Будь моим смыслом (гет)

Боль.

Она растекается быстрым, обжигающим ядом по венам, отравляя всё существо. Мгновенно, ярко, резко. Неожиданным и незваным гостем она проникает в каждую клетку тела, скручивает и разрывает. Нервы реагируют на неё так же, как оголённые провода на воду.

Она убивает все мысли, ломает волю. С треском, с этим жутким отвратительным звуком. Его не слышно, но он чувствуется. Он почти осязаем.

Боль.

Страшно сойти с ума. Но страшно ли умереть? Нет! Смерть — это подарок, бесценный дар, живительный нектар для путника, несколько суток испытывающего жажду. Помнишь, ты когда-то хотела стать лучшей ученицей? Будь проклят Хогвартс за то, во что превратилась твоя жизнь! Теперь все твои мечты — о смерти. Умереть не страшно. Страшно в какой-то момент осознать, что ты наедине с безумием. И больше не будет ничего. Ты и безумие. Навсегда.

Этот дикий порыв тушит маленький огонёк надежды, который едва теплился в груди. Остаётся лишь пустота. Тупая, бесконечная пустота, по которой глухим грохотом перекатываются раскаты мучений. Твоих мучений.

Боль.

И ты больше никогда не увидишь блеска звёзд. Не почувствуешь на коже солнечное тепло. Не насладишься ароматом едва распустившегося цветка...

— Почему ты просто не применишь к девчонке Империо? — сквозь гул в ушах прорывается чей-то еле различимый, но, кажется, узнаваемый насмешливый голос. Тягучий, как свежесобранный мед, и такой же приторный.

Можно пока насладиться этой секундой передышки. Секундой, когда судорожно втянутый воздух разрывает почти безжизненные — от криков — лёгкие. Секундой, во время которой можно попробовать не шевелиться, и собственное тело вообще не чувствуется. Абсолютно.

— Она и так всё расскажет! — сколько тебя уже преследует этот безумный смех?

День, два, неделю? Или больше?

— Круцио! Круцио! Круцио!

Секунда, которая выливается в вечность боли. Твоей боли.

* * *

Сколько времени можно безнаказанно наслаждаться сладким забытьем? Всё, что угодно, лишь бы не чувствовать, как ломаются кости. Все двести восемь. Хотя, конечно, это всего лишь иллюзия.

Гермиона балансировала на грани своей яркой, красочной, такой правдоподобной и такой близкой неги снов и оглушающе-чёрной реальности. Сквозь дымку бессознательности она вдруг почувствовала, как что-то влажное, почти невесомое коснулось её лица.

Девушка медленно возвращалась в сознание. Она втягивала в себя подавляющую атмосферу подземелий. Снова ощущала боль, не такую, как в последние дни, а тупую и застарелую, не позволяющую забыть её личный кошмар. Во рту было сухо — чтобы сглотнуть придётся проявить невероятное для её состояния усилие. Что-то точно касалось её лица. Это не сон. Было...

...щекотно?

Гермионе с трудом удалось разлепить веки. Сквозь мутную плёнку она увидела маленькую мордочку щенка, который вылизывал солёные, уже высохшие от спёртого воздуха, дорожки на её щеках.

«Я все-таки сошла с ума» — как-то отстранённо пронеслось в голове.

Вислоухое существо, увидев, что девушка подаёт признаки жизни, отпрыгнуло от её лежанки и весело замахало хвостом. Гермиона, преодолевая ощутимую отдачу пострадавших нервных окончаний, с усилием подняла руку и погладила животное. Щенок не обратил внимания на то, как хозяйка руки морщится от боли. Он ещё сильнее завилял хвостом и восторженно тявкнул, призывая продолжать.

— Откуда ты здесь? — хрипло прошептала она, безразлично наблюдая за тем, как щенок принялся кусать её за палец.

В её сердце, замёрзшем в этом подвале, и почти безжизненном, вдруг появилась нежность. Как будто среди заросшей сорняками пустоши вытянулась красавица-роза. Тепло, родившееся в груди, двигалось по телу вместе с кровью, которую гнало сердце, убыстряя свой темп.

Из-под полуопущенных век она смотрела, как маленький комочек шерсти играет со своим хвостом, смешно прыгая. Впервые за несколько дней она позволила себе улыбку. Слабую, незаметную постороннему глазу. Впервые за несколько дней захотелось жить. Захотелось выбраться отсюда и смотреть, как щенок будет играть на зелёной лужайке перед её домом, и чтобы мама выглянула из окна и ласково позвала на обед. Захотелось запрокинуть голову и увидеть ослепительно-голубое небо.

Внезапно реальность обрушилась на неё громким звуком чьих-то шагов, эхо которых гулко отражалось от стен подземелья. Девушка напряглась. Гермиона доверяла книгам, никогда не рассчитывая на интуицию. Но сейчас шестое чувство упорно утверждало, что обладатель шагов идёт к ней.

Страх ледяным облаком окутал девушку. Страх не за себя, нет. За всё это можно было привыкнуть к ежедневной порции пыток. Даже полюбить её. Страх за маленькое существо, которое она, превозмогая боль, схватила и прижала к себе, ощущая, как бьётся крохотное сердечко. Что с ним будет?

Гермиона, не отпуская щенка от груди, повернулась к стенке лицом, в надежде, что те, кто решили посетить пленницу, поверят, что она спит и, может быть, не тронут её. Под отвратительный лязг двери она мысленно умоляла щенка не шуметь. Сохранить этот единственный источник тепла стало невероятно важным желанием. Если её лишат его, останутся лишь сны.

— Ты ведь не расскажешь, где они? Ты ведь даже не знаешь этого.

Знакомый голос не спрашивал, он утверждал. В знакомом голосе не было его обычного презрения и уверенности в своём превосходстве, в нем была лишь неожиданная усталость. Знакомый голос хотел знать, куда трансгрессировали Гарри и Рон. Впрочем, как и все, кто приходил до него.

Тогда что-то пошло не так. Магия эльфа-домовика не спасла её. Именно она с размаху упала на каменные плиты в огромной зале Малфой-мэнора. Именно на ней отыгрались Пожиратели за свой промах. Именно у неё старались выпытать, где мальчик, который выжил, и его верный оруженосец.

Знакомый голос первым понял, что она не может этого знать. Она действительно не знала.

В камере повисла тишина. Гермиона слышала только дыхание обладателя знакомого голоса. Ей безумно захотелось слиться со стеной.

И тут её посетитель сделал то, чего девушка предугадать не могла: он схватил её за плечо и перевернул на спину. Она крепко зажмурилась, стараясь совсем не дышать, всё ещё прижимая к себе щенка.

— Что это у тебя, Грейнджер?

Гермиона открыла глаза. Медленно и нерешительно. Над ней, почему-то с измождённым лицом, склонился Малфой. Тёмные круги залегли под глазами, особенно выделяясь на его тонкой, почти прозрачной коже. Едва заметная морщинка между бровей. Лицо ещё сильнее заострилось. Он смотрел на неё долгим и тяжёлым взглядом, полным какой-то безысходности. Его безысходность можно было почувствовать, её вкус Гермиона выучила наизусть, день за днём, осознавая, что единственное, что доступно ей — это ожидание.

— Я спрашиваю: что это?

Гермиона не могла заставить себя вымолвить хоть что-нибудь. Главное — держаться. Главное — не отпускать драгоценную ношу, которая подарила ей давно забытую надежду.

— Будешь молчать?

Лицо Драко вмиг ожесточилось, рука метнулась за палочкой. Гермиона решилась:

— Щенок.

Лицо у слизеринца внезапно приобрело оттенок растерянности. Вместо звонкого, мелодичного голоса, который преследовал его шесть лет — выскочка Грейнджер не замолкала ни на одном уроке — из груди девушки вырвался хрип. Это было слишком, даже для неё. Слишком невыносимо. Драко прочитал это в карих глазах, потухших и безжизненных.

— Где ты взяла его?

Он не хотел, чтобы она что-то поняла по его голосу. Она ведь умная. А ему безразлично, что с ней происходит.

Осознание того, что всё наоборот, пришло к нему ещё в конце шестого курса, когда он не смог выполнить своё задание, порученное Тёмным Лордом. Осознание закрепилось, когда он не узнал Поттера и его дружков.

Но ей необязательно знать.

Девушка едва заметно пожала плечами.

— Тебе он не нужен.

Сильные пальцы выхватили существо, в которое Гермиона вцепилась мёртвой хваткой. Но её сопротивление было быстро сломлено. Как и её воля несколько дней назад. Щенок в незнакомых руках жалобно заскулил, будто догадываясь о своей дальнейшей судьбе. Этот звук полоснул Гермиону ножом. В уголках глаз блеснули предательские слёзы.

— Нет, — прошептала она, поднимаясь на локте; сердце заколотилось в бешеном ритме.

Малфой с силой втянул воздух. Он перехватил щенка и сказал, направляя на него палочку:

— Говори, куда сбежали Поттер и Уизли, или я убью его.

— Нет! — воскликнула девушка.

Боль наотмашь ударила по искалеченным связкам, отдалась отголоском в пересохшем горле. Голос сорвался. Слезы выплеснулись наружу, стекая тоненькими ручейками по щекам, капая на каменный пол и оставляя на нем маленькие лужицы, не замеченные и не значимые.

— Пожалуйста... — произнесла Гермиона одними губами.

Лимит безболезненных разговоров был исчерпан. Воздуха не хватало. Сил тоже. Они кончились на полубезумной попытке протянуть к Малфою руку, чтобы забрать у него напуганного зверька.

Ответом на жест был брезгливый взгляд. Малфой вернул щенка, скрывая свою осторожность, он положил его рядом с девушкой, в глазах которой промелькнул оттенок благодарности.

— Эта тварь всё равно сдохнет от голода, — прокомментировал он свой порыв.

И, развернувшись, быстро пошёл к отвратительно лязгающей двери, звук которой заставлял Гермиону дрожать.

— Нет никакого смысла оставлять этого уродца, — напоследок бросил он.

— Какой смысл оставлять меня? — прошептала ему в ответ Гермиона еле слышно.

Этого хватило.

Драко замер рядом с дверью и наградил девушку долгим задумчивым взглядом.

Этим же вечером Гермиона, игнорируя свой собственный страх, темноту, холод и сырость подземелий, отчаяние, тиски которого внезапно ослабли, улыбалась. Щенок, радостно виляя хвостом, слизывал с её пальцев склизкую кашу, которую принёс малфоевский домовик. Это был знаменательный день. День, когда пропало желание умирать.

Гермиона думала. Не просто думала, а ду-ма-ла. Именно так.

Гермиона испытывала жажду деятельности. Она испытывала не-об-хо-ди-мо-сть. Необходимость что-то изменить, ссылаясь на поговорку про утопающих, которые должны сами себя спасать. Девушка не хотела тонуть. Свобода была ей необходима, как воздух.

Увы, отчаянные поиски способа выбраться из подземелий Малфой-мэнора привели лишь к утренней головной боли. Щенок, появившийся вчера из ниоткуда, до сих пор оставался в её камере. Он не растворился, как далёкий мираж, не исчез, как один из её счастливых снов-воспоминаний, помогающих выжить. Он был живой, настоящий, он ощутимо кусал её за пальцы, уговаривая поиграть. Ей бы такую беззаботность.

Когда она проснулась, стены больше не вращались и не давили. Тело не разрывало невыносимой болью, а сознание не сделало ни одной попытки остаться в спасительной бездне. Вчера её не тронули. Впервые за весь этот кошмар. Она не знала, сколько он уже длится.

Наверное, ей действительно повезло, что сердце не остановилось под пытками. Было что-то, из-за чего сильная мышца в груди продолжала отбивать свои удары, продлевая её существование. Ей повезло, что удалось сохранить рассудок, хотя на ум ничего не приходило. Ничего, что могло бы её спасти.

Её почему-то оставили в покое, но надолго ли?

Вторым удивительным событием стал Малфой. Холодный Драко Малфой, похоронивший эмоции, когда она сама была ещё ребёнком и радовалась подаркам на Рождество. Ставший таким, каким и положено быть настоящему аристократу.

Получается, что Гермиона не совсем знала его. Вернее, совсем не знала. Информации, что Малфой — чистокровный ублюдок, упивающийся своим высокомерием, оказалось ничтожно мало.

Он просто поразил её.

Хмурый блондин принёс целый кувшин молока, трансфигурировал блюдце и осторожно подвинул его к щенку. Всё это Малфой проделал, избегая удивлённого взгляда Гермионы. Первой мыслью была, конечно, та, что он просто хочет отравить её щенка. Но малыш с удовольствием лакал молоко, и оставалось уповать на...

Внезапную доброту Малфоя?

Драко стоял, скрестив руки на груди, в попытке защититься от этого пронзительного взгляда. Дикая мысль сделать для пленницы что-то хорошее, которую он гнал, с каждым днем укреплялась сильнее. Почему-то хотелось облегчить её страдания. Он не мог слышать её крики. Было тяжело. Мысль о том, что всё это — по-настоящему, ломила виски. Не давала спать по ночам. Его собственный дом превратился в ад. Ад, полный невозможности что-то изменить.

Так странно было увидеть в боевой подружке Поттера обычную девушку. Девчонку, которая будет смотреть огромными, по-детски огромными глазами, полными слез. Такая маленькая. Такая беззащитная. Такая...

Но оставалось лишь делать вид, что угол в камере полностью завладел его вниманием.

— Спасибо.

Сегодня Гермиона могла сидеть. Это было достижением. Голос изменился, окреп и больше не походил на сдавленный хрип. Больше не казалось, что кто-то неоспоримо жестокий грубо сдавил грудь девушки железным обручем. Хорошо, когда твой крёстный — специалист по зельям. Хорошо, когда ты можешь приказать домовикам добавить их в ту гадость, которой её кормят. Хорошо, что её вообще кормят.

— Не за что.

Гермиона молчала. Малфой тоже. Обязывала невероятность ситуации, в которой оба оказались.

Наконец, Драко не выдержал. Он двинулся в сторону двери, но девушка, сделав усилие, все же остановила его.

— Почему ты так поступаешь? Какой в этом смысл?

Он даже себе не мог ответить на этот вопрос, не то, что кому-то. Ведь это выглядело, как слабость. Его недопустимая слабость.

— А если смысла нет, Грейнджер?

Девушка упрямо посмотрела ему в глаза. Такие серые, как расплавленная сталь. Такие холодные. Обжигающе холодные. Как снег в декабре.

— Смысл должен быть всегда!

Смысл в том, что они больше не были врагами. Что-то заставило их, не сговариваясь, перешагнуть через это.

* * *

Несколько дней прошли в ожидании. Томительном ожидании хоть чего-нибудь. Это было страшнее всего.

Гермиона коротала их, разговаривая со своим новоиспечённым другом. Со щенком. Малфой больше не приходил, да и можно ли было его называть сейчас так? Драко...

А щенка она звала Роном. У мохнатого существа были такие же наивные ярко-голубые глаза. Такие же оттопыренные большие уши. Рыжие пятна.

И он вызывал такую же волну нежности.

Большую часть времени щенок носился по камере, удивляя её своим энтузиазмом. Но иногда, в редкие минуты, он садился напротив неё копилкой и смотрел грустным взглядом. Становилось тоскливо и одиноко. Гермиона смаргивала подступившие слёзы и, прижимая щенка к себе, обещала, что они обязательно спасутся.

Девушка боялась, что там, снаружи, началась война. Настоящая. Что пока она сидит за жуткими стенами поместья, на холодной лежанке, неудачно заменяющей ей постель, кого-то из её близких убивают. Она прикладывала ухо к ледяному камню этих стен, силясь хоть что-нибудь услышать, кроме сводящей с ума тишины.

Вдыхать спокойно не получалось. Неизвестность и ожидание стали её безмолвными спутниками, отравляя своим присутствием все окружающее пространство маленькой комнатушки. Это было даже страшнее физической боли, причинённой ей Пожирателями.

Малфой все-таки пришёл. Сколько времени прошло с их последней встречи, она не знала. Она даже не могла различить ночь и день.

Гермиона смотрела, как он сидел на наколдованном стуле и качал ногой. Он нервничал. Он осунулся ещё сильнее, а движения стали суетливыми. Он знал, что происходит в реальности.

Она знала лишь то, что происходит в её крохотном мирке, ограниченном камерой.

— Как ты?

Гермиона не поняла, как этот вопрос вырвался из неё. Просто он вдруг показался единственно правильным. Малфой неопределённо повёл плечом.

— Ты ведь не хочешь этого?

Драко в упор посмотрел на хрупкую фигурку. Странно — но ведь он понял, что она имела в виду.

— С чего ты это взяла?

— Мне так кажется.

Гермиона старалась говорить осторожно, боясь спугнуть неустойчивое взаимопонимание и навсегда потерять ниточку, связывающую её с внешним миром.

Глаза парня сузились, что сделало их похожими на глаза дикой кошки. Этот Малфой был иным. Этот Малфой почувствовал войну на себе. И этот Малфой не хотел войны.

Только вот ей об этом знать необязательно.

А девушка в очередной раз вывернула ему душу своими словами.

— Почему ты не борешься?

Драко замер; вопрос оглушил его, как быстрая пощечина. Безумно захотелось оправдать себя хоть чем-то, но не находилось нужных слов. О том, как он устал искать способ исправить свои ошибки. Как страшно было вздрагивать от чужих криков, которыми поместье уже пропиталось. Как больно было видеть ничего не выражающие глаза матери.

О том, как он мысленно умолял Поттера победить.

— Не вижу смысла, Грейнджер. Ты же сама сказала, что он должен быть всегда.

Сколько длилась тишина? Невероятно долго. Длинные дни, заполненные молчанием и разбавленные только звуком собственного голоса.

Странно было проснуться от торопливого шума.

По подземелью Драко почти летел. Быстро открыл замок, схватил Гермиону за локоть. Лорд приказал убить всех пленников. Всех до единого. Поэтому нужно было спасти её. Её и этого дурацкого щенка, которому она тихо поёт песни. Драко выучил весь её магловский репертуар, сидя рядом с дверью в её камеру.

О чём ей знать совсем не нужно.

Глупая девчонка вырывалась и что-то лепетала, мешая сосредоточиться. Он не слышал её. Он слышал глухие удары своего сердца.

— Заткнись! — прошипел он прямо в удивлённое лицо. — Мы трансгрессируем отсюда!

Гермиона только хлопнула глазами и снова оттолкнула его, пытаясь забиться куда-то в угол. Пришлось тряхнуть её за плечи.

— Дура! Тебя убьют, если мы сейчас не выберемся!

На девушку наконец-то обрушилось осознание. Осознание неизбежности. В глазах мгновенно отразился панический ужас.

— Но... Рон!

Камера в подземелье Малфой-мэнора, куда её поместили, была маленькая. Очень маленькая, как раз для одного человека. И не увидеть щенка было невозможно — даже в полумраке. Но его не было. Он испарился. Исчез.

Точно так же невозможно было не увидеть не закрытую в спешке дверь. Гермиона дёрнулась к выходу, вырываясь из крепко держащих её рук.

— Нет!

Драко трансгрессировал, прижимая к себе бьющуюся девушку. Они стояли в саду одного из поместий Люциуса Малфоя во Франции, о местонахождении которого никто не знал.

Он надеялся, что тут удастся переждать бурю. А родители... Рано или поздно они поймут.

У Гермионы подкосились ноги, и она сползла на землю, горько и безнадёжно заплакав. Навзрыд. Дав волю своим эмоциям, так долгоудерживаемым под контролем. Она сидела, размазывая слезы по лицу, и желанная мечта освободиться казалась ей самой большой глупостью. Она не сохранила жизнь тому, кто её спас. Этому маленькому комочку нежности. Её источнику теплоты, который появился тогда, когда она больше всего в этом нуждалась.

Драко опустился рядом, на землю, едва покрытую зеленью молодой травы и робко, неуверенно обнял Гермиону за сотрясающиеся от рыданий плечи.

— Я наколдую тебе их сколько угодно, — прошептал он ей, ведомый чужеродным для него порывом.

Она медленно подняла голову, и посмотрела на него полными отчаянной злости глазами.

— Нет! — закричала она. — Нет, нет! Это ты во всём виноват!

— Они бы убили тебя, понимаешь?

Девушка в страхе отшатнулась.

— Почему? Нет... Почему?

— Потому что...— голос Драко дрогнул. — Сегодня Тёмный Лорд нападёт на Хогвартс.

— Нет... — прошептала девушка. — Нет... Неправда...

Гермиона, повторяла это в исступлении, пока не забылась тревожным, но таким необходимым сном в объятьях человека, который когда-то был её врагом. И который спас ей жизнь.

* * *

Поместье Малфоев в далёкой, волшебной и совсем ни о чём не подозревающей Франции давно погрузилось во тьму. Вечерний полумрак окутал замок, окрасив всё в глубокий тёмно-серый цвет. Жизнь била здесь ключом лишь в одной комнате.

— Мы должны вернуться.

Гермиона знала, что это правильно. Они стояли друг напротив друга. Глаза давно привыкли к темноте.

— Там мои друзья.

Шёпот отражался от изысканной мебели, от орнаментных стен, от вычурной обстановки. Драко скривился при слове «друзья» так, будто у него разом заболели все зубы.

— Твои друзья бросили тебя подыхать в моем поместье. Они не сделали ни одной попытки спасти тебя.

Девушка сжала кулаки. Иногда упрямство даёт силы бороться. Иногда упрямство помогает не обращать внимания на грязь фраз.

— Мы должны вернуться в Хогвартс.

Оба понимали, что Драко Малфой не сможет вернуться уже никогда.

— Я. Ничего. Не кому. Не должен.

Резкость, с которой были произнесены эти слова, заставила девушку вздрогнуть. Лицо Драко ожесточилось.

— Но... — начала Гермиона, но ей не дали закончить.

— Должен! Постоянное, бесконечное «должен»! Должен быть аристократом, должен идти по стопам своего отца, должен поддержать безносого ублюдка, должен убить директора!

Драко все больше распалялся. Срывался на крик. Оголял душу. Но он не мог больше держать это в себе.

— Почему? — он подошёл к ней вплотную, так, что, она могла почувствовать его частое дыхание. — Скажи, почему я это должен? Почему я обязан в этом участвовать? Почему я не могу нормально, спокойно жить? Просто жить?

Он грубо схватил её за руку.

— Останься...

Гермиона едва заметно покачала головой. Не так сложно послать все к чёрту. Не так сложно отбросить всё и постараться забыть. Сложно продолжать, даже если хочется выть от боли в искалеченном теле, даже если хочется сидеть на полу и плакать от безнадёжности, даже если твоя душа разрывается на тысячу маленьких осколков от тоски.

И он понял. Он оттолкнул девушку от себя и упал в глубокое кресло. Обессилено.

— Вали. Помогай Поттеру и Уизли. Вперёд. Спасай мир. А меня оставь в покое.

В Гермиону полетела её собственная палочка. Он подумал даже об этом. Он нашёл её в спальне Беллатрикс, чтобы вернуть хозяйке. Девушка не двинулась с места.

— Но...

— ВОН!

Драко махнул рукой в сторону двери.

— Но ты же не такой! — воскликнула Гермиона. — Я знаю это! Ты сильный! Ты же пошёл против них! Ты помог мне!

Девушка встретилась с невыносимо долгим взглядом.

— Я не вижу смысла делать это снова.

Гермиона медленно подошла к нему, наклонилась к лицу — так, что можно было пересчитать каждую ресничку, и прошептала, несмело, нерешительно, но твёрдо:

— Я буду твоим смыслом.

У блондина дёрнулась щека. Что-то сдавило грудь так, что стало сложно дышать. Cил хватило лишь на два слова.

— Пошла прочь.

В пронзительных серых глазах Люциуса Малфоя полыхнуло торжество, сталь — мгновенно, в раз раскалённая добела. Глупая, самонадеянная, маленькая грязнокровка! Куда ей до мастерства опытного мага, за плечами которого лежит не одно убийство и не одна пытка?

Что ты хочешь доказать, девочка?

И на что ты рассчитываешь?

Твоей магловской крови не место в волшебном мире.

Он долго наблюдал за ними. За их схваткой, скрываясь в тени того, что совсем недавно было непоколебимой колонной. Сейчас она превратилась в руины. Если не кривить душой, руины напоминала большая часть школы. А ведь когда-то даже он восхищался величественностью этого дара четырёх Основателей.

Он стоял так близко, что, кажется, можно протянуть руку и дотронуться до её плеча. Одна мысль, одно усилие, одно движение.

Он долго смотрел на её самоотверженность. Не просто смотрел — он любовался. Он никогда не думал, что война - жестокая, холодная тётка, безжалостная, уносящая за собой жизни - может быть так прекрасна...

Люциус с легкостью фокусника отбивал её заклятия одно за другим, только больше распаляя её и без того горячий нрав. Он знал, какого момента ждёт отец. Он молил, чтобы этот момент не наступил, сжимал кулаки, закусывал тонкую губу, не чувствуя металлический привкус собственной крови, мысленно просил, чтобы кто-нибудь из этих грёбаных авроров пришёл ей на помощь.

Глаза Люциуса Малфоя полыхнули торжеством. А она просто не успеет выставить щит. Как глупо.

— Сектумсемпра!

Светловолосый мужчина сделал выпад вперед. Его палочка, великодушно возвращённая господином перед битвой, ещё плохо слушалась, всё время пытаясь вступить с ним в спор и сопротивляясь его воле, будто указывая на неправильность его действий. Но только не сейчас. Сейчас самым страстным желанием было убить эту грязнокровку. И не просто убить — а так, чтобы последние секунды жизни запомнились ей адской болью.

Красный луч сорвался с палочки Люциуса Малфоя и сверкнул в предрассветной мгле. А он с улыбкой, такой открытой, широкой и искренней,шагнул ему навстречу...

Кажется, лицо его отца исказила гримаса ужаса. Он замер, расширившимися глазами глядя перед собой. Палочка выпала из его враз окаменевших пальцев, а из горла вырвался хрип. Люциус не упал на колени, не вцепился руками в свои волосы и не начал рыдать. Он просто больше не чувствовал, как бьётся его сердце.

Кажется, было слышно, как закричала мать. Не пронзительно и протяжно, а как-то надломлено. Секунду спустя женщина задохнулась своим криком, ноги её подкосились, и она навзничь упала на каменный пол. Первый луч нового дня осветил лицо Нарциссы, побледневшее сильнее, чем обычно, и отразился от двух крупных слезинок, застывших в уголках её приоткрытых глаз.

Но это уже не было важным.

Подчиняясь дикому желанию своего хозяина, алая молния ударила прямо в грудь, разрывая кожу и ломая ребра. А потом была боль. Боль от каждого вдоха пробитых лёгких, боль от каждого, даже слабого порыва воздуха, боль от каждой мига, который казался вечностью.

Он чувствовал, как стремительно слабеющее сердце с каждым ударом выталкивает новую порцию крови наружу.

Почему когда-то он решил, что его кровь чистая? Нет, не так. Почему когда-то он решил, что его кровь чище той, что обагрила всё вокруг?

С каждой секундой становилось всё холоднее. Не от мокрой травы, на которую он упал, и не от ветра. Холод наступал изнутри, с кончиков пальцев, которые уже не чувствовались, постепенно понимаясь всё выше и выше, к его грудной клетке. Вместе со сгустками горячей крови его покидало тепло — его покидала жизнь.

Может, если закрыть глаза, станет легче?

Просто закрыть. Чтобы не больно. Чтобы быстрее — пожалуйста, быстрее. Чтобы обмануть себя. Чтобы не чувствовать. Чтобы не видеть.

Чтобы не видеть, что в глазах Гермионы, склонившейся над ним, стояли слезы.

Слёзы... Самое искреннее, что есть в человеке. Это не слова. Их нельзя изменить, стереть, переписать, или просто промолчать — на худой конец. Даже в собственных мыслях изворотливые люди научились лгать, а предательские мурашки появляются всего лишь от холода. Только слёзы могут быть честными. Такими отчаянно-честными. Они никогда не лгут.

— Зачем? Зачем ты это сделал?

Такой тихий голос. Или просто кажется?

Если приоткрыть ресницы, чуть-чуть, и смотреть только на неё, кажется, что они одни во всём мире. Можно назвать этот мир её именем. Гер-ми-о-на. Такая маленькая. Такая беззащитная. Такая...

Может, это — любовь?

Он сделал последнее усилие, чтобы открыть глаза. Что-то внутри подсказывало, что больше не получится. Никогда. Он в последний раз перевёл взгляд на небо, чтобы запомнить эту красоту, сохранить её в своем взгляде.

Небо. Холодное, рассветное небо. Кромка рассвета где-то далеко на востоке светлела, и глубокий серый цвет постепенно разбавлялся расплавленным золотом солнца.

Жизнь замелькала перед глазами, где-то далеко в памяти возникали картинки, образы, и там же далеко терялись, прощаясь со своим хозяином и кажется, уходили в никуда. За эти несколько жалких мгновений можно было прожить целую жизнь

Или представить ту, которой у него никогда не было.

Как же больно.

Больно даже от движения ресниц.

Нужно сказать, пока еще есть силы.

— Если бы тебя не стало... Не стало бы смысла... Моего смысла...

Он уходил. Уходил, растворяясь в своём последнем небе грязно-серого цвета, которое показалось ему самым прекрасным, что было в его жизни. Уходил, сливаясь с потоком ветра и высушивая слёзы на щеках Гермионы. Уходил, свободно и легко, радуясь тому, что солнце успело подарить ему свой последний поцелуй, и тому, что напоследок почувствовал, как горячая девичья рука с силой сжимает его ладонь.

Он уходил с улыбкой. С самой настоящей и искренней улыбкой, такой, которой на его лице никогда не видели. И он оставлял эту улыбку единственному человеку. Потому, что в его жизни был смысл. Она обещала, что будет.