Время, которого нам не вернуть (джен)

Его крутило, ломало, окатывало то жаром, то холодом, и так много раз. Жаром — огнём Валараукар, который плавил доспехи и клинки мечей, в которым из полусотенного отряда конных выжили двое.

Холодом — ветром в Скрежещущих Льдах, в которых Ириссэ не могла открыть глаза, чтобы идти дальше, и только воля её отца поддерживала в ней жизнь.

И очень болели глаза, словно свет навсегда погасшего Лаурелина продолжал слепить.

Лица сменяли друг друга — четверо, никого больше не допускали.

Чётко и жёстко вырезанные скулы, удлинённый подбородок, серебристые ленты в косах, падавших вдоль лица — Финдекано.

Открытый взгляд, улыбка сквозь тревогу, свет в серо-голубых глазах, мягкие черты — Аракано.

Осунувшееся, но всё ещё прекрасное лицо эльдиэ, волосы цвета крыла ворона, заплетённые в перекинутую через плечо косу — Ириссэ. Всё-таки она.

И четвёртый — чудодейственный голос наследника трёх народов эльдар, в котором кровь ваниар проявилась сильнее, чем нолдор и тэлери.

— Этот яд синдар неизвестен. Следопыты Эльдора пошли искать травы… но едва ли они вернутся быстро. Пой, Артафиндэ.

— Этого не хватит. Яд давно в крови, он поразил сердце. Не уходи, сестра. Как бы тяжело тебе ни было сейчас, не уходи.

Снова очень холодно. Так было в Хелькараксэ, когда нолдор под леденящим серебряным светом несколько сотен кругов Итиль по небу ждали, пока установится зима и полыньи затянутся, давая возможность пройти.

Не надел кольчугу под доспех — глупо, не хотел потерять скорость в бою. Вошедшая в сочленения доспеха стрела была отравлена — не выдернул сразу, постыдился от боли лишиться сознания на глазах у Нолофинвэ, дважды глупо. Не попросил помощи лекарей, трижды…

Он видел несколько сотен смертей эльдар в Средиземье, среди них было мало красивых и героических. И его вышла такой.

Почему он видит и чувствует это — скорбный путь в Скрежещущих Льдах — так же ярко, как бой на равнине перед вратами Ангамандо?

Если сердце, лучше умереть сразу, чем остаться немощным. Эльдар в Амане были неведомы болезни и увечья от ран. В Средиземье всё оказалось иначе, он видел. Много раз.

Четырежды глупец… выйди Ириссэ из Льдов с увечьями — были те, с кем случилось именно так — ты что, оставил бы её?!

Пятый, точнее, пятая — незнакомый голос — кто-то из лекарей Второго Дома?

— Пламя его фэа горит ярко. Таких мало. Он будет здоров, очень скоро.

— Такое пламя — тем бы, кто навсегда заснул в Хелькараксэ.

— Ириссэ, ты знаешь, было время… оно было у всех. Когда я мечтал напоить льды их кровью. Когда думал — если влить её в жилы тех, кто засыпает и не может проснуться, это искупит хотя бы малую толику причинённого зла. Когда я решил — я сделаю так сам, если другие побрезгуют. Я ошибался.

Больше не было холодно. Золотисто-оранжевый свет проникал сквозь зажмуренные веки.

Тьелкормо сел на постели, стены комнаты пустились в пляс, потолок остался на месте.

Потолок был деревянный, но не свежесрубленный, каким помнился, а потемневший от времени.

Тот же лагерь на берегу озера Митрим, из которого ушли навсегда, чтобы, как он надеялся, спасти Нельо… как знал в глубине души — освободить от пыток, и только.

Очень болели глаза. И всё в маленькой комнате точно светилось: стены, пол, потолок, покрывало на постели, его собственная кожа, повязки на правом плече и на груди.

Перебинтованная рука не чувствовалась вовсе: возможно, он притерпелся — сколько же прошло времени с боя? — а может, лекари напоили его зельем, отсекающим боль.

Попытка поднять правую ладонь к лицу стоила ему чёрно-алой вспышки боли во всём теле, от кончиков пальцев правой ладони до левого плеча и бедра.

С левой рукой вышло лучше. И как прикрыл глаза, смотреть стало не так больно.

Почему так светло? Он всё ещё в песне, в видениях, в прошлом, когда жили Древа?

— Что со мной? Что… с глазами?

— То же, что у всех. Мы привыкли жить во тьме — и только. На небе появилось новое светило, — ответил сидевший рядом Финдекано. — С циклом, обратным циклу Итиль. И после боя на Ламмот мы не видели орко. Видно, у них глаза болят куда сильнее нашего. Не видели ни на перевалах Эред Ломин, ни здесь, у Митрим, ни на востоке, за Эред Ветрин, ни дальше...

— Не ходите туда. Не сейчас, пока вы все истощены переходом. Пока не понимаете, как разбить врата Ангамандо.

— Я видел. Когда ты показал моему отцу, — сын Нолофинвэ стиснул губы. — Как трогательна такая забота от принца Первого Дома. Она бы нам пригодилась… чуть раньше.

— Вы могли не лечить.

Кровь бросилась в лицо Тьелкормо, правая рука налилась болью. Пальцы на ней не гнулись, всё предплечье и кисть книзу от перевязки распухли. Будет ли она служить, как прежде?

Если и не сразу, он разработает мышцы… бывает и хуже, он видел.

— Не меряй нас по себе.

И правда, довольно только о себе… он привёл своих людей туда, откуда они могли не вернуться живым, до сих пор могут.

Нолдор более не были ни кроткими, ни богобоязненными — точнее, не были такими никогда — первое братоубийство давно свершилось.

Привёл — а о главном так и не сказал.

— Где Эльдор и мои люди?

— Встали маленьким лагерем на восточном берегу. Он сказал, что не уйдёт без сына Государя, — сказал Финдекано с издевкой, явно не питая добрых чувств. Да и странно было бы ждать иного. — Он наполовину синда, так? Чем Феанаро заставил его служить?

— Это долгая история. Никто не принуждал.

— Твой пёс… покуда Артафиндэ пел над тобой, ещё в дороге, он не отходил. Теперь же его два дня не видели.

— Ган вернётся. Я полагаю… он был здесь, в Эндорэ, с Оромэ. Когда тот вёл квенди на запад.

— Отец сказал: когда ты сможешь сидеть в седле — можешь уйти. Или не уходить. Многие здесь ропщут и требуют судилища, и во главе них мой брат. Но… твои карты верны, Турко. Мои разведчики проверяли.

— Я оставлю их. Как и камень Видения. Он у Эльдора — пусть попросят от моего имени.

— Это он так решил? — недоверчиво прищурился Финдекано.

— Я так решил, — сказал Тьелкормо резко и продолжил, пока не угасла решимость, пока дурнота и слабость не овладели им, он чувствовал, что в это пробуждение осталось не так много с ясной головой: — Мне нужно говорить с Ириссэ.

— Догадываюсь. Не сегодня. После. А мне… мне нужно говорить с тобой. Я видел то, что ты открыл отцу, — сказал сын Нолофинвэ медленно, и было видно, что ему очень тяжело и дурно, хотя ранен он не был и должен был восстановить силы после перехода через ледники. — Ты… не мог обмануться? Вы все? Моринготто известен тем, что искажает разум. Что, если там, в Ангамандо, Майтимо всё ещё…

Тьелкормо попытался глубоко вдохнуть — не вышло, ком встал в горле, в груди всё горело, не хватало воздуха, точно орочья стрела пробила ему лёгкое. Он-то думал, что отболело, отлегло. Что перед тем, как поскакал на спине Гана в Химринг и заглянул в Палантир, да чуть не остался разумом там, внутри Камня, попрощался окончательно.

— Я не мог. Мы четверо не могли обмануться. Моими руками, Финьо, сложены камни над его телом… сходи со своими разведчиками на восток Дортониона, к отрогам гор Ладрос, они старые и разрушены намного сильнее, чем Эред Ветрин. Я отмечу на карте. Ты найдёшь. Да и зачем искажать разум? Врагу гораздо радостнее было бы держать его в плену и продолжать пытать… впрочем, столько не выдержал бы никто, мне и тогда, когда всё кончилось, когда прилетел орёл Манвэ… было очень страшно смотреть. Хочешь — так сходи туда, на Тангородрим. Только один. Я ходил. Когда Нельо был ещё жив.

— Вы не пытались освободить его.

— Мы не пытались. Что же нам было, биться во врата Ангамандо, пока Валараукар не пережгут там всех?

— Мой отец никогда не поступил бы так, — Финдекано глубоко вдохнул и крикнул: — Никогда! Ясно?!

Сделав вид, что он не способен больше сидеть от слабости, Тьелкормо опустился на подушку и отвернулся к стене. Смотреть на перекошенное от боли лицо кузена, которого он прежде с трудом переносил — ревновал к нему Нельо, завидовал искусству Финдекано в охоте и в обращении с оружием, мало ли можно найти причин — было невыносимо.

Это бередило его собственную боль, а казалось бы, столько времени прошло, выросли города, родились первые дети нолдор в Средиземье… нет, не улеглась.

“Государь Нолофинвэ сделал бы ровно так. Просто ты не знаешь. Пока”.

Стоило глаза прикрыть — так и правда накрыло волной слабости, и мир померк.

Ириссэ пришла к нему на следующий круг Васа — так назвали новое светило на квенья, часто употребляя и синдаринское слово, Анор.

Поверх брюк для верховой езды и сапог на ней было не привычное белое, а простое платье из тёмного холста. Должно быть, она по-прежнему помогала целителям ставить на ноги раненых, тех с Ламмот унесли и увезли много — эльдар Второго и Третьего Домов оказались застигнуты врасплох и были сильно ослаблены переходом.

Вот и здесь взялась за лекарское дело.

Молча распустила-разрезала перевязки, убрала с длинного, набухшего шва над правой ключицей, переходящего на плечо, остатки мази, стала накладывать новую.

Быстро стало горячо щекам — видно, он скоро будет здоров, раз не в состоянии сидеть как истукан? И не думает же Ириэ, что он сможет так долго…

Впрочем, пока он лежал в горячке, она, должно быть, видела всякое.

Когда Ириссэ наложила первые три круга бинтов, Тьелкормо не выдержал, перехватил узкую сильную ладонь здоровой рукой.

— Ириэ… я здесь из-за тебя. Я не сказал твоему отцу сразу — там, после боя, когда Турукано вывел лучников… это было немыслимо… но должен сказать теперь.

Она руки не вырвала, вовсе не дрогнула от прикосновения, точно он принял за живую эльдиэ одну из мраморных скульптур матери.

— Зачем? — спросила равнодушно-удивлённо.

Он смотрел, так и держа в руке длинные пальцы, не в силах отвести взгляда — на ставшие ещё тоньше запястья, на свободно висящее платье, прежде туго натянутое на груди, на обрезанные до плеч волосы: видно, в Хелькараксэ было тяжело каждый раз переплетать длинную косу.

Верно, и он изменился, но не было за три года Древ — по счёту Итиль набралось двадцать пять больших кругов — времени смотреться в зеркало и сравнивать.

Личные вещи ему оставили, и проснувшись после долгого крепкого сна и не увидев рядом Финдекано, он нашёл вторую карту.

Дотянулся до неё, повел ладонью — встали над пергаментом стены и башни городов.

— Я покажу тебе, можно? Смотри — семь притоков у реки Гелион, и южнее второго, Аскара, лежат земли лаиквенди. А севернее — наши. Там, где воды Аскара впадают в большую реку, стоит на тропе наугрим Барад Гелион — сторожевая крепость, наш южный предел. Это земли Амбарто — отец доверил ему, и я прежде бы сам сказал, куда же ему справиться… но он стал взрослее и рассудительнее любого из нас в те же годы. Ты бы, верно, в нём не узнала мальчишку, который не соскочил вовремя с коня и чуть насмерть не сломал ногу… А северный предел здесь, на перевале Аглон. Мы заперли долину крепостными стенами, и всё же это не горы, Аглон защищён хуже долины Хитлума, где мы сейчас, или Химринга, где владения Кано. Но к югу от перевала хороша охота, а у гор Ладроса бьют горячие источники, от крепости до них можно дойти пешему. Верхом и вовсе рукой подать. Это мой край. Там пока мало каменных домов, больше деревянные. Там живёт больше синдар и лаиквенди, чем в любом другом поселении Первого Дома — Эльдор привёл за собой многих.

Когда вырастут дети, они будут всех мастей, на любой вкус и цвет… отец обязал всех, кто будет жить в наших городах, брать имена на квенья и учить язык… но меняются не только они, но и мы. — Он замолчал, набрал полную грудь воздуха и сказал: — Я виновен перед тобой. За то, что не пришёл к тебе в Араман и не сказал: ты была права, время кому-то плыть в Эндорэ. Я не знал, что корабли не пойдут обратно… ты, должно быть, не веришь. Ты вправе.

— Я верю. Ты не знал.

— Пожалуйста, поедем туда, в Аглон. Я покажу тебе всё. — В правом боку закололо, боль прошила грудь над ключицей, отдалась в руку, и всё же он заставил себя продолжить: — Будь моей женой, Ириэ. Будь хозяйкой в доме — ты приедешь и увидишь, что он ещё строится, но придёт время, и будет готов. Будь матерью моих детей… тогда, когда ты этого захочешь. Что ещё в таких случаях говорят?

Ириссэ, закончившая бинтовать рану, смотрела мимо него. Следовало надеть рубашку… да, вот она, чистая, на столике рядом с постелью.

— Я пойду к Нолофинвэ. Присягнуть ему не смогу… но если нужно, если ты скажешь — пойду к Артафиндэ… он же глава Третьего Дома, так? Мой отец это поймёт. Мы все будем сражаться с Моринготто — возможно, он вот-вот накопит силы и ударит — а потому отец поймёт. Я был трусом — ты можешь сказать мне это в лицо — но больше не боюсь.

Ириссэ покачала головой, смотря на карту. И наконец сказала — и эти слова ожгли, как не жгла плеть Валарауко, пробившая в Дортонионе доспех и оставившая грубый шрам на левом боку, как не жгла орочья стрела в бою на Ламмот:

— Нет, Тьелкормо. Если ты будешь ранен и попадёшь ко мне на лекарский стол, я буду врачевать твои раны, как и раны других. Если враг занесёт над тобой меч, а я смогу спустить тетиву лука и убить его, я это сделаю. Но я не буду твоей — никогда.

— Я виновен перед тобой, я знаю…

— Ты знаешь, как засыпали дети в Хелькараксэ? Сначала те, кто остался без родителей — бывало, что взрослые гибли в полыньях или трещинах, а детей успевали вытолкнуть, или те шли с кем-то из родичей. А потом и те, у кого отец или мать были живы. Ты не передо мной виновен.

— Мы ведь не прохлаждались здесь, Ириэ. Не купались в горячих источниках. Не охотились вволю… было время, я и слышать голоса животных и птиц перестал, кроме тех, что были нужны для разведки. Послушай… Майтимо и Тельво — их нет больше.

— Я видела. Когда Артафиндэ пел, а я должна была держать тебя, чтобы ты не ушёл не той дорогой… и я держала за руку, долго. Вы выбрали это. Ты скажешь — ведь скажешь сейчас? — что и мой отец не приказал повернуть назад? Да, так — он спросил нас четверых, как быть, и только Турукано колебался, как предчувствовал, что на Хелькараксэ его семья не уцелеет, а Финьо, Аро и я рвались вперёд. Мы сами это — пойти на Льды — выбрали. И вы выбрали: гореть в огне умайар, казнить пленных, чтобы они не стали орудием Врага, радоваться смерти близких, чтобы их не пытали больше… А дети — они не выбирали. И мы хоронили их во льду, взрослых-то почти не хоронили, из трещины, из-подо льда ведь не достанешь тела. Так как ты можешь говорить мне “поехали”?! Как — звать быть хозяйкой?!

Ириссэ встала — высокая, стройная, с залитыми румянцем высокими скулами.

Тьелкормо спустил ступни на пол. В глазах потемнело, но нельзя же было дать ей уйти.

— Я виновен. Что мне сделать…

— Ты всё сделал. Я видела, пока держала за руку, пока сидела рядом… В тебе нет ни капли сожаления — лишь гордость от того, что ты не трус, от того, как оправдаешь ты доверие, как прекрасен будет Минас Аглон под твоим началом, как, когда придёт время, ты поведёшь верных тебе на бой с Моринготто и победишь или сложишь голову. Ты сын своего отца, и я знаю… я слышала… я видела… как мой отец не смыкает глаз, как в десятый раз обходит Митрим с разведчиками, чтобы с холодной головой решить, что делать дальше. И я думаю: войны, которая доставила бы радость Врагу, не будет. Вражды не будет — отец сделает всё, чтобы сгладить память о ней. И Феанаро, верно, поступит так же… многие в Арамане, увидев, как горят корабли, сказали, что он безумен. Но это ложь, которой нам было просто себя успокоить. Он хотел править без гнёта Валар, хотел, чтобы за него умирали — и добился своего. Он же теперь Государь Восточного Белерианда и Оссирианда… так, да? А моего отца, верно, назовут Государем Белерианда Западного. Но я-то не Государь, Тьелко. Я свободна в своих желаниях, в своей любви и ненависти. И потому — как встанешь на ноги, уезжай. Если сохранил обо мне хоть каплю доброй памяти, не мозоль глаза.

Тьелкормо встал, опираясь ладонью на изголовье кровати — мир вокруг пустился в пляс.

— О чём мне сожалеть — о том, что я не испугался и не побежал, ни когда орко напали на наш лагерь, ни в Битве под Звёздами, когда гнали их по горам, ни у ворот Ангамандо, когда нужно было идти через огонь? О том, что я не дал Кано броситься на меч, когда он считал отца прежде Моринготто виновным в смерти Нельо? О том, что привёл Эльдора и других в наши города?

— Довольно, — сказала Ириссэ с улыбкой, натянувшей лицо, точно маска. Может, почудилось… веры глазам было мало, было черно и тяжело дышать. Можно было спорить, доказывать, он ещё мог говорить, несмотря на боль и слабость, но что толку — она была как беспощадный лёд, так же, как отец был пламенем, и вновь вспомнилось жуткое: ты что-то не понял про меня, Тьелкормо, я никого из кровных родичей не оставил бы в живых…

— Я не мужчина и потому не пойму. Так ты матери сказал, когда видел её в последний раз? Я не буду твоей. Если только ты не вознамеришься взять меня силой — может, уж и этим не побрезгуешь, как знать?

Она вышла из комнаты, взметнулся полог, отделявший спальню от остального дома… невесть кто мог слышать, и на это было плевать.

Даже если кто-то из людей Турукано, да хоть сам он, готовый броситься на покусившегося на честь и свободу сестры наглеца, — всё равно.

Стало так черно, что он не сразу понял: это не мольба тела о пощаде, последняя попытка воззвать к здравому смыслу, к сохранению себя прежде, чем лишиться чувств

— это болит слева под рёбрами, там, где сердце.

Всё ясно, предельно ясно, Ириэ. Гореть в огне Валараукар, попасть в плен и мучительно ждать конца, молить Всеотца о том, чтобы не перенести пытки, да как их не перенесёшь, когда жизненный огонь горит так ярко — вот что меня ждёт. Хорошо, если бы только орочья стрела с отравой, к которой не найдут противоядия. Не нужно тут обманываться.

Он с шумом втянул в себя воздух, попытался застегнуть пуговицы рубашки — пальцы ходили ходуном.

Или вовсе — оказаться среди тех пленных, которых Моринготто или один из приближенных к нему умайар предложат передать… в Дортонионе рука у отца не дрогнула, не дрогнет и впредь.

Он не думал, не чувствовал прежде, как долго копилось внутри ожидания, предчувствие надежды.

Вера в том, что после него в Средиземье что-то может остаться… память и радость проведённого вместе с Ириссэ времени, возможно, если Эру будет благосклонен, ребёнок. Тот мальчик с глазами, меняющими цвет от серебристо-серого до чёрного, которого он видел во сне, в последнюю по-настоящему счастливую поездку, перед судом Валар.

На нескольких детей, на то, что может родиться девочка, не рассчитывал — не думал дожить.

Ведь Клятва непреложна… исход её ясен.

По Эред Ветрин наверняка ходят сейчас осмелевшие орочьи шайки, с Битвы под Звёздами прошло больше двадцати лет по новому счёту, успели расплодиться. Много ли пользы для дела будет пойти против них с сотней конных?

Да что угодно, лишь бы не болело так в груди.

Тьелкормо не помнил, как, держась за стену, выбрался из комнаты, из дома, через порог, как оказался на берегу Митрим.

И долго стоял, дрожа от холода, хватаясь за ствол одного из окружавших озеро платанов, листья которого к осени стали золотисто-оранжевым.

И ударило, обожгло воспоминанием: так же, здесь же или неподалёку стоял отец, после того как впервые встал на ноги и смог выйти на воздух.

Какие, к Морготу, орки.

Я присягал ему. Я не могу обмануть доверия.

Нельо не хотел бы так — чтобы и я погиб по глупости…

По невозможной глупости — зачем же ты это сделал, брат?! Пусть хоть все лакивенди Оссирианда присягнут нам — тебя это не заменит.

Становилось всё холоднее, всё сильнее мутилось зрение.

Бросаться к нему на помощь не спешили — может, Ириссэ предостерегла всех, кто хотел бы — а лагерь Эльдора и других воинов Первого Дома был на другом берегу.

Ган появился из леса, когда Тьелкормо сидел, привалившись щекой и больным боком к холодному гладкому стволу платана.

Подбежал, молотя мощными лапами нападавшие кучами листья — видно, с боя на Ламмот несколько раз шёл сильный дождь и дул ветер, и поздняя осень вступала в свои права — подскочил к хозяину, несколько раз ткнулся в здоровый бок носом, затем стал носиться вокруг, взмётывая всё новые и новые листья.

“Я тоже многое оставил.

Ни ты, ни я не вернёмся туда, откуда пришли.

Не смей себя хоронить”.

Тьелкормо протянул руку — Ган тут же прекратил скачку — зарылся ладонью в шелковистую шерсть. Он притянул мощное тело пса к себе прижался всем лицом к горячему боку и только тогда отпустил себя на волю: взвыл от боли, уже не держал обжигающую волну, затопившую тело до горла и перехватившую его, позволил плечам ходить ходуном.

Да хоть бы Турукано сейчас явился насмехаться над малодушием принца Первого Дома — было наплевать.

Целительница, которая ходила за ним прежде, была наполовину тэлери: глаза цвета хризолита, тёмно-каштановые, не чёрные, как у чистокровных нолдор, волосы.

Шов на правом плече и боку ещё болел, рана внутри не заросла, но и не кровоточил даже после прогулки к озеру.

Тьелкормо повторил во второй раз: дай то, что может поддержать в дороге, и довольно с тебя.

— Тебе идти рано. Я видела — в Хелькараксэ видели все — мы не на Благословенных землях, не долеченные ранения здесь не пройдут бесследно. Был день, и была ночь, когда твоё сердце едва билось — яд поразил его.

— Посмотри на меня — не узнаёшь? Вы же из-за меня шли через Льды. Из-за нас. На себя посмотри, в Алквалондэ разве не было твоих родичей?! Я сын Короля Феанаро — его не убил огонь Валараукар! Значит, меня орочья стрела тем более не убьёт, сколько бы на ней ни было яда и какого!

— Ты не доедешь туда, куда хочешь. Не удержишься в седле. Лучше лежать здесь, чем в шатре посреди гор.

Он сказал в третий раз:

— Так дай то, что поможет. Лежать я больше не стану.

Когда Эльдор пришёл к нему, Тьелкормо сидел на заправленной постели в рубашке и куртке поверх неё. Только теперь подумал о том, как править лошадью одной рукой… что же, придётся ему научиться, а отряду идти медленно.

— Приведи лошадей — если ещё не сделал этого. Передай Камень Видения Королю Нолофинвэ.

— Палантир я отдал.

— И пусть несколько твоих останутся — здесь понадобятся хорошие следопыты, одной карты будет мало. Наверняка же есть те, кто ходил из лагеря в лагерь, присмотрел себе друзей, а то и женщин.

— Такие есть. Ты уходишь не с тем, на что рассчитывал. Так?

— Так. Но того, что должно сделать, это не отменяет.

Передав всё, о чём договорились с отцом, он собирался покинуть лагерь Второго Дома незамеченным. Просто выйти рука об руку с Эльдором, в сопровождении Гана, сесть на коня и отправиться в лагерь на противоположной стороне озера, а оттуда — через хребты Эред Ветрин на восток.

Не вышло.

Первым явился Аракано. Младший сын Нолофинвэ, в отличие от брата и сестры, не был поражён ни скорбью и тяжестью перехода через Хелькараксэ, ни горем от уже понесённых Домом Финвэ в Средиземье потерь.

Зашёл готовый к дороге, в лёгком доспехе поверх кожаной куртки, шлем держал в руках, изрядного размера путевой мешок вовсе не оттягивал ему плечи.

— Я еду с тобой, лорд Келегорм, — сказал он на синдарин, улыбаясь, и улыбка эта вовсе не выглядела издёвкой. Речь его звучала пока отрывисто, но, очевидно, Аракано гордился тем, что овладел языком. И не хотелось его в этом разубеждать, и раздражения, и боли не было.

Тьелкормо понял, что вовсе не знает младшего принца Второго Дома, слишком велика была разница в возрасте, он с отцом и братьями изъездил Благословенные Земли вдоль и поперёк, когда Аракано только родился. А здесь, в Эндорэ, круговорот времени точно запустился заново.

— Мне ведь можно взять одну из лошадей, которых ты подарил моему отцу?

— Зачем?

— Если бы не ты, меня не было бы в живых. Я это — как бился с вожаком орко с двумя его тварями за спиной — помню ясно.

— Не стоит благодарности.

— Я младший сын, не Король. Я свободен распоряжаться собой. Я не слышал, о чём ты говорил с моим отцом, я не видел, что ты показал в осанвэ ему и Финьо, знаю только, что Финьо снова не спит, уходит ночами и просит оставить его одного… но понимаю, что мы видели лишь малую толику сил Моринготто. Победить его можно лишь вместе. И раз ты не остаёшься — очевидно, у тебя есть причины — поеду я. Твой отец и братья ведь не откажутся учить меня работе по металлу и камню? Всё, что я мог взять у Турукано, я взял.

Тьелкормо вспомнил Куруфинвэ-младшего, приезжавшего из Ногрода неизменно в сопровождении кого-то из наугрим, вспомнил первых синдар, вошедших в мастерские вместе с Морьо и Тьелпе, вспомнил разговор отца с Нарнилем: что за вопрос - будем ли мы учить тех, кто не нолдор по крови? Будем — любого, кто готов поднять меч против Моринготто или хотя бы сковать его.

Вспомнил, как сидели с отцом на берегу Келона.

“Если Нолмо не потребует власти над землями к востоку от Дортониона и не возжелает мести… я в это не верю, Тьелко. Но езжай. Ты вправе выбирать”.

— Не откажутся. Ну, как знаешь.

— Я делаю это не по воле Нолофинвэ. Он бы вовсе не отпускал меня от себя и не дал больше мне в руки оружия, будь он только отцом, не королём. Но и не против неё.

Уже у Митрим его, Аракано и Эльдора догнала невысокая ростом, очень бледная, но решительного вида эльдиэ. Из толстой косы выбились волнистые, иссиня-чёрные волосы, косу эту она перекинула на грудь, грудь тревожно поднималась и опускалась.

На ней был серый дорожный плащ, через плечо был перекинут дорожный мешок.

— Я должна увидеть его! Разреши мне ехать с тобой. Тьелкормо, слышишь?!

У него не очень-то получалось смотреть глаза в глаза: до сих пор мутило от слабости, и сердце при ходьбе то и дело сбивалось с ритма, то замедлялось, то колотилось часто-часто.

А теперь слева под рёбрами стало и вовсе больно, и тяжело дышать.

— Он ведь жив. Почему ты молчишь?!

Лайриэль, невеста Кано — последний раз он слышал это имя на корабле, идущем из Арамана в Лосгар, когда вели невозможный, глупейший разговор о свадьбах и детях.

Последний раз видел брата с ней ещё до Форменоса, невозможно давно.

Кано подарил Лайриэль серебряное кольцо незадолго до поездки Тьелкормо и Ириссэ на север, из которой вернулись уже в другой Тирион, после суда Валар.

Мать тогда светилась от счастья, она с присущей ей энергией вызвалась помогать с приготовлениями к свадьбе — не всем же жениться так поспешно, как Атаринкэ — отец же поздравил коротко и сухо.

Но не воспротивился и не выказал раздраждения, хотя невеста была из Второго Дома. Казалось, ему тогда было безразлично всё, кроме вражды с Нолофинвэ.

Тьелкормо с усилием провёл ладонью по лицу. Нужно дойти до лошади, в седле ему будет легче держаться. Нужно уехать. Не выказать слабости. Это всё, что важно сейчас.

Смертной решимости в глазах Лайрэ не было — он знал, с чем сравнить, видел одну по-настоящему решительную эльдиэ, которая носила сейчас на руках желанное дитя — и под плащом на ней было платье, не одежда охотника или воина.

— Мы пойдём через Эред Ветрин, где нет ни одного патруля, ближайший стоит у Эйтель Сирион. Я не могу взять тебя с собой. Макалаурэ никогда не простил бы мне, если бы я подверг тебя опасности.

Он лгал, конечно, кузен Финьо рассказал ему, и Эльдор подтвердил: с появлением на небе нового светила орки затаились. Опасности было много меньше, чем по пути от Эйтель Сирион на запад, который проделали без потерь.

— Если не можешь… Скажи ему, что я жду его. Каким бы он ни был, что бы ни сделал, всё равно жду! — Лайрэ протянула ему сложенное письмо, которое держала прежде в сомкнутых ладонях. — Передай. Это-то ты можешь?

Он лгал, потому что помнил Кано: молчаливого, сдержанного, проводившего почти всё время или над чертежами, или в тренировках конного боя, или в разговорах с отцом и Нарнилем об устройстве городов.

Кано, не спевшего “на людях”, даже в кругу семьи, ни одной новой песни.

Кано, по нескольку кругов Итиль не бравшего в руки лиру. Арфы он в Средиземье не изготовил вовсе и не говорил о ней, хотя по пути из Арамана, прямо на корабле, взялся чертить, каким будет новый инструмент.

Кано, больше не носившего обручального кольца… кажется, оно пропало после Дортониона.

Нет, не Кано — отец звал его амильэссе, а в кругу лаиквенди и других присягнувших Государю Феанаро брат стал лордом Маглором, наследным принцем Первого Дома.

Какой он себе дал зарок — быть вместо Нельо, похоронив надежду прожить собственную жизнь?

Не дай Эру Лайрэ это увидеть.

Уж она-то не виновна ни перед заснувшими навсегда в Хелькараксэ детьми, ни перед убитыми тэлери, ни перед Намо-Судией, ни в чём. Кроме разве что того, что дошла сюда, в Эндорэ, живой.

Видя, как дрогнуло лицо девушки, Тьелкормо шагнул вперёд и сомкнул ладони на её спине. Правое плечо пронзила боль, на глазах выступили слёзы, но на ногах он устоял.

— Я передам ему. Обещаю. Береги себя.

Эльдор и Аракано переглянулись — можно ли? не сделать бы хуже, если он разозлится и станет упорствовать? — и кузен, решительно тряхнув головой, подставил Тьелкормо плечо.

На берегу озера Митрим было людно. Серыми стали деревянные дома, когда-то возведённые женщинами и юношами Первого Дома, ожидавшими мужей, братьев, сыновей, отцов из Битвы под Звёздами. Фигуры эльдар, стоявших перед домами, между ними, среди деревьев, плыли перед глазами Тьелкормо, сливались в бело-серо-голубом мареве, почти не осталось у тех, кто дошёл через Хелькараксэ, ярких одежд, которыми был когда-то полон Тирион.

А кроны платанов и мэллорнов над домами, потрёпанные дождём и порывистым осенним ветром, всё же светились в лучах Васа алым, оранжевым и золотым.

Аракано так и шёл рядом, умеряя шаг в такт шагам Тьелкормо, и на него, готового к дороге, с удивлением и недоумением смотрели многие.

И Ган шёл тоже, медленно перебирая лапами и высоко подняв крупную лобастую голову.

“Ты виновен перед ними, многие так и будут, пока оружие, муки и скорбь не сразят их, верить, что вины не искупить. Но когда в лесу за Тирионом я сказал, что пойду с тобой, мы оба знали: легко не будет”.

Финдекано стоял рядом с отцом, ветер шевелил серебряные ленты в его полурасплетённых косах. Выглядел он ещё хуже, чем тот полумёртвый эльда с поражённым ядом сердцем, которого Тьелкормо видел в зеркале, когда собирался в путь и пытался привести в порядок волосы.

Это пройдёт, брат. Если так рвёшься — сходи на Тангородрим, может, быстрее. отболит.

Ириссэ, прекрасная, холодная и далёкая, точно снег на вершинах Эред Ветрин зимой, держалась по правую руку от брата. Её волосы были распущены, и чёрные, как вороново крыло, пряди струились по белому плащу. Правой рукой Ириссэ прижимала к себе девочку, которая казалась в лагере нолдор пришелицей — таким червонным золотом сверкали под кронами мэллорнов её кудри, так мягки были черты лица, так солнечно она улыбалась красоте поздней осени, несмотря на то, что память о гибели её матери была свежа.

Турукано, живший, кажется, только этой памятью, не поднял глаз ни на младшего брата, ни на самого Тьелкормо. Ненависть клубилась вокруг него, он был внуком своего деда и сыном своего отца, он был по-прежнему готов спустить стрелу с тетивы, но не говорить о прощении.

Но молчал, подчинившись воле Нолофинвэ.

Тьелкормо теперь ощущал эту волю ясно — не белым пламенем, как у отца, пламенем, которое можно или впустить в себя, подчиняясь беспрекословно, или убежать от него во тьму, а ледяной струной, поддерживающей в мгновения слабости и душевной боли, заставляющей расправить плечи и посмотреть вверх.

Теперь понимал, почему ему дед оставил корону, уезжая в Форменос.

Почему трое принцев Дома Арафинвэ пошли за ним, а не вернулись в Валинор с отцом.

Те стояли плечом к плечу, и сестра рядом с ними. Огненно-яростный Айканаро, в простой рубахе и кожаной куртке поверх неё, перепоясанный мечом, видно, только из дозора — хоть и на четверть нолдо по крови, а всё же с ним легко было представить себя на горных тропах или в бою плечом к плечу. Холодный, как восход солнца на севере, у Льдов, Ангарато — тот как смотрел неприязненно с момента встречи Первого и Третьего Домов в Алквалондэ, так смотрит и сейчас. Красавица Артанис в охотничьем платье, с полным колчаном стрел и луком в руках — должно быть, вернулась с охоты, в Валиноре она не слишком-то жаловала эту забаву, но пока пришельцы не устроились в Эндоре, добыча пищи стала суровой необходимостью. Наконец, казавшийся моложе обоих братьев Артафиндэ, смотревший на Тьелкормо с сочувствием и горечью одновременно — всё-то он видел в колдовской песне, когда пытался вытравить из тела яд — ставший в изгнании главой Третьего Дома.

— Ты волен остаться столько, сколько нужно, Турко, — сказал Нолофинвэ. На него смотрели мужчины и женщины, юноши и девушки, дети, и ропот их разбивался о ледяное спокойствие Короля Второго Дома так же, как это было в Арамане. В Валиноре Тьелкормо помнил его в расшитых сапфирами и серебром камзолах, с величайшим тщанием уложенными волосами, сейчас и следа от щеголя, так бесившего отца, не осталось. Нолофинвэ, видно, и сам ездил в дозоры, сменяя сыновей, его лицо было обветрено, сапоги и штаны для верховой езды забрызганы осенней грязью, и только простая синяя рубашка была чистой.

И обустраивал лагерь, и думал о том, где встречать зиму, и всматривался в грани переданного ему Палантира, силился дотянуться разумом туда, куда только добирались разведчики… ни одного важного дела не пропускал, не вовлекаясь.

Всё подобно отцу — потому они, верно, так и враждовали. Слишком похожи, и одного Тириона на двоих было мало.

— Я могу держаться в седле. Этого довольно, — ответил Тьелкормо, стараясь не смотреть на Ириссэ. Он думал бы, мучился, каким глупцом выглядит, представ перед её отцом и братьями, которые не могут не знать, слишком громко она кричала, когда объяснялись. Стыдился бы, если бы не чувствовал себя настолько плохо.

— Ты не передал мне слов брата. Но мне есть, что сказать ему. Возьми.

— Не обязательно доверять слова бумаге, — удивился Тьелкормо, принимая непослушными пальцами конверт с письмом, не выронить бы, наклониться без риска упасть он не сможет. И вздрогнул, наткнувшись на льдистый, острый, точно клинок, взгляд Нолофинвэ.

Уж кем-кем, а наивным глупцом тот точно не был.

— Открывая разум, с использованием Камня Видения или чистого осанвэ, мы становимся уязвимыми. Я себе этого позволить не могу. И Феанаро, полагаю, тоже.

— Я передам ему твои слова. Мне время идти.

— Иди, — с едва заметной усмешкой кивнул Нолофинвэ: понимал, очевидно, что без помощи его младшего сына племянник никуда бы не дошёл.

И продолжил, повысив голос, уже не для своей семьи, а для собравшихся вокруг сотен эльдар, всё больше и больше недоумевающих:

— Нолдор Второго и Третьего Домов, среди вас есть те, кто потерял близких на Скрежещущих Льдах. Есть и те, чьи родные погибли во время боя на Ламмот. Каждый из вас сам сделает выбор, как с этим жить, приказывать я не вправе, не вправе были бы и сами Валар. Но я скажу за себя и свою семью: не будет вражды между нами и родичами брата моего Феанаро. Не приди мой племянник на помощь на Ламмот, тех, кто оплакивает близких, было бы кратно больше. Здесь, в долине вокруг Серого озера, сейчас безопасно, но когда-то она была полна орков, и жить здесь мы не смогли бы. Она очищена от тварей Врага и нашими силами — нашей первой победой на Ламмот — и силами Первого Дома, которых потрачено и потеряно кратно больше. Нолофинвэ поднял руку, успокаивая поднявшийся в рядах нолдор вокруг ропот, и продолжил, и почти сразу же установилась гулкая тишина:

— В бою с тварями Моринготто погибли и эльдар рода Финвэ. Телуфинвэ, младший принц Первого Дома, похоронен в Лосгаре, на берегу залива Дренгист. Его брат Майтимо погребён в Дортонионе. И по ним я скорблю так же, как по тем, кто навсегда остался в Хелькараксэ.

Плечо Аракано, на которое Тьелкормо опирался, стало камнем. Приглушённо вскрикнули Ангарато и Айканаро: да, не желали добра, да, проклинали, когда шли через Льды и видели смерти вокруг, но такого не хотели накликать.

Быть не может, чтобы Нолофинвэ не понял, как Тельво и Нельо умерли на самом деле… он же не слеп. Касание его разума в осанвэ помнилось до сих пор — Тьелкормо точно за ледяной, гранёный, острый, режущий руки кристалл схватился. Не так: не за кристалл, а за столб, опору, основу — та не подведёт, но кто сказал, что будет легко?

— Будут и иные жертвы. Возможно, однажды не станет и меня, ибо я предпочту гибель от оружия вечной тоске и скорби, и трусости, и бегству. Но радости созерцать, как брат предаёт брата или отворачивается, я Моринготто не доставлю. Мы преодолели Скрежещущие Льды, которые никто из эрухини прежде не проходил. Воины Первого Дома одержали победу над войсками Врага, в рядах которых сражались умайар — падшие Айнур. Но победу не окончательную. Аракано, сын мой… не станем же долго прощаться. Раз решил, иди.

Когда кузен шагнул навстречу отцу, позволяя тому обнять себя, Тьелкормо пошатнулся от слабости. Ган прижался к нему, подставил спину и бок, чтобы мог опереться здоровой рукой.

Опущенный в землю взгляд Ириссэ жёг его, так, словно она до сих пор стояла напротив, худая, гневная, с залитыми румянцем скулами.

Тьелкормо всё отдал бы, чтобы ответила иначе, чтобы пошла с ним под руку с Нолофинвэ, чтобы согласилась бежать вместе, если тот ответит отказом. Пусть бы хоть земля разверзлась, пусть бы отец Ириэ поклялся отомстить за сожжение кораблей, за похороненных в Хелькараксэ детей.

Но Ириэ решила иначе.

Он выстоял на глазах у верных Второго и Третьего домов, даже до лошади дошёл, не опираясь на руку Аракано. А вот дальше, в дороге, было хуже.

Целительница, что была наполовину тэлери, оказалась права. Его накрыло на переходе через Эред Ветрин, когда вели лошадей в узде по перевалу: часто-часто заколотилось сердце, перестало хватать воздуха, и постоять отдышаться не помогало, рубашка насквозь промокла от пота, а потом и ноги отказали.

Эльдор и Аракано сидели над ним в шатре, сменяя друг друга.

Первую половину ночи метался и бредил, вторую же лежал тихо и умиротворённо и улыбался, и тут-то, как Тьелкормо узнал позже, напугались больше всего. Думали, что это перед концом.

А он умирать вовсе не собирался, наоборот, был впервые за много перемен кругов Итиль и звёзд счастлив и спокоен.

Таким был до смерти старшего брата, до его плена, до Битвы под Звёздами, до огня Валараукар, превратившего тела эльдар и орков в кучу жжёного мяса с плавленым металлом, до пожара в заливе Дренгист, до того, как отец и Нельо стояли под прицелом лучников Второго Дома у кораблей, до того, как...

Видел белый город на высоком холме, видел его мраморные и хрустальные лестницы, тончайшие башенки и скульптуры, резьбу на них и многоцветные витражи.

Слышал, как поют, сливаясь, лучи светоносных Древ, и вторят им голоса дев. На праздник свадьбы короля Финвэ собрались все родичи, из трёх народов эльфов Света, и вот среди пышно разодетых дев нолдор сияют золотые кудри ваниар, серой дымкой, драгоценным хризолитом мерцают волосы и платья тэлери.

Поёт и Ириссэ, радуясь — ей Эру Сущий не дал колдовского голоса ваниар, не дал и дара слова и навсегда остающегося в сердцах прозрения в песне, как у Кано, но она для Тьелкормо краше серебряного света Тельпериона в его зените.

Всегда была и будет.

Сияет белое с серебром платье, распущены чёрные, блестящие, как грани обсидиана, которого много у гор Пелори, волосы, туго перехвачена поясом талия. Как и подрастающая кузина Артанис, Ириэ высока и сильна, в ней нет изящества ваниар, нет летящей бесплотной красоты тэлери. Но нет эльдиэ прекраснее её.

Тьелкормо созерцал, как сидит во главе праздничного стола дед, по правую руку от него Индис, а место слева пусто в ожидании.

Как радуется Финвэ, смотря на младшего из внуков. Непоседливый, крепкий, ясноглазый мальчишка Аракано не может усидеть на месте, то песню прервёт возгласом, то уронит столовый прибор или столкнёт тарелку, и мать его Анайрэ просит прощения у соседей за столом, а муж успокаивает её, положив ладонь на ладонь: разве не помнишь, как Финьо и Турукано переворачивали всё вверх дном?

Аракано младший из принцев и принцесс Дома Финвэ — до времени.

Он, Туркафинвэ Тьелкормо, явился на пир вместе со старшим братом, Нельо уже сидит рядом с другом Финдекано, и оба счастливо смеются, обсуждая, как славно учились бою на мечах под надзором Оромэ. Пусть и ни к чему не ведущая потеха — а желанная и сладкая.

А он ждёт, хотя должен был бы сидеть рядом с Ириссэ, вдыхая аромат лаванды и вереска от её волос. Далеко ещё до той охоты, где Питьо едва не разобьётся, когда лошадь понесёт перед обрывом, но этот миг — как впервые увидел и почувствовал в сестре не ребёнка, но женщину, он помнит.

Затихает золотой светоч Лаурелина, только-только разгорается Тельперион — и вдруг становится ясно как никогда и радостно на душе, и смешанный свет Древ играет на витражах, на башнях, на изразцах белого города Тириона, на хрустальном потолке пиршественного зала.

Феанаро стоит на пороге, бережно держа под руку супругу. Есть с чего быть осторожным, Тьелко помнит, как мать носила и Атаринкэ, и Морьо, но никогда двоих сразу. И вовсе среди нолдор такого не помнили, только дед говорил, что в Эндорэ рождались близнецы.

До того, как Аракано перестанет быть младшим, осталось лишь несколько смешений света Древ, не больше недели.

Но Нерданель улыбается бесстрашно, и шаги её легки. Давно, через год после её рождения, беда пришла в род Финвэ, и были избыта — навсегда. Ярко сверкают три Камня в тонком серебряном обруче на лбу её мужа, и даже если свет Древ угаснет — откуда эти мысли в высший миг счастья? — Сильмариллы сохранят его в себе.

Пришли и Атаринкэ — тот опять не переодел запачканную в кузне рубаху, но на это уже никто не ворчит — и Кано, направивший взгляд сразу не за пиршественный стол, а на приготовленную для него арфу, и Морьо, сосредоточенный, но не мрачный, как нередко бывало.

Наконец можно идти за стол и занять одно из трёх свободных мест, удачно, что оно рядом с Ириэ. Кано, если и метил туда, его простит.

И Ириэ простит тоже — время врачует раны не только тела, но и души. А если не хватит времени, есть Камни, хранящие в себе Предвечный Свет.

И Кано… лорд Маглор… когда-нибудь он снова сядет на арфу.

“Я ждал тебя, сын мой” — поднимается из-за стола король Финвэ.

“Я рад тебе, брат” — вторит ему Нолофинвэ, не убирая ладонь с ладони жены.

Но что это?!

Точно ледяной ветер щеки коснулся, и слёзы брызнули из глаз… откуда здесь, в зале ветер?

По-прежнему светло.

Так же полон песней пиршественный зал — сидит у арфы Кано, вторят ему девы и юноши-ваниар.

Давно рождены все внуки Финвэ, и не знакомый с его семьёй пришелец не разобрал бы, кто младший, кто старший. Самые младшие, Амбаруссар, вымахали выше всех братьев и сестёр, кроме Нельо.

Поёт и Ириссэ, а темноволосый юноша рядом с ней, чьи глаза кажутся вместо тёмно-серых чёрными, не присоединяется к песне, а поворачивается к Тьелпе, с которым продолжает прерванный разговор — кажется, о кузнечном и ювелирном мастерстве.

Чей бы ни был он сын — я бы принял его, Ириэ… нет ошибки, которую нельзя исправить, нет вины, которую нельзя искупить.

Разгорается золотой свет Лаурелина и слепит глаза, играет на распущенных, цвета полированной меди волосах Нерданель, высвечивает её белое, как мрамор, лицо, тонкие руки, очертания груди в вырезе платья.

Она стоит одна. Или не она? Дочь Махтана, одна из лучших ваятелей Тириона, работает в мастерской, а посреди зала стоит искуснейшая из её скульптур.

Можно солгать себе: конечно, сейчас придут, вдвоём.

Но место слева от Финвэ пусто. И так будет — это знают все собравшиеся за столом — до конца времён, и после него, когда заключённые в Чертогах Намо покинут их.

— Ты не можешь сейчас ехать, — сказал Аракано в который уже раз. Полог шатра был откинут, и свет Васа бил в глаза Тьелкормо, но слёз больше не было. — Здесь безопасно, Эльдор и его люди проверяли тропы. Я вовсе не хочу привезти твоему отцу калеку или бездыханное тело. Не всем словам стоит верить, но все, кого я расспрашивал, говорят, что нрав его легче не стал.

— Мы поедем. Отец не позволил бы мне щадить себя.

Письмо Нолофинвэ хранил Аракано, другое же послание, предназначенное Макалаурэ, Тьелкормо держал у себя. Он дотянулся до внутреннего кармана куртки, сжал промасленную бумагу конверта в пальцах, вспомнил бледное лицо Лайрэ.

Скажи ему, что я жду его. Каким бы он ни был, что бы ни сделал, всё равно жду!

Я буду ждать тебя, Ириэ.

С какой бы жалостью ни смотрел на меня твой брат — ты, видно, и ему рассказала, что не будешь со мной до конца времён.

Есть же средство исцелить, исправить, и его хватит на весь Эндорэ, не только на два истёрзанных фэа. Пусть накрепко заперты врата Ангбанда, пусть стерегут их Валараукар, демоны подземного пламени и волколаки, ещё крупнее тех, с которыми нолдор бились в Дортонионе, пусть зреют в подземельях Тангородрим в раскалённой крови земли ещё безымянные огненные твари, пусть искусны в обмане Аннатар и иные умайар, пусть Сильмариллы заперты в короне Врага, что скована из заклятого от эрухини железа.

Но сражён на Дор Даэделот один из Валараукар, пленён среди сосен Дортониона второй, хоть в том и не было его, Тьелкормо, заслуги.

А в бою на Ламмот была и есть. Крепкий, ясноглазый Аракано, не поражённый ни жаждой мести, подобно Турукано, ни горем, как Финдекано, сидит и сетует на его, горе-кузена, безрассудство. Ругается сначала на квенья, потом, неумело, на синдарин, и в конце концов уступает: про “не щадить себя” не верю, но как знаешь.

Он больше не мальчик, опрокидывавший тарелки и приборы со стола, а воин, и с ним очень легко.

А что до последних картин видения, которые он видел в горячке… это лишь бред, это яд слуг Врага, что ещё не вымылся из крови.