Стрелец А, или история о Вездесущем (джен)

49 год до нашей эры. Римская республика. Аппиева дорога.

Полномочия Гая Юлия Цезаря подходили к концу. Сенат, ведомый волей Гнея Помпея Великого, требовал одного: распустить легионы, вернуться в Рим частным лицом и предстать перед судом. В ответ Цезарь просил права баллотироваться в консулы, не пересекая черту померия. Сенат ответил отказом. Этот отказ был объявлением войны.

Первое января. 49 год до нашей эры. Рим.

Ледяной ливень хлестал по мраморным ступеням курии Помпея. Внутри, в промозглой сырости зала, консулы занимали места на холодных каменных скамьях. Пронизывающий холод въедался в кости, а голоса тонули в вое ветра и барабанной дроби дождя по крыше.

Борода Луция, промокшая насквозь, тяжело обвисла, прилипая к подбородку ледяной коркой. Его обычно пышные седые кудри волос липли ко лбу, отчего лицо казалось еще свирепее. Прямой нос, красневший от холода, онемел, и лишь ярость спора заставляла кровь приливать к щекам.

Гай Клавдий не выглядел столь подавленным от непогоды. Его длинные темные волосы были лишь мокрыми прядями. Но уставший, испещренный морщинами взгляд и глубокие тени под глазами безоговорочно выдавали его возраст и бремя принятого решения. Лишь ледяная влага на скулах скрашивала грубость этих черт.

Консулы, Помпей, сенаторы и народные трибуны замерли в напряженной тишине. Белизна тог создавала ощущение холодного мраморного моря, противостоявшего бушующей непогоде за окном. От светильников падал отблеск на бронзовый стол, а зал был наполнен запахом сырости, смешанным с ароматами воска, шерсти и ладана. Время от времени тишину прерывало шуршание тог.

Луций Корнелий Лентул Крус, старший консул, встал. Белая шерстяная тога с широкой пурпурной каймой слегка переливалась в малоосвещенном помещении, что придавало величавости его фигуре. Он держал жезл в своих руках и заговорил торжественно:

— Сенаторы! — Голос Лентула прозвучал металлом по мрамору. — Гай Юлий Цезарь ослушался сената. Он не сложил полномочия. Он не распустил легионы. Он держит меч у горла Республики.

Тишину после его слов прервал Гай Клавдий Марцелл, второй консул, с короткой речью:

— Его власть закончена. Если вы хотите спасти республику — прикажите ему сдать войска, иначе пусть будет признан врагом.

После этих слов зал загудел. Кто-то начал аплодировать, кто-то шумно выражал несогласие.

Гай Скриибоний Курион — молодой, красноречивый сенатор, недавно перешедший на сторону Цезаря, — встал. Он поднял руку, и шум прекратился. Только тогда он заговорил, спокойно и сдержанно, обращаясь к консулу.

— Отцы сенаторы, справедливо, чтобы оба сложили оружие — и Цезарь, и Помпей. Нельзя требовать от одного послушания, оставляя другому войска под рукой. Если Помпей действительно действует ради государства, он не должен бояться.

Из каждого уголка места заседания речь встретили шумом одобрения. Особенно со стороны умеренных и сторонников Цезаря.

Внезапно Помпей медленно поднялся со скамьи, оставив после себя небольшую лужицу, что еще не высохла от дождя. Увидев его действие, все в зале замолкли — даже консулы.

— Я всегда хотел соблюдать законы; но Цезарь угрожает законам. Если он разоружится — я поступлю так же; но если будет сопротивляться, я не оставлю республику без защиты.

Катон Младший резко встал, в своей грубой шерстяной тоге, без украшений.

Послушав Помпея тот сказал коротко, почти крича:

— Медлить — значит погибнуть! Цезарь не друг народа, а тиран!

Катон немедленно потребовал объявления Цезаря врагом, после чего в зале возобновился шум, крики и аплодисменты его сторонников.

Цицерон, напротив, пытался примирить стороны. Его речь — мягкая, с вздохами и паузами:

— Я говорю о мире, а не о трусости. Если оба сложат оружие — республика будет спасена.

Обращаясь лично к Помпею тот произнес:

— Помпей, ведь Цезарь некогда был твоим другом…

Но его слова моментально потонули в криках.

Консул Лентул потерял терпение и сказал грубо, нарушая обычную форму:

— Пусть будет постановление сената! Цезарю приказываем распустить войска — иначе он враг! — услышав эти слова Марк Антоний и Курион одновременно встали и крикнули: “Veto!”, что означало — запрет действий консулов, других магистров или решения сената; отчего начался хаос.

Зал взорвался. Сенаторы вскакивали с мест, их крики сливались в единый гневный гул. Но жесткий жест Марка Антония, воздевшего руку, на мгновение вернул тишину. «Veto!» — этот единственный крик, священный и непререкаемый, повис в воздухе, парализуя волю консулов. Закон был на их стороне, даже если сила таковой не являлась.

Вечером, седьмого января, уже без трибун. В соседней части театрального комплекса, консулы и сторонники Помпея собрались неофициально.

Они решили дать Помпею командование всей армией Италии. Это был уже не законный декрет сената, а фактическое объявление чрезвычайного положения.

Через несколько дней издалось — “пусть консулы позаботятся, чтобы республика не пострадала”. Черновик, уже внесенный в архив на Капитолии, в храме Сатурна, где хранилась казна, теперь был переписан на бронзовую табличку для всеобщего обозрения

Курион и Марк Антоний, бывшие народные трибуны, чудом избежавшие ареста за свое вето и бежавшие из Рима, помчались на лошадях в Равенну. Копия рокового свитка была прижата Антонием к груди под плащом. Ледяной ветер, казалось, хлестал их лица за каждое слово того постановления, которое те везли. Мужчины прибыли тайно, ночью, вдоль побережья Адриатики. Их сразу же привели к Цезарю.

* * *

Получив известие, Цезарь долго сидел молча.

— Справедливость на моей стороне, — наконец произнес он. — Ибо даже трибуны, священные для римлян, изгнаны силой. Дипломатический путь закрыт.

Он сжал свиток так, что костяшки его пальцев побелели.

— Сенат объявил мне войну. Что ж, я принимаю вызов.

В глазах, поднятых на трибунов, читалось всё: и страх, и злость, и обреченность.

Мысль об унижении, о том, что его заслуги перед Республикой попраны, жгла его изнутри. Из этого пепла обиды и вспыхнула та решимость, что выжгла в нем последние сомнения. Он мысленно оценил риски: Помпей, армия, суд... И осознал главный козырь — железную верность легионеров и любовь плебса. Мгновение — и решение было принято.

Поздним вечером Гай Юлий Цезарь собрал всех офицеров и трибунов в большом зале. Каждый из собравшихся испытывал смятение и напряжение. Все понимали к чему командир их собрал, но никто не хотел до последнего верить в исход конфликта.

Помимо верных служащих, волнение было не в силах скрыть и самому проконсулу. Его скулы заметно то сжимались, то разжимались, словно он что-то жевал, а капельки пота коварно катились по лбу, почти касаясь щек.

Офицеры в пурпурных плащах с нетерпением ждали речи проконсула, а центурионы, собравшиеся только старших званий, почти все скрестили руки между собой чуть ниже груди, слегка, этими действиями, помяв походную тунику, из-за чего бляха на поясе скрылась, и лишь у некоторых металл слегка поблескивал из-под одежды под светом освещенного зала.

Марк стоял в задних рядах — его высокий рост позволял видеть все и отсюда, но сейчас его взгляд был направлен на амулет, что тот вынул из кармана. Обычная безделушка, ничего не значащая для кого-либо, но не для него. Для Марка это почти что вся жизнь. Но стоял он позади не из-за этого. Причина его отстраненности была проста и непонятна другим: после патрулирования его туника была в пыли. Эта мелочь, не волновавшая других центурионов, для Марка — человека, патологически одержимого порядком, — становилась источником необъяснимого дискомфорта.

Он был чистюлей. Его тяга к идеальному порядку во всем — от внешнего вида до рабочих документов — казалась многим вычурной и неправдоподобной. Его уважали, но порою не понимали. Однако любые сомнения в его искренности разбивались об одно: каждый знал, что Марк абсолютно честен. Эта честность и была той странной чертой, которая одновременно озадачивала и восхищала.

Запах влажной шерсти, кожи и дыма мгновенно одурманивал уставших присутствующих; однако, несмотря на усталость, люди продолжали возбужденно ожидать слов Цезаря. Он стоял перед картой Италии, держа в руках помятый свиток, что через мгновение зачитал своим легионерам.

Поставив в мыслях точку, Гай Юлий Цезарь выдержал паузу. Воцарилась еще более гнетущая тишина, что била по нутру каждого с еще большей силой, чем тогда, когда все ждали речи проконсула.

Оглядев всех, Цезарь рассек тишину голосом:

— Сенат, — его голос гремел, а взгляд обжигал каждого из офицеров, — эти разодранные старики в тогах, лишили меня всего. Не по закону, а по прихоти. Они плюют на заслуги мои и ваши.

Чем дольше говорил проконсул, тем яростнее был его взгляд, а глаза солдат загорались ответным огнем: — Помпей? — голос Цезаря зазвенел сталью. — Он обещает им золото и земли, которые мы с вами добывали своими мечами в Галлии. Кто дал вам землю по жребию? Я! Кто наполнил ваши кошельки? Я! Они хотят отнять это у вас. У меня есть только этот меч и вы. А у вас — только я. И я призываю вас к верности. Призываю вас обдумать мои слова, потому что вы не просто мои солдаты, вы — моя кровь и плоть, как и я — ваш! — говорил он, отбивая свою грудь кулаком, — Они решили все за нас, не оставив нам ничего. Однако, хоть и не по крови, вы — мои братья, и я рассчитываю на вас.

Еще до того, как смолкло эхо его последних слов, зал взорвался грохотом одобрения. Каждый кричал, каждый был согласен с проконсулом, чувствуя, что эти слова обращены лично к нему.

Марк один оставался безмолвным. Будь окружающие менее возбуждены, они заметили бы его оцепенение.

«Порядок. Закон. Республика.» — Слова, выжженные в сознании, вдруг почернели и рассыпались.

«Что осталось? Сенат, торгующися, как базарные торгаши? Помпей, сжавший в кулак всю Италию? Нет. Порядок — это воля. Ясность — это меч. И тот, кто держит меч, и есть закон. Цезарь.» — снова пронеслось у него в голове, а амулет, что тот держал, машинально был аккуратно положен в карман.

Во рту пересохло, а его ладони внезапно стали влажными и холодными, будто от прикосновения к могильному камню. Не думая, машинально, он вытер их о грубую шерсть туники, оставив на пыли влажные пятна. И в этот миг его это не волновало. Более того — он смотрел на эту грязь как на доказательство. Доказательство того, что старый Марк, тот, что боялся дисгармонии, умирает. Он скользнул взглядом по искаженным энтузиазмом лицам сослуживцев, по неподвижной фигуре Цезаря, взирающего на свое творение, и мысленный голос прозвучал с ледяной ясностью: «Закон… мертв. Порядок… Порядок должен… выжить. Я выбираю порядок».

И тогда из его глотки вырвался крик. Чужой. Крик того, в кого он только что превратился. Он был громче всех, яростнее всех, во имя Цезаря и порядка — того самого, шевельнувшегося в нем ледяной пустотой.

* * *

Сразу после заседания Цезарь приказал тайно вывести часть легиона из Равенны, а сам с небольшой командой направился к Рубикону.

Пока одни остались в городе до утра, чтобы позже двинуться целой толпой по проложенному маршруту, другие направились в путь в тот же час. Несколько человек следовали за Цезарем, под благовидным предлогом осмотра границ на юг по старой Via Popilia. Путь пролегал через прибрежные болота к Аримину.

Марк, как ближайший к Цезарю центурион, направился вместе с ним. С ним отправился человек, всего час назад предавший Республику. Предавший закон, которому клялся служить. Предавший своих братьев по оружию и друзей в Сенате, оставшихся верными присяге. Марк гнал от себя мысли о том, что произойдет через час. Он сжал рукоять меча, вытесняя призраки взглядов, которые ему предстояло встретить, — и особенно взгляд одного, дорогого ему человека.

В голове бушевал хаос. Ночной туман, преграждавший путь, словно проник в его разум, затуманил и отключил сознание. Страх сковывал движения, из-за чего рука, державшая рукоять меча, онемела от холода и закостенела. Казалось, Марк не в силах разжать пальцы, даже чтобы спасти свою жизнь. А ведь эта рукоять еще недавно была для него единственной опорой.

Лошади скакали все быстрей то ли от холода, то ли от того, что каждый оседлавший бил лошадей хлыстом. От скорости у Марка перехватывало дыхание, что было делать итак тяжело, ведь с момента перехода на сторону Цезаря его не покидал ком в горле, застрявший, словно невыплаканная слеза или крик, который так и не сорвался.

Рубикон близился, уже виднелись огни и некоторые дома, что укрывал непроглядный, усилившийся туман за все время поездки. Марк смотрел на решительное лицо Цезаря, и пытался набраться от него храбрости, но взгляд сразу же перескакивал на пальцы, что бывший проконсул яростно пытался согнуть так, словно каждый должен был щелкнуть. Казалось, что он сейчас их все сломает. И в этот момент все попытки улетучивались, потому как в этих судорожных движениях читалась неуверенность, даже страх, который передавался центуриону с удесятеренной силой.

И вот, когда город уже был заметен даже через туманную преграду, Цезарь сжал рукоять меча. Молниеносно встав, он бросил взгляд на легионеров, а затем на Аримин и произнес:

— Жребий брошен, — после этой фразы будущий полководец расправил плечи, и силой воли остановил дрожь в теле.

Цезарь рывком поднялся и перепрыгнул с повозки на своего ждущего коня. Тотчас же его примеру последовали остальные.

В отличие от Цезаря, Марк не смог совладать с этой дрожью, с холодом, бежавшим безостановочно по спине, и шумом в руке, что всегда следует после онемения конечности. Он хотел было, в последний раз подержать амулет, но в кармане нащупал лишь пустоту. Он выпал. Должно быть, когда он, подражая Цезарю, рывком пересаживался на коня.

Отряд из пятидесяти человек приближался к пункту назначения. Каждый на лошадях, каждый знавший исход появления, но не знавший исход битвы. Посему — каждый был готов умереть.

Марк на миг обернулся, пытаясь сквозь туман разглядеть едва видимые следы. Этого хватило, чтобы увидеть: на земле, в грязи, темнела крошечная точка. Его амулет. Туман сгущался позади, превращаясь в непроглядную стену. Стена, за которой осталась его жизнь.

Он вновь посмотрел вперед. Туда, где уже виднелся вход в город, а туманная завеса полностью развеялась. И именно в этот момент тело, заледеневшее от страха минутой раннее вновь закипело. В голове не было мыслей. Он пересек черту, и в груди осталась лишь ледяная пустота — точь-в-точь как в том тумане, что остался позади.

Немного поодаль от ворот, небольшая армия остановилась и слезла с лошадей. Первой задачей было — не шуметь, и пробраться в город тихо. Сделать это было не трудно, потому как охрана, стоявшая на посту не решилась оказывать сопротивление — беспрепятственно впустила войско в Аримин. Несмотря на то, что рассвет был близок, ночь все еще цеплялась за город, из-за чего было слегка удивительно легионерам наблюдать, как большая часть народа не спала.

Неожиданный захват города спровоцировал побег сенаторов и Помпея, в то время как в центре города уже собралась любопытная толпа. Кто-то наблюдал с интересом, а кто-то с энтузиазмом, находившись на стороне Цезаря. И благодаря тому, что никто не был готов к атаке — весь город был захвачен легионерами без какого-либо сопротивления.

В момент же, когда Цезарь кричал очередную речь, Марк, как приближенный стоял слегка поодаль от него, но ближе всех остальных. Он с каменный выражением лица наблюдал за одобрительными возгласами народа, попутно слушая почти то же самое, что говорил ранее бывший проконсул своим легионерам.

Внезапно взор пал на нее.

Весь шум мигом затих, в ушах зазвенело, и отдаленные отголоски лишь эхом проникали в голову Марка неразборчивыми словами. Зрачки расширились, а руки, что находились у того за спиной, только успокоившиеся, внезапно с новой силой задрожали словно от холода.

Она стояла в стороне от ликующих, прислонившись к колонне портика. Не кричала, не аплодировала. Ее простой шерстяной пеплос был цвета пыли, и сама она казалась частью старого камня, который вот-вот рухнет под напором новой эпохи. Это была Ливия.

Он не видел ее лет пять. С тех пор, как уехал в Галлию, полный юношеского пыла и веры в Республику, которую она так любила. Он писал ей письма — длинные, тщательно выведенные, полные сокровенных мыслей о долге и чести. Она отвечала коротко, по-дружески, восхищаясь его служением, и лишь однажды отправила подарок — амулет, у которого по краям ювелирно отполировано серебро, а в центре находился красный, словно сдерживающий пламя, камень. Он по сей день не знал названия этого драгоценного камня, но считал это чистым проявлением ответной любви. Однако, это лишь был ее очередной дружеский жест. Ее сердце, как он понял слишком поздно, уже принадлежало не человеку, а идее. Той самой, которую он только что предал.

Их взгляды встретились сквозь толпу.

В ее глазах не было ненависти. Не было даже гнева. Лишь тихая, беспросветная усталость, будто она видела, как гаснет последний огонь. Она смотрела на него не как на предателя, а как на живое подтверждение тому, что все, во что они верили, — прах. Доказательство, что любой порядок, любая идея в конечном счете разбиваются о человеческую слабость.

Марк почувствовал, как ледяная пустота в его груди сжалась, превратившись в тяжелый, режущий изнутри ком. Он хотел крикнуть ей, что это во имя порядка, того самого порядка, о котором они когда-то спорили на рассвете. Но язык прилип к небу, а слова, закупоренные комом в горле, так и остались немым оправданием — последним, на которое он не имел никакого права. Он был теперь частью машины, что с грохотом вкатывалась в ее хрупкий мир. Его новый долг был его единственным оправданием, и это оправдание было хуже любой измены.

Он видел, как ее взгляд скользнул по его доспехам, по пурпурному плащу центуриона Цезаря, по его дрожащим рукам, спрятанным за спиной. И в этом взгляде он прочел окончательный приговор. Не «ты предатель», а «ты — часть хаоса, который ты же и хотел укротить».

Затем, не меняя выражения, она медленно, с невозмутимым достоинством, повернулась и растворилась в полумраке портика, словно тень. Ушла, не дождавшись конца речи. Ушла из его жизни во второй раз. И на этот раз — навсегда.

Шум мира с грохотом вернулся к Марку. Крики «Цезарь!», топот, смех. Теперь этот грохот звучал как погребальный марш — не по Республике, а по тому человеку, которым он был когда-то. Он больше не чувствовал ни страха, ни сомнений. Ни любви.

Он сжал кулаки, заставив дрожь прекратиться. Он выбрал Порядок. И этот Порядок требовал полной тишины внутри. Даже если эта тишина была похожа на смерть.