Кому вы служите, Монсеньор? (джен)

В белом свете тусклого, пасмурного дня спальня казалась серой и темной. Поблескивали лишь зеркало и позолоченная клетка с щеглами, которыми было поглощено все внимание Людовика. Тихо посвистывая, король насыпал им семян льна. Услышав голос хозяина, птицы защебетали, радостно наклоняя головы с черно-красными масками.

Дверь приоткрылась.

— Ваше Величество…

Сен-Симон остановился на пороге, ожидая, когда король повернется или даст знак продолжать; но он был по-прежнему занят щеглами.

— Его Высокопреосвященство кардинал де Ришелье ожидает Вас в кабинете.

— Хорошо, Клод, ступайте. Я сейчас приду, — не оборачиваясь ответил Людовик.

Сен-Симон поклонился и тихо притворил за собой дверь.

Людовик еще несколько минут любовался птицами. Затем взял трость и направился к выходу. Проходя мимо стола, он машинально взял табакерку и положил в карман; но вдруг остановился и снова достал ее. Король провел большим пальцем по выпуклому изображению охотников, окруженных цветочным орнаментом. Табакерка была слишком вычурной (он предпочитал простые и незамысловатые личные вещи), но Сен-Мар был так счастлив и воодушевлен, когда дарил ее…

Когда Людовик вошел в кабинет, Ришелье уже сидел напротив письменного стола в окружении бумаг. Увидев короля, он сделал движение, будто собирался подняться, но король привычным жестом велел герцогу остаться в кресле. Кардиналу, по причине нездоровья, позволялось сидеть в присутствии короля и королевы, однако он никогда не злоупотреблял этой милостью и по мере угасающих сил старался следовать строгостям придворного этикета.

Людовик опустился в кресло напротив министра и кивнул, выражая готовность выслушать. Ришелье стал о чем-то говорить, обстоятельно, подробно, показывал какие-то расчеты и планы. По мере того, как он говорил, его впалые глаза загорались мыслью, глухой голос обретал интонации. Худое и серое, с сетью тонких, сухих морщин лицо, несшее на себе отпечаток болезни и усталости, озарялось мыслью, которая будто подчиняла себе кардинала, вдыхала в него энергию.

Ришелье говорил минут десять, когда Людовик внезапно произнес:

— Я всегда хотел спросить... Кому Вы служите, Монсеньор?

Кардинал поднял удивленный взгляд.

— Разве Ваше Величество…

Людовик поморщился и встал.

— Оставьте, наконец, свою риторику! Я хочу знать: кому вы служите?

— Всю жизнь я служил лишь Вам и Господу.

— Царедворец!!! Даже теперь хитрите! Упомянули меня раньше Господа, желая угодить!?

— Я лишь хотел сказать…

Ришелье не удалось закончить. Людовик закашлялся: силясь подавить приступ, он нетвердой рукой достал кружевной платок и поднес к посиневшим губам. Кардинал увидел, как по белоснежному батисту расплылись пятна крови.

— Быть может, пригласить врача?

— Н-нет. Не н-надо.

Король сделал несколько глубоких вдохов и вернулся в кресло.

— Хотите, я скажу? Вы служите только себе. Мой отец, мать, маршал д’Анкр… Вам, в сущности, все равно. Когда умру я, вы так же смиренно склонитесь перед королевой, которую ненавидите, пойдете на любую низость, лишь бы заслужить ее расположение и остаться у власти.

— Ваше Величество… — одними губами произнес мертвенно-бледный Ришелье. — Я никогда не…

— Вы очень скверный слуга, Монсеньор, — хрипло продолжал король. — В сущности, между вами и Люинем или, скажем, казненным по вашему настоянию Сен-Маром, нет никакой разницы. Вы ведь тоже всегда гнались за богатством, бенефициями, покупали самые высокие должности и титулы для себя и членов своей семьи. Отстраняли каждого, кто мог соперничать с вами за мою благосклонность. Вас подгоняли честолюбие, амбиции и непомерная гордость…

Большие серые глаза кардинала смотрели на короля с растерянностью, страхом и самой настоящей мольбой. Но Людовик не испытывал теперь ни малейшего удовольствия.

— Но знаете, почему я позволил вам безраздельно властвовать в моем кабинете, спорить со мной, своевольничать? Почему прощал вам тогда, когда люди за намного меньшие провинности отправлялись в Бастилию? Почему охранял вашу жизнь, когда имел все основания и возможности ее отнять? Потому что вы одержимы идеей. Вы подобны музыканту, который слышит божественный мотив и пытается поймать его, любыми средствами перенести на бумагу. Вы одержимы величием и независимостью Франции. Я же хочу, чтобы европейские державы благоговейно трепетали при одном лишь упоминании о ней; чтобы мой сын стал величайшим королем цивилизованного мира; чтобы дело, которое начал мой отец, после стольких лет наконец увенчалось…

Людовик вдруг снова задохнулся от чахоточного кашля. Приступ усиливался; дрожащей рукой король вытащил из нагрудного кармана флакон и залпом выпил содержимое.

Постепенно чудовищный, раздирающий легкие кашель стал стихать.

На лбу монарха Людовика проступила испарина; лихорадочный румянец медленно сменился фарфоровой бледностью. Грудь мерно вздымалась, дыхание выравнивалось. Переводя дух, король откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

Ришелье сидел прямо, положив руки на трость и печально смотрел на Людовика, размышляя над тем, что он сказал. Еще никогда собственная судьба не казалась кардиналу такой до странности хрупкой, а власть короля над ним столь безграничной. Людовик все знал и все понимал. В этой ослабшей от болезни руке, которая лежала теперь на ручке кресла, по-прежнему сжимая флакон из-под лекарства, все 24 года была его, Ришелье, жизнь.

Ресницы Людовика дрогнули; черные глаза приоткрылись и посмотрели на Ришелье.

— Вы очень скверный слуга, дорогой кузен. Очень скверный.

Король спрятал флакон в нагрудный карман камзола и слабо улыбнулся.