Будь моим смыслом (гет)

В пронзительных серых глазах Люциуса Малфоя полыхнуло торжество, сталь — мгновенно, в раз раскалённая добела. Глупая, самонадеянная, маленькая грязнокровка! Куда ей до мастерства опытного мага, за плечами которого лежит не одно убийство и не одна пытка?

Что ты хочешь доказать, девочка?

И на что ты рассчитываешь?

Твоей магловской крови не место в волшебном мире.

Он долго наблюдал за ними. За их схваткой, скрываясь в тени того, что совсем недавно было непоколебимой колонной. Сейчас она превратилась в руины. Если не кривить душой, руины напоминала большая часть школы. А ведь когда-то даже он восхищался величественностью этого дара четырёх Основателей.

Он стоял так близко, что, кажется, можно протянуть руку и дотронуться до её плеча. Одна мысль, одно усилие, одно движение.

Он долго смотрел на её самоотверженность. Не просто смотрел — он любовался. Он никогда не думал, что война - жестокая, холодная тётка, безжалостная, уносящая за собой жизни - может быть так прекрасна...

Люциус с легкостью фокусника отбивал её заклятия одно за другим, только больше распаляя её и без того горячий нрав. Он знал, какого момента ждёт отец. Он молил, чтобы этот момент не наступил, сжимал кулаки, закусывал тонкую губу, не чувствуя металлический привкус собственной крови, мысленно просил, чтобы кто-нибудь из этих грёбаных авроров пришёл ей на помощь.

Глаза Люциуса Малфоя полыхнули торжеством. А она просто не успеет выставить щит. Как глупо.

— Сектумсемпра!

Светловолосый мужчина сделал выпад вперед. Его палочка, великодушно возвращённая господином перед битвой, ещё плохо слушалась, всё время пытаясь вступить с ним в спор и сопротивляясь его воле, будто указывая на неправильность его действий. Но только не сейчас. Сейчас самым страстным желанием было убить эту грязнокровку. И не просто убить — а так, чтобы последние секунды жизни запомнились ей адской болью.

Красный луч сорвался с палочки Люциуса Малфоя и сверкнул в предрассветной мгле. А он с улыбкой, такой открытой, широкой и искренней,шагнул ему навстречу...

Кажется, лицо его отца исказила гримаса ужаса. Он замер, расширившимися глазами глядя перед собой. Палочка выпала из его враз окаменевших пальцев, а из горла вырвался хрип. Люциус не упал на колени, не вцепился руками в свои волосы и не начал рыдать. Он просто больше не чувствовал, как бьётся его сердце.

Кажется, было слышно, как закричала мать. Не пронзительно и протяжно, а как-то надломлено. Секунду спустя женщина задохнулась своим криком, ноги её подкосились, и она навзничь упала на каменный пол. Первый луч нового дня осветил лицо Нарциссы, побледневшее сильнее, чем обычно, и отразился от двух крупных слезинок, застывших в уголках её приоткрытых глаз.

Но это уже не было важным.

Подчиняясь дикому желанию своего хозяина, алая молния ударила прямо в грудь, разрывая кожу и ломая ребра. А потом была боль. Боль от каждого вдоха пробитых лёгких, боль от каждого, даже слабого порыва воздуха, боль от каждой мига, который казался вечностью.

Он чувствовал, как стремительно слабеющее сердце с каждым ударом выталкивает новую порцию крови наружу.

Почему когда-то он решил, что его кровь чистая? Нет, не так. Почему когда-то он решил, что его кровь чище той, что обагрила всё вокруг?

С каждой секундой становилось всё холоднее. Не от мокрой травы, на которую он упал, и не от ветра. Холод наступал изнутри, с кончиков пальцев, которые уже не чувствовались, постепенно понимаясь всё выше и выше, к его грудной клетке. Вместе со сгустками горячей крови его покидало тепло — его покидала жизнь.

Может, если закрыть глаза, станет легче?

Просто закрыть. Чтобы не больно. Чтобы быстрее — пожалуйста, быстрее. Чтобы обмануть себя. Чтобы не чувствовать. Чтобы не видеть.

Чтобы не видеть, что в глазах Гермионы, склонившейся над ним, стояли слезы.

Слёзы... Самое искреннее, что есть в человеке. Это не слова. Их нельзя изменить, стереть, переписать, или просто промолчать — на худой конец. Даже в собственных мыслях изворотливые люди научились лгать, а предательские мурашки появляются всего лишь от холода. Только слёзы могут быть честными. Такими отчаянно-честными. Они никогда не лгут.

— Зачем? Зачем ты это сделал?

Такой тихий голос. Или просто кажется?

Если приоткрыть ресницы, чуть-чуть, и смотреть только на неё, кажется, что они одни во всём мире. Можно назвать этот мир её именем. Гер-ми-о-на. Такая маленькая. Такая беззащитная. Такая...

Может, это — любовь?

Он сделал последнее усилие, чтобы открыть глаза. Что-то внутри подсказывало, что больше не получится. Никогда. Он в последний раз перевёл взгляд на небо, чтобы запомнить эту красоту, сохранить её в своем взгляде.

Небо. Холодное, рассветное небо. Кромка рассвета где-то далеко на востоке светлела, и глубокий серый цвет постепенно разбавлялся расплавленным золотом солнца.

Жизнь замелькала перед глазами, где-то далеко в памяти возникали картинки, образы, и там же далеко терялись, прощаясь со своим хозяином и кажется, уходили в никуда. За эти несколько жалких мгновений можно было прожить целую жизнь

Или представить ту, которой у него никогда не было.

Как же больно.

Больно даже от движения ресниц.

Нужно сказать, пока еще есть силы.

— Если бы тебя не стало... Не стало бы смысла... Моего смысла...

Он уходил. Уходил, растворяясь в своём последнем небе грязно-серого цвета, которое показалось ему самым прекрасным, что было в его жизни. Уходил, сливаясь с потоком ветра и высушивая слёзы на щеках Гермионы. Уходил, свободно и легко, радуясь тому, что солнце успело подарить ему свой последний поцелуй, и тому, что напоследок почувствовал, как горячая девичья рука с силой сжимает его ладонь.

Он уходил с улыбкой. С самой настоящей и искренней улыбкой, такой, которой на его лице никогда не видели. И он оставлял эту улыбку единственному человеку. Потому, что в его жизни был смысл. Она обещала, что будет.