Век произвола (джен)

Воздух в «Гарцующей кобыле» был густым и тёплым, пахшим пивом, дымом и человеческой тоской. Утгерд Несломленная сидела в своём углу, в очередной раз пытаясь запить элем тягостное чувство, что стены этого заведения стали стенами её вечной тюрьмы. Она заметила их, едва те вошли — женщину в тёмном платье с эмблемой Намиры и двух её спутников, двигавшихся с ней в унисон. От них веяло не просто единством, а чем-то более глубоким и тревожным — общностью, которую Утгерд когда-то знала, но навсегда утратила.

Эола выбрала столик неподалёку. Её взгляд, скользнув по Утгерд, не выразил ни вызова, ни интереса. Он просто зафиксировал. Узнал. Утгерд почувствовала это на уровне инстинкта — их разделяли несколько шагов, но их объединяло нечто, не требующее слов: клеймо изгоя.

Пока её последователи тихо заказывали эль, Эола, не говоря ни слова, поднялась и подошла к столу Утгерд. Та напряглась, ожидая насмешки, жалости или вызова. Но Эола просто молча положила на край её стола ломоть свежего хлеба и кусок сыра. Жест был не подачкой, а ритуалом. Молчаливым вопросом: «Ты голодна? Я знаю разные виды голода».

Утгерд смерила её взглядом, полным подозрительной ярости.

—Убирайся к чёрту со своей благотворительностью, — прошипела она.

Эола не ушла. Она села напротив, её руки лежали на столе спокойно.

—Это не благотворительность. Это напоминание. Я видела, как ты смотришь на них. — Едва заметный кивок в сторону её спутников. — Ты голодаешь по тому, что у них есть. А они нашли способ утолить голод.

— Я не нуждаюсь в твоих сектантских бреднях, — рыкнула Утгерд, но её глаза на мгновение выдали неуверенность. Эола говорила с ней на том самом языке, который она понимала без перевода — языке боли и потери.

В этот момент ситуацию разрешил крупный пьяный норд. Он, пошатываясь, направился к служанке, его голос стал громким и оскорбительным. Утгерд инстинктивно встала, её рука потянулась к рукояти меча. Старый, как мир, рефлекс — защитить, ввязаться в драку, доказать свою ценность через грубую силу.

Но Эола была быстрее. Она не сделала ни одного резкого движения. Просто подошла к пьянице и что-то тихо, очень тихо, сказала ему на ухо. Всего несколько слов. Его лицо мгновенно посерело от страха, агрессия сменилась животным ужасом. Он, бормоча что-то невнятное, шарахнулся прочь, как ошпаренный.

Эола вернулась к столу. Её взгляд был красноречивее любых слов: «Зачем ломать им кости, если можно сломать их волю? Твой способ — это шум. Мой — это тишина, которая страшнее любого крика».

Утгерд медленно опустилась на стул. В её глазах бушевала война: ярость, унижение, и — что самое опасное — любопытство. Эта женщина, не пролив ни капли крови, добилась большего, чем Утгерд за все свои кулачные бои.

Эола снова посмотрела на нетронутые хлеб и сыр.

—Одни, — тихо сказала она, поднимаясь, — цепляются за призраки чести, преданные теми, кто её придумал. Другие находят новые семьи, где предательство невозможно по определению. Голод не спрашивает о твоих принципах, воин. Он просто ждёт, когда ты сделаешь выбор.

Она развернулась и вышла, оставив Утгерд наедине с давящей тишиной, запахом свежего хлеба и страшной, соблазнительной мыслью, что её «несломленность» — всего лишь упрямство, мешающее признать, что есть иной путь утолить пустоту внутри.