сказать: никаких чувств. Холод. Расчёт. Гордость.

И именно в этот момент Гермиона впервые по-настоящему увидела пропасть между ними.

Он говорил о Джинни, как о примере, как о функции — не как о человеке. Не хотел видеть, что их с Гарри свадьба — вовсе не плод зрелой любви, а следствие необдуманного шага. Не хотел понимать, что не каждая женщина мечтает жить по лекалу его матери. И что она, Гермиона, не рождена, чтобы быть чьей-то тенью.

Её тянуло вперёд. К знаниям, к делу, к смыслу. К тому, чтобы менять мир не только в бою, но и в залах заседаний, в магических исследованиях, в реформах. С детства она хотела бороться за права маглов, за справедливость, за тех, кого никто не слышит. И теперь — её в этом обвиняли. Обвиняли в том, что она слишком умная. Слишком амбициозная. Слишком «не такая».

На приёме Рон демонстративно её игнорировал. Сидел за столом с друзьями, пил бокал за бокалом, шутил громко, нарочито весело, и отпускал колкости, не глядя, но явно адресованные ей. Гермионе было невыносимо стыдно — за него, за себя, за то, что это происходит именно сегодня, среди всех этих людей, среди победы, среди света.

Когда она попыталась осторожно подойти, попросить его остановиться, он уже изрядно пьян бросил ей в лицо:

— Ты мне не жена, Гермиона. Так что не указывай мне, что делать.

Слова ударили, как пощёчина. Он никогда не говорил с ней так. Никогда. Даже в самые горячие ссоры. И она вдруг поняла — он не просто зол. Он правда не понимает её. Не хочет. Не видит в ней равную. Ему нужна не она — ему нужна удобная версия её, приглаженная, без мечт, без споров, без острых углов. Тогда она впервые по-настоящему задумалась: а тот ли человек рядом с ней? Всё, что раньше казалось очаровательными противоположностями, теперь превращалось в глубокое несовпадение. Война закончилась. А Рон, который тогда был её опорой, теперь становился якорем.

Да, он всё ещё был добрым. В чём-то трогательным. Но эта доброта не вмещала её мечты. Его юмор всё чаще оборачивался в насмешки. Его забота — в упрёки. И ей было больно это признавать. Но боль от осознания была легче, чем боль от равнодушия.

И всё же — она ещё верила. Или, скорее, отчаянно хотела верить, что всё можно изменить. Что он изменится. Что поймёт. Что когда-нибудь он снова станет тем Роном, который знал, когда просто обнять — и молчать.

Сжав пальцами бокал, она вышла в коридор, едва сдерживая слёзы. Пошла наугад, просто чтобы уйти. Осмотревшись, заметила дверь с надписью «Балкон для гостей» и толкнула её. Холодный воздух хлестнул по щекам, пахло лавандой из садов Министерства и пылью старых каменных стен.

На балконе стоял Люциус Малфой. С явным удовольствием он выкуривал простую магловскую сигарету. Не трубку, не артефакт — обычную сигарету, с которой медленно поднимался сизый дым. Гермиона остановилась, остолбенев. Она ожидала чего угодно — но только не увидеть Люциуса, из всех людей, да ещё и с сигаретой, совершенно не соответствующей его вычищенному образу чистокровного аристократа, презирающего всё магловское.

Сигарета в его руках — и без того элегантных — казалась чем-то вызывающим, почти абсурдным. И всё же он держал её с привычной грацией, будто делал это всю жизнь.

Эта сцена удивила её больше, чем всё хамство Рона за вечер. Потому что грубость Рона она, увы, уже почти привыкла считать нормой. А здесь — что-то выбивалось. Что-то ломало её представление о мире.

Пока она пыталась осознать увиденное, Люциус докурил, сделал лёгкий взмах палочкой, и бычок исчез с тонким всплеском магии. Он повернулся, увидел её — и на мгновение их взгляды встретились.

— Добрый вечер, — вежливо поздоровался Малфой и поцеловал девушке руку.

От подобной любезности с его стороны она растерялась ещё больше.

— Вы курите? — только и смогла произнести Гермиона. Понимание того, что её вопрос прозвучал нелепо пришло сразу же после того, как он сорвался с губ, но из-за лёгкого шока это было первой членораздельной мыслью, которая пришла к ней на ум.

— Вы всё сами прекрасно видели, юная леди, — с легкой усмешкой произнес Люциус, чем ещё больше смутил её.

— Но как?.. — спросила она, а затем покраснела, снова понимая глупость своей реплики.

— Я ответил бы — ртом, — улыбка мужчины стала шире, а в голосе появились лёгкие саркастические нотки, но видя, как снова округляются глаза собеседницы, он, чуть подумав, добавил: — но понимая, что вы спрашиваете не об этом, скажу, что все меняется. Возможно, вы ещё слишком молоды, чтобы постичь это, но иногда ради выживания нужно отказаться от идеи изменить мир и просто подстроиться под его законы. А это дарит кое-какие преимущества, в том числе и дополнительные возможности скрасить свою жизнь и отвлечься от многих сует и забот.

Подобный развёрнутый ответ из уст старшего Малфоя впечатлил её. Однако несмотря на то, что Грейнджер не исполнилось и двадцати лет, она прекрасно поняла, о чём именно толковал ей мужчина, ведь сама не раз об этом задумывалась.

Весь год после падения Волан-де-Морта Гермиона пыталась найти способ хоть как-то справиться с собой. Отвлечься. Забыться. Исцелиться — если это вообще возможно. Но ни книги, ни структурированная учёба, ни даже долгие разговоры с Гарри не спасали её от тишины в голове, от воспоминаний, от тяжелого, липкого чувства вины.

Больше всего её терзала не сама война — а то, что за победу ей пришлось заплатить памятью своей семьи. Она сама вычеркнула себя из жизни родителей — и не могла себе этого простить. Формально они были живы, но больше ничего о ней не помнили. И каждый раз, когда Гермиона думала о том, чтобы всё вернуть, её останавливало одно: они были по-настоящему счастливы… без неё.

Сначала она решила, что спасением станет учёба. Надежда, что если с головой уйти в в книги то боль отступит. Ведь раньше всегда так помогало. Но уже спустя несколько месяцев она поняла, что больше не чувствует прежнего вдохновения. Всё казалось чужим, механическим, ненастоящим. И тогда Гермиона подумала, что, может, любовь станет спасением.

Связь с Роном на первых порах казалась тёплой, настоящей. Он был рядом, он знал, что она пережила, — а главное, не спрашивал. И какое-то время этого было достаточно. Но за полтора года стало ясно: их близость не вытаскивает её на поверхность, а скорее тянет обратно ко дну. Гермиона всё чаще чувствовала, что зашла в тупик. Беспомощный, тихий, вязкий. Тот, в котором не было ни выхода, ни даже сил его искать.

И, как ни странно, именно Люциус Малфой, сам того не зная, подсказал ей путь.

На балконе, где она пряталась от собственной злости, обиды и унижения, он просто стоял и молча курил магловскую сигарету — как немой символ разрушения всех привычных образов. Этот жест, такая мелочь, вдруг вырвал Гермиону из замкнутого круга. Напомнил, что люди способны меняться. Что то, что казалось невозможным и несовместимым — бывает. Что, может быть, она всё это время просто искала не там. Не в том человеке. Не в том направлении.

Поймав её растерянный взгляд, Люциус не сказал ни слова. Он просто, молча, сдержанно и даже чуть устало, повернулся и направился обратно в зал. И, не понимая почему, Гермиона пошла за ним.

Опомнилась она уже внутри, среди гула голосов, смеха, гомона и музыки, когда шум обрушился на неё, как шквал. Всё снова стало ярким, суетливым, блестящим. Люциуса нигде не было видно — будто исчез, растворился в толпе. А она осталась одна, посреди этого блеска и бессмысленного веселья.

Гермиона никогда особенно не одобряла алкоголь. Даже во времена школы она избегала сливочного пива на вечеринках — слишком много контроля, слишком много границ, слишком много страха потерять себя. Но сейчас… сейчас ей отчаянно захотелось напиться.

Нет, не просто сделать глоток. А именно — забыться. Выключиться. Вычеркнуть этот вечер, этот год, всё, что накопилось. Сколько поводов она игнорировала? Сколько раз говорила себе «нельзя»? Сколько?

Остановила её, пожалуй, только одна вещь — тень страха перед очередным упрёком от Рона. Но стоило ей бросить взгляд через зал, чтобы понять: его мнение — последнее, что сейчас имеет значение.

Он стоял у дальнего стола. Рядом — Лаванда Браун. Слишком близко. Слишком много смеха. Слишком вкрадчивый наклон головы. И всё это — под одобрительные взгляды тех, кто уже считал их парой когда-то.

Гермиона застыла. Сердце в груди на мгновение остановилось, а потом ударило с новой силой. Он флиртовал. Прямо. Беззастенчиво. Со своей бывшей. На годовщине Победы. После их ссоры. После его слов.

И вдруг всё стало просто.

Да. Ей нужно выпить.

Ей давно уже нужно было это сделать. Напиться за тех, кто не вернулся. За ту себя, что умерла в Австралии вместе с памятью родителей. За ту любовь, в которую она так яростно верила — и которая оказалась просто иллюзией. За то, что всё это время она пыталась быть правильной, сильной, трезвой. А внутри — давно уже всё горело.

И теперь… теперь пусть горит дотла.

Копаясь в этих безрадостных мыслях, Грейнджер незаметно для себя перешла с вина на крепкий ирландский виски со льдом. Повышение градуса пошло ей на пользу, ибо после первого хайбола Рон перестал её волновать в принципе. После второго девушка вновь обратила своё внимание на старшего Малфоя, который беседовал с министром Кингсли, и подумала о его поразительной способности всегда вылезать сухим из воды. А вот после третьего Люциус обрёл в её глазах особенную привлекательность, что было удивительно, ведь Гермиона никогда не смотрела на него с этой точки зрения. Она отметила про себя красоту этой семейной — чисто малфоевской — платины волос, статной осанки, изящных движений, преисполненных гордости и достоинства… В какой-то момент молодая волшебница сбилась со счёта всех его положительных качеств, и тут же с прискорбием осознала ничтожность своего жениха. Она знала почти наверняка, что Люциус, в отличие от Рона, никогда бы не стал вести себя подобным образом в обществе, , что бы у них в семье ни произошло. Кстати, ещё одной отличительной семейной чертой ведь Малфои вообще никогда не «выносили сор из избы», и для всех они с Нарциссой казались идеальной парой. Внешняя холодность и невозмутимость в любой ситуации спасали их в любой ситуации. Гермионе, увлекшейся собственными наблюдениями и размышлениями над ними, даже стало интересно — неужели Люциус такой холодный и в постели?

Эти мысли позабавили уже хорошо выпившую девушку, и она, хихикнув, решила покинуть приём, пока её нетрезвость никто не заметил. Пошатываясь, она направилась в сторону выхода. К её счастью, все присутствующие сами уже были в изрядном подпитии и не заметили её нетвердую походку. Оглядываясь в поисках фигуры старшего Малфоя, Гермиона не заметила маленькую ступеньку на входе, и если бы не сильные руки, которые удержали её за талию, то точно бы упала навзничь при всех.

Внезапно, оказавшись в крепких объятиях, от страха она зажмурилась и глубоко вдохнула, тут же ощущая запах своего спасителя. С удивлением Гермиона открыла глаза, чтобы увидеть, кто именно мог пахнуть почти так же, как её амортенция: терпкий запах табака, ментола, виски и капелька ванили. Увидев, что её держит сам Люциус Малфой, она издала тихий смешок.

— Что с вами, мисс Грейнджер? — изогнув одну бровь, спросил мужчина, а потом, унюхав знакомый запах крепкого алкоголя, ухмыльнулся: — Виски? Удивлен вашим выбором — женщины, обычно, предпочитают нечто более… лёгкое.

— Смею заметить, мистер Малфой, что я девушка свободная, поэтому могу пить то, что захочу, — язык у Гермионы слегка заплетался от количества выпитого.

— Ну, с этим возможно не согласился бы мистер Уизли, но меня больше беспокоит то, как вы собираетесь в таком виде добираться домой. В вашем состоянии аппарировать опасно, да и через камин я бы тоже не советовал проходить в одиночестве, — медленно произнёс Люциус, всё ещё не убирая руки с талии девушки.

А она глубоко задумалась, потому что не учла этот момент, ведь в начале вечера собиралась возвращаться домой трезвая. Гарри с Джинни давно покинули вечер, а с Роном ей связываться очень не хотелось…

— Камина у меня нет. И раз уж аппарировать я не могу, то, полагаю, что мне понадобится помощь. Вы же не бросите девушку в беде? — с улыбкой сказала Грейнджер.

— Судя по всему, у меня нет выбора. Называйте адрес, — кивнув, согласился Малфой.

После того, как девушка назвала адрес, он, взяв её под руку, аппарировал. То ли координаты прозвучали настолько невнятно, то ли сыграло роль и его собственное лёгкое опьянение, но перенеслись они не в квартиру Гермионы, а в отель, находившийся напротив её дома.

Приземление их было достаточно мягким, поскольку случилось аккурат на кровать, вернее, Люциус упал на кровать, а Гермиона — на него сверху. Несколько секунд они лежали молча, смотря друг другу в глаза, а после слились в поцелуе. В ту ночь, невзирая на нетрезвое состояние, она впервые познала наслаждение, несравнимое ни с чем. Это случилось в первую субботу месяца — второго мая 1999 года.

Наутро Грейнджер настигло неизбежное похмелье, подарившее ей тупую боль в голове и ломоту в теле. Едва открыв глаза, она сощурилась от яркого света, хотя солнце за окном ещё даже не успело подняться.

— Мерлинова борода, пристрелите меня кто-нибудь… — тихо пробормотала волшебница, пытаясь подняться на кровати.

— Видимо, не стоило увлекаться алкоголем, особенно, если не умеешь пить правильно. Вот, возьми, — сказал Люциус и подал ей стакан с отрезвляющим зельем, которое всегда хранил в кармане парадной мантии.

— Это ещё что? — В голосе Гермионы послышались ноты удивления и возмущения одновременно, ведь её мозг пока отказывался понимать тот факт, что она проснулась в одной комнате вместе со своим врагом, хоть и бывшим.

Малфой приподнял брови, слегка удивившись её реакции, однако быстро сообразил, что к чему:

— Не бойся, я не отравлю тебя. Я не испытываю ненависти к тебе, как можно было понять, исходя из того, что случилось сегодня ночью, поэтому для страха нет причин. Я рад, что… — он слегка замялся, видя, как девушка краснеет и отворачивается, — контакт между нами налажен. Возьми, это просто отрезвляющее зелье. Оно поможет.

— Спасибо, — тихо поблагодарила она, принимая стакан.

Когда, спустя несколько минут, боль прошла и в голове прояснилось, на Грейнджер резко навалилось осознание произошедшего и дикий стыд за своё поведение перед любимым женихом. Хотя в том, любимый ли он, Гермиона теперь сильно засомневалась. И всё же укола совести ей избежать не удалось.

— Вы не могли бы отвернуться? — пытаясь совладать со своим голосом, попросила она.

— Тебе не кажется, что «выкать» мне после того, что между нами было — глупо? Да и просить отворачиваться тоже. В конце концов, всё, что я мог бы увидеть — я уже увидел, — не стесняясь своей наготы, сказал Люциус.

Краска снова ударила Гермионе в лицо, и она открыла было рот, чтобы высказать всё, что думает, но застыла, стоило ей зацепиться взглядом за его атлетичное тело. Однако продлилось это недолго, ведь поймав себя на том, что она так нагло разглядывает стоящего перед собой мужчину, волшебница покраснела ещё больше и резко отвела глаза. Она прекрасно понимала, что ничего из этого не выйдет, и даже не стоит поддаваться искушению. Несколько минут они простояли в тишине.

— Мне кажется, глупо из-за сиюминутного порыва считать, что между нами что-то есть. Тем более, что нечего не было и не будет, — закончила эту дискуссию Грейнджер, одевшись, и быстро аппарировала к себе, в магловскую квартиру.

Оказавшись дома, она разревелась, потому что не была готова к такой ситуации. Ещё больше добивало то, что ей элементарно даже не с кем было обсудить всё это и попросить дельного совета. Она была совершенно одна, хотя друзья у неё вроде как и были. Но Гермиона знала, что тот же Гарри не простит ей такого предательства, а Джинни, как ни крути, была сестрой Рона.

С последней они стали подругами на шестом курсе, но через некоторое время Грейнджер стало понятно, что приоритеты и взгляды на жизнь у них очень разнились. Ей хотелось продолжить учебу и состояться в карьере, а Джинни просто мечтала стать женой всемирно известного героя. Уизли-младшая хотела носить красивые наряды, ходить на Министерские балы и чувствовать на себе зависть других женщин из-за её положения в магическом обществе. Гермиона это поняла, как и поняла, что сестра Рона не так проста, как кажется, собственно, этому она научилась у своей матери, Молли. А Молли Уизли желала успешно пристроить всех своих детей, поэтому упустить возможность женить Поттера на своей младшей дочери она просто не могла. Именно она внушила Джиневре, что хоть они с Гарри и слишком разные, но только дети и теплая, семейная обстановка смогут удержать его рядом. Однажды Гермиона случайно стала свидетельницей разговора Джинни с её подругой и одногруппницей, Анжелой Смитт, в котором она описывала свои планы на жизнь, и естественно, после этого не смогла общаться с ней так, как прежде. Подобные методы казались девушке подлыми, но в одном Уизли была права — своего ребенка Гарри никогда бы не бросил. Слишком свежи были его воспоминания о нелёгком детстве.

А Молли Уизли, потеряв своего сына в этой ужасной войне, хотела наполнить образовавшийся вакуум своими внуками. И даже несмотря на то, что Флёр к июлю уже должна была родить ей старшую внучку, да и Джинни тоже находилась в положении, женщине было этого мало, и она всячески подталкивала будущую невестку к свадьбе, чтобы та скорее забеременела. Но Грейнджер не хотела спешить с детьми, потому что в приоритете у неё стояли обучение и карьера. С одной стороны, ей даже было жаль Джинни, ведь та выросла в нищете, донашивая одежду за братьями, поэтому так стремилась к роскоши и сытой, статусной жизни. А с другой стороны — неужели Уизли не хватило ума на мечту о чём-то большем, нежели обслуживание мужа и подтирание грязных детских задов? Хоть Гермиона и уважала её выбор, но сама для себя искренне не понимала того, как можно было променять успехи в Тёмных Искусствах и том же квиддиче на сидение дома.

Возможно, будь родители Грейнджер при памяти, она могла бы попросить у них совета в сложившейся ситуации, поплакать маме в плечо и найти верное решение, но это было невозможно, ведь как она ни старалась, а отменить действие Обливиэйта ей так и не удалось. Родственники Рона, изучившие этот вопрос, сказали, что они никогда не вспомнят о своей дочери.

Терзаясь сомнениями и воспоминаниями, она пыталась найти выход. И ответ снизошёл, притом весьма неожиданно, стоило ей вспомнить о Люциусе: Гермиона решила промолчать, да и вообще вести себя с Роном чисто со слизеринским спокойствием. На свадьбу можно будет согласиться, когда они оба закончат образование, а сейчас, если всем так хочется, они официально объявят о помолвке.

Успокоившись, девушка мысленно вернулась ко вчерашнему вечеру и старшему Малфою заодно, чтобы попытаться постичь истинную причину их опрометчивого поступка и его выгоду из этого. Безусловно, он взрослый, привлекательный мужчина, умеющий быть обаятельным, когда это нужно, но зачем ему понадобилась она — грязнокровка, которых он всегда так презирал? И что же ему вчера понадобилось от министра Кингсли? Ответов на эти вопросы у неё не было

Как Гермиона и предполагала, Рональд пришёл с извинениями за своё поведение. Поговорив с ним, она согласилась на публичную помолвку. Их отношения потихоньку стали налаживаться, отчего Уизли был счастлив. Благодаря подготовке к экзаменам, Грейнджер много времени проводила одна, и этого ей хватило, чтобы окончательно «переварить» всё и обуздать свои эмоции.