Каждому королю своя королева (гет)

Столько дней прошло, время шло единым потоком, всё шло потихоньку, ничего не случалось. Бат-Шева и Балдуин IV жили своей супружеской жизнью, но сложно это назвать идеальной. Их дни были похожи один на другой, как гладкие, отполированные морем камни, лежащие на берегу. Ни острых углов, ни ярких красок, ни внезапных волн, разбивающихся о скалы. Только ровное, монотонное течение.

Бат-Шева, с её милыми чертами лица и глазами цвета лесного ореха, давно перестала ждать чего-то особенного. Она научилась находить утешение в мелочах: в аромате свежеиспеченного хлеба, в тихом шелесте страниц книги, в узорах, которые рисовала на пыльном оконном стекле. Худые руки, полные жизни и желания, теперь умело справлялись с домашними делами, а душа, казалось, укрылась под толстым одеялом спокойствия, граничащего с апатией.

Правитель Иерусалима, напротив, был человеком, который всегда стремился к большему. Его амбиции, некогда пылавшие ярким огнём, теперь тлели, как угли под пеплом. Вечера он проводил, погружённый в бумаги, или в кресле у камина, с бокалом вина и непроницаемым выражением лица. Разговоры с женой были хоть и короткими, поверхностными, но не лишены той искры, которая связывает две души.

Замок, иногда наполненный смехом и мечтами, теперь казался не просто большой, хорошо обставленной коробкой. Мебель была дорогая, картины на стенах — изысканные, но всё это было лишь фоном для их тихой, безмолвной жизни. Они ели за одним столом, иногда спали в одной постели, но между ними всё же лежала пропасть, которую они старались не замечать.

Иногда, в редкие моменты, когда лунный свет проникал в спальню и освещал спящее лицо девушки, король чувствовал укол чего-то похожего на сожаление. Он вспоминал молодость, страсть, уверенность в том, что любовь способна преодолеть любые преграды, но эти воспоминания, как призраки, мелькали на периферии сознания, не способные нарушить привычный ход вещей.

Королева тоже иногда ловила себя на мысли о том, что могло бы быть иначе. Видела счастливые пары на улицах города, слышала звонкий смех, радостные разговоры, и в груди поднималась тихая тоска, но быстро отгоняла эти навязчивые мысли. Зачем терзать себя воспоминаниями о несбывшемся? Время шло, она научилась жить в настоящем, каким бы оно ни было.

Юница принесла в жизнь прокажённого свет и радость, была не просто женой, но и верной спутницей, мудрой советчицей и той, кто умел разглядеть в суровом воине нежную душу. Их союз, заключённый по расчёту, медленно, но верно перерос в тёплую, искреннюю любовь, о которой шептались придворные с восхищением. Казалось, ничто не может омрачить счастье. Судьба, как известно, любит испытывать даже самые крепкие узы. Невидимая, коварная тень начала сгущаться над безмятежной жизнью молодых — болезнь правителя.

С каждым месяцем симптомы становились более явными и тревожными. Его руки дрожали чаще, лицо бледнело, а в светлых глазах, обычно полных решимости, появлялась тусклая усталость. Сердце императрицы было неразрывно связано с сердцем возлюбленного, чувствовала эту перемену острее всех, видела, как угасает пламя в глазах мужа, как смех становится тише, а движения — медленнее. Каждый вздох, стон боли отзывался невыносимой мукой.

Ночи стали для девушки временем бессонных бдений. Она сидела у его ложа, держа его руку, чувствуя, как слабеет его пульс. Шептала ему слова утешения, рассказывала о своих мечтах, о будущем, которое они должны были разделить. Но в глубине души терзал страх, холодный и липкий, который она старалась скрыть, чтобы не добавлять тревоги. Несмотря на свою хрупкость, она проявляла невероятную силу духа, не позволяла себе поддаться отчаянию. Став женой, Бат-Шева понимала, что ей нужно быть и опорой, словно ангел-хранитель. Её дни наполнились заботой, а ночи — молитвами.

Иногда, когда Балдуин чувствовал себя чуть лучше, они вместе сидели у окна, глядя на залитый солнцем двор. Он брал её руку, и в очах, хоть и ослабленных, мелькала прежняя нежность. — Шева, — шептал он, — ты — моё солнце. Даже когда тучи сгущаются, я знаю, что ты рядом...

— Ваше Сиятельство, прошу, выпейте это, — сказал Арье, протягивая королю небольшую чашу с вонючим травяным отваром.

Тот же с недоверием посмотрел на предложенное. Отвар действительно источал аромат, который мог бы заставить взвыть даже самого стойкого воина, — смесь перебродившей травы, земли и чего-то неопределённо-гнилостного. Арье Кац, его личный целитель, человек с глазами цвета выцветшей стали, видевшими слишком много: не только бледное лицо монарха, но и тени прошлых битв, шёпот болезней и, возможно, даже предвестие смерти. В них застыла усталость, которую не могли скрыть ни годы практики, ни мастерство в приготовлении самых изощрённых снадобий. Лекарь стоял с невозмутимым выражением лица.

Одетый в простую, неброскую одежду, как и все остальные целители, не выделялся не нарядом, а аурой человека, который не просто лечит, но и выживает. Его одежда, словно часть самой природы, отражает спокойствие и мудрость, которые он привносит в эту комнату.

На нём грубая рубашка цвета медной коры, её натуральная текстура приятно контрастировала с гладкостью королевских шелков, которые обычно окружали Балдуина. Рубашка проста, но не лишена достоинства, словно подчёркивая, что истинная сила и исцеление исходят не от роскоши. Поверх этой рубашки надета жилетка цвета тёмного дуба. Насыщенный, землистый оттенок напоминает о вековых деревьях, стойких и незыблемых. Посередине жилетки проходила тонкая бежевая полоса, словно луч света, пробивающийся сквозь густую листву, добавляя едва заметный акцент образу.

Но настоящее украшение этого облачения — накидка оттенка лесного мха, мягкого, приглушённого зелёного цвета, который сливался с тенями. Накидка будто окутывает Арье Каца аурой спокойствия и умиротворения, словно он сам часть древнего леса, хранящий свои тайны, а на руках — перчатки того же цвета. Они искусно сшиты, плотно облегая ладони, но не стесняя движений.

На нём узкие штаны землянистого цвета. Этот оттенок, напоминающий влажную почву после дождя или спелые ягоды, был не кричащим, но глубоким и насыщенным. Штаны более широкие у бёдер, создавая мягкий, но уверенный силуэт. Это идеальное сочетание, позволяющее свободно двигаться. Ткань штанов плотная, способная выдержать любые испытания, будь то долгая прогулка по лесу или работа в мастерской. Землянистый цвет придавал Арье вид человека, тесно связанного с природой, с землёй, с её ритмами. Завершали образ самые классические сапоги. Не было в них ничего вычурного или модного, никаких лишних деталей. Только чистые линии, прочная кожа и надёжная подошва.

Его руки, тонкие и жилистые, знали толк в каждом корешке, в самых изощрённых снадобьях, в каждой капле яда, в каждом шёпоте древних заклинаний и молитв. Они могли успокоить лихорадку, остановить кровотечение, а при необходимости — причинить боль.

Сегодня не боль была его целью. Пациент метался в жару, дыхание было прерывистым, а кожа покрывалась холодным потом. Кац не испытывал жалости, лишь холодный расчёт и профессиональное любопытство. Болезнь была врагом, а он — воин в этой войне. Движения мужчины были точны, уверенны. Врач не боялся боли, которую могут причинить некоторые из растений, если их неправильно приготовить; знал, что грань между исцелением и отравлением тонка.

Вспыльчивость Арье была легендарной. Он мог разразиться яростью из-за малейшей ошибки; его гнев был подобен удару молнии, не стеснялся в выражениях, и такие слова могли ранить глубже любого скальпеля, не боялся нападать ни физически, ни словесно. Слабость вызывала у него презрение, а не сочувствие. Несколько дней назад, когда один из придворных лекарей осмелился предложить сомнительное средство, тот схватил жертву за горло, прижав к стене. Серые глаза горели яростью, а голос был низким и угрожающим: — "Ты хочешь убить короля, глупец?" Или просто занять моё место?!" — прорычал он, прежде чем оттолкнуть несчастного.

Ночь тогда тянулась медленно. Арье давно не спал, не смея опустить веки, зная, что может проиграть, но будет бороться до последнего вздоха, используя все свои знания, всю свою жестокость. Потому что Кац не был человеком, который сдаётся; он целитель, который знает, как заставить цепляться за существование, даже когда сама жизнь готова отступить.

— Что это, Арье? — голос Балдуина был хриплым, словно он только что проглотил песок. Последние дни были для него мучительными. Болезнь теперь сковывала тело, лишив сил. Лекари из королевской академии разводили руками, их дорогие эликсиры и припарки оказались бессильны.

— Это наше последнее средство, — ответил врач, голос был тихим, но твёрдым. — Я собрал травы в самых отдалённых уголках Иерусалима, там, где, как говорят, земля помнит древние тайны. Это отвар, который должен пробудить силы, спящие в вашем теле, которые болезнь пытается удушить.

Мужчина усмехнулся, но усмешка получилась слабой и болезненной. — Силы, спящие в моём теле? Я чувствую только, как они покидают меня, Арье. Я слаб, как новорождённый младенец. — Именно поэтому, — Кац подошёл ближе, смотря прямо в глаза пациенту. — Болезнь питается вашей слабостью. Этот отвар может быть неприятен, но вам нужно его выпить.

Король посмотрел на чашу. В ней, помимо мутной жидкости, плавали какие-то тёмные, похожие на корни, кусочки. Вспомнил рассказы о шаманах, которые пили подобные настои, чтобы говорить с духами. Неужели Арье прибег к таким методам? — Ты уверен? — спросил он, в словах прозвучала нотка страха. Страха не перед смертью, а неизвестностью, что может скрываться в этом вареве.

— Я уверен, что это наш единственный шанс, мой господин, — лекарь поставил чашу на прикроватный столик рядом с больным. — Я буду рядом. Я позабочусь о вас.

Балдуин долго смотрел на чашу. Лунный свет, пробившийся сквозь щель в ставнях, осветил её, и в мутной жидкости мелькнули какие-то искорки, словно крошечные звёзды, чувствовал, как тело отказывается подчиняться, как сознание туманится. Если не сделает этого сейчас, возможно, уже никогда не сможет.

Собрав последние остатки воли, король взял чашу. Его пальцы дрожали. Он поднёс ёмкость к губам. Запах ударил в ноздри с новой силой, вызывая рвотный позыв. Правитель зажмурился, пытаясь сосредоточиться на словах врача, на его обещании, сделал маленький глоток. Вкус оказался хуже, чем запах: горький, землистый, с привкусом чего-то едкого, что обжигало язык и нёбо. Казалось, будто проглотил саму грязь, смешанную с горькой травой. Прокажённый закашлялся, пытаясь избавиться от этого ощущения, но отвар уже начал действовать. Первым пришло ощущение лёгкого жара, разливаясь по венам, словно раскалённая лава, заставляя расслабиться.

Арье, осторожно придерживая голову короля, уложил того на подушку. — Отдыхайте, ваше Величество, вам нужен отдых, — сказал лекарь, выходя из комнаты и прихватив со стола таперт с горящей свечой.

В полумраке комнаты, освещённой лишь тусклым светом из коридора, Бат-Шева, прижав руки к груди, с тревогой смотрела на удаляющуюся фигуру. Её губы шептали слова, полные отчаяния и надежды: — С ним всё хорошо?..

Кац остановился в дверном проёме, его плечи слегка опустились. Он повернулся, и в полумраке лицо казалось ещё более измождённым, чем обычно. Взгляд полон усталости и той горькой правды, которую он вынужден был нести. — Милочка моя, — недовольно выдохнул врач, в голосе звучала злость, но и глубокое, всепоглощающее разочарование. — Вы же прекрасно понимаете его ситуацию, с чего задавать лишние вопросы?

Бат-Шева вздрогнула от слов, но не отступила. Девичьи глаза, полные слёз, не отрывались от лица мужчины. Королева знала, что он прав, видела, как болезнь медленно, но верно пожирала её мужа, как некогда могучий воин, чья сила и харизма внушали трепет, теперь был слаб и беспомощен. — Но... но отвар... — прошептала она, её голос дрожал. — Вы сказали, что он может помочь.

— Может, — согласился Кац, голос стал тише, почти ласковее. — Но это не чудо, дорогая Бат-Шева. Это борьба с болезнью, которая уже пустила глубокие корни. Отвар облегчит его страдания, даст ему силы, возможно, замедлит её ход, но он не вернёт ему прежнего здоровья. — Он сделал шаг к ней, и в тусклом свете свечи, которую он держал, в глазах блеснул хищный огонёк. — Я делаю всё, что в моих силах, — сказал он. — Я дам ему лучшее, что есть в моих знаниях. Теперь остаётся только ждать и молиться.

Бат-Шева кивнула, слёзы текли по щекам. Юница понимала, что даже самые лучшие лекарства не могут победить всё, но в словах целителя, в его усталом, но всё ещё полном решимости взгляде, увидела проблеск надежды, что Балдуин проживёт ещё хоть немного, сможет найти покой, а она будет рядом с ним до самого конца.

В этот момент, когда тишина снова начала сгущаться, Арье тихо рассмеялся. Смех был странным, почти весёлым, словно он вспомнил что-то, что забавляло. Он взглядом указал в сторону закрытой двери в покои монарха. — И как же тебя угораздило выйти за него? — спросил медик, тон был неожиданно лёгким, почти шутливым, но в нём чувствовалась и искренняя заинтересованность. — Неужто твои родители так хотели власти при королевском дворе?

Шева вздрогнула от неожиданности. Вопрос целителя, столь далекий от их нынешней трагедии, выбил из колеи. Вытерла слезы тыльной стороной ладони и посмотрела на собеседника. — Нет, господин Арье, — ответила она. — Мои родители… они не думали о власти. И я не думала о власти, когда выходила за него. — сделала шаг к окну в конце коридора, глядя на темнеющее небо. — Я вышла за него, потому что он добрый, сильный. Видела в нём не правителя, а человека, который нуждался в любви, в поддержке. И я люблю его таким, какой он есть, со всеми его достоинствами и недостатками. — Взгляд карих глаз вернулся к Кацу, и в нём теперь читалась не только печаль, но и глубокая, непоколебимая преданность. — Власть — это лишь пыль, которая оседает на вещах. А любовь — это то, что остается, даже когда всё остальное исчезает. И не жалею ни об одном дне, проведенном с ним, — прошептала женщина, и одинокая слеза, словно жемчужина, скатилась по щеке, оставляя влажный след на бледной коже.

— Ох, за все свои тридцать пять лет не видел такой преданности королю Иерусалима, хотя, знаете, милая, это больше похоже на глупую наивность и слепую веру, — с ехидством в голосе сказал знахарь, пристально смотря на королеву, словно в его голове мелькал какой-то коварный план.

Бат-Шева подняла голову, глаза девушки, несмотря на печаль, горели внутренним огнём.

— Глупая наивность, говорите? — голос был едва слышен. — Возможно, но эта наивность позволила мне пройти через многое, что сломило бы других, а эта вера давала мне силы, когда надежды не оставалось вовсе.

Арье усмехнулся, его губы изогнулись в кривой улыбке.

— Силы? Или иллюзии? Иллюзии, за которые вы так отчаянно цепляетесь, чтобы не видеть истинного положения вещей. Иерусалим на грани. Враги у ворот, а вы сидите здесь, перебирая письма и вспоминая прошлое.

— Прошлое — это то, что делает нас теми, кто мы есть, — ответила королева, крепче сжимая кулаки. — Именно воспоминания о его мудрости, любви — это даёт мне силы бороться.

— Он оставит лишь хаос, — парировал Арье, делая ещё один шаг к ней. — И потом вам предстоит решать, как с этим справиться, моя дорогая Шевушка. Или, может, вы позволите мне решить за вас? — В его глазах мелькнул блеск, который королева видела и раньше. Человек, который видел в людях лишь инструменты для достижения своих целей, который не знал, что такое любовь, сострадание или верность, чьи амбиции безграничны, а моральные принципы гибки, как воск.

Бат-Шева почувствовала, как по спине пробежал холодок. — Прекратите так разговаривать со мной, — ответила правительница, голос дрожал от наступающего страха. Её начинала настораживать эта манера речи лекаря, да и этот пристальный взгляд на себе, словно она была очередным пациентом, чьё состояние он оценивал для дальнейших манипуляций. — Я вам не позволю управлять Иерусалимом.

Целитель превосходно усмехнулся. — Управлять? — склонил голову набок. — Я лишь предлагаю вам помощь, Ваше Величество. Помощь в навигации по бурным водам, которые вот-вот обрушатся на город. Вы видите лишь верхушку айсберга, прекрасная моя. Я же вижу глубину и знаю, как избежать крушения. — сделал ещё один шаг, сокращая расстояние между ними.

Девушка инстинктивно отступила, рука потянулась к стене, находя опору, да и в поисках чего-то, что могло бы сойти в качестве оружия. — Вы говорите о хаосе, но сами его сеете, — прошептала она, взгляд прикован к лицу мужчины, пытаясь прочесть истинные намерения. — Вы пытаетесь посеять страх в моём сердце, чтобы я доверилась вам. Но я не позволю.

— Страх — это естественная реакция на неизвестность, — возразил оппонент, шёпот стал тише, почти интимным. — А я предлагаю вам знание о том, что грядет и как это остановить. Вы ведь не хотите, чтобы народ страдал, не так ли?

Бат-Шева почувствовала, как эти слова проникают под кожу, вызывая сомнения. Королева знала, что Иерусалим находится в плачевном положении. Враги собирались у границ, а внутренние разногласия ослабляли город, но довериться этому человеку без сердца было равносильно предательству всего, во что она верила. — Я не позволю вам использовать мой народ. Я сама буду решать судьбу Иерусалима и найду способ справиться с любым хаосом, который придёт. Без вашей помощи.

Арье Кац остановился. Лицо оставалось непроницаемым, но в глубине взгляда мелькнула тень разочарования, смешанного с чем-то более тёмным. — Как скажете, моя королева, — произнес он. Голос снова стал ровным, но теперь звучала какая-то скрытая угроза. — Но когда хаос поглотит вас, не говорите, что я не предупреждал. И помните: иногда самый верный путь к спасению лежит через руки того, кто готов их испачкать. — Врач поклонился, но в этом поклоне не было ни уважения, ни покорности. Это был жест хищника, отступающего, чтобы подготовить новый, более смертоносный бросок.

Девушка смотрела ему вслед, чувствуя, как напряжение медленно покидает тело, оставляя после себя лишь холодную решимость. Знала, что тот так просто не отступит. Его амбиции подобны ядовитому плющу, оплетающему всё на своем пути. Подошла к окну, глядя на раскинувшийся под ней Иерусалим. Город, который так любит и которому поклялась служить. Город, который лекарь видит лишь как ступеньку к своей власти. В голове проносились слова: "Он оставит лишь хаос". Возможно, он прав? Может, грядущие испытания были куда страшнее, чем она может себе представить? Но одно она знает точно: она не позволит этому человеку, лишëнному всякой человечности, решать судьбу народа.

Сутки тянулись будто нарочито долго, словно само время, уставшее от вечного бега, решило замедлить свой ход. Арье Кац проводил с монархом всё больше и больше времени, его присутствие стало почти неотъемлемой частью королевской спальни. Это время, когда даже сама королева Бат-Шева Леви II, законная супруга короля, чувствовала себя чужой.

Здоровье Балдуина IV не ухудшалось, но и не улучшалось, оно застыло в каком-то подвешенном состоянии, словно невидимая нить, связывающая прокажённого с жизнью, вот-вот могла оборваться. Лекарь, с глубокими знаниями трав и микстур, с внимательным взглядом, изучающим каждый вздох короля, казалось, боролся с невидимым врагом, который не поддавался никаким известным ему средствам.

Шева, чьё сердце разрывалось от беспокойства за мужа, пыталась быть ближе к нему: приносила свежие цветы с цветочного поля, читала любимые стихи, говорила с ним обо всём, даже если он отвечал лишь слабым кивком или тихим, невнятным бормотанием. Но каждый раз, когда несчастная приближалась к ложу монарха, Арье словно коршун вставал на пути: — "Ваше Величество, королю нужен покой", — говорил он мягким, но настойчивым голосом, глаза теперь излучали холодную решимость. — "Тишина — лучшее лекарство для него сейчас". — Иногда он говорил более прямолинейно: — "Ваша милость, вы просто мешаете мне делать мою работу. Господин нуждается в моём полном внимании".

Юница чувствовала, как сердце сжимается от обиды и непонимания. Как целитель проводит часы у постели мужчины, как склоняется над ним, шепчет что-то, что она не могла расслышать. Видела его руки, умело смешивающие снадобья, его пальцы, проверяющие пульс. Но также видела, как он отталкивает её, как будто королева была помехой для больного, а не любящей женой, желающей облегчить страдания своего мужа.

Были ли это просто слова лекаря, заботящегося о своём пациенте? Или в них скрывалось что-то ещё? Бат-Шева не могла отделаться от смутного подозрения, что Арье Кац не просто лечит короля, но и держит его в какой-то своей, неведомой ей власти. Его постоянное присутствие, его контроль над доступом к монарху, его отстранённость от неё — всё это складывалось в тревожную картину.

Женщина вспоминала, каким сильным всегда был Балдуин, как он любил жизнь, как он смеялся. Теперь он слаб, один глаз затуманен мутной плёнкой, а его дыхание поверхностно. И рядом с ним всегда Кац — человек, который, казалось, знает о правителе больше, чем кто-либо другой, который, казалось, держал в своих руках не только его здоровье, но и судьбу. В этом полумраке дворца, между любящей женой и загадочным врачом, разворачивалась драма, исход которой неизвестен, а напряжение росло с каждым медленно тянущимся мгновением.

Солнце, вечный странник, поднималось и опускалось, окрашивая небо в палитру от нежно-розовых рассветов до багровых закатов, но для Каца эти перемены были лишь фоном для одной-единственной картины. Серые глаза, цвета грозового неба, неотрывно следили за Бат-Шевой — королевой, воплощением грации и власти, но для него она стала чем-то большим. Он видел её в каждом движении, взмахе руки, повороте головы. Его взгляд был прикован к ней, словно магнитом, и ничто другое не могло отвлечь.

Иногда, когда Шева смеялась или её губы складывались в улыбку, на губах доктора могла заиграть ухмылка — не добрая, а скорее хищная, предвкушающая, иногда она обнажала чуть желтоватые зубы, словно голодный зверь, готовый броситься на добычу. Особенно остро это проявлялось, когда кто-то осмеливался говорить с дамой за пределами царских покоев. Арье наблюдал за ними, за их взаимодействиями, за трепетом девушки перед королём, и в мыслях вспыхивала ревность, смешанная с презрением. Он не мог выносить, когда кто-то приближался к ней и касался её женского внимания.

Постоянно ласково звал, отказываясь говорить по-другому: "Моя прекрасная Шевушка", "Моя королева", "Моя единственная". Эти слова, произнесённые низким, бархатным голосом, звучали как угроза. Он хотел, чтобы она слышала их, чтобы они проникали в сознание, напоминая ей о его присутствии, о желании... Пытался приблизиться к ней совсем близко, словно хотел раствориться в её ауре. Его пальцы, длинные и тонкие, тянулись к ней, словно корни, ищущие влагу. Кац хотел коснуться, почувствовать тепло кожи, ощутить дыхание, но каждый раз, когда почти достигал своей цели, что-то останавливало. Возможно, это королевская стать или же собственная, извращённая форма уважения.

Но желание не угасало. Оно только росло, питаемое каждым днём, взглядом, вздохом. Арье оказался пленником своей одержимости, и девушка, сама того не ведая, была его тюремщицей. А дни тянулись, но для медика мир оставался чёрно-белым, освещённым лишь одним, неугасимым пламенем — его любовью, жаждой.

Однажды, в редкий момент, когда судьба, казалось, решила сыграть с ним злую шутку, целитель оказался рядом с ней. Не на официальном приёме, а в тихом уголке дворцового сада, где Бат-Шева, устав от придворной суеты и болезни своего благоверного, искала уединения. Он увидел её, сидящую на скамье под раскидистым гранатовым деревом; её лицо было задумчивым.

И тогда, поддавшись внезапному порыву, Кац подошёл, упав перед ней на колени. — Дорогая моя, свет ты мой, солнце ясное, — начал он, голос дрожал от волнения, — я достану тебе все звёзды Иерусалима, положу весь мир к твоим ногам. Тебе не стоит ничего, кроме как принять меня... — крепче сжал девичью руку в своей, едва коснувшись губами перчатки, которая скрывала нежную кожу. В этот момент он чувствовал себя героем древних мифов и легенд, готовым на любые подвиги ради своей возлюбленной; видел в карих глазах отражение своих звёзд, своих мечтаний, но реальность оказалась куда более суровой.

— Прекратите это немедленно! — неожиданно прикрикнула королева, резко прижав руку к своей груди. Тон голоса, обычно мелодичный и спокойный, теперь звучал испуганно. В очах, которые ещё мгновение назад лекарь видел полными мечтательности, теперь плескалось недоумение.

Слова, которые Арье произнёс, показались ему самыми искренними и прекрасными, но для неё они прозвучали как угроза, как вторжение в личное пространство. Перчатка, которую он так нежно коснулся, стала барьером, символом пропасти. Мужчина почувствовал, как его мир, и без того хрупкий, рушится. Звёзды Иерусалима, которые он обещал ей, внезапно показались ему холодными и далёкими. Отступил, чувствуя, как краска заливает лицо. Его одержимость, страсть, любовь — всё это оказалось лишь личным, болезненным миром, в который он не смог впустить никого, кроме себя. Королева, солнце, свет — теперь увидела в нём лишь навязчивого, безумного человека.

Но лекарь не был из тех, кто легко отступает. В его душе зародилось нечто новое, тёмное и решительное. Он не собирался сдаваться, получит желаемое, даже если придётся взять силой. Мужчина остался на коленях, но теперь его ладони легли на колени Бат-Шевы, придвинувшись ближе. — Вы дама моего сердца, я преклоняюсь перед вами, — прошептал он, и в голосе прозвучала новая, зловещая нотка. — Что же ещё вашей душе надобно? — Мерзкая улыбка снова расползлась на лице, а в голове уже созревал план. Он смотрел в испуганные глаза, и тон стал ещё более вкрадчивым, но в то же время наполненным ядом. — Скажи мне, — пальцы слегка сжали ткань платья, — ты действительно любишь его? Эту чахоточную развалину... Что же он тебе может дать, кроме страданий?

"Чахоточная развалина…" — это было последнее, что она ожидала услышать от человека, который называл себя преданным поклонником и был самым близким слугой и лекарем короля. Эти слова, произнесённые с такой ядовитой интонацией, ранили сердце глубже, чем любое физическое насилие. Они были ударом по её верности, любви к Балдуину. Королева собрала все последние силы. — Он даёт мне то, чего ты никогда не сможешь понять, Арье! Даёт мне любовь, и это всё, что мне нужно.

Эти слова, казалось, ударили Каца. Улыбка сползла с бледного лица, оставив лишь гримасу ярости. Он не привык к отказам, к тому, что его желания могут отвергнуть. Мир, построенный на иллюзиях и самоуверенности, начал трещать по швам. — Любовь? — зло прошипел он в ответ. — Ты называешь эту слабость любовью? Ты называешь свои страдания любовью?! — Он наклонился ещё ближе, дыхание обжигало чужое лицо. — Я дам тебе всё, чего ты желаешь, моя прекрасная Бат-Шева. Дам тебе то, что этот больной прокажённый никогда не сможет тебе дать, — наследника...

Рука, всё ещё сжимавшая ткань платья, начала медленно скользить вверх, к талии. Шева замерла, чувствуя, как холодный ужас сковывает всё тело. Она знала, что слова больше не помогут, что этот человек не остановится.

Церковь в тех столетиях диктовала нравы и устои, которые явно не приветствовали такого рода отношения: посягательство на брачный союз, влечение к чужой жене — постыдная вещь. Подчиненный знатной даме молодой человек фактически дарует избраннице свою свободу, а женщина в свою очередь получает выбор: принять или отвергнуть этот серьёзный дар.

Принимая подобное внимание, дама не становится более свободной: ведь любой дар требует вознаграждения. Это отношения по контракту: может пользоваться привилегиями, а также вниманием той, которой подарил свою свободу. Но есть один очень важный нюанс: дама, будучи замужней, не может вольно распоряжаться своим телом. Истинным хозяином оставался муж, а посягнуть на такую собственность — серьёзное преступление, за которое сурово наказывали.

Подобные связи, окутанные покровом секретности, держались вдали от посторонних ушей и глаз, которые могли бы испортить всю картину. Влюблённые, чьи сердца бились в унисон, но чьи пути были преграждены условностями, могли подолгу находиться в неопределённом состоянии. Женщина, чья душа трепетала от нежности, не сразу шла навстречу желанию своего верного любовника. Это ожидание, полное томления и предвкушения, рождало мечты о блаженстве — о соединении нагой плоти, столь желанном, как и духовная близость, что обещала растворить границы между душами.

Но для Арье Каца, лекаря при дворе, эти тонкости человеческих страстей были лишь мелочами, не имеющими значения. Волновало лишь одно: достижение цели. Он получил то, что хотел, и стоило лишь надавить на больное. Целитель знал, что королева, чья преданность королю была безгранична, готова пойти на многое ради своего больного супруга. Главное, чтобы сам правитель Иерусалима, погружённый в свои недуги, об этом не узнал. Такой вопрос, деликатный и опасный, решил быстро и без колебаний, просто запугав несчастную, играя на её страхах и безграничной любви. Слова, сказанные им, были острыми, как скальпель, проникая в самые уязвимые места.

Королева, чьё сердце разрывалось между долгом и любовью к мужу, оказалась в ловушке. Глаза, обычно полные достоинства, теперь отражали страх и отчаяние. Кац просто наблюдал за ней с холодным расчётом, видя в чужих мучениях лишь ступеньку к своему собственному успеху. Понимал, что в таком положении, когда жизнь любимого человека висела на волоске, девушка была готова на всё. Как искусный хирург, он умел находить те точки, которые приносили наибольшую боль, но и наибольшую податливость, молча наблюдая за тихим плачем страдалицы, к которой теперь ничего не испытывал.