Привет со дна (джен)

Самым страшным испытанием была даже не многочасовая зубрёжка, не формулы и даты, выжженные в памяти до дыр. Нет. Самым настоящим адом оказалось то, что ждало её в финале. Собеседование. Там не нужно было сыпать цитатами из древних манускриптов или вычислять траекторию полета феникса. Там предстояло доказать нечто неизмеримо более сложное и субъективное.

Что она — светлая. Идеальная. Та самая благообразная кандидатка, что достойна стоять плечом к плечу с отпрысками магических династий, чьи предки столетиями правили мирами и чьи улыбки украшали обложки «Волшебного Вог».

А это было подобно попытке выдать сажу за алмаз. Потому что Оливия с самого детства знала — она не похожа на добрую и пушистую фею. Каждый раз, ловя своё отражение в закопчённом оконном стекле или в осколке зеркала, она виделa ведьму.

Её волосы — короткие, синие, непослушные кудри, в которых, казалось, застряли все туманы и вся грязь их района. Они вились с таким упрямством, с каким она сама цеплялась за жизнь. Глаза — слишком тёмные, слишком пронзительные. Они привыкли выискивать слабости, сканировать ложь, а не сиять наивным восторгом. В них был не свет, а глубокая, старая тень. Кожа — не бронза от солнца Зенита, а лёгкая смуглость, подёрнутая сероватым налётом, как будто сама копоть «Мана-Фордж» въелась в неё навсегда. И эта предательская россыпь веснушек, будто насмешка: «Смотри, мы пытаемся сделать тебя милой!» — но получалось лишь подчеркнуть чужеродность.

Её тело было картой Нижнего Города, а лицо — его открытым письмом. Оно кричало о её происхождении громче, чем любая справка о доходах.

Но отступать было нельзя. Цена отступления — вся её жизнь, жизнь её родителей. И тогда Оливия приступила к самой сложной, самой изощрённой магии в своём арсенале. К магии мимикрии.

Она стала тенью в Верхнем городе. Не любопытной туристкой, а холодным, внимательным шпионом на вражеской территории. Она сидела на идеально отполированных скамейках в парках, где розы пахли так сильно, что перебивали смог, и наблюдала. Она тратила последние монеты на чашку чая «Серебряный Лотос» в кафе с мраморными столиками и слушала. Впитывала не знания, а код.

Она ловила интонации — лёгкие, воздушные, без подтекста и хрипотцы. Слова, которые скользили, как по маслу, никогда не цепляясь за боль или злость. Она изучала манеры — как местные держали тонкие фарфоровые чашки, словно боясь запачкать их своим прикосновением. Как поправляли идеальные волосы одним движением мизинца. Как смеялись — не открывая рта широко, а лишь издавая мелодичный, будто бы стеклянный, смешок. Их движения — плавные, лишённые суеты, полные не врождённой, а впитанной с молоком матери уверенности в том, что мир — это их законная собственность.

А потом, вернувшись в свою каморку, пропахшую дешёвым зельем и сыростью, она вставала перед треснувшим зеркалом и копировала.

Это был жутковатый танец. Она растягивала губы в улыбке, которая должна была согревать, а не предупреждать. Она заставляла себя смеяться тихим, переливчатым смехом, от которого сводило живот и хотелось рыдать. Она тренировала взгляд — прямой, но мягкий, «заинтересованный», за которым скрывалась бездна молниеносных расчётов: «Какой здесь подвох? Что им от меня нужно?».

Она собирала по крупицам образ «идеальной кандидатки», как собирала когда-то краденые травы. Она натягивала его на себя, как удушающий, тесный корсет. Он давил на рёбра, мешал дышать, впивался в кожу, напоминая, что это — не её одежда.

«Я стану милее, — шептала она своему отражению, а её собственные чёрные глаза смотрели на неё с немым укором и усталостью. — Я стану добрее. Я стану той, кого они ждут».

Это была не просто ложь для приёмной комиссии. Это была ложь, в которую она должна была поверить сама. Она душила в себе уличную кошку, готовую вцепиться в глотку обидчику, и лепила из самой себя ручную, послушную овечку с ягнёнком во взгляде.

Каждый такой день заканчивался полным истощением. Отбросив маску, она падала на стул, и её лицо буквально немело от часов фальши. Челюсть сводило от постоянной улыбки, в глазах стояли слёзы усталости. Внутри всё кричало, рвалось на части, требовало вернуть всё как было. Но она стискивала зубы, глотая этот ком протеста.

Она становилась достойной. Не по своим меркам — по их. Потому что за этой вымученной личиной ангела скрывалась единственная, пылающая яростью цель — вырвать у этого несправедливого мира своё законное место под солнцем. И если для этого придётся на несколько часов надеть маску доброй, невинной феи, она натянет её так безупречно, что ни один маг, ни одна фея не заподозрят, что под ней скрывается лицо ведьмы, готовой на всё ради своего будущего. Готовой сжечь дотла свои корни, лишь бы вырасти в другом саду.