Гарри Поттер и семь искушений (джен)

Когда-то стены замка дышали теплом — в каменных коридорах звенели голоса, хлопали двери, в воздухе витал запах пирогов из Большого зала. Теперь эти коридоры отвечали на шаги металлическим эхом, холодным и безжизненным. Смех исчез, уступив место глухой тишине, от которой звенело в ушах.

Патрули Кэрров бродили парами, словно тени, изломанные светом факелов. Их палочки были подняты всегда, как оружие на параде, но глаза — глаза выискивали искру, жест, слово, намёк на неповиновение. От их взгляда хотелось стать невидимкой.

Двери, ведущие к старым классам, укромным лестницам и любимым уголкам, оказались заперты тяжёлыми замками и опечатаны магическими печатями — от прикосновения они отзывались жгучей болью. Даже портреты изменились: многие пустые рамы зияли пустотой — обитатели сбежали, спасаясь в другие картины. Те, что остались, сторонились чужих глаз: кто-то отворачивался, кто-то притворялся спящим, лишь бы не встретиться взглядом и не попасть в донос.

Ученики теперь ходили по школе, опустив головы. Разговоры стали короткими, почти шёпотом, и только о том, что нельзя превратить в обвинение. Здесь голос был опаснее палочки: любое слово могло стать уликой, зацепкой, шагом к пропаже. Невилл Долгопупс ощущал это так остро, что порой ловил себя на том, что дышит тише.

А по ночам… по ночам Хогвартс замирал, но тишина была не полной. В глубине замка жил странный шёпот. Не громкий — едва различимый, как шелест листвы под ледяной коркой. В нём слышалось движение, как у реки подо льдом, и что-то в этом звуке было зовущее, убаюкивающее, почти ласковое. Слов он разобрать не мог, но всегда чувствовал, откуда они идут — с той стороны, где было Запретное крыло, забытая часть замка, куда в эти месяцы никто не заходил.

В одну из таких ночей Невилл заснул слишком быстро. И сон пришёл сразу, резкий и полный, как вспышка света.

Он шёл по солнечному саду — такого в Хогвартсе не существовало ни в легендах, ни в тайных уголках. Высокие травы мягко касались его рук, кусты ломились от цветов, в воздухе звенели пчёлы, словно в мире никогда не было страха. На горизонте золотились башни, сияя под небом без облаков. Земля под ногами была тёплой, и воздух пах цветущими яблонями и свежей землёй, только что вскопанной.

Он остановился перед цветком величиной с ладонь. Лепестки переливались алыми и бордовыми оттенками, будто в них текла живая кровь. Он наклонился, чтобы вдохнуть аромат… и в ту же секунду лепестки дрогнули, раскрылись, обнажив сердцевину.

Внутри не было ни тычинок, ни света, ни жизни — лишь пустота. Холодная, как колодец, уводящий в бесконечную темноту. От этого взгляда у него сжалось сердце. Вокруг стало тускло, солнце словно ушло за тучу.

Он выпрямился, и в груди кольнуло ощущение утраты, хотя он не мог сказать, чего именно.

Рывок — и он проснулся в своей тёмной спальне. Сбоку тихо посапывал Симус, за окном выл ветер.

Но шёпот не исчез. Он всё ещё звал.

На следующий вечер Невилл получил поручение от Джинни — короткое, без лишних слов, но с той особенной интонацией, в которой чувствовалась срочность. Нужно было доставить маленький свёрток, перевязанный простой бечёвкой, но внутри лежало зашифрованное послание. Маршрут — через тайный ход за старой астрономической аудиторией. Сделать это следовало быстро: патрули Кэрров в последние дни будто умножились, а после отбоя в коридорах бродили уже не только они. Два Пожирателя, лица которых Невилл даже не пытался запомнить, появлялись в самых неожиданных местах. Он не хотел знать, что будет, если нарваться на них с посланием в кармане.

Шаги отдавались глухо в каменных стенах. Невилл двигался быстро, но без лишней спешки, как учила его Джинни: поспешишь — привлечёшь внимание. Пальцы машинально сжимали ткань кармана, где лежал свёрток. Он чувствовал напряжение в плечах и в спине, как будто весь замок смотрел ему вслед. Любое неверное движение, лишний взгляд в сторону — и всё сорвётся.

Он уже собирался свернуть к переходу, когда взгляд зацепился за тонкую, едва заметную полоску света. Там, где в стене темнел ряд старых дверей, одна была приоткрыта — та самая, которую он помнил ещё с детства заколоченной и запертой навсегда. Из узкой щели тянуло мягким, тёплым сиянием, не похожим на холодный свет факелов.

Невилл замер. До тайного хода оставалось всего два коридора… но теперь он отчётливо слышал шёпот. Не далёкий и приглушённый, как по ночам, а совсем близкий — тянущий, словно зов из глубины груди. И он исходил именно оттуда.

Медленно, почти не дыша, он толкнул дверь. Петли ответили тихим, жалобным стоном, и щель распахнулась. За дверью простирался узкий, полутёмный проход, ведущий в сторону Запретного крыла. Воздух здесь был другим — тяжёлым и влажным, но не затхлым, а наполненным запахом цветущих трав, как в оранжерее профессора Спраут в начале весны. Где-то в глубине слышалась мелодия — мягкая, колышущаяся, без начала и конца, будто её пели не словами, а дыханием.

Проход вывел в просторную палату. На первый взгляд — пустую, но тишина здесь была не пустой: воздух густо переливался золотым светом, струившимся откуда-то из самого пространства. У дальней стены стояла огромная кровать с высоким резным изголовьем. На ней лежал старинный плед, сшитый из плотной ткани, тёмно-синий, как ночное небо. Серебряная вышивка покрывала его замысловатыми узорами: в них можно было разглядеть и замки, плывущие в облаках, и коней, бегущих по звёздным дорогам, и ворота, за которыми сиял незнакомый свет.

Невилл подошёл, забыв о свёртке в кармане. Плед выглядел таким тёплым и мягким, что пальцы сами потянулись к ткани.

Касание — и шёлковистая вышивка будто распахнулась перед ним, утянув прочь весь мир.

Он стоял на зелёном лугу перед Хогвартсом. Замок сиял в солнечных лучах, камень был чистым, без следов трещин или копоти. На высоких башнях развевались алые флаги Гриффиндора — они только что выиграли Кубок. У главных ворот стояла бабушка, прямая и гордая, её взгляд был полон одобрения, каким он всегда мечтал его увидеть.

А рядом… он замер, перестав дышать.

Родители.

Здоровые, живые, улыбающиеся так, как он помнил лишь по фотографиям. Отец посмотрел на него с лёгким шутливым укором и сказал:

— Мы гордимся тобой, сын.

Слова проникли глубоко, теплом разлились по груди, вытесняя страх, усталость и холод, которые он таскал в себе последние месяцы. В этом тепле не было места ни боли, ни сомнениям.

Прошло несколько дней… или часов — в Запретном крыле время текло по своим, вязким, как мёд, законам. Сон и явь сплелись в одну бесконечную полосу, и Невилл уже не всегда мог сказать, когда именно он спит. Сны становились его жизнью, а настоящая жизнь — чем-то блеклым, случайным, словно тёмные промежутки между рассветами.

Он всё чаще оказывался там, на солнечных лугах перед сияющим Хогвартсом. Воздух был густой от тепла, трава колыхалась от лёгкого ветра, башни замка сияли, как в детских мечтах. Здесь не было криков, издевательских уроков Кэрров, ни шёпота патрулей за спиной. Победа уже случилась — не кровью, не страхом, а как будто сама собой. Он гулял по залам, где стены были чистыми, портреты приветливо улыбались, а в руках всегда находилось место для горячего чая и пирога.

Но постепенно в этой сладкой картине появились трещины. Сначала он не придавал им значения. Гарри, встретив его, лишь слегка кивнул, не останавливаясь, а Рон прошёл мимо, глядя сквозь него, как сквозь прозрачное стекло. Гермиона сидела за книгой и даже не подняла глаз. Улыбки друзей становились одинаковыми — мягкими, но пустыми, как у масок. Их смех, некогда живой и звенящий, звучал теперь механически, словно его кто-то записал и крутил на старой пластинке.

Он пытался заговорить с ними — о том, как всё было на самом деле, о том, что было до этого мира. Но они или не слышали, или не отвечали. И вдруг Невилл понял, что в этом Хогвартсе никто не помнит ни о подвиге, ни о боли, ни о цене победы. Всё было стерильно… и мертво.

Тем временем в реальности его отсутствие стало слишком заметным. На собрании отряда Дамблдора Джинни, постукивая пальцами по столу, резко спросила, куда он исчезает ночами. Её голос дрожал от тревоги и злости. Никто не ответил. Тогда Луна, не сказав ни слова, поднялась и, словно ведомая невидимой нитью, покинула комнату.

Она нашла его там, в палате Запретного крыла. Невилл лежал на широкой кровати, накрытый старинным пледом, лицо его было спокойно, как у спящего ребёнка, а дыхание ровное и медленное. Луна осторожно произнесла:

— Невилл… проснись.

Но стоило ей сделать шаг ближе, как воздух вокруг кровати задрожал, и из него вырвалась мягкая, но непреодолимая волна магии, оттолкнув её назад.

Внутри сна он увидел её — Луна стояла на краю луга, босая, в своей нелепой шляпе с подвесками, которые звенели на ветру. Она смотрела прямо на него, и губы её шевелились, но слова тонули в сладком, густом тумане, мягко переливавшемся в ушах. Её голос был как свет за завесой — близкий и недосягаемый.

Он шагнул к ней… но что-то дрогнуло в памяти.

Детство. Их сад за домом бабушки — неровная земля, высокая трава, сорняки, колючки. Лопаты, тяжёлые в маленьких руках, перчатки в грязи. Отец, смеясь, выкорчёвывает старый куст, мать, вся в пыли, откидывает волосы с лица. Запах свежей земли, липкая усталость, и радость от того, что они делали это сами, своими руками, вместе. Там не было идеальной картинки — но было тепло, усталость и правда.

Мысль обожгла: счастье без усилий — подделка.

Этот сон крал у него не только реальность, но и право бороться за неё.

Он замер. И золотой свет луга вокруг словно почуял угрозу: трава зашевелилась, воздух потяжелел, а вдали башни замка чуть потускнели.

Невилл сделал шаг вперёд — и туман сна, словно живое существо, сжался, обвивая его ноги мягкими, но цепкими лентами. Они были тёплыми, как шерсть, и в то же время липкими, будто сотканы из меда и паутины. Луга манили — трава золотилась на солнце, Хогвартс сиял вдалеке, а на пороге замка стояли родители, улыбаясь так, как он всегда мечтал их увидеть. Но теперь он уже знал: это не их настоящие лица. Улыбки были слишком ровными, глаза — слишком тихими, словно за ними не было жизни.

В груди что-то болезненно сжалось. Он вдохнул глубоко, будто втягивая в себя хриплый воздух реальности, и с рывком оттолкнулся от золотого воздуха, как пловец от стенки бассейна. В тот же миг весь мир вокруг зашипел, как раскалённое железо, опущенное в воду, и потемнел. Башни замка начали рушиться, будто сложенные из песка, небо лопнуло чёрными трещинами, а свет — тёплый, ласковый — раскалывался на осколки, как витраж под ударом камня.

Где-то далеко, уже в другом мире, ткань пледа на его груди дрогнула. Невилл, не открывая глаз, рванул её обеими руками. Из старинной вышивки, как из разорванного мешка, повалился свет — тусклый, похожий на раскалённый пепел. Он клубился в воздухе, медленно осыпаясь на пол, и в каждом зерне этого пепла мелькали лица — усталые, безжизненные, пустые. Лица тех, кто, возможно, так и не проснулся.

Плед зашипел, словно возмущённый зверь, и истлел прямо в его руках, оставив на ладонях серую пыль — холодную, липкую, въедающуюся в кожу.

Запретное крыло предстало перед ним в настоящем виде: никакого сада, никакого золотого света. Только замёрзшая, пыльная палата с рядами пустых, провалившихся кроватей. На гнилых матрасах — тёмные пятна старой влаги, из-под треснувших стёкол тянулся ледяной сквозняк, гоняющий по полу ломкие сухие листья.

Луна стояла рядом, положив ладонь ему на плечо. Её пальцы были тёплыми, и это тепло казалось единственным живым в этой серой, вымершей комнате. Невилл вдруг осознал, что еле держится на ногах — колени подрагивали, дыхание сбивалось, а сердце всё ещё било тревожный ритм сна.

— Пошли отсюда, — тихо сказала Луна. — Это место любит спящих.

Его голос дрогнул, но он кивнул. Вместе они вышли в коридор, и, закрыв за собой дверь, Невилл поднял палочку. Луна тоже подняла свою, и они начали плести тяжёлые, вязкие блокирующие чары, слой за слоем, пока воздух у двери не стал глухим, неподвижным. Когда они закончили, дверь выглядела так, будто её веками никто не открывал: облупившаяся краска, ржавые петли, глубокие трещины в дереве.

— Чтобы другие не попались, — сказал он, облокотившись о стену.

Луна кивнула.

Когда они уходили, где-то в глубине крыла что-то тихо шевельнулось, будто осторожно пробуя на прочность новое запирание. Но теперь там не было ни света, ни песен — только густая тьма и мёртвая тишина.

В ту ночь сон не приходил. Невилл лежал, глядя в темноту, и слушал, как Хогвартс дышит во мраке. Замок спал тревожным, беспокойным сном: где-то в глубине коридоров скрипели двери под тяжёлыми шагами патрулей; в щели окон тянулся сквозняк, пробегал по каменным сводам, шуршал, будто кто-то шептал издалека пустые, выхолощенные слова. Эти звуки не пугали — они напоминали о том, что мир вокруг ещё жив, хотя и прячется.

Он сел на кровати и зажёг крохотную свечу, чтобы не будить остальных. Жёлтое пламя дрожало, отбрасывая на стены зыбкие тени, которые то сжимались, то расплывались, словно пытались заглянуть ему через плечо. Из-под подушки он достал потрёпанную тетрадь — тайный журнал Отряда Дамблдора, — и раскрыл на чистой странице. Долго вертел в руках перо, слушая стук сердца, и наконец неровным, чуть дрожащим почерком вывел:

«Ложный покой страшнее любой боли. Он делает нас мёртвыми, пока мы ещё дышим».

Чернила впитывались медленно, растекаясь по волокнам бумаги. Невилл на миг закрыл глаза, и вместе с темнотой вернулись образы: заросший сад за бабушкиным домом, влажная, тяжёлая земля, к которой прилипали ботинки; запах травы и глины; усталые руки, что вместе выкапывали старые корни и сажали новые ростки. Там, в этой грубой, настоящей работе, и рождалась жизнь — та, за которую стоило бороться.

В камине тихо потрескивали поленья. Между ними, на медленном огне, догорал старинный плед, ещё недавно пытавшийся забрать его в свой обманчивый покой. Нити медленно чернели, стягивались, обрывались одна за другой, и их тонкий дым поднимался, извиваясь, как воспоминание. Вдруг, на короткий, почти неуловимый миг, переплетение узора сложилось в знакомый образ: солнечный сад, залитый золотым светом, безмятежный и тёплый, как в детстве.

Но он дрогнул — и распался, осыпавшись серым пеплом.

Огонь тихо вздохнул, будто жалея, и принялся пожирать последние клочья ткани, пока от пледа не осталось ничего, кроме горстки тёмного, хрупкого праха, который рассыпался от малейшего движения воздуха.