Тени во дворе (джен)

Волков решился на отчаянный шаг. Ночью, когда двор погрузился в беспросветную тьму и тишину, нарушаемую лишь каплями, он вышел. Дрожь в руках была не только от холода и ломки. В кармане — фонарик и перчатки, найденные в старом ящике (следы ДНК — первое, чему учат). Он подошёл к мусорным бакам возле подвала Сергея и Марины. Методом проб и ошибок, игнорируя тошноту от вони, он нашёл мешок с их мусором. Содержимое вывалил на землю.

Среди пищевых отходов и обёрток — старые рабочие ботинки Сергея. Волков взял один. Поднёс фонарик. Подошва. В глубоких протекторах, в самой их глубине, куда не попадала щётка и дождевая вода, забилось что-то темно-коричневое, почти черное. Засохшая глина? Или... Он аккуратно ковырял отвёрткой. Частицы вывалились. Среди них — крошечный, не больше рисового зерна, обломок чего-то белого. Пластик? Он посветил ближе. Это была часть белого кристалла. Как на подвеске Алины, которую он видел на ней за день до смерти — дешёвый "бриллиантик" в виде сердечка.

Потом Волков нашёл тряпку. Грязную, жирную. Но на одном краю — явный, хоть и выцветший, бурый развод. Как от попытки стереть жидкость. Сергей мыл ботинки? Или что-то ещё?

Волков стоял на коленях у вонючей кучи мусора, сжимая в руке ботинок и тряпку. Холодный металл фонарика обжигал пальцы. Внутри него бушевал ураган. Триумф сыщика, нашедшего улику. Отвращение к себе за то, что он здесь, в грязи. Ужас перед тем, что это значит. И гнев. Холодный, ядовитый гнев. Это не было "бытовухой", вышедшей из-под контроля. Это была злоба. Угроза, приведённая в исполнение. Убийство ребёнка из-за ссоры со взрослыми. Он смотрел на тёмное окно квартиры Марины. Там, за стеклом, спал убийца. Или не спал? Волков почувствовал спиной чей-то взгляд. Он резко обернулся. Во тьме двора-колодца ничего не было видно. Только черные провалы окон, как слепые глаза. Но ощущение наблюдения не отпускало. Он сунул улики в пакет и, крадучись, как сам преступник, вернулся в свою квартиру. Доказательства были у него. Теперь предстоял выбор. Выбор, который он боялся делать двадцать лет.