ТомоМурзик (джен)

Боль была всем. Не физической — от неё не осталось и следа, лишь призрачное эхо в несуществующих нервах. Это была боль от поражения, от краха, от небытия. Он был силой, ужасом, чьё имя боялись произносить. А теперь он был ничем. Разорванной душой, клочком сознания, уносимым ветром в холодной пустоте.

Он цеплялся за ярость. За память. За зелёный свет своего заклинания, отразившийся от… ребёнка. Мальчика. Гарри Поттера.

И тут, сквозь боль, он почувствовал её. Глубокую, пронзительную скорбь, пропитавшую саму материю мира в этой комнате. Скорбь матери. Скорбь Лили.

Его призрачная сущность, что уже готова была унестись прочь, к далёким албанским лесам, замерла. Что-то удерживало её здесь, над её бездыханным телом. Не сила, не магия, а нечто иное, чему у него не было имени.

И в этот миг он услышал его. Слабый, едва уловимый писк. Мыслительный импульс, чистый и незамутнённый, как капля утренней росы. Голод. Холод. Одиночество. Страх.

Он потянулся к этому импульсу, движимый не осознанным решением, а древним инстинктом выживания — чужим, кошачьим, но таким же сильным. Там, в корзинке за пеленкой, лежало маленькое, тёплое, трёхдневное существо. Котёнок. Мурзик. Его душа, ещё не укрепившаяся после рождения, спала, отделённая от мира тонкой плёнкой.

У Тома не было выбора. Это был якорь. Это была плоть.

Он нырнул в этот чистый источник жизни.

Не было взрыва, не было борьбы. Его разорванная, измученная душа не вытеснила детскую, а вплелась в неё, как чёрная нить в золотую пряжу. Вспышки памяти — Хогвартс, первые убийства, ликующие приспешники — смешались с первичными ощущениями: вкус молока, тепло рук Лили, уютный запах дома.

И всё смолкло.

Сознание медленно собиралось из осколков. Он мыслил. Он помнил. Он был Томом Реддлом. Но его мысли текли иначе — стремительно, цепко, но с кошачьей прямотой. Ненависть была острой, как коготь. Желание жить — жгучим, как голод.

Он попытался поднять голову. Не получилось. Тело было крошечным, слабым, непослушным. Он был слеп. Мир состоял из звуков, запахов и тактильных ощущений.

Кто-то тяжело шагнул по лестнице. Громкий, грубый голос, пахнущий потом и пивом: «Лили… Джеймс… О, господи…»

Хагрид.

Затем другой звук — тихий, прерывивый плач. Младенец. Гарри.

Ярость, чёрная и густая, вскипела в нём. Он. Причина его падения. Он должен был умереть!

ТомоМурзик издал шипение, каким только мог. Но из его крошечной груди вырвался лишь жалкий, тоненький писк.

И тут случилось нечто. Его ярость, его сосредоточенная воля к смерти, наткнувшись на беспомощность тела, вырвалась наружу иным путём. Воздух вокруг него дрогнул. Ваза с цветами на каминной полке с грохотом разбилась о пол.

Хагрид вздрогнул и пробормотал: «Бедный котик, тоже всё чувствует…»

Том замер. Магия. Она работала. Без палочки. Без слов. Чистая воля. Слабая, неуклюжая, но это была его воля.

Потом пришёл Дамблдор. Том почувствовал его приближение ещё до того, как дверь открылась. Ощущение было таким же, как тогда, в Хогвартсе — безмятежная, всеобъемлющая сила, которая видела тебя насквозь. Страх, острый и животный, заставил его съежиться.

«Оставь его, Хагрид, — сказал мягкий, но не допускающий возражений голос. — Это, должно быть, тот самый кот-оберег Лили. Дорогой подарок. У них невероятно долгая жизнь.»

Том почувствовал, как на него упал внимательный взгляд. Он замер, притворившись спящим, изо всех сил пытаясь скрыть осознанность за завесой инстинктов.

«Странно, — тихо произнёс Дамблдор. — Я чувствую… отголосок. Но такой тёплый. Жизнеутверждающий.»

Прошло ещё несколько мгновений мучительного ожидания, и взгляд отвёлcя.

Вскоре его, вместе с корзинкой, передали в крепкие, но нежные руки Хагрида. Гарри плакал рядом.

«Не плачь, Гарри, — утробно прорычал великан. — Всё будет хорошо. Вот твой котик, Мурзик, с тобой. Он тебя защитит.»

Ирония этих слов была настолько горькой, что Том снова попытался зашипеть. Но вместо этого его тело, маленькое и уставшее от потрясений, издало тихое, предательское мурлыкание, когда огромная рука Хагрида нежно погладила его по спинке.

Он ненавидел это. Ненавидел своё бессилие. Ненавидел этого мальчика. Ненавидел весь мир.

Но корзинка была тёплой. Рука — хоть и грубой, но ласковой. А мурлыкание, зародившись где-то глубоко внутри, уже не умолкало, убаюкивая его разъярённое, но смертельно уставшее сознание.

Том Реддл, Лорд Волдеморт, уснул. Всего лишь котёнок. Оберег мальчика, который его уничтожил. И впервые за многие десятилетия его сон не был чёрной пустотой. Ему снились сны. И в них были мыши.

Путешествие в боковой коляске мотоцикла было чистым адом. Ветреная, холодная ночь, рёв двигателя, ужасающая высота — всё это будило в Томе первобытный, кошачий страх, который он тщетно пытался подавить холодными рассуждениями о аэродинамике. Он забился в самый дальний угол корзинки, дрожа от унижения и ярости.

Когда они, наконец, приземлились на пороге дома №4 на Тисовой улице, Том почувствовал атмосферу этого места даже сквозь стенки корзины. Уныние. Заурядность. Антимагия. Это было похоже на сырую, шерстяную тряпку, наброшенную на его сознание.

Хагрид оставил корзинку рядом со спящим Гарри, и гигантские шаги удалились. Том лежал в темноте, прислушиваясь. Тишину нарушал лишь тихий писк Гарри да храп из-за двери — громкий, властный, полный самодовольства. Дурсль.

Он пытался строить планы. Ему нужно было учиться контролировать магию в этом теле. Ему нужно было найти способ сообщить своим Пожирателям... но как? Он был слепым, беспомощным котёнком, запертым в доме маглов.

Его мысли прервало новое ощущение. Холод. Сквозняк от щели в двери заставил его инстинктивно съёжиться. Он ненавидел эту слабость. Но его крошечное тело, лишённое тёплого меха взрослого кота, дрожало против его воли.

Внезапно дверь скрипнула. Его подняли. Грубые, неласковые руки. Пахнущие ланолином и чем-то кислым.

— И этого тоже? — проворчала женский голос, пронзительный и недовольный. — От них одни хлопоты, а тут ещё и животное. Блох принесёт.

— Выбросишь утром, — буркнул сонный мужской голос. — Или утопишь. Пусть хоть ребёнок поспит.

Утопить. Мысль ударила в Тома, как молоток. Ярость вспыхнула с новой силой. Он — Тёмный Лорд! Его угрожают утопить! Он сосредоточился, пытаясь выбросить импульс, который разбил вазу у Поттеров. Но тело не слушалось. Всё, что он мог издать — это слабый, шипящий выдох.

Петунья фыркнула и отнесла корзинку в какую-то маленькую, пропахшую пылью и химией комнату — чулан под лестницей. Поставила на пол рядом с корзиной Гарри.

— Чтобы не пакостничал, — бросила она в пространство и захлопнула дверь.

Тьма. Абсолютная. Но для слепого котёнка это не имело значения. Его мир сузился до звуков и запахов. Он слышал ровное, беззаботное дыхание Гарри. И чувствовал собственный голод — томительный, сводящий с ума.

Прошли часы. Дни? Время для него потеряло смысл. Его будил только голод, холод и мокрая пелёнка, которую Петунья меняла Гарри с отвращением на лице. Ему принесли блюдце с каким-то жирным, тёплым молоком. Он, аристократ духа, потомок Слизерина, с отвращением лакал его, потому что инстинкты были сильнее гордости.

И всё это время он спал. Спал по двадцать часов в сутки. Его разум, сросшийся с душой котёнка, не выдерживал нагрузки. Сны были хаотичными: ему снилось, что он гоняется за Пивзом по бесконечным коридорам Хогвартса, но вместо ног у него были короткие лапки. Ему снилось, что он произносит речь перед Пожирателями, а вместо угрожающего шипения из его глотки выходит лишь жалкое «мяу».

Но самое страшное происходило наяву.

Однажды ночью Гарри заплакал — не громко, а тихо и жалобно. Том, разбуженный этим звуком, с раздражением попытался заснуть. Но плач не умолкал. И тогда его тело, движимое не его волей, а чем-то глубоким и врождённым, пошевелилось. Он, ещё не видящий, наощупь подобрался к теплу, исходящему от ребёнка. Уткнулся мокрым носом в его щёку. И издал тот самый, ненавистный, предательский звук.

Муррррр...

Вибрация прошла по всему его маленькому телу, успокаивая, согревая. Это было сладко. Это было унизительно.

Гарри утих, его дыхание стало ровным.

А Том лежал, оцепенев от ужаса. Он мурлыкал. Мальчику, который его уничтожил. Он пытался остановиться, сжаться в комок, подавить эту физиологическую реакцию. Но мурлыканье, раз начавшись, утихало медленно, как затихающий маятник.

Это была не любовь. Он клялся себе, что это была не любовь. Это был инстинкт оберега. Магия порога, вшитая в его кошачью природу Лили Поттер. Он был вынужден защищать этот «порог», эту «семью», даже если она состояла из маглов и его заклятого врага.

Он мурлыкал, чтобы успокоить ребёнка, потому что спокойный ребёнок означал меньше шума и меньше внимания со стороны Дурслей. Да, именно так. Это была стратегия. Самосохранение.

Он повторял это себе снова и снова, лёжа в темноте под лестницей, пока его тело, вопреки воле разума, не начинало мурлыкать снова, чувствуя тепло и покой спящего рядом Гарри.

Он ненавидел это. Но даже ненависть не могла противостоять врождённому заклинанию, наложенному на него самой Лили: быть оберегом. Защищать её сына. Даже ценой собственной, тёмной души.

Прошло два месяца. Два месяца унизительного лакания молока, сна в корзинке с врагом и борьбы с предательским мурлыканьем. Но за это время его ненависть не уснула. Она кристаллизовалась, стала острее и холоднее. Он научился подавлять мурлыканье, заставляя себя замирать и дышать глубже, когда теплое тело Гарри прижималось к нему. Это была его ежедневная медитация — сидеть в углу под лестницей и, сквозь сонную слабость котенка, собирать осколки своей воли.

И вот однажды утром это случилось.

Сначала он почувствовал лишь разницу в интенсивности света. Раньше его мир был абсолютно черным. Теперь он стал темно-серым. Он замер, не понимая. Потом серая пелена перед его глазами начала медленно рассеиваться, как туман.

Свет. Он видел свет. Смутный, размытый, лишенный деталей. Полоска желтоватого света под дверью чулана. Он моргнул, и мир на мгновение снова погрузился во тьму, а затем вернулся, уже чуть более четкий.

Это было потрясающе. Это было оскорбительно.

Его первым зрением был не тронный зал, не звездное небо, не лица преклоненных Пожирателей. Его первым зрением были пыльные доски пола, ножки корзины и край грязной пеленки.

Ярость, знакомая и почти уютная в своей неизменности, поднялась в нем. Он попытался встать на лапки. Они подчинились ему чуть лучше, чем раньше. Он сделал несколько шатких шагов, его тело покачивалось.

Он подошел к щели под дверью и уставился на тот узкий, яркий мир снаружи. Он видел полоску линолеума, край плинтуса и тень, прошедшую мимо. Это был Вернон Дурсль, его огромный живот, обтянутый полосатой рубашкой, на мгновение перекрыл свет.

Магл, — пронеслось в его сознании с ледяным презрением.

Он повернулся, чтобы осмотреть свое королевство. Чулан. Захламленный, пыльный. В углу — корзина, а в ней... он подошел ближе.

И впервые увидел его.

Гарри Поттер.

Не символ, не враг, не легенда. Просто младенец. Очень худой, с большими зелеными глазами, так невероятно похожими на глаза Лили. Эти глаза смотрели на него без страха, с легким любопытством. Одна маленькая ручка сжала прутик корзины.

Том смотрел на него, и его переполняли противоречивые чувства. Ненависть — да, острая и жгучая. Но теперь к ней добавилось нечто новое — визуальный контакт. Он видел не «проклятого мальчика», а хрупкое существо, полностью зависящее от тех, кто его ненавидел. Существо, не сильнее его самого.

Гарри потянулся к нему, издав какой-то неразборчивый звук.

Инстинкт оберега, та самая магия Лили, шевельнулась внутри, требуя подойти, потереться, успокоить. Том подавил его с такой силой, что все его тело напряглось. Он не моргнув смотрел на Гарри, и в его разуме, clear как никогда, родился новый, леденящий план.

Он не будет его убивать. Пока. Он не сможет, даже если бы захотел — магия оберега не позволит нанести прямой вред. Но он может сделать кое-что получше.

Он будет его воспитывать.

Он, Лорд Волдеморт, станет единственным по-настоящему близким существом для Гарри Поттера. Он будет его защищать от Дурслей, станет его единственным другом, его проводником в мир, который он ненавидел. Он вырастит его. Сформирует его. Сделает его своим самым верным орудием. Он отнимет у света его символ надежды и превратит его в свое величайшее творение.

Мысль была настолько прекрасной, что он чуть не замурлыкал от удовольствия. Но вовремя остановился.

В этот момент дверь распахнулась, впуская утренний свет и Петунью Дурсль. Она бросила на них беглый взгляд.

— Чтоб ни звука, — бросила она угрожающе и поставила на пол две миски: одну с размазанным пюре для Гарри, другую — с молоком для него.

Том медленно подошел к своей миске. Он уже не чувствовал прежнего унижения. Теперь у него был План. Он лакал молоко, глядя на Гарри своими новыми, ясными глазами. Глазами, которые видели не жалкого младенца, а глину. Глину, из которой он вылепит будущее.

Мир все еще был размытым, в серых тонах. Но Том Реддл впервые за долгое время увидел в этом будущем ясный, четкий контур. Свой контур.

Год. Целый год в этом магловском склепе, в теле пушистого карлика. Но Том не терял времени даром. Его разум, заточенный в кошачью оболочку, работал без устали. Он изучил каждый уголок дома Дурслей, каждую скрипучую половицу, каждый запах. Он знал расписание Вернона до минуты, предсказывал перепады настроения Петуньи по тому, как она хлопала дверцами шкафов, и научился избегать цепких, жестоких рук Дадли.

Он мог бегать. Бесшумно скользить по линолеуму и коврам, взлетать на подоконники и шкафы с одной грациозной пружинистой прыти. Его тело, наконец, стало послушным инструментом. Инструментом, у которого, как он с яростью обнаружил, был свой собственный, дурацкий завод.

Проблема начиналась с закатом. В его жилах будто закипала невидимая энергия. Мышцы начинали подрагивать, хвост нервно подергивался, а в ушах стоял нарастающий гул. Это было похоже на щелчок переключателя где-то в глубине его кошачьего мозга. Включался режим «БЕГ».

И вот он носился. Без цели, без плана, движимый одной лишь неукротимой, идиотской потребностью двигаться. Он носился кругами по гостиной, вскакивал на диван, с дивана на кресло, с разбегу врезался в дверной косяк и, отскочив, мчался дальше. Его когти, которые он точил об ножку кухонного стола в моменты особого раздражения, цеплялись за ковер, рвали обивку.

— Проклятый зверь! — орал Вернон, тряся газетой. — Сиди смирно!

Но Том не мог. В эти моменты его великий, темный разум был заложником гиперактивного тела. Он пытался бороться. Сидел, сжавшись в комок, и мысленно читал «Креденцию Мерлина», пытаясь усмирить дрожь в лапах. Но это помогало ненадолго. Стоило ему расслабиться на секунду, как его тело само catapulted его с места и неслось в новый безумный забег.

Однажды ночью, во время особенно яростного «заплыва» по коридору, его осенило. Если он не может подавить эту энергию, значит, ее нужно направить. Утилизировать. Сделать частью Плана.

Его пробежки обрели цель.

Он начал с мелких пакостей. Во время вечернего бега он незаметно задевал лапой вазу Петуньи, ставя ее на самый край полки. Через час, когда она проходила мимо, ваза падала и разбивалась. Он влетал на кухню, запрыгивал на стол и сталкивал на пол ложку, которую Петунья только что вымыла. Он прятал тапочки Вернона в самые неожиданные места, заставляя того пыхтеть и ругаться по утрам.

Это было мелочно. Это было ниже его достоинства. Но вид багровеющего лица Вернона или искаженной злобой физиономии Петуньи доставлял ему странное, глумливое удовольствие. Это была его маленькая месть. Его способ поддерживать в себе пламя ненависти в этом удушающем болоте нормальности.

Но главной его целью, как ни парадоксально, был Дадли.

Огромный, неуклюжий, вечно жующий младенец-тиран. Он тыкал в Гарри пальцами, отбирал его игрушки и орал так, что у Тома закладывало уши.

И вот, во время одного из своих «вечерних забегов», Том разработал тактику. Он выжидал, пока Дадли, ковыляя, направится к своей манежу. Затем, разогнавшись, он проносился у него между ног. Дадли, с его плохой координацией, с грохотом падал на пол, поднимая оглушительный рев.

Петунья бросалась к сыну, а Том в это время уже был под диваном, наблюдая за хаосом своими холодными, ясными глазами. Он защищал свою «глину». И одновременно получал садистское удовольствие.

Гарри, сидя в своем манеже, смотрел на эти представления широко раскрытыми глазами. И однажды, когда Том, запыхавшийся после очередной диверсии против Дадли, подошел к решетке, Гарри протянул к нему ручонку и радостно лопнул:

— Ки-ка!

Том замер. Это было не «мяу». Это было... имя? Прозвище? Созданное ребенком, который видел в нем не темного лорда, а странного, юркого друга, который вечно куда-то бежит и вечно оказывается рядом, когда падает его толстый кузен.

Том фыркнул и отвернулся, делая вид, что вылизывает лапу. Но что-то внутри него, какая-то предательская струнка, задрожало от чего-то, что было очень далеко от ненависти. Он тут же подавил это чувство, сосредоточившись на плане. На своем великом замысле.

Он снова уставился на Гарри. Мальчик улыбался ему.

«Радуйся, пока можешь, — думал Том, чувствуя, как по его лапам снова пробегает знакомая дрожь, предвещающая новый приступ гиперактивности. — Я сделаю тебя сильным. Я сделаю тебя своим. А потом... потом мы посмотрим».

И с этими мыслями он сорвался с места и помчался в очередной безумный спринт по коридору, оставляя за собой след из недоумения, разбитых безделушек и тихого смеха своего будущего темного протеже.

Следующие несколько лет пролетели в однообразном ритме унижений и мелких пакостей. Том научился в значительной степени управлять своими «вечерними забегами», направляя энергию в методичное исследование дома и оттачивание контроля над магией. Он мог уже не просто ронять вещи, а сбивать с полки конкретную, самую нелюбимую чашку Петуньи. Прогресс, как он себе говорил.

Гарри рос тихим, замкнутым мальчиком, вечно носящим слишком большую одежду и прячущим умный, пытливый взгляд от взрослых. И всё это время Том был его тенью. Его «Ки-кой». Он шипел на Дадли и его дружков, если те подбирались к Гарри слишком близко. Ночью, когда в доме стояла тишина, он сворачивался калачиком у него в ногах, борясь с мурлыканьем и внушая себе, что это просто поддержание температурного режима для ценного актива.

Он наблюдал. Он изучал. Он видел, как в Гарри зреет нечто — обидчивость, несправедливость, скрытая ярость. И Том лелеял это. Иногда, когда Гарри оставался один в чулане, Том подходил и терся о его ногу, не мурлыкая, а просто глядя на него своими пронзительными глазами, словно говоря: «Я вижу. Я понимаю. Они — ничто. Мы — другие».

И вот настал тот день. Первое сентября. В доме царил хаос — Дадли, уже надевший форму Смиренской школы, ревел из-за какой-то мелочи, Вернон суетился, Петунья пыталась пригладить непослушные волоссы Дадли.

Гарри, уже одетый в свои жалкие лохмотья, тихо сидел на стуле в прихожей, его старый рюкзак лежал у ног. Внутри был бутерброд с сыром, яблоко и несколько карандашей.

Том наблюдал с подоконника, чувствуя странное беспокойство. Он ненавидел эту суету. Он ненавидел мысль, что Гарри уйдет в этот магловский мир, этот рассадник посредственности. Его протеже, его глина, будет целый день подвергаться их тлетворному влиянию.

Гарри выглядел таким… маленьким и потерянным.

И тут Том почувствовал это. Необъяснимый, глухой позыв. Инстинкт, гораздо более древний, чем даже кошачий. Инстинкт оберега. Требование быть рядом. Магия Лили, вшитая в его сущность, зашевелилась, словно живой канат, потянув его к мальчику.

Он спрыгнул с подоконника, его лапы сами понесли его к рюкзаку. Он не думал. Он действовал. Пока Вернон орал на Дадли, а Петунья бегала по кругу, Том ловко просунул голову под flap рюкзака и втиснулся внутрь. Было тесно, пахло старым дерматином и яблоком. Он свернулся клубком на учебниках и бутерброде, зарывшись носом в хвост.

Он даже не осознал, что засыпает. Просто кошачий режим энергосбережения включился сам собой в темноте и тесноте этого импровизированного логова.

Его разбудили громкие голоса, визг тормозов и оглушительный рёв толпы. Том резко открыл глаза в полной темноте. Он был в движении. Его качало. Сквозь ткань рюкзака доносились крики, смех, плач.

Школа. Он в школе. В магловской школе. Что, чёрт возьми, он здесь делает?

Ярость, острая и мгновенная, вспыхнула в нём. Он, Лорд Волдеморт, прячется в рюкзаке, как какая-то игрушка! Он попытался развернуться, чтобы выбраться, но пространство было слишком узким. Его тело, подчиняясь панике, начало издавать низкое, тревожное урчание.

— Тише, Ки-ка, — прошептал сквозь ткань голос Гарри, и маленькая рука легонько потрогала рюкзак снаружи. — Всё хорошо.

Прикосновение и голос подействовали на него странным образом. Паника отступила, уступая место холодному, аналитическому интересу. Так вот он какой, этот мир. Так учатся маглы. Он притих, прислушиваясь.

Он слышал, как учительница, женщина с пронзительным голосом, заставляла детей читать по слогам. Слышал, как Дадли и его дружки шептали угрозы Гарри на перемене. Слышал, как Гарри, оставшись один, тихо вздыхал.

И Том лежал в темноте, и его разум работал. Это была бесценная информация. Полевое исследование среды, в которой обитает его будущий последователь. Он видел (вернее, слышал) унижения, которые терпит Гарри. Видел, как закаляется его характер.

В какой-то момент Гарри открыл рюкзак, чтобы достать яблоко. Свет ударил Тому в глаза. Он увидел склоненное над ним испуганное, но решительное лицо мальчика.

— Сиди тихо, ладно? — шепнул Гарри. — А то они тебя заберут.

И он протянул Тому крошечный кусочек яблока.

Том с отвращением отвернулся. Но мысль уже родилась и крепла. Он не просто оберег. Он наставник. Тень. Тайный советник. Он будет приходить сюда снова. Он будет следить за каждым шагом Гарри, направлять его, подпитывать его обиду.

Когда звонок возвестил об окончании уроков, и Гарри понес его обратно к Дурслям, Том уже строил планы. Его случайная вылазка открыла новые возможности. Он, Том Реддл, снова сел за парту. Правда, под партой. В рюкзаке.

Это было унизительно. Но великие цели, говорил он себе, оправдывают любые, самые унизительные средства. И его великая цель дремала сейчас прямо над ним, чувствуя вес своего странного, пушистого спутника и шепча ему ободряющие слова.

Школа стала традицией. Неприятной, раздражающей, но неотъемлемой частью его рутины, как вылизывание шерсти. Каждое утро, когда Гарри, съёжившись от ожидания крика, собирал свой убогий рюкзак, Том с величественным видом и внутренним вздохом занимал своё место внутри. Это был его крест. Его долг. Его стратегическая необходимость.

Он уже выработал ритуал. Забирался внутрь, топчась по учебникам и заветному бутерброду, сворачивался клубком и настраивался на долгие часы скуки, прерываемые лишь всплесками магловской необразованности и личными унижениями Гарри. Он стал специалистом по голосам.

Голос миссис Фигг, учительницы, звучал для него как пиление тупой пилы. Он мысленно составлял список её стилистических и логических ошибок. Голоса Дадли и его шайки — Пирса, Денниса, Малькольма — он классифицировал как «продукт дегенеративного скрещивания и избытка сахара».

Но главным объектом его изучения был, конечно, Гарри.

Том слышал, как тот тихо отвечал на вопросы, когда его спрашивали — часто правильно, но без всякого энтузиазма. Слышал, как замирало его дыхание, когда над ним насмехались. Слышал, как он бормотал себе под нос, оставшись один: «Всё нормально… Всё хорошо…»

«Нет, — мысленно поправлял его Том, лежа в темноте. — Ничего не нормально. Они — скоты, а ты — лев в западне. Помни это».

Он стал своеобразным невидимым телохранителем и подстрекателем. Однажды Пирс попытался стащить у Гарри рюкзак, чтобы выбросить его в унитаз. В тот самый момент, когда его пальцы коснулись замши, из полуоткрытой молции с шипением вырвалась мохнатая лапа и впилась когтями ему в руку. Пирс взвыл от неожиданности и боли. Гарри, воспользовавшись моментом, выхватил рюкзак и бросился прочь.

— Он там! У него там монстр! — ревел Пирс, показывая на кровоточащие царапины.

После этого к Гарри и его «проклятому рюкзаку» стали относиться с суеверным страхом. Пространство вокруг него на переменах стало немного свободнее.

Другой раз Гарри, сидя на задней парте, с тоской смотрел в окно на пролетающую птицу. Учительница, миссис Фигг, заметила это.

— Мечтаешь улететь, Поттер? — ехидно спросила она. — Думаешь, твои родители были птицами, раз разбились пьяными за рулём?

В рюкзаке что-то ёкнуло. Гарри сжал кулаки, губы его задрожали. И в этот момент из-под крышки рюкзака, стоявшего у его ног, послышалось низкое, угрожающее урчание. Оно было таким громким, таким неестественно глубоким для маленького животного, что миссис Фигг на секунду запнулась, смущённо оглянулась и, покосившись на рюкзак, поспешила продолжить урок.

Гарри наклонился и сунул палец под молнию.

— Спасибо, Ки-ка, — прошептал он.

Том, разумеется, не ответил. Но он позволил ему почесать себя за ухом ровно на три секунды, прежде чем отстраниться. Это была не благодарность. Это была награда за правильную реакцию. Мальчик учился держать удар. А он учился его прикрывать.

Вечерами, вернувшись в чулан, Том анализировал собранные данные. У Гарри был потенциал. Озлобленность копилась в нём, как вода в дамбе. Нужно было лишь направить её в нужное русло. Школа была идеальным полигоном. Она показывала Гарри всю гниль и несправедливость мира, готовя его к простой истине: сила — это единственное, что имеет значение.

И Том, тёмный лорд в обличье кота, спящий в рюкзаке своего врага, был единственным, кто предлагал ему эту силу. Пока что лишь в виде острых когтей и тихого, предупреждающего рычания из темноты. Но это было только начало.

Он терпеливо плел паутину, ниточка за ниточкой, связывая свою судьбу с судьбой мальчика-который-выжил. И самая прочная нить в этой паутине была прядена не из ненависти, а из чего-то гораздо более сложного и опасного — из привычки, необходимости и странного, извращённого чувства собственности.

В конце концов, разве скульптор не проводит долгие часы в пыльной мастерской, лелея кусок глины, который однажды станет его шедевром?

Это был один из тех редких дней, когда истощение взяло верх над бдительностью. Вернувшись с Гарри из школы, Том, вместо того чтобы занять свой наблюдательный пост на подоконнике, прикорнул прямо на коврике у входной двери. Последнее, что он ощущал — вибрацию от тяжёлых шагов Вернона наверху и сладковатый запах готовящегося Петуньей супа.

И ему приснилось.

Не сны о былом могуществе, не кошмары о падении, а странный, сюрреалистичный калейдоскоп его нынешней жизни, пропущенный через сито кошачьего сознания.

Он скидывал вазу с подноса Петуньи, и та разбивалась с мелодичным звоном, складываясь в уродливую мозаику. Он бежал от Хагрида, чьи гигантские сапоги грохотали позади, как обвалы. Потом он запрыгнул на плечо Гарри, и они вместе носились по бесконечному полю, преследуя улепётывающую Инфери. Потом он был во дворе, и его лапки, сами по себе, ловко подбросили в кипящий на улице котёл только что пойманную мышь.

И тут появилась Лили. Она улыбалась, глядя на котёл.

— Вот мой секретный рецепт, — сказала она ему подмигивая.

Джеймс, смеясь, выловил мышь из супа, запихнул её в пузырёк из-под Огневушки и выпил залпом. И тогда он, Джеймс, начал светиться ядовито-зелёным светом. Он предложил Лили поиграть в догонялки. Том догнал её, коснулся лапой — и она тоже засветилась зелёным. Они оба смеялись, пока их свет не стал ослепительным.

Потом Лили, всё ещё смеясь, надела чёрную мантию и серебряную маску Пожирателя. То же самое она сделала и с Джеймсом, на голове у которого сидел феникс и горько плакал. Птица взмыла вверх, её перья вспыхнули, и на её месте возник Дамблдор. Он грозил пальцем, отчитывая всех, но в особенности Тома, за тот некрасивый узор из осколков вазы. Потом его фигура поплыла, вытянулась, и вот уже перед ним стоял Люциус Малфой, смотрящий на него с ледяным презрением...

Том проснулся. Резко. Сердце колотилось где-то в горле. И он тут же понял — он не один. В комнате витал тот самый, знакомый запах — лимонных леденцов, старого дерева и безмятежной, всевидящей силы.

Дамблдор.

Старик сидел на стуле в гостиной, его взгляд был направлен на спящего кота. Полумесячные очки скрывали выражение его глаз, но Том почувствовал лёгкое, остаточное покалывание в собственном сознании. Леглименция. Прямо сейчас. Пока он спал.

Ужас, острый и животный, ударил в него. Он видел! Видел его сон! Этот бред, эту чепуху! Мышь в супе! Зелёный свет Лили! Пожиратель Джеймс!

Инстинкт самосохранения сработал быстрее мысли. Том сорвался с места и, не разбирая дороги, метнулся на кухню, к спасительной щели за холодильником. Он проскочил туда, но в последний момент почувствовал, как один из его когтей зацепился за что-то длинное, мягкое и спутанное.

Раздался тихий, но очень выразительный звук — нечто среднее между шуршанием и отрыванием.

Том, уже за холодильником, замер, вжавшись в пол. Снаружи наступила тишина. Потом раздался спокойный голос Дамблдора:

— Кажется, я пострадал за искусство. Или, точнее, за любопытство.

Том слышал, как Петунья что-то лепетала, извиняясь. Слышал, как Дамблдор поднялся.

— Не беспокойтесь, миссис Дурсль, — сказал он. — Просто кошачий каприз. Я получил всё, что хотел.

Наступила пауза. Том представлял, как старик смотрит в сторону холодильника, держа в руках клок своей знаменитой бороды.

— Вердикт, — произнёс Дамблдор, и в его голосе послышался едва уловимый, странный оттенок — нечто среднее между разочарованием и потерей, — кот чист. Безусловно, весьма... своеобразный экземпляр. Сны у него... очень кошачьи. Мышь в супе стала, пожалуй, решающим аргументом в его пользу. Но, — он сделал ещё одну паузу, — я бы посоветовал не оставлять его наедине с семейным сервизом. На всякий случай.

Шаги удалились. Дверь закрылась. Том ещё долго лежал за холодильником, дрожа от унижения и ярости. Он прошёл проверку. Его сочли «чистым». Из-за какой-то приснившейся мыши! Это было оскорбительнее, чем если бы его разоблачили.

Он проиграл. Дамблдор видел его унизительные, глупые сны. Видел, как он, Тёмный Лорд, бегает за крысой и валяется в супе.

В ту ночь, когда дом затих, Том выбрался из своего укрытия и устроился в ногах у спящего Гарри. Он был слишком потрясён, чтобы сопротивляться. Он закрыл глаза, и на этот раз его разум, наученный горьким опытом, услужливо подсовывал самые невинные, самые палёвые образы: мотки пряжи, сметану, солнечные зайчики на стене. Сны идеально послушного, идеально кошачьего кота.

Но глубоко внутри, под этой показной покорностью, тлела старая, знакомая ненависть. Он не простит этого унижения. Никогда. Однажды он вырастет. Однажды он вернёт себе силу. И тогда он найдёт способ вырвать из памяти Дамблдора тот самый сон и заставит его пересмотреть вердикт. Лично.

Прошло несколько дней, но жгучее унижение не утихало. Оно горело в Томе ярче, чем любая обида на Гарри или Дурслей. Дамблдор видел. Видел его сокровенный, постыдный бред. И, что хуже всего, *поверил* ему. Сочёл его настолько нелепым, что убрал Тома из списка угроз. Его, Лорда Волдеморта, списали со счетов из-за приснившейся мыши в супе! Это была не просто неудача — это было глумление над самой его сутью.

Мысль о том, что в сознании самого могущественного волшебника современности хранится эта запись, эта насмешка, не давала Тому спать. Он не мог есть. Даже его вечерние забеги потеряли былой азарт. Он сидел на подоконнике и смотрел в ночь, а в голове у него крутилась одна и та же навязчивая идея: этого не должно быть. Память должна быть уничтожена.

Но как? Он — кот. Без палочки. Без сложных заклинаний. Но он — маг. Его воля когда-то двигала горами. А сейчас она двигала вазоны Петуньи. Значит, воля — ключ.

Он начал экспериментировать. Он ловил воробья во дворе, смотрел ему в глаза и изо всех сил пытался стереть из его крошечного мозга память о только что съеденном хлебе. Воробей сначала замирал, потом начинал метаться, а потом улетал, явно сбитый с толку. Это сработало. Грубо, примитивно, но сработало.

Потом он проделал то же самое с пауком. С мышью, пойманной в подвале. Он учился. Он чувствовал, как его сознание, острое и цепкое, нащупывает чужую память — хрупкую, похожую на паутину структуру — и аккуратно, как ластиком, стирает нужную нить.

Он был готов. Вернее, он не был готов, но ждать больше не мог.

Он выбрал ночь, когда луна была скрыта тучами. Дом храпел. Даже Гарри спал беспробудным сном. Том устроился в своей корзине, закрыл глаза и отпустил своё сознание.

Он не знал, где Дамблдор. Не знал, как его найти. Но он помнил его. Помнил так ярко, как только мог. Помнил его запах, его безмятежную силу, холодный блеск очков. Он сосредоточился на этом образе. А потом — на том моменте. На себе, спящем на коврике. На ощущении постороннего присутствия в мыслях.

Он представлял это с яростной чёткостью. А потом — представлял, как эта картина тускнеет. Стирается. Закрашивается ровным, безликим серым цветом. Как страница в книге, с которой сошли чернила.

Он не посылал заклинание. Он не произносил слов. Он просто желал. Вкладывал в это желание всю свою ярость, всё своё унижение, всю свою оставшуюся силу. Он чувствовал, как что-то уходит из него — тонкая, но важная струйка энергии. Его тело задрожало от напряжения. В ушах зазвенело.

Где-то далеко, в Хогвартсе, в своей просторной спальне, Альбус Дамблдор, просматривавший старый фолиант, внезапно замер. Он провёл рукой по бороде, нащупывая тот самый, слегка потрёпанный клок. На его лице на мгновение мелькнула лёгкая тень недоумения. Он пытался вспомнить, почему на днях вдруг решил навестить Гарри Поттера. Он помнил сам визит, помнил разговор с миссис Дурсль... но причина? Смутное ощущение, что нужно проверить кота... что там было с котом? Кажется, он разбил вазу? Или не он?

Мысль уплыла, как дымка. Дамблдор покачал головой, смахнув усталость. Наверное, просто старение даёт о себе знать. Он снова углубился в книгу, а образ спящего рыжего котёнка навсегда стёрся из его памяти, не оставив после себя ничего, кроме лёгкого, ничем не подкреплённого ощущения, что коты — существа загадочные и иногда немного разрушительные.

В чулане дома №4 Том рухнул на дно корзины, словно подкошенный. Он дышал тяжело и прерывисто, его бока ходили ходуном. Он чувствовал себя опустошённым, вывернутым наизнанку. Это стоило ему огромных сил.

Но когда он, наконец, смог поднять голову, в его зелёных глазах горел не знакомый огонь ярости, а нечто новое — ледяное, безмолвное торжество.

Он сделал это. Он, беспомощный котёнок, проник в разум самого Альбуса Дамблдора и изменил его. Он стёр себя. Стал призраком, неучтённой переменной.

Он медленно перевел взгляд на спящего Гарри. Теперь никто не знал его тайны. Никто не стоял между ним и его протеже. Путь был чист.

Он подобрался поближе к мальчику, свернулся калачиком и на этот раз, впервые за долгое время, позволил себе тихое, победоносное мурлыканье. Оно звучало не как проявление слабости, а как гимн собственной силе. Тихий, кошачий гимм возрождающемуся Тёмному Лорду.

Одиннадцать лет в доме Дурслей пролетели для Тома в однообразной череде унижений, мелких пакостей и методичного наблюдения за Гарри. Мальчик рос, как сорная трава в щели асфальта — незаметно, но упорно. Том лелеял в нём каждую обиду, каждую вспышку гнева, каждую мысль о несправедливости. Его «глина» медленно, но верно принимала нужную форму.

И вот наступило утро, которое пахло переменами. В дом ворвался ветер, а с ним — совы. Множество сов. Том, дремавший на подоконнике, приоткрыл один глаз, наблюдая, как Вернон Дурсль, багровея, пытается отгородиться от магического мира забором из собственного возмущения. Это было смешно.

Потом пришёл Хагрид. Громоподобный, пахнущий болотом и тёмным лесом, он ворвался в их убогую реальность, как ураган. Том почувствовал знакомый привкус старой ярости — этот полусумасшедший великан когда-то унёс его, Тёмного Лорда, в корзинке. Но сейчас он сдержался. Он наблюдал.

Он видел, как Гарри получал своё письмо. Как его зелёные глаза, так похожие на глаза Лили, загорались изнутри смесью страха и восторга. «Ты — волшебник, Гарри». Эти слова, казалось, изменили саму атмосферу в комнате.

И тогда Хагрид, сияя от умиления, повернулся к Тому.

— А это, я смотрю, старый друг! Мурзик! — он протянул свою лапищу, чтобы погладить его.

Том отпрыгнул с безмолвным шипением, выгнув спину. Он не позволит этому громиле себя трогать.

— Хи-хи, характерный, — усмехнулся Хагрид, не обидевшись. — Ну, раз уж ты с ним в Хогвартс собираешься, тебе без этого не обойтись.

Он порылся в глубинах своего пальто и извлёк какой-то предмет. Он блестел в свете лампы. Это были ножницы. Но не простые. Их лезвия были из полированного перламутра, а ручки инкрустированы лунным камнем. Они выглядели одновременно и грубо, и изящно — типичное изделие Хагрида.

— Волшебные ножницы для стрижки когтей! — с гордостью провозгласил великан, протягивая их Гарри. — Особо стойким тварям, вроде твоего Мурзика, понадобятся. Ишь, какие у него коготки отросли!

Гарри с благодарностью взял подарок, его глаза сияли. А Том застыл, ощущая, как по его спине пробежал холодок. Эти… эти ножницы.

Его когти. Его единственное настоящее оружие в этом жалком теле! Тот самый инструмент, которым он царапал Дадли и его дружков, который цеплялся за ковры во время его ночных забегов, который был последним, самым физическим аргументом в его спорах с миром. И этот великан предлагал их подстричь?

Это было не просто оскорбление. Это была кастрация. Уменьшение и без того невеликой силы. С ним обращались как с домашним пушистиком, которому нужно подпилить коготки, чтобы он не портил мебель.

Он встретился взглядом с Гарри. Мальчик смотрел на него с новой, странной надеждой и… ответственностью. В его взгляде читалось: «Теперь я о тебе позабочусь».

Том медленно, не мигая, отступил в тень под диваном. Его чёрная шерсть слилась с мраком. Он не шипел, не выл. Его молчание было красноречивее любой ярости.

Внутри него бушевала буря. «Хогвартс, — думал он, глядя на блестящие ножницы в руках Гарри. — Я возвращаюсь домой. Но в каком виде? В виде прирученного зверька на поводке?»

Он посмотрел на свои когти, острые, как иглы, вполовину выпущенные. Нет. Он не позволит. Он найдёт способ спрятать их. Или найдет способ сделать так, чтобы эти ножницы «случайно» потерялись по дороге в школу.

Пока Гарри и Хагрид праздновали, строя планы на будущее, тёмный лорд под диваном давал себе новый обет. Его сила может быть ограничена, его тело — жалко, но его воля — нет. И никто, даже самый добродушный великан, не будет диктовать ему, как жить. Даже если для этого придётся пустить в ход все свои, ещё не подстриженные, когти.

Косой переулок обрушился на Тома водоворотом звуков, красок и запахов, от которых на мгновение потемнело в глазах. После лет, проведённых в выхолощенной, антимагической атмосфере дома Дурслей, эта концентрация волшебства была одновременно и шоком, и бальзамом на душу. Он дышал этим воздухом — пахшим сушёными травами, древними книгами, озоном от случайных заклинаний и тысячелетней пылью.

Он сидел на плече Гарри, цепко вцепившись когтями в его потрёпанную куртку. И впервые за долгое время каждый его коготь был на счету.

План был прост и унизителен: образцовое поведение. Он должен был быть самым спокойным, самым воспитанным, самым незаметным котом в истории магической Британии. Никаких шипений, никаких побегов, никаких порчи товаров. Один единственный промах — и Гарри или, что хуже, Хагрид, с энтузиазмом вспомнят о проклятых перламутровых ножницах.

Итак, Том вёл себя безупречно. Когда они зашли в «Гринготтс» и гоблины проводили по нему своими холодными, оценивающими взглядами, он не зашипел, а лишь прикрыл глаза, изображая скучающее безразличие. Когда они летели в безумной тележке по подземным рельсам, от страха у него заходился хвост и поджимались уши, но он лишь глубже вонзал когти в ткань куртки, не издав ни звука.

В «Мальчике-на-подушке» он, вместо того чтобы с разбегу запрыгнуть на самую высокую стопку матрасов и начать точить об них когти, с достоинством прошествовал за Гарри, лишь изредка косясь на мягкие, манящие бока постельных принадлежностей. Искушение было адским.

В «Кастрюльках и горшочках» он снобистски игнорировал летающие котлы, словно они были дешёвой пародией на настоящую магию.

Апогеем испытания стал зоомагазин. Запах перхоти, совиного помёта, сушёных жуков и шерсти сотен магических существ ударил ему в ноздри, пробуждая самые дикие инстинкты. Из угла доносилось мелодичное попискивание крошечных огнедышащих саламандр. Над головой пролетела стайка блестящих медоедов. А с прилавка на него смотрели огромные, гипнотические глаза жаб-гипнотизёров.

Каждая клеточка его кошачьего естества требовала охоты, погони, хаоса. Он чувствовал, как мускулы на спине непроизвольно напрягаются, а хвост начинает подёргиваться. Он видел, как Гарри с любопытством разглядывает ящик с пушистыми, оранжевыми хвостатыми жуками.

Всего один прыжок... — шептал ему внутренний голос. Один прыжок, и этот ящик опрокинется, и по всему магазину разбегутся такие аппетитные...

Но тут его взгляд упал на Хагрида, который умилённо наблюдал за ним. И Том вспомнил. Ножницы. Перламутр. Лунный камень.

Он сделал нечто невероятное. Он закрыл глаза, повернулся на плече Гарри спиной к искушению и начал... вылизывать лапу. Демонстративно. С преувеличенным спокойствием. Он был воплощением флегматичной кошачьей благопристойности.

— Смотри-ка, Гарри, — просипел Хагрид, — а Мурзик-то какой воспитанный. Прямо ангорский аристократ! И коготки, глянь, почти совсем не царапаются.

Том чуть не подавился собственной шерстью. «Ангорский аристократ»! Он, Лорд Волдеморт! Но он продолжил вылизываться, вкладывая в этот процесс всю свою презрительную ярость.

Он выдержал. Он прошёл через весь Косой переулок, не совершив ни единого проступка. Когда они вышли обратно на солнце, он чувствовал себя так, будто провёл десять часов в интенсивной медитации под аккомпанемент криков мандрагоры.

Гарри почесал его за ухом.

— Молодец, Ки-ка, — прошептал он. — Ты вёл себя просто прекрасно.

Том благосклонно принял ласку, позволив себе на три секунды включить тихое, почти неслышное мурлыканье. Это была не слабость. Это была награда за сверхчеловеческое самообладание.

Он посмотрел на свои когти, всё ещё целые и невредимые, впившиеся в плечо Гарри. Победа. Маленькая, тактическая, но победа. Он сохранил своё оружие. Он доказал, что может контролировать даже самые сильные инстинкты, если на кону стоит его сила.

И глядя на сияющее лицо Гарри, держащего свою новую палочку, Том с холодным удовлетворением думал, что первое испытание в его новом старом мире он прошёл на отлично. Теперь можно было готовиться к следующему — к Хогвартсу. И к встрече с призраками своего прошлого, которые даже не подозревали, что самый опасный из них вернулся. И сидит на плече у «мальчика-который-выжил», притворяясь воспитанным котёнком.

Возвращение в дом №4 на Тисовой улице после Косого переулка было похоже на возвращение в тюрьму после краткосрочного отпуска. Магия осталась за порогом, сменившись знакомой атмосферой уксуса, воска и подавленной злобы. Но на этот раз с Гарри и Томом было нечто новое — палочка из остролита и перо феникса, лежавшая на груди у мальчика, как обет иного будущего.

Том, уставший от напряжения образцового поведения, устроился на своей любимой полке в прихожей, откуда был виден и входная дверь, и дверь в чулан. Он свернулся калачиком, погружаясь в сон, полный образов кишащих магией улиц и планов на предстоящее обучение. Его когти, целые и невредимые, слегка пошевелились во сне, царапая деревянную поверхность полки. Это был жест бессознательной уверенности, маленькая победа, закреплённая на уровне инстинктов.

Он не услышал крадущихся шагов. Не учуял запаха раздражения и дешёвого одеколона, смешанного с запахом моющего средства. Петунья Дурсль, всё ещё кипевшая от унижения, которое ей устроил тот ужасный великан, искала хоть какую-то отдушину. И её взгляд упал на спящего кота.

Её глаза, узкие и злые, заметили глубокие царапины на свежевыкрашенной полке. И всё — чаша её терпения переполнилась. Этот зверь, это напоминание о её проклятой сестре и её уродливом мире, ещё и портит её дом!

Она вспомнила подарок того дикаря. Эти нелепые, блестящие ножницы. Идея оформилась мгновенно, подпитанная летней ненавистью.

Том проснулся от странного ощущения. Не боли, а... лёгкости. Неправильной, тревожной лёгкости на кончиках лап. Он инстинктивно попытался выпустить когти, чтобы встать.

Ничего не произошло.

Он посмотрел вниз.

Его когти — острые, изящно изогнутые, его главное орудие и символ его хоть и урезанной, но силы — были подстрижены. Аккуратно, почти профессионально. Кончики теперь были тупыми, скруглёнными, жалкими.

Рядом на полу стояла Петунья, с довольным и злобным выражением лица, протирая те самые перламутровые ножницы тряпкой.

— Чтобы больше не драл мебель, — бросила она ему, поворачиваясь к раковине.

В Томе что-то оборвалось. Не ярость. Ярость была горячей, а это ощущение было ледяным, пустым, как вакуум. Он не двинулся с места. Не зашипел. Он просто смотрел на свои лапы, не в силах поверить.

Это было хуже, чем любое физическое насилие. Это было системное, методичное уничтожение его агентности. Его лишили последнего элемента контроля. Он больше не мог бы вцепляться в обивку в порыве ярости, не мог бы грозно цокать когтями по полу, не мог бы в случае реальной опасности вцепиться в лицо врагу. Он стал... безопасным. Декоративным.

Он спрыгнул с полки. Ощущение было жутким — его поступь, обычно бесшумная и цепкая, теперь была неуверенной, почти шлепающей. Он дошёл до чулана, где Гарри, сияя, перечитывал «Квиддич с древности до наших дней».

Гарри выглянул.

— Ки-ка! Смотри, Петунья... похоже, подстригла тебе когти. Теперь ты совсем ручной!

Слово «ручной» повисло в воздухе, как яд.

Том посмотрел на Гарри. Он видел не злой умысел, а глупую, детскую радость. Мальчик искренне думал, что сделали ему лучше. Что он стал «удобнее».

В эту секунду Том понял нечто фундаментальное. Он мог ненавидеть Дурслей, мог строить грандиозные планы относительно Гарри, но он навсегда останется пленником своего тела и восприятия других. Для Дурслей он — паразит. Для Хагрида — забавный зверёк. Для Гарри — питомец. Даже его месть, его планы, его тёмное величие упирались в тупые ножницы и самодовольную ухмылку магловки.

Он молча прошёл в самый тёмный угол чулана и лёг, отвернувшись ко всем. Он не чувствовал ярости. Он чувствовал только холодную, безразличную пустоту вселенной, которая в очередной раз напомнила ему его истинное место.

Его когти были подстрижены. Но где-то в глубине, в самой сердцевине той химеры, что звалась ТомоМурзиком, что-то затаилось и заострилось. Нечто более опасное, чем когти. Беспощадная, безмолвная решимость.

Они хотели сделать его ручным? Хорошо. Он покажет им, что даже ручной зверь, если у него достаточно терпения и ума, может перегрызть глотку спящему хозяину. Просто для этого ему понадобится немного больше времени.

Унижение от подстриженных когтей не прошло. Оно осело на дне его сознания холодным, тяжёлым шлаком. Ярость была бесполезна. Демонстративное неповиновение — тем более. Петунья только и ждала повода вышвырнуть его на улицу или сделать что-то похуже. Нет, ему нужен был другой путь. Ответ, который бы не выглядел как ответ. Месть, которая бы воспринималась как естественное поведение.

И Том нашёл его. Если у него отняли одно оружие, он разовьёт другое.

Он начал с малого. Когда Гарри тайком приносил ему еду, Том отказывался от мягкого сыра или кусочков бутерброда. Вместо этого он требовал — настойчивым взглядом и тихим, но упрямым мяуканьем — твёрдые корочки хлеба, подсохшие и трудно грызющиеся. Он подбирал во дворе мелкие, прочные палочки и грыз их с упорством, которое не имело ничего общего с игрой.

Петунья сначала ворчала, но вскоре махнула рукой — тупее кота, только и всего. Гарри беспокоился, но Том демонстрировал прекрасное самочувствие и настойчивость.

Затем он перешёл на более серьёзные вещи. Он таскал из сарая Вернона старые, высохшие кисти, разгрызая их на щепки. Он находил в пыльных углах гаража обломки пластика и упорно работал над ними челюстями. Он даже умудрился раздобыть и погрызть старый ремешок от часов, оставленный на комоде.

Это не было бессмысленным разрушением. Каждый такой сеанс был для него изнурительной тренировкой. Он чувствовал, как напрягаются и крепнут мышцы на его шее и челюстях. Он учился правильно распределять силу, находить слабые точки в материале, концентрировать укус.

Его новое «хобби» стало идеальным прикрытием. Для Дурслей он был просто глупым животным с дурной привычкой. Они даже не подозревали, что каждое сломанное пёрышко кисти, каждый разгрызенный кусок пластика — это выстрел в их благополучие, пусть и отсроченный.

Однажды вечером, когда Вернон, пыхтя, смотрел телевизор, Том устроился неподалёку с подобранной во дворе прочной сосновой шишкой. Он методично, с тихим хрустом, откусывал от неё чешуйку за чешуйкой. Звук раздражал Вернона.

— Прекрати это, животное! — рявкнул он, швырнув в кота газетой.

Том не отпрыгнул. Он медленно поднял голову, его зелёные глаза встретились с налитыми кровью глазами Дурсля. Он не шипел. Он не выл. Он просто сжал челюсти на шишке, и раздался громкий, сухой хруст — шишка раскололась пополам.

Вернон на секунду замер, глядя на расколотую, как орех, шишку, и на неподвижного кота с невозмутимым взглядом. Что-то в этой сцене показалось ему... странным. Не по-звериному осмысленным. Он фыркнул и отвернулся к телевизору, но лёгкая тень беспокойства осталась.

Том с холодным удовлетворением вернулся к своему занятию. Он не просто точил зубы. Он готовился.

Он представлял, как однажды этими челюстями он перекусит провода в машине Вернона. Как перегрызёт ремни на его любимом кресле. Как в самый неподходящий момент перекусит ту самую, заветную резиновую утку, с которой Дурсль не расставался в ванной.

А потом его мысли заходили дальше. Годзилла, змея в зоомагазине, говорила, что у него ядовитые клыки. Но яд был ему недоступен. Зато сила... сила укуса могла быть его ядом. Представьте, что будет, если он вцепится кому-то в руку или в ногу и не просто поцарапает, а сомкнёт челюсти с силой, способной расколоть кость?

Он посмотрел на свои подстриженные, жалкие когти. Они больше не имели значения. Его оружием стала пасть. И дисциплина. И терпение.

Он снова принялся грызть шишку, уже почти полностью уничтоженную. Скоро, очень скоро они все узнают, что ручной кот с подстриженными когтями может быть куда опаснее дикого зверя. Особенно если этот кот — тёмный лорд, у которого не осталось ничего, кроме воли к власти и стальных челюстей, скрытых за бархатной перчаткой безобидности.

Тренировки продолжались с фанатичным упорством. Том грыз всё, что могло укрепить его челюсти: старые кости, которые он выкапывал в саду, резиновые игрушки Дадли, забытые в пыли гаража, даже деревянные ножки кухонных стульев, пока Петунья не прогоняла его с визгом. Он уже чувствовал разницу — его укус стал сильнее, увереннее. Мысль о мести, о восстановлении своего «арсенала», согревала его холодным, методичным огнём.

Однажды днем, воспользовавшись тем, что Дурсли были заняты просмотром телепередачи, Том устроил себе интенсивную сессию. Он нашел под сараем идеальный объект — толстый, прочный кусок кабеля в резиновой оплетке, выброшенный Верноном после очередного ремонта. Он вцепился в него, стараясь сомкнуть челюсти как можно глубже, чувствуя, как резина сопротивляется, а затем с хрустом поддается.

Азарт охоты, радость от разрушения, триумф от ощущения собственной силы — всё это переполняло его. Он тряс головой, рвя кабель, полностью отдавшись инстинкту. Он был хищником. Он был разрушителем. Он был...

ОСТРО!

Белая, молниеносная боль пронзила его. Острая, как лезвие, и невыносимо живая. Он разжал челюсти, отскакивая от кабеля, и в пасти тут же расплылся знакомый, металлический привкус крови.

Он прикусил язык.

Том замер, скрючившись от боли. Это была не просто физическая травма. Это было унижение. Глупейшая, идиотская ошибка, непростительная для существа, претендующего на интеллект. Он, с его блестящим умом, его стратегическим мышлением, в пылу погони за силой совершил оплошность уровня щенка, грызущего свою первую тапку.

Язык горел огнем. Каждый глоток слюны, смешанной с кровью, был напоминанием о его собственной уязвимости. Он сидел, прижавшись к прохладной стене сарая, и старался дышать глубже, пытаясь мысленно отгородиться от боли. Но она была навязчивой, постоянной, пульсирующей в такт сердцебиению.

Мысли, которые он так тщательно подавлял, вырвались на свободу. Что он делает? Что он вообще надеется доказать, грызя мусор в саду маглов? Что его великий план — это перекусывать провода и пугать толстого ребенка? Он — тень, пародия, жалкое подобие того, кем был.

Боль в языке медленно утихала, сменяясь тупой ноющей пульсацией. Но осадок остался. Горечь. Не только от крови.

Он посмотрел на свой искалеченный язык в отражении лужи. Небольшая ранка, но достаточно глубокая. Есть будет больно. Даже мурлыкать — и то больно.

С этого дня его тренировки стали другими. Менее яростными, более осознанными. Каждое движение челюстей было теперь выверено, контролируемо. Он больше не позволял инстинкту брать верх над разумом. Боль стала его учителем. Жестоким, но эффективным.

Он все еще грыз. Он все еще укреплял челюсти. Но теперь он делал это не как разъяренный зверь, а как мастер, оттачивающий свой последний, самый важный инструмент. Он научился чувствовать каждую мышцу, каждый зуб, понимать предел прочности материала... и предел прочности собственного тела.

Он понял, что сила без контроля — это не сила, а просто хаотичное разрушение. А хаос когда-то уже привел его к падению. Он не собирался повторять старых ошибок. Даже в теле кота.

Подстриженные когти, прикушенный язык... может, это и были неудачи. Но каждая такая неудача закаляла его, делала не просто сильнее, а умнее. И гораздо, гораздо опаснее.

Хогвартс-экспресс был для Тома оглушительным, тесным и душным возвращением в мир, который он когда-то считал своим. Он сидел на коленях у Гарри, притворяясь спящим, но его уши, поворачиваясь как локаторы, улавливали каждый звук: смех, возбуждённые крики, перешептывания, звон волшебных сладостей. Он ненавидел эту суету. Но это был его новый фронт.

Когда в купе ввалился долговязый, веснушчатый мальчишка с потрёпанным чемоданом и залихватским «Кто-нибудь тут не занят?», Том насторожился. Рон Уизли. Отпрыск одной из самых ярых «светлых» семей. Идиот, но потенциально полезный идиот. Его можно было использовать, чтобы привязать Гарри к магическому миру, сделать его более уязвимым для влияния.

Поначалу всё шло неплохо. Гарри, голодный до общения, легко поддался на простодушное обаяние Уизли. Том лежал, притворяясь бездушным комком шерсти, и строил планы. Возможно, он даже позволит этому рыжему подкармливать себя жуками из шоколадных карточек, чтобы завоевать доверие.

Но потом начался разговор о Домах.

— ...только не в Слизерин, — говорил Рон, и в его голосе сквозила неподдельная неприязнь. — В Слизерин попадают всякие тёмные типы. Вы знаете, Тот-Кого-Нельзя-Называть был из Слизерина.

Воздух в купе словно сгустился. Том почувствовал, как Гарри напрягся. А в груди у самого Тома что-то холодное и ядовитое шевельнулось. Это он-то «тёмный тип»? Этот неотёсанный пацан, пахнущий старой одеждой и дешёвыми сладостями, смеет...

Затем Гарри, желая сменить тему, неудачно ляпнул про волшебные деньги. И тут Уизли, сгорая от глупой гордости и уязвлённого самолюбия, полез в карман.

— У нас тоже есть волшебство! — выпалил он, и его рука, сжатая в кулак, с жилеткой-невидимкой внутри, резко двинулась к лицу Гарри. Это был не удар, а скорее неловкий, агрессивный жест.

Но Том не видел намерений. Он видел угрозу. Резкое движение. Кулак, направленный в лицо его протеже. Его глины. Его будущего орудия.

Мыслей не было. Сработал инстинкт оберега, усиленный годами тренировок челюстей.

Он был уже не на коленях Гарри. Он был в воздухе. Молниеносный, чёрный, беззвучный. Он не шипел, не выл. Его пасть, вооружённая окрепшими зубами, сомкнулась на запястье Рона.

Это не был предупреждающий укус. Это был аккуратный, но невероятно сильный и болезненный захват. Том чувствовал под зубами кость и вцепился в неё с такой силой, что Рон вскрикнул не от испуга, а от настоящей, острой боли.

— АЙ! Он меня укусил! — завопил Уизли, тряся рукой, с которой свисал тёмный, свирепый кот.

Том разжал челюсти и грациозно приземлился на сиденье, тут же превратившись обратно в безмятежный, сонный комочек шерсти. Он даже притворно зевнул, демонстрируя полное равноправие к происходящему.

— Мурзик! — испуганно воскликнул Гарри, хватая кота и прижимая к себе. — Прости, он... он, наверное, подумал, что ты нападаешь на меня!

Рон, хватаясь за покусанное запястье, смотрел на кота с оторопью и страхом. Тот сейчас выглядел совершенно невинно.

— Он... он просто лежал тут, как шапка! — пробормотал он, не в силах поверить, что этот самый «комок шерсти» только что чуть не переломал ему руку.

— Он у нас защитник, — с гордостью сказал Гарри, поглаживая Тома, который, к своему собственному ужасу, начал тихо мурлыкать — от адреналина и удовлетворения.

Том закрыл глаза, делая вид, что засыпает. Внутри же он испытывал странную смесь чувств. Ярость на Уизли за его слова о Слизерине. Удовлетворение от хорошо нанесённого удара. И лёгкую досаду на свой вышедший из-под контроля инстинкт защитника.

Но был и плюс. Теперь Уизли, да и, наверное, все остальные, будут знать, что у Гарри Поттера есть не просто кот. У него есть оружие. Оружие, которое выглядит как безобидная чёрная шапка, но способное вцепиться в горло любому, кто посмеет угрожать его хозяину.

И пока поезд нёс их к Хогвартсу, Том с холодным удовлетворением думал, что его репутация начинает работать на него. Пусть боятся. Пусть все боятся безобидного, на первый взгляд, кота. Это только начало.

Поезд мчался, унося их прочь от мира Дурслей, но Тому не было покоя. Его укус, кажется, произвёл нужный эффект — Рон сидел, потирая запястье и украдкой косясь на него, разговор стал более сдержанным. Гарри, однако, казалось, только обрадовался этой демонстрации преданности, и его поглаживания стали ещё более навязчивыми. Том терпел, затаившись и строя планы, как использовать эту новообретённую репутацию «защитника».

И тут дверь купе снова отворилась. На пороге стояла девочка с густыми каштановыми волосами и большими, очень умными глазами. Она пахла новыми книгами, акациио-противопохмельным зельем и… уверенностью. Чрезмерной уверенностью.

— Вы не видели, тут у кого-то жаба пропала? — выпалила она, и её взгляд сразу же переключился на Гарри. — О, это ты! Гарри Поттер! Я Гермиона Грейнджер. Очень приятно.

Том почувствовал, как напрягся. Грейнджер. Сквозь неё так и прёт магловское происхождение. Грязнокровка. Самоуверенная, начитанная, пахнущая зубной пастой и амбициями. Самый ненавистный для него типаж.

И тут её взгляд упала на него.

— О, какой прелестный кот! — воскликнула она, и её рука, без всякого приглашения, потянулась к его голове.

Внутри Тома всё содрогнулось. Не смей прикасаться, грязнокровка! Его шерсть дыбом встала бы, если бы он позволил. Вместо этого он замер, превратившись в статую, его глаза, узкие щёлки, следили за приближающейся рукой.

Её пальцы коснулись его шерсти между ушей. Они были… тёплыми. Уверенными. И чертовски искусными. Она не просто тыкала, а гладила с правильным нажимом, попадая точно в то место, которое у кошек принято считать священным.

В глубине его горла, совершенно против его воли, зародился предательский вибрационный импульс. Муррр…

НЕТ!

Том с силой, от которой заныли собственные мускулы, подавил этот звук. Он превратил его в короткий, удушливый выдох, больше похожий на попёрхивание. Внутренняя борьба была титанической. Каждая клетка его кошачьего естества, каждая молекула магии оберега, вшитой Лили, требовала расслабиться и поддаться ласке. Ведь это был дружественный жест. Жест, направленный на защитника Гарри.

Но его человеческая, тёмная половина рвала и метала. Это грязнокровка! Она не имеет права! Её прикосновение — осквернение!

— Ой, кажется, он нервный, — заметила Гермиона, но не убрала руку. Наоборот, она продолжила гладить, теперь уже под подбородком. — После укуса Рона это неудивительно. Беспокойство — обычное дело для животных в новой обстановке.

«Я не животное, ты нахальная девчонка!» — проревел он мысленно, закатывая глаза так, что становились видны белки. Его тело было напряжено, как струна, но под её пальцами оно предательски начинало расслабляться.

— Смотри-ка, он таки мурлыкает! — радостно воскликнул Гарри.

Это была ложь. Том не мурлыкал. Он издавал низкий, напряжённый гул, похожий на работу крошечного, перегруженного генератора где-то у него в груди. Это был звук ярости, борющейся с физиологией.

Гермиона улыбнулась, явно довольная собой.

— Видишь, Рон, если обращаться с ними правильно, они совсем не опасны.

Рон что-то пробормотал про «зубы-то у него всё ещё есть», потирая своё запястье.

Наконец, после нескольких бесконечных секунд, Гермиона убрала руку, чтобы продемонстрировать свои познания в заклинаниях. Том немедленно спрыгнул с колен Гарри и устроился в самом дальнем углу купе, демонстративно повернувшись к ним спиной. Он чувствовал себя осквернённым. Побеждённым. Этими умелыми пальцами грязнокровки ему был нанесён урон пострашнее, чем любым ножницам.

Он дал себе клятву. Он найдёт способ сделать так, чтобы эта Грейнджер пожалела о том дне, когда решила погладить Тёмного Лорда. Может, он перегрызёт переплёты всех её учебников. Или наложит когти на её мантию. Или… или просто в следующий раз, когда она протянет руку, он не станет сдерживать свой укус.

Но даже строя эти планы мести, он с ужасом чувствовал, что остаточное приятное ощущение от её рук ещё не совсем покинуло его. И это злило его больше всего на свете.

Дверь купе отворилась снова, и на этот раз в проёме возникла фигура, от которой Тома ударило волной противоречивых чувств. Белокурый, с острым, надменным лицом и безупречными манерами — Драко Малфой. Потомок одной из самых древних чистокровных семей. Живое напоминание о том, кем Том Реддл когда-то хотел быть — аристократом, властителем, окружённым преданными последователями.

— Правду говорят? — высокомерно начал Драко, глядя на Гарри. — Что Гарри Поттер в этом купе?

Его взгляд скользнул по Рону, пренебрежительно сморщился, задержался на Гермионе с её пока ещё не сменённой магловской одеждой, и наконец упал на Тома.

И тут что-то изменилось. Надменность в глазах Малфоя сменилась мимолётным, но живым интересом знатока. Он внимательно, почти с почтением, разглядывал Тома.

— Поттер, это твой кот? — спросил он, и в его голосе прозвучало неподдельное любопытство.

— Да, это Мурзик, — настороженно ответил Гарри.

Драко сделал шаг вперёд, не сводя с Тома глаз.

— Кот-оберег. Исключительно редкая порода. Отец говорил, что за последнего проданного на аукционе платили гору галлеонов. Срок жизни... почти вечный, если не случится несчастья. — Он говорил это с тем же тоном, каким обсуждал бы фамильное серебро или редкое зелье.

Том сидел неподвижно, чувствуя, как в нём борются две силы. Одна — старый рефлекс чистокровного сноба, узнающего «своего». Другая — ярость на то, что его, Лорда Волдеморта, обсуждают как дорогую безделушку.

Драко, казалось, ждал какой-то реакции. Он внимательно смотрел на хвост Тома, который был угольно-чёрным от кончика до основания.

— Интересно... — протянул Малфой, и в его глазах мелькнуло понимание. — Ты знаешь, Поттер, что коты-обереги... особенны? Среди них есть те, кто не выносит магглорождённых. А есть... другие, — он брезгливо поморщился, — кто, наоборот, питает отвращение к чистокровным волшебникам. У вторых, — Драко сделал паузу для драматизма, — всегда рыжий кончик хвоста. Всегда. А нейтралы могут быть любого окраса.

Он снова посмотрел на идеально чёрный хвост Тома, и на его лице появилось что-то вроде уважительного одобрения.

— Похоже, твой питомец обладает безупречным вкусом. Он определённо из первой категории.

В купе повисла неловкая тишина. Гермиона покраснела, Рон сжал кулаки, а Гарри выглядел смущённым.

Том же был ошеломлён. Его мгновенная, инстинктивная неприязнь к Гермионе... была ли это его неприязнь, Тома Реддла? Или это было запрограммировано в его новую, кошачью природу? Он был котом, который «не выносил магглорождённых». Это идеально совпадало с его собственными убеждениями. Но... было ли это его выбором?

Мысль была тревожной. Что, если его ненависть — не его собственная воля, а всего лишь инстинкт, вшитый в породу? Что, если он — всего лишь марионетка своих генов, как и все эти жалкие существа, которыми он когда-то помыкал?

Драко, довольный произведённым эффектом, кивнул Гарри.

— Подумай над моим предложением, Поттер. Некоторые семьи могут быть тебе полезнее других. И, судя по твоему коту, ты интуитивно это понимаешь.

С этими словами он удалился.

Том остался сидеть, переваривая услышанное. Его чёрный хвост неподвижно лежал на сиденье. Символ его «безупречного вкуса». Символ того, что его отвращение к грязнокровкам — не плод интеллектуальных размышлений, а нечто данное, как цвет шерсти.

Он посмотрел на Гермиону. Теперь его ненависть к ней была сложнее. В ней появилась капля сомнения. Он ненавидел её, потому что она была грязнокровкой? Или потому что его кошачья сущность заставляла его ненавидеть её? И была ли разница?

Впервые за долгое время его уверенность в собственной автономии дала трещину. Он всегда считал себя архитектором своей судьбы. А теперь оказалось, что он, возможно, всего лишь актёр, играющий роль, написанную для него самой его биологией.

Это открытие было горше, чем любой укус, любая стрижка когтей. Оно било в самую основу его «я». И от этого осознания его ненависть к грязнокровкам, как ни парадоксально, стала только острее. Ведь если его убеждения — не его выбор, то что тогда в нём осталось от настоящего Тома Реддла?

Хогвартс-экспресс, наконец, с грохотом и шипением остановился. Суматоха, крики «Первокурсники, сюда!» и влажный, холодный ночной воздух, ворвавшийся в распахнутые двери, заставили Тома сжаться в комок на плече у Гарри. Всё было плохо. Но самое ужасное ждало впереди.

Они вышли на перрон, и на них обрушился ледяной осенний ливень. Капли, крупные и тяжёлые, моментально пропитали его идеально чёрную шерсть. Том ахнул от возмущения. Это было отвратительно! Вода затекала за уши, леденя кожу, шерсть облепила его тело, сделав его вдвое меньше и несчастнее. Он ненавидел мокнуть. Это чувство было таким же острым и иррациональным, как и его неприязнь к грязнокровкам — глубоко вшитый, кошачий инстинкт.

— Бр-р-р, — пробормотал Гарри, поднимая воротник куртки. — Бежим, Ки-ка, простудишься.

Бежать? Бежать по мокрым, скользким камням, когда каждый шаг отдаётся холодом в подушечки лап? Это было новым кругом ада.

А потом он увидел их. Лодки. Маленькие, шаткие, без всяких бортов, по сути. И они должны были плыть на них по этому чёрному, бесконечному озеру, с которого дул пронизывающий ветер.

— По четыре человека в лодку! — проревел голос Хагрида, который, казалось, абсолютно не боялся ни дождя, ни холода.

Гарри, Рон и Гермиона втиснулись в одну из лодок. Том сидел на плече Гарри, превратившись в мокрую, дрожащую и глубоко несчастную тень былого величия. Когда лодка отчалила, его охватила паника. Под ним не было твёрдой земли. Только зыбкая, ненадёжная деревяшка и тёмная, холодная пучина. Каждый всплеск волны, брызгавший на него, заставлял его вздрагивать и вжиматься в Гарри с силой, от которой у мальчика перехватывало дыхание.

— Эй, полегче, Мурзик, — попытался успокоить его Гарри.

Но Том не мог расслабиться. Он ненавидел это. Ненавидел воду, ненавидел холод, ненавидел эту уязвимость. В его прежней жизни ничто не могло заставить его так просто дрожать от элементарных стихий. Он повелевал куда более страшными силами. А теперь... теперь он был беспомощным комком шерсти, которого могла опрокинуть случайная волна.

Он сидел, уставившись на удаляющийся берег, и его переполняла чёрная, беспомощная ярость. Все эти годы он лелеял планы о возвращении силы, о мести, о власти. А реальность оказалась куда прозаичнее: чтобы выжить и осуществить свои планы, ему предстояло сначала справиться с базовыми, унизительными страхами своего нового тела.

Наконец, показался Хогвартс. Величественный, сияющий огнями в ночи. Вид замка, который он когда-то считал своим единственным домом, вызвал в нём странную смесь ностальгии, ненависти и... надежды. Здесь была магия. Реальная, концентрированная магия. Может быть, здесь он найдёт способ обойти ограничения своей кошачьей формы.

Лодки причалили к подножию замка. Том чуть ли не выпрыгнул на сухую каменную плиту первым, отряхиваясь с таким остервенением, будто пытался сбросить с себя всю эту поездку — и дождь, и холод, и унижение.

Он был мокр, продрог и зол на весь мир. Но он был здесь. В Хогвартсе. И пока он следовал за первокурсниками в замок, оставляя за собой мокрые следы лап, он дал себе слово: он найдёт способ никогда больше не мокнуть, не мёрзнуть и не плавать на этих дурацких лодках. Возможно, для этого придётся стать призраком. Или научиться телепортации. Или просто устроиться на постоянное жительство в камине в гостиной Гриффиндора.

Что-то. Он найдёт что-то. Потому что Тёмный Лорд не должен дрожать от осеннего дождя.

Вестибюль Хогвартса оглушил Тома. Не размерами — он был велик, но не более чем тронный зал в его прошлой жизни. Его оглушила концентрация *жизни*. Призраки, пролетающие сквозь стены, болтовня сотен студентов, гул голосов, эхом отражавшийся от каменных сводов. И магия. Она была повсюду — в самом воздухе, в камнях под лапами, в мерцающих факелах. После лет в магловской пустоте это было как глоток ледяной воды после долгой жажды.

Он сидел на плече Гарри, стараясь выглядеть как можно более незаметно, но его глаза, прищуренные от света, жадно впитывали каждую деталь. Вот Снейп, его бывший последователь, с лицом, высеченным из жёлчного камня. Вот Минерва МакГонагалл, всё такая же строгая и подтянутая. А вот... его взгляд на мгновение задержался на хрупкой, нервной фигурке Квиррелла, и что-то тёмное и знакомое ёкнуло глубоко внутри. Но ощущение было мимолётным, затерявшись в общем водовороте впечатлений.

И вот их повели в Большой зал. И если вестибюль оглушал, то зал ослеплял. Потолок, отражающий ночное небо, тысячи парящих свечей, четыре длинных стола, за которыми сидели студенты, и возвышение для преподавателей. И тишина. Напряжённая, полная ожидания.

Том прижался к Гарри, чувствуя, как по его спине пробегают мурашки. Он был здесь. В самом сердце мира, который когда-то хотел завоевать. И всё, что он мог сделать, — это сидеть и смотреть.

Профессор МакГонагалл поставила на табурет старую, потрёпанную Распределяющую Шляпу. Том смотрел на неъ с холодным любопытством. Он помнил её. Помнил, как она коснулась его головы и почти мгновенно выкрикнула «Слизерин!».

И вот началось распределение. Имена, фамилии, крики Шляпы. Том наблюдал, анализируя, сортируя. Уизли — Гриффиндор, конечно. Девочка Браун — тоже. И тут...

— Грейнджер, Гермиона!

Девочка с каштановыми волосами нервно подошла к табурету. Шляпа едва коснулась её головы, как крикнула: «ГРИФФИНДОР!»

Том почувствовал странное удовлетворение. Грязнокровка среди львов. Предсказуемо и символично. Его чёрный хвост дёрнулся.

И наконец...

— Поттер, Гарри!

Шёпот пробежал по залу, когда Гарри сделал шаг вперёд. Том замер, все его чувства обострились. Это был решающий момент. От того, куда попадёт Гарри, зависели его будущие планы. Слизерин был бы идеален — там он мог бы лелеять тёмные стороны мальчика. Но... Шляпа просидела на голове Гарри долго. Очень долго. Том видел, как лицо Гарри искажается от внутренней борьбы. «Только не в Слизерин», — прошептал он, и Том почувствовал, как что-то холодное сжимается у него внутри.

«НЕТ!» — закричал он мысленно. «Он должен быть со мной! Он мой!»

И в этот момент Шляпа, казалось, повернулась в его сторону. Не физически, но Том почувствовал на себе её незримое внимание. Ощущение было таким же, как тогда, когда Дамблдор смотрел на него спящим, — всевидящее, проникающее в самую душу.

Он инстинктивно вжался в плечо Гарри, пытаясь спрятаться, сделать себя меньше, неинтереснее. Он чувствовал, как древнее сознательство Шляпы скользит по краю его собственного, запутанного разума. Оно не пыталось его распределить. Оно... узнавало.

Прошла вечность. И затем Шляпа широко раскрыла свой рупор и прокричала на весь зал:

— ГРИФФИНДОР!

Зал взорвался аплодисментами. Гриффиндорский стол ревел громче всех. Гарри, бледный и взволнованный, побежал к своим новым однокурсникам.

Том же остался сидеть на его плече, оглушённый рёвом толпы и тишиной собственного поражения. Гарри был потерян для Слизерина. Его протеже, его глина, оказалась среди тех, кого он презирал больше всего.

Но по мере того как он смотрел на сияющее лицо Гарри, на его новых друзей — Уизли и Грейнджер, — в нём закипала новая, холодная решимость. Нет, он не сдавался. Гриффиндор со своим дурацким героизмом и братством? Прекрасно. Это сделает его падение ещё более эффектным. Он, Том Реддл, тень на плече «золотого мальчика» Гриффиндора, будет медленно, день за днём, отравлять его изнутри. Он превратит их символ надежды в своё самое страшное оружие.

И когда он смотрел на ликующих гриффиндорцев, его зелёные глаза горели не яростью, а холодным, безжалостным терпением. Игра только начиналась. А он был очень, очень терпеливым котом.

Гарри погрузился в водоворот школьной жизни. Уроки, новые друзья, обживание гостиной Гриффиндора — всё это отнимало у него львиную долю внимания. И Том, к своему первоначальному раздражению, а затем и холодному принятию, понял: он больше не может быть тенью, неотступно следующий за своим протеже. Гарри должен был научиться стоять на своих ногах, чтобы потом падение было болезненнее. А у Тома… у Тома появились свои дела.

Первой и самой насущной проблемой стала миссис Норрис.

Том впервые столкнулся с ней в коридоре на третий день. Тощее, пыльно-серое создание с лампоподобными глазами, пахнущее старой шваброй и доносами. Их взгляды встретились, и между ними мгновенно пробежала искра взаимной, животной неприязни. Миссис Норрис увидела в нём чужака, посягнувшего на её территорию. Том увидел в ней жалкого, прирученного сторожа, но сторожа, наделённого властью в лице её хозяина.

И она была… настойчива. Словно чувствуя в нём нечто большее, чем обычный кот, она начала преследовать его. Не с враждебными намерениями — нет, с чем-то гораздо более худшим. С интересом. С навязчивым, кошачьим любопытством, которое граничило с притязаниями.

Она терлась о его бок, когда он пытался пройти мимо. Она сидела напротив него в столовой, неотрывно глядя. А однажды, застав его за изучением гобелена с изображением танцующих троллей, она издала гортанный, призывный звук и сделала характерный изгиб спины.

Тома пробрала дрожь омерзения. Это было… предложение. Примитивное, кошачье, отвратительное. Он, Лорд Волдеморт, потомок Салазара Слизерина, и эта… эта консерва!

С тех пор начались погони. Увидев вдали её тощую фигурку, Том разворачивался и пускался в бегство. Он не боялся её. Он бежал от унижения, от самой возможности быть замешанным в такой низменной, биологической фарсе. Мысль о том, что Филч мог стать ему в каком-то извращённом смысле «приёмным отцом», а миссис Норрис — «супругой», была хуже, чем любое заклинание, которое мог на него наложить Дамблдор.

Именно эти побеги привели его к осознанию своей новой роли. Спасаясь от миссис Норрис, он облазил десятки потайных уголков, коридоров и пустующих классов. Он узнал Хогвартс. По-настоящему. Не как студент или профессор, а как его полноправный, хоть и пушистый, обитатель.

И у него созрела мысль: почему бы и нет? Он живёт здесь. Его «глина» находится здесь. Его прошлое и, возможно, будущее — здесь. А значит, Хогвартс — его территория. Весь. От подземелий Слизерина до самых высоких башен.

Однажды вечером, когда Гарри делал домашнее задание по зельеварению с Гермионой и Роном, Том бесшумно выскользнул из гостиной Гриффиндора. Его цель была проста — гостиная Слизерина. Ему нужно было взглянуть на своё былое гнездо. Увидеть, во что оно превратилось.

Пробраться в подземелья было несложно. Память, притуплённая годами в теле кота, всё ещё хранила нужные маршруты. Он остановился перед голой каменной стеной, за которой, он знал, скрывался вход.

— Чистота крови, — прошипел он мысленно, вкладывая в эти слова всю свою старую веру и новую, циничную ностальгию.

Каменная стена отъехала с тихим скрежетом.

Гостиная Слизерина почти не изменилась. Тот же зелёный свет, льющийся из-под озера, те же кожаные кресла, те же гобелены. В воздухе витал запах старого дерева, дорогого зелья и холодной воды. И было… пусто. Не физически — несколько студентов сидели в креслах, тихо разговаривая. Но пусто духовно. Не было того ощущения амбициозной, кипящей энергии, которое он помнил. Была лишь сонная, самодовольная атмосфера клуба для избранных.

Один из студентов, старшекурсник, заметил его.

— Смотри-ка, чёрный кот. Откуда ты взялся?

Том стоял неподвижно, его зелёные глаза скользили по знакомым стенам. Он чувствовал себя призраком, наблюдающим за своим прошлым, которое больше ему не принадлежало.

— Похож на кота-оберега, — заметил другой. — Дорогая штука. Наверное, чей-то из профессоров.

Том развернулся и вышел, не дожидаясь, пока стена за ним закроется. Ему не нужно было здесь оставаться. Слизерин был частью его территории, но не более того. Его настоящее место было там, наверху, среди гриффиндорцев, где кипели настоящие страсти, где рос его проект.

Он вернулся в гостиную Гриффиндора как раз к тому моменту, когда Рон пытался заставить свое перо писать зелёными чернилами и перепачкал всю пергамент. Гарри смеялся. Гермиона что-то ему строго объясняла.

Том прыгнул на спинку дивана за спиной Гарри и устроился там, свернувшись калачиком. Он был дома. На своей территории. И пока он наблюдал за своим протеже, он знал, что его планы медленно, но верно продвигаются вперёд. А что до миссис Норрис… ну, с ней он просто будет бегать быстрее. У него не было времени на кошачьи романы. У него была империя, которую нужно было построить. Один укус, один хорошо направленный взгляд, один шепот на ухо спящему Гарри за раз.

Слухи в Хогвартсе распространялись быстрее, чем Пивз мог нахулиганить. И скоро история о том, как новый чёрный кот-оберег Гарри Поттера отчаянно бегает от миссис Норрис, стала достоянием общественности. Студенты, завидев мелькающую тёмную молнию и увязающуюся за ней тощую серую тень, покатывались со смеху. Но настоящую пищу для сплетен это дало преподавательскому составу.

Однажды за ужином в Большом зале профессор Флитвик, сидевший рядом с профессором Снейпом, вдруг хихикнул, указывая своей маленькой ручкой в сторону дверного проема. Оттуда, как из катапульты, вылетел Том, за ним, отчаянно цокая когтями по камню, мчалась миссис Норрис.

— Бедняга, — прочирикал Флитвик. — Наш новый пушистый резидент, кажется, завоевал сердце леди Норрис! И, судя по всему, не знает, как от этого сердца спастись!

За столом преподавателей раздался сдержанный смех. Даже Дамблдор, чья борода, казалось, хранила память о недавно отстриженном клоке, улыбнулся, и в его глазах мелькнула искорка забавы.

— О, оставьте его, Филиус, — сказала профессор Спраут, подливая себе подливки. — Молодой, красивый экземпляр, конечно, привлёк внимание. Миссис Норрис давно не встречала такой... харизматичной особы.

— Ха-ха, да, — фыркнул профессор Квиррелл, нервно вздрагивая. — Пр-преследование... оч-ч-чень напоминает...

И тут все взгляды, как по команде, медленно и синхронно повернулись к Severусу Снейпу.

Снейп, который как раз подносил ко рту бокал с водой, замер. Его лицо, и без того напоминавшее маску, стало абсолютно непроницаемым, но по его скуле пробежала лёгкая, опасная судорога. Все прекрасно помнили историю недельной давности, когда Эмелин Вэнс, семикурсница, обладающая неукротимым духом и безрассудной храбростью гриффиндорки, публично и с пафосом предложила Снейпу «разбавить его дегтярно-чёрное существование каплей розового сиропа». Снейп отреагировал так, будто ему предложили искупаться в чане с взбешёнными скребнями, и с тех пор выстраивал свои маршруты по замку с такой же точностью, с какой Том Реддл когда-то строил свои хоррокрусы, — лишь бы не пересекаться с мисс Вэнс.

— Не вижу никакой параллели, — прошипел Снейп, ставя бокал с такой силой, что тот чуть не треснул. Его чёрные глаза метнули в сторону дверного проема, где только что скрылся Том, взгляд, полный такого леденящего презрения, что мог бы заморозить феникса.

— Ну, я вижу, — не унимался Флитвик. — Оба чёрные, оба ядовитые, и оба отчаянно бегают от навязчивого женского внимания! — Он снова захихикал.

Вокруг снова раздался смех. Сравнение было настолько точным и в то же время нелепым, что даже МакГонагалл скрыла улыбку за своим бокалом.

Том, в это время уже спрятавшийся под одним из гриффиндорских столов и тяжело дышавший, конечно, не слышал этого разговора. Но он чувствовал на себе взгляды. И если бы он знал, что его ставят в один ряд со Снейпом из-за их общего «несчастья», его ярости не было бы предела. Снейп был его слугой! Неудачливым, предавшим его слугой!

Но ирония судьбы была беспощадна. В глазах всего Хогвартса он, Тёмный Лорд, стал всего лишь пушистым затворником, объектом для сплетен и снисходительных улыбок. Его великие планы о власти и мести оказались заслонены комедийным сюжетом о кошачьих ухаживаниях.

В ту ночь, лёжа у ног Гарри, Том дал себе ещё одну клятву. Он найдёт способ стать невидимым. Или, может, он найдёт способ «устроить» миссис Норрис с кем-нибудь другим. Может, с тем самым гоблином, что иногда привозил почту? Или с гиппогрифом, которого Хагрид тайком держал в лесу? Любой вариант был бы лучше, чем это унизительное сравнение со Снейпом.

Он был Том Реддл. Он не должен был бегать. От кого бы то ни было. Особенно от кошки.

Отчаяние — плохой советчик, но отличный мотиватор. После очередного унизительного забега по коридору седьмого этажа, где миссис Норрис чуть не загнала его в тупик с говорящим портретом многословной герцогини, Том понял: бегство не решение. Нужно было нанести упреждающий удар. Стратегический ход.

Если миссис Норрис искала мужского внимания, он найдёт ей это внимание. Избавив её от одиночества, он избавит себя от преследования.

Его первый кандидат — упитанный, ленивый полосатый кот, принадлежавший одному из хуффлпуффов. Тот целыми днями спал на подоконнике в оранжерее. Том, потратив три дня на наблюдение, выяснил его расписание и любимые места. Он стащил из кухни несколько жирных кусочков жареной курицы и разбросал их по пути от подоконника до того места, где обычно дежурила миссис Норрис. План был прост: привести сытого и довольного кота прямо к ней.

План провалился на этапе мотивации. Полосатик, нажравшись курицы, умылся, потянулся и завалился спать на том же подоконнике, проигнорировав все стратегические расклады Тома.

Второй кандидат был более перспективным — боевой, покрытый шрамами кот, живший в хижине Хагрида. Он явно искал приключений. Том, рискуя быть принятым за дичь, привлёк его внимание и попытался заманить в замок, изображая, что выследил гигантскую мышь.

Кот с энтузиазмом последовал за ним. Увидев миссис Норрис, он не проявил романтического интереса, а выгнул спину и зашипел, приняв её за конкурента на территорию. Миссис Норрис ответила ему тем же. Закончилось всё громкой кошачьей перепалкой и тем, что кот с позором был выдворен Хагридом обратно на территорию.

Третий подход был отчаянием. Том решил действовать напрямую. Он нашёл миссис Норрис, сидящую на своём посту, и, держась на почтительной дистанции, попытался жестами и намёками объяснить ситуацию. Он кивал в сторону кухни, где крутился молодой, шустрый кот-крысолов. Потом делал выразительные взгляды в сторону миссис Норрис и снова — на крысолова.

Миссис Норрис смотрела на него с плотоядным интересом, явно интерпретируя его театр жестов как заигрывание. В итоге она сделала шаг к нему, мурлыча. Том в ужасе отступил.

Его неудачи не остались незамеченными. Профессор Трелони, столкнувшись с ним на лестнице, когда он вёл за собой нахохлившегося персидского кота мадам Помфри, воздела руки к небу.

— О! Знаки повсюду! Бедное создание! Пытается бороться с неминуемой Судьбой, что сплетает его путь с серебристой нитью Одиночества!

Снейп, ставший по иронии судьбы молчаливым союзником Тома в этой войне, однажды, проходя мимо, бросил ему под ноги маленький пузырёк.

— Спиртовая настойка валерьяны, — сипло прошипел он. — Нанеси на того идиота с кухни. Только не переборщи, а то они там оба с ума сойдут.

Это был самый полезный совет, который Том когда-либо получал. Но и он не сработал. Кот-крысолов, нанюхавшись настойки, впал в состояние эйфории и начал гоняться за собственным хвостом, полностью проигнорировав миссис Норрис.

Том сидел на гриффиндорской кровати и смотрел на спящего Гарри. Его планы по завоеванию мира лежали в руинах, поверженные кошачьими инстинктами. Он, величайший чародей своего времени, не мог устроить личную жизнь одной назойливой кошки.

В этот момент его посетила простая, но гениальная мысль. А что, если проблема не в котах? Что, если проблема в нём самом? Миссис Норрис была привязана к Филчу. Её преследование было не поиском пары, а… расширением территории. Она видела в нём нового, статусного кота и хотела либо подчинить его, либо включить в свою «сеть».

Значит, выход был не в том, чтобы подсунуть ей другого, а в том, чтобы показать, что он — не кот. Или, по крайней мере, не просто кот.

В следующий раз, когда миссис Норрис попыталась к нему приблизиться, Том не побежал. Он развернулся и уставился на неё. Он не шипел, не выл. Он просто смотрел. Вкладывая в свой взгляд всю оставшуюся волю, весь холодный, бездушный интеллект Тома Реддла. Он смотрел на неё так, как смотрел бы на недостойного Пожирателя, на неудавшееся зелье, на пыль у своих ног.

Миссис Норрис замерла. Её хвост опустился. Её уши прижались. Она простояла так несколько секунд, а затем, тихо фыркнув, развернулась и ушла, пошатываясь.

Победа? Не совсем. Но это было перемирие. И Том понял, что иногда самый сильный укус — это не укус зубами, а укус взглядом. Возможно, в этом и была его новая сила. Сила того, кто знает, кто он есть, даже если весь мир видит лишь пушистую оболочку.

Относительное затишье, наконец-то воцарившееся в жизни Тома, было обманчивым. Он использовал его с максимальной пользой: тайком пробирался в Запретную секцию, впитывая знакомые тексты (хоть и не мог перелистывать страницы лапой), с холодным любопытством наблюдал за первыми шагами Квиррелла и даже составил мысленный список студентов Слизерина, которые могли бы когда-нибудь пригодиться. Он снова чувствовал себя архитектором, а не просто жильцом.

Идиллия рухнула в лице Рубеуса Хагрида.

Огромный лесничий, пахнущий смолой и печеньем, перегородил ему дорогу в одном из коридоров неподалёку от Большого зала. На его лице сияла улыка, от которой Тома передёрнуло.

— Мурзик! Точно, ты то, что нужно! — прогремел Хагрид, протягивая к нему ручищу. — У меня завтра первыё урок с третьекурсниками! Про магических домашних животных. А ты — кот-оберег! Целый, живой, прямо тут! Настоящий экземпляр!

Том отпрыгнул назад, как от огня. Его шерсть встала дыбом, но на этот раз не от страха, а от чистейшего, беспримесного возмущения. Экземпляр? Ему, Лорду Волдеморту, потомку Салазара Слизерина, самому могущественному тёмному магу столетия, быть экземпляром на уроке у этого полукровки?

В его голове промелькнули унизительные картины: он сидит на столе, а два десятка подростков тыкают в него палочками, пытаясь измерить его «магическую ауру». Хагрид с гордостью рассказывает о его «породистых данных» и «полезных свойствах». Какая-нибудь глупая девчонка попытается его погладить.

НЕТ.

Пока Хагрид, не замечая его реакции, восторженно рассказывал о планах урока («И покажу им, как вы за мышами охотитесь!»), Том принял решение. Он не побежал. Не зашипел. Он совершил нечто, полное холодного достоинства.

Он медленно, под пристальным и радостным взглядом великана, развернулся. Затем он сделал первый шаг. Неторопливый, величавый. Его чёрный хвост поднялся вверх, как знамя, олицетворяющее его неприкосновенность. Второй шаг. Третий. Он шёл прочь от Хагрида так, будто был не котом, а королём, покидающим аудиенцию назойливого просителя.

— Эй, Мурзик! Постой! — окликнул его озадаченный Хагрид.

Том не обернулся. Он продолжил свой путь, его спина была прямой, а поступь — невероятно степенной для существа его размера. Он демонстративно свернул за угол, ясно давая понять, что разговор окончен.

Хагрид остался стоять в коридоре, чеша затылок.

— Ну и характер, — пробормотал он с лёгким разочарованием. — Ничего, найду кого-нибудь другого. Может, ту жабу Невилла?

Том, уже находясь в безопасности за углом, позволил себе короткий, тихий выдох облегчения. Катастрофа была предотвращена. Его достоинство сохранено.

Этот инцидент лишний раз подтвердил его главное правило: Хогвартс был его территорией, но он не был его экспонатом. Он был наблюдателем, кукловодом, теневым властелином. Не пособием для уроков.

Вернувшись в гостиную Гриффиндора, он запрыгнул на своё привычное место на спинке дивана. Гарри, Рон и Гермиона спорили о чём-то, связанном с зельями. Никто из них не знал, что их кот только что отстоял своё право не быть униженным перед толпой третьекурсников.

Том закрыл глаза, делая вид, что дремлет. Внутри же он испытывал странное удовлетворение. Он снова одержал маленькую победу. Не укусом, не магией, а чистой, несгибаемой силой воли. И пока он лежал там, в безопасности, он знал, что никакой Хагрид, никакая миссис Норрис и никакие дурацкие уроки не помешают ему осуществить его великий план. Они все были просто фоном, декорациями в театре его возрождения. А он был главным актёром, режиссёром и драматургом в одном лице. И его следующая сцена должна была быть поистине эпической.

Том наслаждался тишиной Запретной секции. Вернее, он наслаждался ей настолько, насколько это было возможно, лежа на полке под самым носом у мадам Пинс и наблюдая, как она чистит пергамент щёткой с таким сосредоточенным видом, будто проводит сложнейший ритуал. Он мысленно составлял каталог прочитанного — вернее, увиденного — и строил планы, как можно использовать то или иное знание. Всё было под контролем.

И вдруг его пронзило.

Это не было болью. Это было похоже на резкий, беззвучный крик, отозвавшийся в каждой клеточке его тела. Тревога. Чистая, неразбавленная паника. Его сердце забилось с бешеной скоростью, шерсть встала дыбом, а лапы сами понесли его вперёд, сбросив с полки. Он даже не думал. Он бежал.

Он мчался по коридорам, обгоняя удивлённых студентов, петляя между ног призраков. Его сознание было чистым листом, в нём остался лишь компас, неумолимо указывающий направление. Гарри. Опасность.

Он влетел в коридор третьего этажа как раз в тот момент, когда Гарри, отступая, наткнулся на дверь, и та распахнулась, открыв взору нечто чудовищное. Трёхголовый пёс. Цербер. Поток слюны, три пары горящих глаз, рёв, от которого задрожали стены.

Гарри застыл в ужасе, парализованный. Том увидел, как мышцы на спине монстра напряглись для прыжка.

И в этот момент его разум, наконец, догнал его тело. Древняя магия оберега, вшитая в его сущность Лили Поттер, кричала ему: «ЗАЩИТИ! АТАКУЙ!»

Его лапы сгреблись для прыжка. Его окрепшие челюсти сомкнулись в оскале. Он был готов впиться в горло ближайшей головы, как когда-то впивался в запястье Уизли.

Но это был не Уизли. Это был ЦЕРБЕР.

Мысль, холодная и ясная, пронзила панический туман: «Прыжок = смерть».

Он не был обычным котом, движимым лишь инстинктом. Он был Томом Реддлом. И он знал, что сила — не всегда в лобовой атаке. Иногда сила — в тактическом отступлении.

Вместо прыжка он резко вцепился когтями в штанину Гарри. Не больно, но достаточно ощутимо, чтобы вывести его из ступора. Гарри вскрикнул от неожиданности и боли, глянув вниз.

— Мурзик?!

Том не дал ему опомниться. Он рванул его за ткань, тянул прочь от чудовища, упираясь всеми лапами. Его зелёные глаза, полные не животного ужаса, а ясного, командного посыла, смотрели на Гарри: «БЕГИ!»

И Гарри побежал. Он развернулся и помчался по коридору, а Том, отпрыгнув, помчался рядом, подгоняя его, заставляя бежать быстрее. Рёв цербера гремел им вслед, но дверь захлопнулась, отделив их от кошмара.

Они остановились, тяжело дыша, в безопасном коридоре. Гарри прислонился к стене, его руки тряслись.

— Ты… ты спас меня, Ки-ка, — выдохнул он, глядя на кота с благоговейным ужасом и благодарностью.

Том сидел, вылизывая свою взъерошенную шерсть, пытаясь привести в порядок и её, и свои мысли. Его трясло изнутри. Он ненавидел эту потерю контроля. Ненавидел эту слепую, всепоглощающую силу, которая могла в любой момент превратить его в марионетку. Но вместе с ненавистью пришло и леденящее осознание.

Магия оберега была могущественнее, чем он думал. Она была не просто чувством или желанием. Она была законом, вшитым в его душу. Она могла пересилить его волю, заставить его тело действовать против его разума.

Он посмотрел на Гарри, который смотрел на него как на героя. И в этот момент Том понял ещё одну вещь. Эта связь была не только его уязвимостью. Это был и его козырь. Пока Гарри верил, что кот — его верный защитник, он будет ему доверять. А доверие — это ключ к любой тёмной манипуляции.

Он подошёл и потёрся о ногу Гарри, позволив тому погладить себя. Он даже позволил себе короткое, тихое мурлыканье — не от удовольствия, а как часть спектакля.

Да, он был оберегом. Но он был оберегом с волей Тёмного Лорда. И однажды он не просто уведёт Гарри от опасности. Он приведёт его к ней. К самой большой опасности из всех — к самому себе. Но для этого нужно было время. И терпение. А у кота-оберега, как он недавно выяснил, времени было предостаточно.

Адреналин отступил, и Том почувствовал, как его тело начинает предательски дрожать. Это была не просто нервная реакция — странная тяжесть сковала лапы, а в мышцах появилась неприятная, ноющая слабость. Он попытался встряхнуться, но мир поплыл перед глазами.

И тогда он почувствовал жжение. На его спине, куда попали брызги слюны Цербера, шерсть будто онемела, а кожа под ней заныла тупой, ядовитой болью. Для человека это было бы лёгким раздражением. Для кота, чья масса в десятки раз меньше... это был полноценный токсический шок.

— Мурзик? — голос Гарри прозвучал испуганно. — С тобой всё в порядке?

Том попытался сделать шаг, но его задние лапы подкосились. Он грузно осел на каменный пол. Унижение быть побеждённым не врагом-магом, не заклинанием, а обычной, пусть и ядовитой, слюной, было горше самой боли. Он, переживший смерть и возрождение, был сражен собачьими слюнями.

— Ты обжёгся! — с ужасом прошептал Гарри, заметив, как неестественно выгнулась спина кота и как тот тяжело дышит. Не раздумывая, Гарри снял свою мантию, аккуратно завернул в неё Тома и, прижимая к груди, бросился бежать по коридорам.

— Мадам Помфри! Помогите!

Том проваливался в липкую, тягучую муть. Он слышал приглушённые голоса, чувствовал, как его кладут на что-то мягкое, слышал встревоженные возгласы мадам Помфри.

— Слюна трёхголового пса! На кота! Бедняга... Нужен антидот и поддерживающая терапия.

Он чувствовал, как его поят чем-то горьким, как по телу разливается волна целительного тепла, смывая боль и слабость. Но вместе с ними пришла и ненавистная беспомощность. Он лежал на больничной койке, как любой другой пациент, и все его планы, его величие, его тёмное прошлое — ничего не значили перед лицом простого физиологического поражения.

Когда сознание окончательно прояснилось, он увидел склонившегося над ним Гарри. Лицо мальчика было бледным, глаза полны слез.

— Прости, — шептал Гарри, гладя его по голове дрожащей рукой. — Это из-за меня... Ты меня спас, а сам...

Том хотел бы зашипеть. Оттолкнуть его руку. Напомнить ему, что это он, Гарри Поттер, своим глупым любопытством чуть не угробил их обоих. Но у него не было сил даже на это. Он мог лишь лежать и смотреть на мальчика, чьё лицо искажалось от чувства вины.

И в этот момент Том понял кое-что важное. Его жертва, пусть и вынужденная, была мощнее любой манипуляции. Гарри не просто видел в нём защитника. Теперь он чувствовал себя обязанным. Связанным долгом. Эта нить вины и благодарности была прочнее, чем любая попытка внушить страх или почтение.

Мадам Помфри велела Гарри идти спать, пообещав, что к утру кот придёт в норму. Гарри ушёл, несколько раз обернувшись.

Том остался лежать в тишине госпиталя. Слабость отступала, сменяясь привычной яростью. Но на этот раз ярость была направлена не только на внешние обстоятельства, но и на него самого. Он недооценил риски. Он позволил инстинкту оберега взять верх над разумом и чуть не поплатился за это.

Он дал себе слово. Больше — никогда. Он будет защищать Гарри, потому что тот был его инвестицией. Но он будет делать это с холодным расчётом, думая о собственной безопасности в первую очередь. Ведь мёртвый или отравленный Тёмный Лорд был бесполезен для любого великого замысла.

Он закрыл глаза, планируя. В следующий раз, столкнувшись с Цербером или чем-то похуже, он не бросится в бой. Он найдёт другой способ. Более умный. Более безопасный. Более... тёмный.

В конце концов, он же не какой-нибудь простодушный гриффиндорец, бросающийся на амбразуру. Он — Слизерин. И он выживет. Ради себя. И ради того, чтобы однажды увидеть, как Гарри Поттер падает, зная, что его самый верный защитник все эти годы вёл его прямиком к пропасти.

Том лежал на больничной койке, притворяясь спящим, но его разум был остёр, как бритва. Он слушал, как мадам Помфри ворчит себе под нос, готовя очередную порцию укрепляющего зелья.

— Ну и ну, — бормотала она, переливая искрящуюся жидкость в маленькую мисочку. — Цербер… Яду для кота хватило бы на пол-урока зельеварения. Но ты же не простой кот, не так ли?

Она подошла к нему и бережно приподняла его лапу, чтобы проверить пульс. Её пальцы коснулись подушечек, и она вдруг замерла. Её брови поползли вверх.

— Что это? — прошептала она, поворачивая его лапу так, чтобы лучше видеть тупые, аккуратно подстриженные когти. — Но… это же невозможно…

Том приоткрыл один глаз, наблюдая за ней. На её лице было не просто удивление — настоящее недоумение.

— Когти… подстрижены, — проговорила она, как бы проверяя саму себя. Она осторожно провела пальцем по срезу, и Том почувствовал слабый, едва уловимый щекочущий разряд — как будто она коснулась оголённого провода, по которому когда-то тек могучий ток. — Но ты выжил после яда Цербера… хоть и еле-еле. Сила оберега… она должна была иссякнуть!

Она отступила на шаг, глядя на него с совершенно новым выражением — не как на питомца ученика, а как на медицинскую аномалию.

— Когти кота-оберега… — она говорила тихо, больше для себя. — Это не просто оружие. Это… проводники. Фокусы для их врождённой магии. Пока новые не отрастут, их способность активно защищать, творить защитные барьеры, отводить угрозы… она должна быть подавлена. Ослаблена до предела. А ты… ты бросился под ядовитую слюну и выжил. Твоя пассивная магия, та, что работает на инстинкте, всё ещё сильна. Но активная… — Она снова посмотрела на его лапы. — Кто же это сделал? Кто так бездумно обрезал тебе силу?

Внутри Тома всё закипело. Так вот в чём дело! Все эти месяцы он чувствовал себя ослабленным, но списывал это на общие ограничения кошачьего тела. Оказалось, Петунья Дурсль своим самодовольным жестом не просто лишила его оружия. Она кастрировала его магически. Она превратила его из активного защитника в пассивный талисман.

Ярость была такой всепоглощающей, что он чуть не зашипел ей в лицо. Всё это время… все его неуклюжие попытки использовать магию, его борьба за контроль… он пытался завести машину без стартера! Он полагался лишь на крохи, на тот самый «пассивный» фон, что оставался.

Мадам Помфри покачала головой, всё ещё не веря.

— Тебе повезло, малыш. Если бы доза яда была чуть больше… или если бы твой подопечный находился в большей опасности… твоё сердце могло бы не выдержать нагрузки. Больше никогда не позволяй никому стричь когти. Понял?

Она поставила перед ним мисочку с зельем.

— Пей. Тебе нужно восстановиться. И… отрастить когти. Как можно быстрее.

Том припал к зелью, лакая его с мрачной решимостью. Теперь у него была новая, ясная цель. Он должен был сделать так, чтобы его когти отросли как можно скорее. Он будет вылизывать их, точить о всё подряд, может, даже найдёт заклинание или зелье, ускоряющее рост.

Он посмотрел на свои жалкие, укороченные когти. Они были не просто символом унижения. Они были его кандалами. И он сбросит их. Он вернёт себе свою силу. Всю свою силу.

А потом… потом он покажет этому миру, что значит разгневанный кот-оберег с восстановленной магией и душой Тёмного Лорда. И первым на его пути окажется тот, кто посмел его остричь. Мысль о том, как Петунья Дурсль будет прыгать по кухне, спасаясь от летающих ножей и самовозгорающихся штор, согревала его куда лучше любого зелья.

Прошло несколько недель. Бдительный уход и, возможно, остаточная магия самого Хогвартса сделали своё дело — когти Тома начали отрастать. Они ещё не были такими же острыми и длинными, как прежде, но уже достаточно крепкими, чтобы цепляться. И это открывало новые, захватывающие возможности.

Ночью, когда госпитальное крыло погружалось в сон, а мадам Помфри удалялась в свой кабинет, Том совершал вылазки. Его целью была не гостиная Гриффиндора, где храпел Гарри, и не кухни, где пахло жареным цыплёнком. Его целью была Запретная секция.

Он пробирался туда, словно тень, сливаясь с бархатной тьмой библиотеки. Мадам Пинс была бдительна, но даже её совиные глаза не могли разглядеть идеально чёрного кота, затаившегося среди таких же чёрных корешков фолиантов.

И вот он сидел перед огромным томом «Тёмных искусств: теория и практика душераздирающих заклинаний». Раньше он мог лишь лежать на нём, улавливая смутные вибрации знаний. Теперь же он действовал.

Он поддел отросшим когтем массивную кожаную обложку. Потом, упересь лапами в край страницы, аккуратно, с кошачьей грацией, перевернул её мордочкой. Звук шелеста пергамента казался ему оглушительным в звенящей тишине. Он замирал, прислушиваясь к шагам мадам Пинс, но они не приближались.

Страница открылась. Перед ним предстали знакомые схемы, руны, описания ритуалов. Он не мог читать так же быстро, как человек, но его фотографическая память, доставшаяся от прежней жизни, жадно впитывала каждую деталь. Он вспоминал. Он учился заново. Он анализировал старые тексты с новой точки зрения — точки зрения существа, лишённого палочки, но не лишённого воли.

Это был медленный, кропотливый труд. Иногда страница загибалась. Иногда ему приходилось по несколько раз поддевать её когтем, чтобы перелистнуть. Однажды он чуть не уронил тяжеленный фолиант с полки, едва успев отпрыгнуть. Но он был настойчив. Голод к знаниям, к власти, к пониманию своего нового состояния горел в нём ярче любого огня.

Он читал о связи между физическим телом и магическим потенциалом. Он искал упоминания о котах-оберегах, об их истинной природе. Он вновь перечитывал труды о крестражах, о разделении души, мысленно примеряя эти теории к своему странному положению — душа, вселённая в тело, уже имевшее свою собственную, слитую с ней душу.

Однажды ночью он наткнулся на трактат о магizoоморфизме — способности некоторых магов интуитивно понимать и даже перенимать некоторые черты своих животных-фамилиаров. И его осенило. А что, если связь работает в обе стороны? Что, если он, будучи по сути фамилиаром для Гарри (как это ни унизительно звучало), может не только защищать его, но и незаметно подпитываться его растущей магической силой? Небольшой откат, крошечный канал… этого могло хватить, чтобы компенсировать ослабление от подстриженных когтей и ускорить их рост.

Мысль была еретической и гениальной. Он всегда брал то, что хотел. Почему бы не брать магию?

С этой мыслью он закрыл книгу, аккуратно подталкнув её мордочкой на место. Он вернулся в госпитальное крыло как раз перед рассветом, свернулся калачиком на своей койке и закрыл глаза, делая вид, что спал всю ночь.

Внутри него бушевала буря — не ярости, а предвкушения. Его когти медленно, но верно отрастали. Его знания возвращались. И теперь у него был новый, дерзкий план.

Он снова становился сильным. И на этот раз его сила будет другой. Более скрытой. Более изощрённой. И гораздо, гораздо более опасной. Ведь кто заподозрит обычного, пусть и странного, кота в том, что он по ночам изучает тёмные искусства и выстраивает схему похищения магической энергии у самого Гарри Поттера?

Вернувшись в гостиную Гриффиндора, Том приступил к реализации своего нового плана с холодной методичностью учёного. Он больше не был просто наблюдателем или защитником. Он стал паразитом. Элегантным, незаметным, но паразитом.

Его главной задачей было физическое соприкосновение с Гарри в моменты, когда тот проявлял магию. Он устроился так, чтобы его лапа всегда касалась Гарри, когда тот практиковал заклинания на уроках или делал домашнее задание. Сначала это было просто — Гарри, всё ещё чувствуя вину за историю с Цербером, сам искал его близости, часто брал на руки, гладил.

Том ловил момент. Когда Гарри сосредоточенно шептал заклинание и из его палочки вырывалась струйка света, Том концентрировался на точке касания. Он не отбирал силу — нет, это было бы слишком грубо и заметно. Он создавал крошечный, невидимый канал, по которому «стекал» излишек магической энергии, рассеивающийся в воздухе. Он был губкой, впитывающей то, что и так пропадало бы даром.

Эффект был минимальным, но накапливающимся. Том чувствовал это как лёгкое потепление в лапах, как едва уловимый прилив бодрости. Его отрастающие когти будто заряжались этой чужой силой, становясь чуть крепче, чуть острее. Он не становился могущественным волшебником — его кошачья природа не позволяла напрямую использовать эту энергию для сложных заклинаний. Но он направлял её на себя, на ускорение регенерации, на укрепление собственной врождённой магии оберега.

Однажды во время трансфигурации, когда МакГонагалл заставляла их превращать мышь в табакерку, у Гарри что-то щёлкнуло. Мышь не просто превратилась в табакерку — она стала изящной, фарфоровой, с тонкой позолотой. Успех был ярким и очевидным.

— Отлично, Поттер! — впервые за долгое время похвалила профессор. — Пять очков Гриффиндору.

Гарри сиял. А Том, сидя у него на коленях, чувствовал, как по их точке соприкосновения проходит особенно мощный, тёплый импульс. Он был сладким, как наркотик. Это была не просто рассеянная энергия — это была энергия триумфа, прорыва, сильного положительного эмоционального всплеска.

В ту ночь Том почувствовал, как его когти, наконец, достигли своей первоначальной длины. Они снова были острыми, твёрдыми, полными скрытой мощи. Он вышел на пробежку по коридорам и смог, наконец, беззвучно цепляться за гобелены и каменные выступы, как в старые времена.

Но вместе с силой пришло и новое понимание. Он качал энергию не из безликого источника. Он питался успехами Гарри. Его рост, его победы, его магическое развитие — всё это подпитывало того, кто планировал его уничтожить.

Ирония была восхитительной. И… тревожной. Потому что Том начал замечать странную вещь. Когда Гарри терпел неудачу — когда его заклинание проваливалось, когда Снейп язвительно критиковал его зелье, — Том чувствовал… пустоту. Отсутствие ожидаемой подпитки. Он начал подсознательно желать, чтобы Гарри преуспевал. Не из привязанности, нет. Из жажды. Из зависимости.

Он сидел на спинке дивана и наблюдал, как Гарри и Рон играют в волшебные шахматы. Когда Гарри находил удачный ход и с энтузиазмом двигал фигуру, Том чувствовал знакомый, тёплый прилив. Он закрывал глаза, наслаждаясь им, как гурман.

Затем Рон сделал свой ход, разнёс защиту Гарри и поставил мат. Волна разочарования и досады, исходившая от Гарри, была для Тома горькой и пресной.

Он спрыгнул с дивана и ушёл в тень. Ему нужно было переосмыслить свою стратегию. Он стал зависеть от своего врага. Его сила снова была привязана к Гарри Поттеру, но на этот раз — самым извращённым образом.

Он не мог позволить этому продолжаться. Ему нужен был его собственный, независимый источник силы. И он знал, где его искать. В подземельях Хогвартса, в тайной комнате, которую он когда-то открыл. Там был Базилиск. И там была часть его души.

Но чтобы добраться туда, ему нужно было не просто быть сильным котом. Ему нужно было снова стать охотником. И его первая добыча должна была стать… тем, кто знал путь. Профессором Квирреллом.

Хеллоуин в Хогвартсе был тем редким временем, когда даже Том позволял себе расслабиться. Не потому, что его радовали тыквы и призрачные украшения, а потому, что общая атмосфера легкомысленной суеты отлично маскировала его собственные перемещения. Он сидел на гриффиндорском столе, вальяжно вылизывая лапу после порции украденного лосося, и с презрением наблюдал, как Перси Уизли важничает.

Идиллию нарушил душераздирающий крик. Дверь в Большой зал распахнулась, и ворвался профессор Квиррелл. Он был бледен как полотно, его глаза готовы были выскочить из орбит.

— Тролль! — захлебнулся он, едва переводя дух. — В подземельях… Мне кажется, вам следует знать…

И прежде чем кто-либо успел отреагировать, Квиррелл закатил глаза и с грохотом рухнул на каменный пол. Его тюрбан, развязавшийся от падения, слетел с его головы и откатился в сторону, обнажив затылок.

На секунду в Зале воцарилась оглушительная тишина, нарушаемая лишь завыванием тролля где-то вдали. Все смотрели на лежащего профессора. А потом кто-то из студентов ближе к преподавательскому столу вскрикнул.

Том, с его кошачьим зрением, увидел это раньше многих. На бледной, почти лысой коже затылка Квиррелла было… другое лицо. Оно было плоским, словно нарисованным, но невероятно живым. Маленькие, змеиные щёлочки глаз были закрыты, но тонкие, бескровные губы шевельнулись, будто что-то беззвучно бормоча. Это было лицо, которое Том знал лучше собственного. Лицо, которое он видел в зеркалах много лет назад. Его собственное лицо. Точнее, лицо его прошлого, искажённое злом и магическими искажениями, но всё ещё узнаваемое.

Внутри Тома всё застыло. Он не чувствовал ни страха, ни ярости. Лишь леденящее, абсолютное понимание. Вот где скрывалась его душа. Не в Албании, не в безвестности. Она была здесь, в Хогвартсе, привязанная к жалкому, трусливому профессору, прячущаяся под тюрбаном. Его прошлое «я» было так близко, что он мог бы дотянуться лапой.

— Боже мой! — вскрикнула одна из студенток. — У него на затылке лицо!

— Это… это какой-то ужасный грим? — пробормотал кто-то.

Хаос, и без того начавшийся из-за тролля, достиг апогея. Студенты в панике зашумели, преподаватели бросились к Квирреллу, пытаясь привести его в чувство и одновременно понять, что они видят.

Дамблдор поднялся со своего места, его лицо было серьёзным, но не удивлённым. Его взгляд скользнул по лежащему профессору, а затем на мгновение остановился на Томе. Взгляд был быстрым, но Тому показалось, что в нём промелькнуло что-то… озадаченное. Будто старик складывал в уме пазл, и одна деталь вдруг встала не на своё место.

Том спрыгнул со стола и отступил в тень, его разум работал с бешеной скоростью. Его душа была здесь. Она была слаба, привязана к носителю, но она была ЗДЕСЬ. Это меняло всё. Он мог… он должен был…

Мысль была соблазнительной и ужасающей. Две части одной души, так близко. Что произойдёт при встрече? Слияние? Аннигиляция? Или он, Том-кот, с его смешанной, «испорченной» душой, будет поглощён чистым, яростным злом своего прошлого «я»?

Пока студенты толпами выбегали из Зала, а преподаватели суетились вокруг Квиррелла, Том стоял в тени и смотрел на то жуткое, безжизненное лицо на затылке профессора. Он чувствовал странное, тянущее ощущение — не физическое, а на уровне самой своей сущности. Зов. Зов своей жестокой, неразделённой половины.

Он развернулся и побежал. Не от страха. Он бежал, чтобы обдумать. Чтобы спланировать. У него появилась новая, самая главная цель. Он должен был либо уничтожить эту часть своей души, либо подчинить её. Поглотить её, как она когда-то поглощала жизни других.

Хогвартс только что стал для него в тысячу раз опаснее. И в тысячу раз интереснее. Ведь теперь на кону стояла не просто месть или власть над мальчиком. На кону стояла его собственная, раздробленная душа.

Смерть Квиррелла в подземельях стала громом среди ясного неба. Официальная версия была путаной — тролль, паника, несчастный случай. Но Том, видевший Гарри, Гермиону и Рона, вернувшихся бледными и потрясёнными, знал: это была их рука. Его протеже, его глина, случайно совершила то, чего не смогли все силы света — уничтожила сосуд его души.

В тот миг, когда жизнь покинула Квиррелла, Том, спавший у ног Гарри в госпитале, вздрогнул и проснулся. Не от звука или крика, а от внутреннего толчка. Ощущение было сродни тому, как если бы его держали за самое сердце, а потом вдруг отпустили. На миг воцарилась пустота, ледяная и безмолвная. А затем...

В него ворвался поток. Не ярости, не безумия, не всепоглощающей жажды уничтожения, как он ожидал. Это был чистый, концентрированный поток воли. Несгибаемой, эгоистичной, безжалостной воли к власти. Ума, холодного и ясного, лишённого шелухи юношеских обид. И гордости. Чёрной, как смоль, гордости за свои достижения, за свой страх, за свою ненависть.

Это не было слиянием. Это было поглощением. Его нынешнее «я» — гибрид Тома Реддла и души кота-оберега — оказалось сильнее. Оно было... сложнее. Оно впитало в себя эту чистую эссенцию тёмного лорда, как губка впитывает воду, переработало её, подчинило себе.

Том сидел на кровати, тяжело дыша. Мир вокруг стал... чётче. Звуки — яснее, запахи — острее. Но главное — внутренний шум, вечная борьба кошачьих инстинктов с человеческим разумом, вдруг стих. Вернее, инстинкты никуда не делись. Но теперь над ними возвышалась та самая железная воля, которую он только что поглотил. Мурлыканье, желание потереться о ногу, внезапные приступы гиперактивности — всё это теперь было просто фоном, статикой, которую он мог игнорировать или использовать по своему усмотрению.

Он почувствовал... лёгкость. Лёгкость не от счастья, а от контроля. Наконец-то он был цельным. Наконец-то он был хозяином самому себе.

Он спрыгнул с кровати и подошёл к спящему Гарри. Мальчик ворочался, ему, видимо, снился кошмар. Раньше Том, движимый магией оберега, почувствовал бы тревогу, возможно, даже подошёл бы ближе. Сейчас он просто смотрел. Холодным, аналитическим взглядом.

Ты уничтожил часть меня, мальчик, — думал он, не испытывая ни ярости, ни благодарности. И сделал меня сильнее. Спасибо за этот подарок. Но не думай, что это меняет твою судьбу. Теперь, когда я знаю, на что ты способен, мой план должен быть ещё тоньше.

Он повернулся и вышел из палаты. Его походка была уверенной, целенаправленной. Он шёл не как кот, а как существо, обладающее несомненной целью. Студенты и призраки бессознательно расступались перед ним, даже не понимая почему.

Он подошёл к окну в коридоре и смотрел на тёмные очертания Запретного леса. Где-то там был его дневник. Где-то там были другие части его души. Раньше мысль о них была абстрактной, далёкой целью. Теперь она стала навязчивой, жгучей потребностью.

Он был голоден. Голоден по себе. Каждая уничтоженная часть делала его слабее в целом, но сильнее в моменте, возвращая ему утерянные качества. Воля от Квиррелла. Что он получит от дневника? Хитрость юности? От кольца? Жажду бессмертия?

Он должен был найти их. Всех. Поглотить. Стать целым. Стать тем, кем он был всегда meant to be — не человеком, не котом, а единственным и неповторимым Томом Реддлом, существом, преодолевшим саму смерть и все ограничения плоти.

А потом... потом он посмотрит на этот мир своими новыми, старыми глазами и решит, что с ним делать. И Гарри Поттер будет всего лишь одной из фигур на этой шахматной доске. Возможно, самой ценной. Возможно, самой жалкой.

Но сейчас ему нужно было вернуться в госпиталь. Притвориться спящим. Игра должна продолжаться. Но теперь у него были все карты на руках. И он знал, как ими играть.

Хогвартс проснулся преображённым. За ночь мир за окнами стал хрустальным, безмолвным и ослепительно белым. Первый снег — явление для магической школы обыденное, но оттого не менее волшебное.

Для Тома это стало новым испытанием.

Он сидел на подоконнике в гостиной Гриффиндора, уставившись на это белое безумие. Его кошачья сущность, теперь прочно взятая под контроль волей, всё равно подавала сигналы тревоги. Холод. Сырость. Непривычная, обманчивая поверхность, скрывающая знакомый мир. Всё его естество кричало: «Сиди дома, у печки!»

Но он был не просто котом. Он был Томом Реддлом, и его воля была сильнее инстинктов.

Когда Гарри, Рон и Гермиона, закутавшись в шарфы, высыпали на улицу, чтобы присоединиться к снежной битве, Том спрыгнул с подоконника и последовал за ними. Он шёл по их следам, осторожно ставя лапы в отпечатки их ботинок. Снег был холодным, даже сквозь мех, но терпимым. Главное — не провалиться.

Он наблюдал. Снежки, летящие с визгом и смехом. Дадли Дурсль, получивший снежком в затылок от какого-то смельчака-гриффиндорца и ревущий благим матом. Филч, уже угрожавший мётками всем, кто посмеет нанести ущерб «идеальному, нетронутому снежному покрову».

А потом он увидел Драко Малфоя. Тот стоял в стороне со своими приспешниками, Краббе и Гойлом, с презрением наблюдая за «плебейской забавой». Его взгляд скользнул по Тому, и на его лице появилась знакомая усмешка.

— Смотри-ка, Поттер выгуливает своё дорогое украшение, — громко сказал Малфой, чтобы все услышали. — Надеюсь, он не простудится. Такие породистые звери очень нежные.

Том остановился. Раньше такие комментарии вызывали в нём лишь глухую ярость. Сейчас он анализировал. Малфой — инструмент. Надменный, глуповатый, но полезный. Его можно использовать, чтобы давить на Гарри, обострять в нём чувство несправедливости.

Том медленно повернул голову и посмотрел на Малфоя. Не с вызовом, а с оценкой. Взгляд был настолько пронзительным и неестественно осмысленным, что усмешка на лице Малфоя сползла. Он даже сделал шаг назад.

— Странный у тебя кот, Поттер, — пробормотал он, уже не так уверенно.

В этот момент огромный, неуклюжий снежок, пущенный, судя по размаху, Хагридом, пролетел над головами и шлёпнулся прямо в сугроб, в трёх шагах от Тома. Фонтаном ледяной пыли окатило его с головы до лап.

Раньше он бы взвыл от возмущения и indignity. Сейчас он просто отряхнулся. Один резкий, от ушей до кончика хвоста, движение — и большая часть снега осыпалась. Он снова посмотрел на Малфоя, словно говоря: «Видишь? Я выше этого». Затем развернулся и пошёл прочь, обратно к замку, оставляя на идеальном снегу цепочку своих следов.

Он вернулся в гостиную, запрыгнул на своё место у камина и начал тщательно вылизывать шерсть, приводя себя в порядок. Холод ещё оставался в подушечках лап, но внутри горел ровный, тёплый огонь удовлетворения. Он снова победил. Не силой, не магией, а чистой силой воли. Он вышел туда, куда не хотел, выдержал насмешки и остался невозмутим.

Он посмотрел на огонь в камине. Пламя отражалось в его зелёных глазах, и в этом отражении было нечто древнее и мудрое, чего не могло быть у простого животного.

Снег за окном продолжал падать, заваливая мир белым саваном. Но Том знал — под этим холодным, чистым покровом кипела жизнь, плелись интриги, зрели планы. И он был их частью. Не жертвой стихии, а её полноправным участником.

Зима только начиналась. И у него были большие планы на этот сезон.

Комната Требований. Место, где сходились нити стольких замыслов. Том стоял перед стеной, мысленно концентрируясь на своём желании. Он не искал места для укрытия или тренировок. Он искал *склад*. Место, где веками терялись вещи, где можно было спрятать что угодно — даже корону, украшенную драгоценными камнями и осколком души тёмного лорда.

— Мне нужно то, что было спрятано, — прошептал он, и дверь проявилась, бесшумно отворяясь в гору хлама, поднимавшуюся до самого сводчатого потолка.

Запах ударил в ноздри — пыль, тлен, металлическая окись и призрачное эхо тысячи магических артефактов. Том ступил внутрь, и дверь закрылась за ним. Он был один. Словно в гигантской гробнице, где были похоронены чужие секреты.

Он не сомневался, что найдёт её. Он чувствовал лёгкое, настойчивое щемление где-то в глубине своего существа — зов себе подобного. Часть его души звала другую часть.

Он шёл, обходя горы сломанной мебели, сундуков с заклинившими замками, потрёпанных книг и странных устройств, чьё назначение было давно забыто. Его лапы бесшумно ступали по зыбкому ковру из пыли. Глаза, приспособленные к полумраку, выхватывали блеск стекла, металла, но не тот, что он искал.

И вот он почувствовал это сильнее. Пульсацию. Словно тихий зов. Он свернул за груду старых школьных мантий и увидел её. На пыльной мраморной голове безликого бюста покоилась Диадема Когтеврана. Она была такой, как он помнил — изящная серебряная работа, усыпанная сапфирами, излучающая едва уловимую, зловещую ауру.

Он подошёл ближе. Теперь он видел её не как символ мудрости, а как сосуд. Ловушку для части его же души. Эмоции боролись в нём — триумф охотника, нашёдшего добычу, и холодный ужас перед тем, что ему предстояло сделать.

Поглотить. Как он поглотил душу из Квиррелла.

Но та душа была привязана к живому существу, к слабому уму. Эта же была заперта в предмете, защищена древней магией и его собственными чарами. Он не мог просто... впитать её.

Ему нужен был контакт. Прямой, физический. Но как? Он — кот. У него нет рук, чтобы надеть диадему. Нет палочки, чтобы произнести заклинание.

Инстинкт подсказал ему выход. Примитивный, но единственно возможный.

Он запрыгнул на соседнюю груду хлама, оказавшись на одном уровне с бюстом. Он подошёл к диадеме, его нос почти коснулся холодного металла. Он чувствовал исходящую от неё магию, она щипала его кожу, как статическое электричество.

Он открыл пасть. Его крепкие, отросшие когти впились в деревянную столешницу под ним для упора. И он... надкусил её.

Не саму диадему — его зубы не справились бы с зачарованным серебром. Он надкусил самый боковой, наименее заметный камень-сапфир у её основания. Это был не укус, чтобы разгрызть, а укус-касание. Вложение воли.

В момент, когда его клык коснулся прохладной поверхности камня, комната взорвалась.

Нет, не физически. Взорвалось его сознание. В него ворвался не поток воли, как в прошлый раз, а поток знания. Древнего, холодного, безмерного. Схемы заклинаний, забытые языки, теории магии, которые он изучал десятилетиями. Это была не эмоциональная сущность, а чистый, концентрированный интеллект. Его интеллект.

Это было болезненно. Его кошачий мозг, при всей своей обострённости, не был предназначен для такого объёма информации. Он свалился с груды, забился в конвульсиях на пыльном полу, его тело сотрясали спазмы. Перед глазами проносились руны, звёздные карты, формулы зелий.

Но его воля, уже усиленная однажды, не сломалась. Она, как тигель, переплавляла этот поток, впитывала, систематизировала. Он не кричал. Он стиснул зубы и терпел.

Когда мучения наконец отступили, он лежал, тяжело дыша, чувствуя себя так, будто его мозг вынули, промыли и вставили обратно. Он был тем же Томом. Но теперь его разум... его разум парил. Ограничения кошачьего тела всё ещё были там, но внутри него был универсальный ключ к магическому знанию.

Он поднял голову и посмотрел на диадему. Она всё ещё лежала на бюсте, но её блеск померк. Она была просто красивой безделушкой. Пустым сосудом.

Том встал. Его движения были ещё неуверенными, но в глазах горел новый, леденящий свет. Он знал. Он знал всё о крестражах, о своей душе, о заклинаниях, которые могли бы ему помочь. Он не мог их произнести, но он понимал их суть.

Он повернулся и вышел из Комны Требований. Дверь растворилась за ним, скрывая его величайшую тайну и его величайшее преступление — кражу у самого себя.

Теперь он знал, где искать остальное. И он знал, что для следующего поглощения ему понадобится иной подход. Более изощрённый. Ведь следующей целью было кольцо Певреллов. А его защита была куда серьёзнее.

Весна пришла в Хогвартс не только капелью и первыми робкими почками. Для Тома она пришла кошмарным, вездесущим зудом и облаками вылезающей шерсти. Линька. Самое отвратительное и унизительное проявление его кошачьей природы. Он терпеть не мог это чувство — будто его заживо обшивают колючей шерстяной тканью, которая тут же начинает расползаться.

Но Том не был тем, кто покорно страдал. Он нашёл решение. Комната Требований.

Он мысленно сформулировал желание: «Мне нужно место, где я могу избавиться от этой проклятой шерсти!» Дверь появилась, и за ней Том обнаружил… рай для линяющего кота. Комната преобразилась в нечто среднее между парикмахерской и тренажёрным залом. Повсюду стояли гигантские, в рост человека, щётки с мягкой щетиной, удобные помосты, об которые можно было тереться боками, и даже нечто вроде вращающихся цилиндров с резиновыми шипами.

С облегчённым вздохом Том бросился к ближайшей щётке и принялся с наслаждением тереться о неё затылком, спиной, боками. Клочья чёрной шерсти клубами взлетали в воздух и мягко осыпались на пол, образуя быстро растущий пушистый ковёр. Он перекатывался на спину, дрыгал лапами в воздухе, скребя спиной о щетину. Это было блаженство. Он мурлыкал, не в силах сдержаться, забыв на время о своём величии.

Именно в этот момент дверь в комнату скрипнула и открылась. На пороге стоял Драко Малфой, застывший в немом изумлении. Его взгляд скользнул по гигантским щёткам, по вращающимся цилиндрам и, наконец, упёрся в Тома, который в позе полного блаженства вычищал шерсть с собственного брюха.

— Что… — начал Драко, но не успел договорить.

Порыв воздуха от открытой двери подхватил лёгкую шерсть, и целое облако пуха полетело прямо на Малфоя. Оно осело на его идеально отутюженной мантии, впилось в светлые волосы, и несколько надоедливых волокон тут же залетело ему в нос и рот. Драко чихнул.

— А-а-апчхи! Ты! — он попытался шагнуть вперёд, но его ноги прилипли к полу. Тот самый ковёр из свежевычесанной шерсти, пропитанный статическим электричеством и, возможно, остаточной магией комнаты, надёжно удерживал подошвы его дорогих ботинок.

Том, прерванный на самом интересном месте, с раздражением поднял голову. Он увидел Малфоя, красного от ярости, всего в шерсти и приклеенного к полу. Первым порывом Тома было фыркнуть и продолжить своё занятие. Но тут вступила в дело магия оберега, теперь чётко контролируемая его волей. Драко был учеником Хогвартса. Он был частью «дома». А значит, инстинкт требовал помочь, или, по крайней мере, не усугублять ситуацию.

С тяжёлым внутренним вздохом Том спрыгнул с щётки и подошёл к Малфоя. Он сел и внимательно посмотрел на шерсть, прилипшую к его ботинкам. Проблему нужно было решить. Он протянул лапу и аккуратно, стараясь не задеть кожу, попытался отодрать клок шерсти от носка.

Естественно, у него ничего не вышло. Он только размазал шерсть по большей площади и добавил новые волокна.

— Прекрати! — взвыл Драко, пытаясь дёрнуть ногой, но только сильнее прилип. — Убирай свою колдовскую шерсть, ты, ходячая катастрофа!

Том, чувствуя, что его благие намерения не оценивают, нахмурился (насколько это может сделать кот) и попробовал снова, на этот раз используя коготь, чтобы подцепить шерсть у самого края подошвы.

В этот момент Драко, отчаянно пытаясь сохранить равновесие, пошатнулся и с громким «ОЙ!» рухнул прямо на пушистый пол. Он оказался по пояс в чёрной шерсти, которая тут же облепила его с ног до головы. Он был похож на испуганного снеговика, но сделанного из кота.

И тут дверь снова открылась. На пороге возникла высокая, худая фигура в чёрных одеждах. Северус Снейп. Его глаза-туннели медленно обошли комнату, заставленную дурацкими приспособлениями, затем упали на Драко, сидящего в море шерсти и отчаянно пытающегося выплюнуть кошачий пух, и, наконец, на самого Тома, который сидел рядом с совершенно невозмутимым видом, как будто так и надо.

На лице Снейпа не дрогнул ни один мускул, но в его глазах застыла целая буря — недоумение, раздражение, брезгливость и, возможно, крошечная, глубоко запрятанная капля абсурдного юмора.

— Малфой, — произнёс Снейп своим сиплым, ровным голосом. — Объясни. Желательно, чтобы это объяснение имело хоть какой-то смысл.

— Профессор! — захлебнулся Драко. — Это… это кот Поттера! Он… он устроил здесь логово! И я прилип!

Снейп медленно перевёл взгляд на Тома. Тот встретил его взгляд спокойно, даже слегка наклонив голову набок, словно говоря: «Да, это я. Есть проблема?»

Снейп вздохнул. Это был звук, полный страданий всего мира.

— Кажется, — произнёс он с ледяной вежливостью, — вы оба зашли в тупик. В прямом и переносном смысле. Встаньте, Малфой. И вы… — он посмотрел на Тома, — уберите это. Сию же минуту.

Том, почувствовав, что ситуация вышла из-под контроля, мысленно приказал комнате убрать шерсть. Воздух завибрировал, и гигантские щётки и весь пушистый ковёр бесшумно растворились, оставив после себя лишь чистый каменный пол и сильно помятого, но свободного Драко Малфоя.

Не говоря ни слова, Снейп развернулся и вышел, его чёрная мантия развевалась за ним как знамя. Драко, отряхиваясь с видом человека, только что пережившего кошмар, бросил Тому последний гневный взгляд и пулей вылетел из комнаты.

Том остался один. Линька, прерванная на полпути, снова дала о себе знать зудящей спиной. Он флегматично подошёл к стене и принялся тереться об неё, ворча про себя на глупых мальчишек, которые не ценят титанических усилий по поддержанию шерсти в достойном состоянии. Некоторые просто не понимали истинных масштабов его борьбы со стихиями. Даже с такой мелкой и противной, как весенняя линька.