ТомоМурзик (джен)

Год. Целый год в этом магловском склепе, в теле пушистого карлика. Но Том не терял времени даром. Его разум, заточенный в кошачью оболочку, работал без устали. Он изучил каждый уголок дома Дурслей, каждую скрипучую половицу, каждый запах. Он знал расписание Вернона до минуты, предсказывал перепады настроения Петуньи по тому, как она хлопала дверцами шкафов, и научился избегать цепких, жестоких рук Дадли.

Он мог бегать. Бесшумно скользить по линолеуму и коврам, взлетать на подоконники и шкафы с одной грациозной пружинистой прыти. Его тело, наконец, стало послушным инструментом. Инструментом, у которого, как он с яростью обнаружил, был свой собственный, дурацкий завод.

Проблема начиналась с закатом. В его жилах будто закипала невидимая энергия. Мышцы начинали подрагивать, хвост нервно подергивался, а в ушах стоял нарастающий гул. Это было похоже на щелчок переключателя где-то в глубине его кошачьего мозга. Включался режим «БЕГ».

И вот он носился. Без цели, без плана, движимый одной лишь неукротимой, идиотской потребностью двигаться. Он носился кругами по гостиной, вскакивал на диван, с дивана на кресло, с разбегу врезался в дверной косяк и, отскочив, мчался дальше. Его когти, которые он точил об ножку кухонного стола в моменты особого раздражения, цеплялись за ковер, рвали обивку.

— Проклятый зверь! — орал Вернон, тряся газетой. — Сиди смирно!

Но Том не мог. В эти моменты его великий, темный разум был заложником гиперактивного тела. Он пытался бороться. Сидел, сжавшись в комок, и мысленно читал «Креденцию Мерлина», пытаясь усмирить дрожь в лапах. Но это помогало ненадолго. Стоило ему расслабиться на секунду, как его тело само catapulted его с места и неслось в новый безумный забег.

Однажды ночью, во время особенно яростного «заплыва» по коридору, его осенило. Если он не может подавить эту энергию, значит, ее нужно направить. Утилизировать. Сделать частью Плана.

Его пробежки обрели цель.

Он начал с мелких пакостей. Во время вечернего бега он незаметно задевал лапой вазу Петуньи, ставя ее на самый край полки. Через час, когда она проходила мимо, ваза падала и разбивалась. Он влетал на кухню, запрыгивал на стол и сталкивал на пол ложку, которую Петунья только что вымыла. Он прятал тапочки Вернона в самые неожиданные места, заставляя того пыхтеть и ругаться по утрам.

Это было мелочно. Это было ниже его достоинства. Но вид багровеющего лица Вернона или искаженной злобой физиономии Петуньи доставлял ему странное, глумливое удовольствие. Это была его маленькая месть. Его способ поддерживать в себе пламя ненависти в этом удушающем болоте нормальности.

Но главной его целью, как ни парадоксально, был Дадли.

Огромный, неуклюжий, вечно жующий младенец-тиран. Он тыкал в Гарри пальцами, отбирал его игрушки и орал так, что у Тома закладывало уши.

И вот, во время одного из своих «вечерних забегов», Том разработал тактику. Он выжидал, пока Дадли, ковыляя, направится к своей манежу. Затем, разогнавшись, он проносился у него между ног. Дадли, с его плохой координацией, с грохотом падал на пол, поднимая оглушительный рев.

Петунья бросалась к сыну, а Том в это время уже был под диваном, наблюдая за хаосом своими холодными, ясными глазами. Он защищал свою «глину». И одновременно получал садистское удовольствие.

Гарри, сидя в своем манеже, смотрел на эти представления широко раскрытыми глазами. И однажды, когда Том, запыхавшийся после очередной диверсии против Дадли, подошел к решетке, Гарри протянул к нему ручонку и радостно лопнул:

— Ки-ка!

Том замер. Это было не «мяу». Это было... имя? Прозвище? Созданное ребенком, который видел в нем не темного лорда, а странного, юркого друга, который вечно куда-то бежит и вечно оказывается рядом, когда падает его толстый кузен.

Том фыркнул и отвернулся, делая вид, что вылизывает лапу. Но что-то внутри него, какая-то предательская струнка, задрожало от чего-то, что было очень далеко от ненависти. Он тут же подавил это чувство, сосредоточившись на плане. На своем великом замысле.

Он снова уставился на Гарри. Мальчик улыбался ему.

«Радуйся, пока можешь, — думал Том, чувствуя, как по его лапам снова пробегает знакомая дрожь, предвещающая новый приступ гиперактивности. — Я сделаю тебя сильным. Я сделаю тебя своим. А потом... потом мы посмотрим».

И с этими мыслями он сорвался с места и помчался в очередной безумный спринт по коридору, оставляя за собой след из недоумения, разбитых безделушек и тихого смеха своего будущего темного протеже.