Пленница (гет)

С трудом открыв глаза, Афина сначала увидела полог, залитый солнцем — картина, ставшая привычной за долгое время. Потом она услышала звук плещущейся воды и ощутила, как к лицу прикасается мягкая прохладная ткань, и только тут поняла, что вся горит.

Она проследила взглядом за куском ткани, которым некто протирал ее пылающую кожу… и подумала, что все еще спит или бредит. Рядом с ее кроватью сидел ее тюремщик, и Афина впервые смотрела ему прямо в лицо и видела перед собой… женщину.

Капюшон был надвинут как всегда низко, волосы свисали в полнейшем беспорядке, и сквозь спутанные тусклые пряди смотрели внимательные и неподвижные глаза.

Афина вдруг вспомнила, как желала смерти человеку, что держал ее в неволе, как мечтала причинить ему ужасные страдания и боль… и внезапно — осознав, что сон развеялся, а ее тюремщик в самом деле оказался женщиной, — ощутила жгучий, почти нестерпимый прилив стыда. Слезы хлынули неостановимым потоком, причиняя боль, словно глаза выжигали кислотой.

— Прости меня, — прошептала Афина, не узнавая своего голоса.

Женщина невесело усмехнулась, словно совершенно точно знала, за что несчастная девушка просит прощения, но по обыкновению не произнесла ни слова, а только снова обтерла ей лицо и шею прохладной тканью.

— Что со мной? — слабо спросила Афина, в который уж раз ощущая, что произносит совсем не те слова, что хотела бы. — Почему я не умерла? Почему я снова здесь?..

Ей было трудно говорить, но не говорить она не могла вовсе.

И снова этот вздох, который Афина слышала так часто и каждый раз приходила в неистовство — тяжелый, глухой, как у смертельно уставшего человека, но кроме — ни звука.

Девушка с удивлением поняла, что это молчание больше не раздражает ее, поскольку явно таит в себе некий глубокий смысл. Он чувствовался так остро, что ей снова стало стыдно, на сей раз за излишнюю навязчивость… и, чтобы отогнать это неприятное чувство, она стала заново изучать своего тюремщика — вернее, тюремщицу.

Грязные седые волосы, торчащие из-под капюшона, не позволяли увидеть слишком много, но было, однако, очевидно, что женщина не слишком стара: лицо ее не искажала обычная для старух густая сеть морщин, лишь несколько глубоких складок прорезали его — меж бровей и у рта, — что придавало ей скорбный и вместе с тем суровый вид. Афину удивило так же, что лицо ее не кажется ни оплывшим, ни одутловатым, как можно было бы ожидать, судя по ее обширной фигуре; а еще она особо отметила четкий и изящный контур губ, и вдруг подумала, что, приведя себя в порядок, эта женщина может оказаться даже красива.

Девушка обратила также внимание на руки, теперь лишенные перчаток: они не были тонкими и изящными, как ее собственные, и кожа их была явно не так упруга и свежа и покрыта множеством мелких шрамов, и свежих порезов, и ожогов, но это были очень чуткие и нежные руки совсем не старой еще женщины.

Что же за необходимость вынудила ее разлучить Афину с возлюбленным? Почему так важно для этой женщины благополучие ее пленницы? Кто она, в конце концов, такая?..

Афина понимала, что что не получит ответа ни на один из этих вопросов (а скорее всего просто не сумеет их правильно задать), поэтому даже не пыталась зря сотрясать воздух, к тому же чувствовала она себя, прямо сказать, неважно.

Она хорошо помнила свой прыжок из окна. Это не могло ей присниться. Или могло?.. Афина попыталась встать, чтобы осмотреться, но еле смогла поднять голову — такая слабость сковала ее тело. Да и женщина, все еще сидящая у кровати, мягко удержала ее за плечо.

— Ты так и не отпустишь меня к нему? — едва шевеля губами, спросила Афина, тщетно пытаясь перебороть немощь, приковавшую ее к постели.

Женщина посмотрела строго, почти жестко, словно пришпилив девушку к месту, и ей показалось, что она должна хорошо понимать, о чем говорит этот взгляд, но в голове был туман, почти такой же плотный, как тот, что укрыл окрестности башни, поэтому она не стала даже пытаться разгадывать это многозначительное молчание. К тому же, теперь в ней поселилась новая надежда, что однажды ей удастся достучаться до сердца — женского сердца! — и все же выторговать себе свободу.

— Ну как ты не понимаешь?.. — жалобно пролепетала Афина, чувствуя, что воздух покидает легкие тяжело, с присвистом. — Не может такая любовь прийти просто так и ничем не закончиться!

Женщина резко поднялась и отошла вглубь комнаты, периодически наклоняясь и что-то подбирая с пола. Афина следила за ней, не ожидая ответа, удовлетворенная хотя бы такой, скупой, но яркой реакцией. Впервые она заметила, что, несмотря на свою грузную фигуру, женщина двигается очень плавно, изящно огибая препятствия. Как же она раньше не видела этого? Или ее тюремщица тоже менялась вместе с ней?

Обойдя комнату по кругу, женщина вернулась к кровати и села на прежнее место с видом решительным и словно бы осуждающим и уставилась на Афину странным вопрошающим взглядом, от которого где-то в животе делалось неуютно и зыбко. Девушка почувствовала себя, как школьница, не выучившая урока и забывшая элементарное.

— Что ты знаешь о нем? — спросила вдруг женщина неожиданно твердым, низким голосом, совершенно не походившим на ее прежнее хрипение.

В этом вопросе чувствовался вызов, и Афина с готовностью открыла рот, чтобы ответить на него во всех подробностях… но внезапно осознала, что ей нечего сказать. Перечисление всех чудесных качеств ее Рыцаря вызовет у этой женщины лишь смех, а сверх этого Афина действительно ничего о нем не знала — кроме того, что рассказывал о себе он сам. Раньше ей ни на миг не приходило в голову, что он мог рассказать ей что угодно — это никак нельзя было проверить. Это разозлило девушку. Так ли вообще важно что-то знать о том, кого любишь?!

— Он меня любит! — запальчиво воскликнула она, приподнимаясь на дрожащих руках и тратя на это последние силы. — Больше мне ничего не нужно знать!

Ответом был лишь сострадательный, полный растерянной обреченности взгляд. Афина упала на подушки, чувствуя, как ее снова засасывает темнота, и напоследок ощутила легкое прикосновение к волосам — такое нежное поглаживание, словно чудесная колыбельная.

В следующий раз она очнулась вечером.

Полог был раздвинут, и ей хорошо было видно уже набравшее густую чернильную темноту небо с редкими, но яркими всполохами звезд.

Вокруг было расставлено множество свечей — почему-то гораздо больше, чем обычно, — в камине жарко полыхало пламя, а женщина, о которой Афина вспомнила прежде, чем открыть глаза, сидела у стола и что-то читала.

Сначала девушка не поняла, что же изменилось в облике ее тюремщицы, но потом с изумлением осознала, что всегда привычно укрывавший ее голову глубокий капюшон теперь откинут на спину, и волосы больше не свисают в беспорядке на лицо, подвязанные широкой фиолетовой лентой на манер обруча.

А еще Афина ощутила в себе достаточно сил, чтобы подняться, и совсем не обнаружила жара, что терзал ее тело при прошлом пробуждении.

Женщина услышала шорох и подняла внимательный взгляд. Афина уже сидела в постели и тоже смотрела на нее; в голове роилась тысяча вопросов, но она знала, что ни один не родит ничего, кроме напряженного и полного многозначительных намеков молчания, потому решила, что ни при каких обстоятельствах больше не заговорит первой, пусть хоть небо обрушится на землю.

Спустив с кровати босые ноги, Афина обнаружила рядом, на тумбе, теплый и мягкий халат, а на полу — меховые домашние туфли. С улыбкой сунув узкие изящные ступни в их теплое и уютное нутро и накинув халат, она поднялась и направилась к столу, где громоздились бесформенной кучей какие-то бумаги.

Когда Афина поняла, что женщина читает письма Рыцаря, то едва снова не потеряла сознание. Свитки, прежде бережно разложенные в хронологическом порядке, теперь небрежным ворохом были свалены на столе, а некоторые даже упали на пол.

Но девушка не успела возмутиться или вообще высказать хоть какое-то недовольство.

— Ты помнишь, как вы встретились? — спросила женщина внезапно, и от изумления Афина забыла весь свой гнев — ее тюремщица еще ни разу не заговаривала с ней первой.

— Конечно! — с вызовом откликнулась девушка, не желая так просто сдавать позиции. Она нахмурилась и принялась собирать свитки, пытаясь выглядеть сердитой и неприступной. — Это была судьбоносная встреча!

— Это вряд ли, — с сомнением покачала головой женщина; свет заплясал на ее волосах, и Афина отстраненно подумала, что цветом они похожи на смесь соли с перцем. — А что ты помнишь до нее? — Голос был по-прежнему тяжелый, с хрипотцой, но теперь гораздо более твердый и устойчивый.

И снова Афина открыла рот, чтобы рассказать, как нигде не могла найти себе места и обрела смысл жизни, только встретив своего Рыцаря, но снова пришло к ней осознание, что она не помнит ровным счетом ничего до той минуты, когда она впервые проснулась в этой комнате.

Она судорожно прижала к себе охапку пергаментов и с испугом воззрилась на женщину. Та смотрела понимающе, с легкой нотой жалости, как смотрят на взрослеющее дитя, впервые столкнувшееся с неизбежной реальностью, а потом поднялась и, легким движением коснувшись плеча Афины, неторопливо вышла из комнаты, ссутулив спину.

Следующие несколько дней Афина заново изучала письма Рыцаря, пытаясь добыть из них хоть какую-то информацию о нем, и отчаянно мечтая перечитать и свои послания к нему.

У нее был огромный соблазн просто написать ему и задать все вопросы, что не дают ей покоя, ведь футляр для письма так и лежал на скамье под окном, к которому в последний раз прилетал Горн, но девушка почему-то была уверена, что этот допрос навсегда отвратит от нее сердце ее возлюбленного, и эта мысль приводила ее в ужас, тем более, что он больше не слал ей писем, лишь его песни рассказывали о страданиях, которые претерпевает его душа, и это отвлекало Афину от ее изысканий, но хотя бы больше не повергало в то беспросветное отчаяние, от которого хотелось вывернуться наизнанку или навеки уснуть.

Ей было немного жаль того восторга, с которым встречала она каждое его письмо и всякую мысль о нем, но это было настолько чуждое ей ныне чувство, что казалось, будто это происходило вовсе не с ней. Наверное, что-то в ней все же умерло, пока она летела из окна…

Вопросы, которые задала Афине тюремщица, не давали ей покоя. Когда-то она писала Рыцарю, что боится утратить рассудок и забыть его. Не это ли в точности и произошло с нею? Она была абсолютно уверена, что любит его, и твердила это себе, как молитву, но вдруг ей пришло в голову, что она вовсе не понимает природы этого чувства. Что вообще это значит — любить? Означает ли это, что каждый должен растворить в себе своего возлюбленного и раствориться в нем сам, чтобы они стали единым целым, чем-то совершенно новым, отринув прошлые свои жизни? Должен ли каждый из них вынуть свое сердце из груди и возложить его на алтарь их общего счастья, и неужели нет иного пути к высшему блаженству, кроме как рука об руку с суженым?

Афина всегда считала именно так и не представляла, что эти непреложные истины однажды зазвучат в ее голове в вопросительной форме. Она не хотела этого, не хотела предавать эту веру в своего Рыцаря, ведь она привыкла думать, что лишь в этой вере сосредоточено спасение ее души; она не хотела, чтобы Рыцарю однажды тоже явился этот жуткий призрак несбыточности их прекрасной мечты, и он страдал, и вновь был одинок так же неотвратимо, как до встречи с ней… А какой она была, эта встреча? Раз за разом Афина возвращалась к этому вопросу, и ответы на него становились все туманнее, но она все также продолжала верить, что их любовь — не иллюзия, что все ее сомнения — это морок, навеянный чарами проклятой башни, что стоит лишь ей коснуться руки любимого — и развеется туман в голове и в сердце.

Подобные мысли заставляли ее вслушиваться в слова песен, которые исправно пел под окном Рыцарь, и сердце ее сжималось от жалости и неукротимого желания хоть как-то облегчить его страдания.

Афина решила возобновить поиски выхода и, встретившись с любимым, просто расспросить его обо всем, что ее тревожит, вне заколдованных стен этой башни.

Отчего-то ей казалось, что теперь ее попытки непременно увенчаются успехом, хоть она и не понимала, откуда в ней взялась эта уверенность.

Она прошла через дверь, невольно задержавшись взглядом на своем отражении и с грустью отметив осунувшееся, но все еще прекрасное лицо, темные круги под ярко-зелеными глазами, потускневшие и потерявшие прежний объем волосы… «Ничего, — встряхнувшись, подумала Афина. — На воле все придет в норму».

Соседняя комната, пребывавшая на памяти девушки в ужасно запущенном состоянии, встретила ее неуловимо преобразовавшейся атмосферой. Волк лежал прямо в центре комнаты и безмятежно грыз большую кость.

Афина замерла, глядя на него. Она не слишком хорошо знала повадки волков, но даже ей было очевидно, что беспокоить хищника во время трапезы — очень плохая затея.

Она стояла совершенно неподвижно, однако зверь оторвался от своего занятия и повернул к ней огромную морду. Он не сделал ни единого движения, не издал ни звука, но Афина почувствовала уже знакомый, отвратительно-липкий страх и, пятясь, вернулась в свою комнату.

Разочарованная, она села у окна, из которого по обыкновению лилась печальная песня, и стала смотреть вдаль, ничего не видя и ни о чем не думая.

Ее визиты в соседнюю комнату продолжались.

Одним непривычно теперь солнечным утром Афина решила, что попробует приручить Волка — может, это и есть самый верный путь на волю? Может, если подружиться с ее грозным стражем, он поможет ей выбраться?

Она стала выходить чаще, оставаться в поле зрения Волка все дольше, подходить все ближе. Он больше не рычал, не пытался напугать ее, демонстрируя трехдюймовые клыки, а просто наблюдал, как она спокойно выходит и возвращается.

Афина тоже наблюдала за ним и невольно отмечала сдержанную, суровую красоту этого огромного зверя. Он был прекрасен в своем непоколебимом спокойствии, осознании своей силы, и все чаще девушка ловила себя на мысли, что уже не столько хочет приручить его в корыстных целях, сколько заслужить его дружбу просто потому, что доверие подобного существа неизбежно совершенствует каждого, кому оно даровано.

Она стала смелее перемещаться по комнате, не сводя, однако, с Волка глаз и не делая резких движений, а потом возвращалась в свою комнату, чтобы через несколько часов повторить все заново.

Самым непонятным было то, что во время своих вылазок Афина ни разу не видела женщину, которая вроде бы тоже должна была бы обитать в этой комнате — по крайней мере вся обстановка говорила о том, что это не просто звериное логово, но здесь живет человек. Кто еще это мог быть, кроме ее загадочной тюремщицы? И однако ни разу Афине не довелось увидеть ее за пределами собственной комнаты, и эта тайна пополнила внушительный список уже имеющихся, которые Афина была намерена разгадать.

Она продолжила свои визиты к Волку, и вот уже он привык к ней настолько, что Афина могла беспрепятственно перемещаться по всей комнате и даже без опасений поворачиваться к зверю спиной, исследуя помещение — правда, пока только взглядом, прикасаться к чему-либо она еще не решалась.

В какой-то момент Афина осознала, что, переступая порог этой комнаты, она перестает слышать пение, которое (хоть она и не решалась признаться себе в этом) казалось ей теперь заунывным и раздражающим, и ей захотелось проводить там еще больше времени — что она и делала, совершенно перестав бояться Волка.

С тюремщицей она теперь виделась лишь поздним вечером, когда она по обыкновению разжигала камин, или ранним утром, когда она приносила еду и свечи.

Песни теперь звучали непрерывно, едва занимался мутный рассвет, и умолкали, словно нехотя, с первыми звездами.

Слушая эти звуки, женщина морщилась, скептически усмехалась, но никогда ничего не говорила.

Она больше не скрывала лицо под капюшоном, не надевала перчаток, однако так и не избавилась от своего ужасного балахона, и Афине все время хотелось предложить ей одно из своих платьев, чтобы она могла перешить его для себя, но никак не могла придумать, как сделать это наиболее деликатно.

Эта женщина по-прежнему ставила Афину в тупик — и своим внешним видом, и поведением, и вопросами.

Однажды утром, когда по комнате уже плыла привычно-печальная мелодия, тюремщица, как обычно, снимала нагар со свечей и вдруг обернулась к девушке.

— Ты задумывалась, почему он не уходит? — спросила она, морщась на высоких нотах и переходя от стен к окнам.

Афина, уже сидевшая в кресле у стола, пожала плечами.

— Это вроде бы очевидно, − осторожно сказала она, наблюдая за размеренными передвижениями тюремщицы. — Он меня любит. И ждет.

Женщина неопределенно хмыкнула, осматривая раму одного из окон, что-то неразборчиво пробормотала, а потом добавила громче:

— Ждет. Да. И любит.

Последнее слово прозвучало с будто бы скрытой иронией и некоей неуловимой недоброжелательностью, и Афина вдруг подумала, что эта странная женщина вполне может знать о них обоих — Афине и ее Рыцаре — гораздо больше, чем знают о себе они сами. Ей стало страшно — как никогда не было до этого мгновения. Она не хотела ничего знать.

— Когда ты меня выпустишь? — со спокойствием, которого вовсе не ощущала, спросила Афина, не сводя с тюремщицы глаз. Она никогда не могла предсказать ее реакцию.

Женщина посмотрела изучающе, как будто немного свысока, еле заметно вздохнула — Афине почудилось, что с облегчением.

— Когда ты будешь готова, − прозвучал бесстрастный ответ после долгой паузы, и Афина, уже было решившая, что очередной вопрос повис в воздухе, вздрогнула.

— К чему?! — изумилась она.

Женщина уже направилась к выходу и чуть дернулась, словно этот вопрос ударил ее в спину.

— К правде, — глухо бросила она, не оборачиваясь, и скрылась в темноте проема.

Почему-то Афина решила, что эту самую «правду» она рискует обнаружить именно в соседней комнате, и перестала туда ходить. Она понимала, что там она сможет отыскать выход и покинуть наконец постылую башню, и утешить своего Рыцаря, чьи песни становились с каждым днем все более скорбными, но это туманное полуобещание свободы неожиданно приковало ее к месту прочнее всяких чар. Девушка не сомневалась, что, обретя это необходимое для освобождения знание, она непременно перестанет быть собой, и не было никакой гарантии, что ее чувства к Рыцарю останутся прежними. Что, если она разлюбит его?.. Как жить без любви?

Но песня звала, тянула из сердца кровь, а еще Афина внезапно осознала, что отчаянно скучает по Волку, по его спокойной силе, могучему, полному грации силуэту в зыбкой полутьме его обиталища, размеренному и мощному дыханию… и в один из дней она поспешно, не давая себе времени передумать, вышла в соседнюю комнату, огляделась в поисках зверя — и не обнаружила его.

Это было странно, и Афина даже встревожилась: ушел, бродит где-то снаружи, не встретился бы он с Горном… Дракон теперь мог играючи наступить на Волка и не заметить этого, что уж было говорить о поединке — у четвероногого ее стража не было бы ни единого шанса в этом сражении.

Огорченная Афина прошлась по комнате, отмечая перемены: книги заняли свои места на полках, покосившиеся стулья обрели устойчивость, беспорядочное нагромождение всего на свете на полу и на столе как будто поредело, на стенах появились многочисленные, заключенные в тяжелые деревянные рамы пергаменты — рукописи, чертежи, рисунки… Среди них мелькнуло что-то неуловимо знакомое, и Афина подошла ближе… и не поверила глазам, узнав почерк Рыцаря на всех этих пергаментах. Присмотревшись к одному из чертежей, она поняла, что передней одна из ранних разработок купола для сохранения свежести продуктов, на другом пергаменте была изображена покрытая вопросительными знаками модель шатра, который сейчас раскинулся среди камней у подножия башни. Из третьей рамы, одной из самых больших, на девушку смотрело сооружение, которое она видела лишь издалека, с большой высоты, и которое манило ее необычайно. Чертеж окружал плотный текст, и, еще приблизившись, Афина прочла подробную инструкцию о том, как извлекать из чернил волшебную пыльцу. Другие пергаменты содержали черновики многочисленных песен, каждую из которых Афина уже знала наизусть.

Как все это попало сюда? По всему выходило, что с этой женщиной он обсуждает все свои изобретения, используя ее как черновик, а своей возлюбленной оставляет лишь… конечный результат?..

Афина не понимала, что чувствует. Она давно отвыкла от чистых и ярких, как солнечный свет, эмоций, а сложные чувства — такие, как сейчас, − идентифицировать еще не умела.

Она замерла, забыв, зачем оказалась здесь. И это самое мгновение выбрал Волк для своего возвращения.

Его появление — внезапное и бесшумное — испугало Афину, заставило отпрыгнуть в сторону, вырвало жалобный вскрик из груди. Однако уже в следующий миг девушка вспомнила, что пришла сюда именно ради него, и решительно приблизилась к могучему зверю, не обращая внимания на его оскаленную пасть и глухое рычание.

Еще шаг, и еще один — Афина приближалась монументальному существу, чувствуя непреодолимое, ничем не оправданное желание прикоснуться, запустить пальцы в его густую шерсть… отчего-то казалось, что она очень мягкая, легкая, теплая… Она уже даже протянула руку, но тут Волк вскинул голову, отпрянул, как норовистый скакун, но тем не менее не сдвинулся с места. Они оба замерли, настороженно наблюдая друг за другом, их окутывала напряженная, отчаянная тишина — вот-вот должно было произойти Нечто… но как будто запаздывало.

Секунды текли, сливаясь в минуты; по комнате поплыли золотистые блики: закатное солнце бросило свои лучи на драгоценную раму двери в комнату Афины и осветило причудливыми узорами это мрачное обиталище, лишенное красок, света и воздуха. Словно беспечные солнечные мотыльки запорхали по комнате, совершенно не заботясь о том, куда приземлиться. Один из них вдруг решил, что самым лучшим местом для отдыха является трепетный волчий нос, и разместился на нем со всем возможным комфортом. Волк замер, до глубины души пораженный подобной дерзостью, и в следующий миг совершил стремительное движение, переместившись в тень. Но этого мига, когда величавый ее страж оказался в плену света, Афине хватило, чтобы увидеть нечто, заставившее ее сердце замереть в недоумении. Она отчаянно искала взгляда Волка каждый раз, когда видела его, но он всегда скрывался в тени, и его глаза угадывались лишь по тусклому отблеску. Теперь же, освещенные ярче, чем когда-либо прежде, они не отразили света, а словно бы вобрали его в себя — мутные, побелевшие… Волк был слеп.

— Благое небо… − выдохнула Афина потрясенно и почувствовала, как ее глаза наполняются слезами.

Ее качнуло к Волку, и она обхватила тонкими руками его могучую шею и уткнулась лицом в густую и мягкую шерсть, и пронзительно всхлипнула — всего раз, а потом вдруг ощутила невероятную нежность, и тепло, и чувство полной защищенности, что накрыло ее с головой, вырвав прерывистый, чуть удивленный вздох.

Зверь стоял неподвижно, щедро делясь теплом своего сильного тела, и Афина не смела пошевелиться, чтобы не утратилось это нежданное волшебство, и ощущала себя крохотной и обезоруживающе чистой… но в какой-то момент словно что-то изменилось: она поняла, что объятия стали тяготить Волка, и отодвинулась. Робко погладив еще раз его мягкую и такую чудесную наощупь шерсть, она огляделась и в скудном свете почти догоревшего заката снова увидела те самые развешанные по стенам пергаменты, но они неожиданно не произвели на нее никакого впечатления.

Да, черновики. Да, висят здесь, а не в ее комнате. Что ж, когда они встретятся, Афине будет, о чем спросить своего суженого.