Механика Божьего дара (джен)

Возвращение из города было похоже на пробуждение после яркого сна. Снова серая слякоть поселка, снова запах хлорки в отделении, снова пьяные крики под окнами приемного покоя. Но Кирилл вернулся другим. В его шкафчике, рядом с рабочим комбинезоном, теперь висел тот самый серый костюм — как доспех, снятый до следующей битвы.

Первым делом он нашел Анну.

Она дежурила на посту, заполняя бесконечные журналы. Увидев его, она встала, и в её глазах мелькнула робкая радость.

Кирилл молча достал из-за пазухи синий томик Ахматовой. Книга еще хранила тепло его тела.

— Вот, — сказал он своим глухим, «уличным» голосом, но руки его выдавали волнение. — Нашел. Восемьдесят восьмой год. Как просила.

Анна взяла книгу. Её пальцы коснулись переплета.

— Кирилл… — выдохнула она. — Ты правда нашел… Спасибо.

Она посмотрела на него, пытаясь найти слова, но в этот момент тишину больницы разрезал визг тормозов «Буханки» и истеричный крик водителя скорой:

— Реанимацию! Срочно! Травма шеи!

Кирилл мгновенно переключился. Нежность исчезла, включился режим «боевой машины».

— Львович у себя? — бросил он на ходу.

— В операционной, заканчивает грыжу! — крикнула Анна, уже хватая телефонную трубку.

В приемный покой вкатили каталку. На ней лежал здоровый мужик, местный тракторист Михалыч. Его шея была неестественно раздута, лицо синело на глазах.

— Цепью прилетело! — орал фельдшер. — Трос лопнул, крюком по горлу! Он не дышит почти!

Кирилл подлетел к каталке.

Его взгляд мгновенно просканировал повреждения. Гематома, смещение гортани. Хриплый, свистящий вдох — стридор. Воздух не проходит.

— В операционную, бегом! — скомандовал Кирилл, хватая каталку своими ручищами. Колеса взвизгнули.

В операционной Аркадий Львович, только что снявший перчатки после предыдущей операции, побледнел, увидев пациента.

— Интубацию! Быстро! Ларингоскоп!

Львович пытался ввести трубку. Но там, внутри, было месиво. Кровь, отек, разорванные ткани.

— Не вижу связок! — кричал врач. — Всё залито! Трубка не идет!

Кирилл стоял рядом, держа голову Михалыча. Он чувствовал руками, как под кожей ходят обломки хрящей. Щитовидный хрящ был раздроблен. Трахея пережата, как старый садовый шланг, на который наступили сапогом.

И тут время для Кирилла замедлилось.

В его инженерном мозгу вспыхнула схема.

«Трубка не пройдет. Канал искривлен. Нужно внешнее вытяжение. Если взять два зажима, зацепить обломки хряща снаружи, через кожу, и потянуть в разные стороны — просвет откроется. Как расправить смятую консервную банку».

Он дернулся, чтобы предложить это. Рука потянулась к инструменту.

Но тут же включился внутренний блок.

«Ты кто? Санитар. У тебя нет диплома. Это не вывих вправить. Это шея. Там сонная артерия, яремная вена, блуждающий нерв. Если ты ошибешься, ты убьешь его своими руками. Львович — врач, он знает протокол».

— Трахеостомию! — крикнул Львович, отбрасывая ларингоскоп. — Режем горло!

Это был стандартный протокол. Если нельзя вставить трубку через рот — режь трахею ниже.

Врач полоснул скальпелем. Кровь хлынула темным потоком. Шея была так отечна, что найти трахею было невозможно. Львович копался в кровавой пене, пытаясь нащупать дыхательное горло, но время уходило.

Кирилл видел это. Он видел, как пульс на мониторе замедляется. 80… 60… 40…

Он знал, что трахеостомия здесь не поможет — разрыв ниже, чем разрез.

Нужно было делать то, что он придумал секунду назад — растяжку обломков. Рискованно. Без гарантий. Но это был единственный шанс восстановить геометрию трубы.

— Аркадий Львович… — начал Кирилл хрипло.

— Молчи! Свет! Больше света! — рычал врач в панике.

Кирилл замолчал. Он испугался. Испугался не ответственности, а своей самонадеянности. «Куда ты лезешь, недоучка? Не мешай врачу».

Он просто держал голову.

Монитор запищал протяжно и ровно. Прямая линия.

— Адреналин! Разряд! — Львович пытался завести сердце.

Но механика тела имеет свои пределы. Если нет кислорода, двигатель глохнет.

Михалыч умер.

Тишина в операционной была страшной. Только гудение ламп и капанье крови на пол.

Аркадий Львович стянул маску. Руки его тряслись. Он постарел за эти десять минут на десять лет.

— Не успели… Отек… Невозможно было найти…

Кирилл отпустил голову мертвеца.

Он смотрел на свои руки. На них была кровь.

В этот раз он не «починил».

И самое страшное было не то, что пациент умер. Самое страшное было осознание: «Я знал, как открыть этот проклятый просвет. Я видел схему. Но я струсил. Я положился на инструкцию, а не на чутье».

Он вышел из операционной, не сказав ни слова.

В коридоре сидела жена Михалыча, простая деревенская женщина в платке с маленьким сынишкой. Она увидела Кирилла — огромного, залитого кровью, с пустыми глазами.

Она всё поняла без слов. И завыла.

Этот вой ударил Кирилла страшнее, чем любой кастет. Он прошел сквозь него, как сквозь строй.

Он не пошел в душ. Он не пошел к Анне, которая ждала его с чаем.

Он вышел на задний двор, перелез через забор и пошел к гаражам.

Там, в темноте и холоде своей мастерской, он сел на ящик.

Он не плакал. Инженеры не плачут, когда падает мост. Они ищут ошибку в расчетах.

— Ошибка в операторе, — сказал он в пустоту. — Слабое звено — человек. Нехватка решимости. Отсутствие инструмента.

Он взял со стола лист бумаги. Включил лампу.

Его рука дрожала, но он заставил её замереть.

Он начал чертить.

Это был не просто инструмент. Это был приговор его трусости.

«Больше никто не умрет, потому что у меня не было нужной железки. Никогда».

Эта ночь стала началом его настоящего обучения. Не по учебникам, а по крови.

* * *

Следующие три недели Кирилл жил в режиме, который любой врач назвал бы самоубийственным.

Днем он был тенью в больнице. Выполнял работу молча, механически, не глядя в глаза коллегам. Он мыл, носил, держал. Но теперь в его движениях не было прежней легкости. Была тяжесть, с которой движется танк, у которого подбита гусеница, но двигатель продолжает реветь.

Ночи он проводил в Гараже.

Это стало его епитимьей. Его чистилищем.

Он разобрал причину смерти тракториста Михалыча на атомы.

«Проблема: коллапс трахеи. Потеря жесткости каркаса. Схлопывание под отрицательным давлением при попытке вдоха.

Решение: Внешний экзоскелет. Распорка. Но не статичная, а динамическая. Нужно устройство, которое можно ввести в разрез в сложенном виде (тонкое, как игла), а внутри — раскрыть, создав жесткий туннель для воздуха или трубки».

Материалов не было. Медицинская сталь стоила как чугунный мост.

Кирилл пошел на свалку автобазы.

Он нашел то, что искал, в останках сгоревшего лесовоза. Выпускные клапаны от дизеля ЯМЗ-238. Жаропрочная, высоколегированная советская сталь. Она не ржавеет, не гнется и держит запредельные нагрузки. Но обрабатывать её — ад.

Он точил их вручную.

У него не было токарного станка с ЧПУ. Был старый советский наждак, напильники и тиски.

Искры летели снопами, освещая темный гараж, как сварка. Металл визжал, сопротивляясь. Пальцы Кирилла были обожжены, покрыты металлической пылью, которая въедалась в поры навсегда.

— Ты сломаешься, — говорил он металлу, стискивая зубы. — Ты станешь тем, чем я скажу.

Он делал «Расширитель Кирилла».

Конструкция была гениальной в своей простоте и сложности исполнения. Два тонких лепестка, изогнутых по форме трахеи. Между ними — винтовой механизм на червячной передаче (взятый из микроскопа, который он выкупил у алкаша).

Ты крутишь винт одним пальцем — лепестки расходятся с усилием в 200 килограммов, раздвигая любые мышцы, любые отеки, любые костные обломки. И фиксируются намертво. Обратного хода нет.

Но сделать инструмент было мало. Нужно было научиться им пользоваться. Вслепую. В крови. За секунды.

Кирилл пошел на рынок.

Мясник, дядя Вазген, смотрел на него с опаской.

— Тебе зачем столько свиных кадыков, Кирпич? Холодец на роту солдат варишь?

— Эксперименты ставлю, — буркнул Кирилл, забирая пакет с окровавленными горловинами.

В гараже он соорудил чудовищный стенд.

Он брал свиную гортань (она анатомически близка к человеческой). Оборачивал её слоями поролона, смоченного в масле — имитация отека и скользких тканей. Затягивал всё это в тугие жгуты, имитируя спазм мышц.

Потом выключал свет.

Таймер тикал в темноте.

«У тебя 90 секунд до необратимых изменений в коре мозга. Время пошло».

В полной темноте он нащупывал «шею». Делал разрез скальпелем.

Пальцы скользили в масле.

— Ну как так! — рычал он, когда инструмент срывался.

«Пациент мертв. Ты убийца. Заново».

Второй час ночи. Третий. Пятый.

Руки дрожали от перенапряжения. Но он не давал себе поблажки.

Он усложнял задачу. Ломал хрящи молотком перед началом «операции», создавая кашу из осколков.

Инструмент должен был пройти сквозь этот хаос, найти просвет и раздвинуть тьму.

* * *

Однажды к гаражу пришла Анна.

Она стояла у закрытых ворот, слушая визг наждака. Было три часа ночи.

Она постучала. Условный стук — три коротких, один длинный.

Лязг металла прекратился.

Дверь приоткрылась.

Кирилл стоял на пороге, черный от копоти, с красными от недосыпа глазами. От него пахло жженым металлом, потом и сырым мясом. Он выглядел как кочегар из преисподней.

— Уходи, Аня, — хрипло сказал он. — Здесь грязно.

— Ты себя в зеркало видел? — тихо спросила она, протягивая ему термос. — Ты скоро сам ляжешь на этот стол. Ты исхудал. Ты не спишь. Кирилл, это была не твоя вина! У того мужика не было шансов!

Кирилл посмотрел на неё тяжелым, воспаленным взглядом.

— Шанс есть всегда, Аня. Просто мы не всегда готовы его использовать. Инженер обязан предусмотреть отказ системы. Я не предусмотрел.

Он не взял термос.

— Я не закончил. У меня еще серия тестов.

— Кирилл! — она попыталась схватить его за руку, но он мягко отстранился.

— Иди домой, Аня. Пожалуйста. Когда я выйду отсюда… я буду готов. А пока я — брак. Заготовку надо доработать.

Он закрыл дверь. Лязгнул засов. И снова завыл наждак.

Анна стояла в темноте, прижимая термос к груди, и плакала. Она понимала: сейчас там, за железной дверью, он выковывает не просто инструмент. Он выковывает себя. И ей оставалось только молиться, чтобы он не перекалил сталь, и она не стала хрупкой.

* * *

Прошла еще неделя.

Финальный тест.

Кирилл усложнил задачу до предела. Он поместил «модель» внутрь пластикового манекена, залил полость густым киселем (имитация свернувшейся крови) и надел толстые зимние перчатки.

Работать в таких перчатках — как вставлять нитку в иголку боксерскими лапами.

Темнота. Таймер.

Разрез. Ввод инструмента.

Пальцы уже не думали. Они знали.

Щелчок фиксатора. Поворот винта.

Он чувствовал сопротивление материала через сталь инструмента, через толстую кожу перчаток.

«Еще пол-оборота. Стоп. Хрустнет хрящ. Чуть назад. Угол атаки изменить».

Лепестки раскрылись.

Кирилл включил свет.

В центре кровавого месива зиял чистый, ровный, круглый туннель. Расширитель держал ткани мертвой хваткой, создавая идеальный канал для дыхания.

Кирилл нажал на кнопку таймера.

38 секунд.

В два раза быстрее норматива.

Он сел на пол, прислонившись спиной к верстаку. Инструмент лежал рядом, тускло поблескивая полированной сталью. На рукоятке Кирилл выгравировал маленькую букву «М».

В память о Михалыче.

— Готово, — сказал он в пустоту.

Он чувствовал опустошение. Но это было чистое опустошение. Как после исповеди.

Он смыл с рук масло и кровь. Завернул инструмент в стерильную ветошь, уложил в специально сшитый кожаный чехол.

Завтра он возьмет его с собой. И будет носить каждый день. Как нательный крест.

Он был готов ко второму акту драмы. Судьба не заставит себя ждать.

* * *

31 декабря. Десять вечера.

За окнами больницы выла вьюга, смешивая снег с черным дымом от печных труб. Поселок готовился встречать Новый год. В морозном воздухе то и дело хлопали китайские петарды, расцвечивая низкое небо дешевыми зелеными и красными вспышками.

В отделении было тихо, но тревожно. За час до этого вырубило электричество — подстанция не выдержала нагрузки от тысяч включенных обогревателей и гирлянд. Дизель-генератор, старый, как сама советская власть, чихнул пару раз и умер. Больница погрузилась во мрак, разрываемый лишь лучами карманных фонарей и дрожащим светом свечей на посту медсестры.

Кирилл сидел в ординаторской. На нем была чистая форма. В нагрудном кармане, у самого сердца, лежал кожаный чехол. Он не пил шампанское. Он смотрел на пламя свечи и думал о том, что огонь — это плазма, ионизированный газ, подчиняющийся законам физики.

Дверь распахнулась с грохотом, от которого свеча погасла.

В коридоре послышался топот множества ног и звериный, нечеловеческий крик.

— Врача!!! Сюда!!!

Кирилл вылетел в коридор первым.

Луч его мощного шахтерского фонаря (еще одна гаражная доработка) разрезал тьму.

Картина была страшной.

На руках у мужчины в дорогом дубленом пальто билась девочка лет семи. Лицо мужчины было перекошено ужасом — это был районный прокурор Волков, человек, которого боялся весь город. Жесткий, циничный законник, посадивший половину местных пацанов.

Сейчас он был просто отцом, несущим на руках умирающего ребенка.

— Петарда… — хрипел Волков, и слезы текли по его щекам. — Бракованная… Прямо в шею… Она задыхается! Сделайте что-нибудь! Я вас всех посажу, если она умрет! Я вас уничтожу!

Кирилл выхватил девочку из его рук. Она была легкой, как птица, но билась в конвульсиях гипоксии. Лицо синее. Губы черные. Из горла — ни звука, только страшное, булькающее сипение.

Взгляд Кирилла упал на шею.

Там было месиво. Ожог, гематома размером с кулак, среди которой торчал кусок оплавленного пластика. Осколок корпуса петарды вошел глубоко, пробив мягкие ткани и разорвав трахею, как бумажный пакет.

Кирилл бежал по коридору, прижимая девочку к себе. Он не чувствовал её веса. Он чувствовал только затухающую вибрацию её грудной клетки.

— Аня! Свет! — рявкнул он. — Бери все фонари, какие есть! Львович, в операционную!

Они влетели в ледяную, темную операционную.

Волков пытался ворваться следом, хватая Кирилла за рукав:

— Если она умрет… я тебя…

Кирилл развернулся. На секунду. Луч его налобного фонаря ударил прокурору в глаза, ослепляя.

— Вон, — голос Кирилла был тихим, но в нем лязгнул затвор корабельного орудия. — Если хочешь, чтобы она жила — пошел вон и молись. Дверь закрой с той стороны.

Волков, привыкший, что перед ним трепещут генералы, отшатнулся. Он увидел перед собой не санитара. Он увидел Смерть, которая пришла драться за жизнь его дочери. Дверь захлопнулась.

— Я ничего не вижу! — Аркадий Львович пытался направить дрожащий луч карманного фонарика на рану. — Кирилл, там каша! Ожог четвертой степени. Ткани спеклись. Анатомии нет! Я не найду трахею!

Девочка выгнулась дугой. Последние конвульсии. Сердце сбилось с ритма и замерло в фибрилляции.

Пи-и-и-и… — запищал монитор, работающий от встроенного аккумулятора.

— Клиническая! — крикнула Анна. — Качаем!

Львович бросился делать массаж сердца. Ребра девочки хрустнули под его руками.

— Бесполезно! — рыдал врач. — Воздуха нет! Легкие не расправляются! Мы качаем вакуум! Нужно резать, но я перережу сонную, я не вижу ориентиров!

Это был тот самый момент.

Момент, ради которого Кирилл сжег свои руки искрами наждака. Момент, ради которого он убивал себя бессонницей.

Он оттеснил врача плечом. Грубо. Жестко.

— Отойди. Свети сверху. Аня, держи голову.

Кирилл выхватил из кармана чехол.

Щелчок кнопки прозвучал в тишине как выстрел.

Блеск стали. Инструмент. Его творение.

— Господи, помилуй… — шептала Анна.

Кирилл закрыл глаза. На одну секунду.

Ему не нужен был свет. Свет обманывает, создавая тени.

Ему нужны были его пальцы.

Он ввел указательный палец в рану, прямо в горячее, липкое месиво ожога.

«Так. Вот край щитовидного. Раздроблен. Вот осколок пластика. Он запирает вход как пробка. Если выдерну — хлынет кровь и зальет легкие. Нужно обойти его».

Он действовал вслепую.

Скальпель в правой руке.

— Прости, маленькая. Сейчас будет страшно.

Разрез. Не по учебнику. По наитию. По вектору напряжения тканей.

Кровь брызнула горячей струей ему в лицо, заливая защитные очки.

Львович охнул.

Кирилл не вытирал лицо. Он вставил Расширитель.

Тонкие лепестки из жаропрочной стали ЯМЗ-238 скользнули внутрь, огибая осколок, огибая рваные края ожога.

Он почувствовал упор.

«Есть контакт. Дно раны».

Левая рука нащупала винт червячной передачи.

Поворот.

Механизм, притертый с микронной точностью, сработал плавно.

Лепестки начали расходиться.

Кирилл чувствовал сопротивление. Это были не пружины тренажера. Это была спазмированная, обожженная плоть живого ребенка. Она была жесткой, как дерево.

«Не рви. Дави плавно. 20 Ньютонов… 30… Держись, сталь. Ты клапан от лесовоза, ты и не такое держала».

Хруст.

Осколок пластика, зажатый тканями, освободился и выскочил наружу.

Рана раскрылась черным зевом.

Путь свободен.

— Трубку! — рявкнул Кирилл.

Анна, не глядя, сунула ему в руку интубационную трубку.

Кирилл, не вынимая расширителя, который держал рану открытой как шахтную крепь, ввел трубку.

Она вошла без сопротивления. Глубоко. В бронхи.

Кирилл припал губами к трубке.

Никаких мешков Амбу. Он должен был сам почувствовать.

Он выдохнул свой воздух в её легкие.

Грудная клетка девочки, маленькая, истерзанная массажем, дрогнула и поднялась.

Раз. Два. Три.

Он дышал за неё. Он отдавал ей свой кислород, свою жизнь.

Пи… Пи… Пи…

Монитор ожил. Сердце, получив топливо, завелось. Сначала робко, потом уверенно, разгоняя кровь.

Кирилл отстранился. Подключил мешок.

— Качай, Аня.

Он стоял над столом. Кровь капала с его подбородка на белоснежную рубашку под расстегнутым халатом.

Он медленно, поворот за поворотом, ослабил винт расширителя. Извлек инструмент.

Сталь была теплой.

— Жива… — прошептал Львович, оседая на пол прямо в грязь. — Она жива… Кирилл… ты…

Кирилл не ответил.

Он подошел к раковине. Воды не было.

Он вытер руки и инструмент стерильной салфеткой. Бережно уложил Расширитель в чехол.

На рукоятке, рядом с буквой «М», появилась новая царапина.

Дверь операционной открылась.

На пороге стоял Волков. За его спиной маячили охранники с автоматами.

Прокурор был бел как мел. Он смотрел на монитор, где бежала зеленая кривая жизни. Потом на дочь, которая розовела на глазах.

Потом он перевел взгляд на Кирилла.

На этого огромного парня с лицом в крови, в руках которого был какой-то странный, жуткий железный прибор.

Волков сделал шаг вперед. Охранники дернулись.

— Стоять! — рыкнул прокурор охране.

Он подошел к Кириллу. Этот человек, который сажал людей за меньшее, чем отсутствие диплома, сейчас смотрел на него снизу вверх.

Волков медленно стянул с головы дорогую норковую шапку. И упал на колени. Прямо в лужу крови на полу.

— Проси, — хрипло сказал прокурор. — Что хочешь проси. Машину. Квартиру. Срок скостить кому. Всё сделаю. Ты мне дочь вернул.

Кирилл посмотрел на него сверху вниз. В его глазах не было торжества. Была бесконечная, свинцовая усталость.

— Встаньте, гражданин прокурор, — тихо сказал он. — Не пачкайте брюки. Здесь грязно.

Он наклонился, взял прокурора за плечо и легко, как ребенка, поднял с колен.

— Мне ничего не надо. Только одно.

— Что? — Волков смотрел на него с надеждой.

— Свет дайте, — сказал Кирилл, кивнув на погасшую лампу. — Дизель почините. А то у меня еще два пациента в коридоре. А я в темноте… устаю работать.

Он повернулся и вышел из операционной.

В коридоре было темно.

Но внутри у Кирилла больше не было тьмы. Там, где раньше жила вина за Михалыча, теперь горел ровный, спокойный свет.

Он искупил.

Он прошел свой мост.

А в кармане, у сердца, лежал Инструмент. Доказательство того, что даже из обломков старого лесовоза можно сделать ключ к жизни, если твоя душа помнит чертежи Создателя.