Тени во дворе (джен)

Холодный ноябрьский рассвет впивался в щели разбитого окна квартиры Волкова. Леонид Петрович проснулся не от света, а от привычной, выворачивающей наизнанку тошноты и дрожи в руках. Голова раскалывалась, язык прилип к небу. Остатки вчерашнего портвейна кислым призраком висели в воздухе крохотной кухни. Он допил из стоявшей на столе немытой кружки вчерашнюю холодную заварку — горькую, как его жизнь.

Подойдя к окну, чтобы проверить, не оставили ли ему бутылку у двери (наивная надежда), он замер. Во дворе, под стеной, где обычно копошились бездомные коты, лежало неестественно вытянутое тело. Худенькое, в яркой, но грязной куртке. Девичье. Лица не было видно, оно уткнулось в мокрый асфальт. Рядом, растёкшись в луже, смешиваясь с дождевой водой, темнело пятно. Не масло. Слишком густое. Слишком тёмное. Кровь.

Волков моргнул. Сначала подумал — галлюцинация, абстиненция. Но тело не исчезало. Холодный укол адреналина, незнакомый за долгие годы, пронзил алкогольный туман. "Подросток... Девочка..."*— пронеслось в голове. Он знал всех обитателей двора, хотя с ними не общался. Эту девочку — Алину, лет 14 — видел часто. Дерзкая, яркая, вечно с наушниками, курила в подворотне. Не ангел, но... *ребёнок*.

Рука сама потянулась к старому, пыльному телефону. Набрал 02. Голос был хриплым, но удивительно твёрдым: "Труп. Во дворе дома...". Адрес выпалил автоматом. Повесил трубку и снова уставился в окно. Капли с карниза падали в лужу крови, создавая расходящиеся круги. Каждая капля отдавалась звоном в его тисках сдавленной головы. Он почувствовал давно забытое — неотвратимость. Хаос его существования только что наткнулся на холодную, жёсткую реальность смерти. И эта реальность смотрела на него снизу, из мокрого двора-колодца.

Двор заполнился мигалками, чужими голосами, скрипом сапог по асфальту. Волков наблюдал сверху, как изуродованное тело накрыли плёнкой, как оцепили место яркой лентой. Появились соседи — испуганные, любопытные, злобно шепчущиеся. Он узнал мать Алины — Марину, — которая, рыдая, рвалась к телу, и её удерживали двое в форме. Её лицо, искажённое горем, было ему знакомо — она работала уборщицей в соседнем подъезде, вечно уставшая, с потухшим взглядом.

К Волкову пришли. Два участковых — молодой, бравурный лейтенант Седов и усталый, видавший виды старлей Сомов. Квартира Волкова, с её запустением и запахом перегара, вызвала у Седова брезгливую гримасу. Сомов же смотрел внимательнее, его взгляд скользнул по книжной полке с потрёпанными юридическими томами и старой фотографии в милицейской форме на комоде.

— Вы Волков? Вы звонили? — спросил Сомов нейтрально.

— Я.

— Что видели?

Волков описал: проснулся, увидел тело. Ни звука ночью не слышал ("Спал мертвецки", — добавил он с горькой усмешкой). Знает девочку в лицо, мать её знает.

— Кто, по-вашему? — вдруг резко спросил Седов, явно ожидая сплетен.

Волков помедлил. Во дворе уже гудела версия: "Таджики! Гастарбайтеры из подвала! Они там шляются, пьют!". Седов явно её придерживался. Волков посмотрел в окно, на пятно крови, размытое дождём и ногами оперативников. Оно было слишком... центральным. Слишком явным. Как постановка.

— Не знаю, — ответил он наконец. — Убийство — это всегда... личное. Даже если кажется случайным.

Седов фыркнул. Сомов кивнул, записывая. Уходя, Сомов обернулся: «Вы... раньше в органах?»

Волков лишь мотнул головой: «Давно. Другая жизнь». Дверь закрылась. Волков подошёл к комоду, взял в руки старую фотографию. Молодой, подтянутый майор Волков смотрел на него с вызовом. Леонид Петрович резко поставил снимок лицом вниз. Призраки прошлого встали за спиной плотнее. Но другой призрак — маленький, в грязной куртке — теперь стоял перед ним. И его было не заглушить портвейном.

Следующие дни Волков жил в странном подвешенном состоянии. Ломка от попытки сократить пьянку была адской, но образ Алины не давал ему напиться совсем. Он стал тенью в собственном дворе. Не расследовал — он *наблюдал*. Старые навыки, как ржавые, но все ещё острые инструменты, просыпались.

Он видел, как Седов и его люди активно "работали" с гастарбайтерами из сырого подвала. Видел их униженные лица, слышал грубые окрики. Но видел он и другое:

* Пятно. Оно было слишком аккуратным. Почти ни одной брызги в сторону. Удар был один, точный, сзади? Или девочка упала навзничь, и убийца стоял над ней? Волков мысленно прокручивал сцену, ощущая холодную сырость асфальта на собственной щеке.

* Качели. Старые, ржавые, на детской площадке. На правой цепи, чуть выше уровня рук ребёнка, Волков заметил едва различимый мазок — тёмный, запёкшийся. Не краска. Он стер его пальцем, понюхал. Копоть? Грязь? Или... кровь? Алина часто сидела на этих качелях, слушая музыку.

* Соседи. Марина, мать Алины, не просто горевала. В её глазах был животный страх. Она металась, озиралась, резко захлопывала дверь, увидев Волкова в подъезде. От кого она пряталась? Волков вспомнил её сожителя, Сергея, угрюмого сантехника. Тот после убийства стал появляться реже, был нервным, агрессивно отшивал соболезнующих. Волков видел, как он с остервенением отдраивал старые рабочие ботинки во дворе.

* Шёпот. Старухи на лавочке. "Маринка-то с Сергеем... опять ругались. На той неделе орали, посуду били. Алинка влезла, за мать заступилась... Он её, слышь, пригрозил..."

Волков сидел в своей конуре, на столе перед ним — клочок бумаги с корявыми пометками: "Качель? Кровь? Сергей? Угроза? Ботинки?". Он чувствовал запах крови, смешанный с запахом ржавчины и страха. Двор-колодец, его личная тюрьма, внезапно стал местом преступления. Стены, помнившие его падение, теперь хранили другую, более страшную тайну. Он понимал: Седов идёт по ложному следу. Истина была здесь, среди знакомых стен, в грязных семейных дрязгах. Она смотрела на него испуганными глазами Марины и злобным взглядом Сергея. Ему нужно было доказательство. И он боялся его найти.

Волков решился на отчаянный шаг. Ночью, когда двор погрузился в беспросветную тьму и тишину, нарушаемую лишь каплями, он вышел. Дрожь в руках была не только от холода и ломки. В кармане — фонарик и перчатки, найденные в старом ящике (следы ДНК — первое, чему учат). Он подошёл к мусорным бакам возле подвала Сергея и Марины. Методом проб и ошибок, игнорируя тошноту от вони, он нашёл мешок с их мусором. Содержимое вывалил на землю.

Среди пищевых отходов и обёрток — старые рабочие ботинки Сергея. Волков взял один. Поднёс фонарик. Подошва. В глубоких протекторах, в самой их глубине, куда не попадала щётка и дождевая вода, забилось что-то темно-коричневое, почти черное. Засохшая глина? Или... Он аккуратно ковырял отвёрткой. Частицы вывалились. Среди них — крошечный, не больше рисового зерна, обломок чего-то белого. Пластик? Он посветил ближе. Это была часть белого кристалла. Как на подвеске Алины, которую он видел на ней за день до смерти — дешёвый "бриллиантик" в виде сердечка.

Потом Волков нашёл тряпку. Грязную, жирную. Но на одном краю — явный, хоть и выцветший, бурый развод. Как от попытки стереть жидкость. Сергей мыл ботинки? Или что-то ещё?

Волков стоял на коленях у вонючей кучи мусора, сжимая в руке ботинок и тряпку. Холодный металл фонарика обжигал пальцы. Внутри него бушевал ураган. Триумф сыщика, нашедшего улику. Отвращение к себе за то, что он здесь, в грязи. Ужас перед тем, что это значит. И гнев. Холодный, ядовитый гнев. Это не было "бытовухой", вышедшей из-под контроля. Это была злоба. Угроза, приведённая в исполнение. Убийство ребёнка из-за ссоры со взрослыми. Он смотрел на тёмное окно квартиры Марины. Там, за стеклом, спал убийца. Или не спал? Волков почувствовал спиной чей-то взгляд. Он резко обернулся. Во тьме двора-колодца ничего не было видно. Только черные провалы окон, как слепые глаза. Но ощущение наблюдения не отпускало. Он сунул улики в пакет и, крадучись, как сам преступник, вернулся в свою квартиру. Доказательства были у него. Теперь предстоял выбор. Выбор, который он боялся делать двадцать лет.

Улики лежали на столе, как обвинение. Ботинок с засохшей кровью в протекторе и крошечным осколком подвески. Тряпка с бурым пятном. Волков пил воду. Его трясло, но не от абстиненции — от нахлынувших чувств и ответственности. Позвонить Сомову? Отдать улики анонимно? Или... пойти к Марине?

Воспоминания о его собственном провале, о нераскрытом деле, из-за которого сломался и ушёл, давили грузом. Он боялся снова ошибиться. Боялся последствий. Если Сергей узнает... Но взгляд Алины, мёртвой на асфальте, был сильнее страха. Он не мог позволить, чтобы невиновных гнобили, а убийца ходил свободно, пугая мать ребёнка. Это было не восстановление справедливости — это был последний шанс его собственной души не утонуть окончательно.

Он выбрал Марину. Подкараулил её утром, когда она вышла вынести мусор. Её глаза были пустыми, с синяками недосыпа и страха.

— Марина, — хрипло позвал он. Она вздрогнула, отшатнулась.

— Чего надо? — голос дрожал.

— Про Алину. Я... знаю.

Она побледнела как полотно. — Не знаешь ты ничего! Отстань!

— Сергей? — тихо спросил Волков, глядя ей прямо в глаза. — Он её ударил? Потому что она за тебя заступилась? В тот день, когда вы ругались?

Слезы хлынули у Марины градом. Она зажала рот рукой, чтобы не закричать, кивая с безумной жадностью.

— Он... он не хотел! — прошептала она сквозь рыдания. — Он в сердцах... толкнул... Она упала, головой о качель... Он испугался... Убежал... Я нашла её уже... — Она задыхалась. — Он сказал, если кому скажу — убьёт меня. И скажет, что это я... Что я в запое была...

Волков молча достал из кармана пакет с ботинком и тряпкой.

— Это его. С мусора. Там кровь Алины. И кусочек её серёжки. — Он протянул пакет. — Отдай это следователю. Сомову. Он не Седов, он порядочный. Скажи все, как было. Это твой шанс. Шанс для Алины.

Марина с ужасом смотрела на пакет, потом на Волкова. В её глазах был немой вопрос: "Почему ты?"

— Потому что я тоже когда-то не смог, — тихо сказал Леонид Петрович. — Не повторяй мою ошибку. Иди.

Он повернулся и пошёл к себе, не оглядываясь. Сердце колотилось, но в груди было непривычно легко. Он не пошёл в магазин за портвейном. Вместо этого налил чаю. Горячего, крепкого. Сел у окна. Внизу, во дворе-колодце, все ещё висела жёлтая лента. Но теперь он смотрел не вниз, на асфальт, а сквозь узкую щель между домами, где виднелся клочок серого неба. Света не прибавилось. Небо было по-прежнему тяжёлым и низким. Но тьма в его личном колодце чуть отступила. Он сделал то, что должен был сделать. Для Алины. Для Марины. Для самого себя. Доказательства были в руках у того, кто должен был ими распорядиться. Его роль кончилась. Он снова был просто Леонидом Петровичем Волковым, опустившимся алкашом. Но впервые за долгие годы этот образ не вызывал в нем полного отвращения. Где-то внутри, под слоями вины и отчаяния, теплилась крошечная, хрупкая искра — искра того, кем он был. Искра, которая сегодня, во тьме колодца, дала небольшой, но настоящий свет. Он допил чай и закрыл глаза. Завтра будет новый день.