Девушка из харчевни (гет)

Снейп стоит за прилавком, склоняется над таинственными сосудами, пар от котла туманом окутывает его стройную фигуру. Гермиона невольно улыбается и прижимает ладонь к губам: именно так она всегда представляла себе доктора Фауста. Ей было плевать на изображения бородатого немолодого мужчины на старых гравюрах, для неё доктор Фауст всегда был только таким. Эти резкие черты, словно гениальный, но несчастный художник с яростью резал белый камень, сумасшедший огонь рвется из-за бесстрастного чёрного стекла глаз, спутанные пряди темной ширмой занавешивают драгоценное лицо.

Она уже давно перестала бояться, прыгать в пропасть страшно лишь первый раз...

— Я вас слушаю, мисс Грейнджер, — его голос сочится холодным завораживающим ядом.

— Мне нужен ваш концентрированный Умиротворяющий бальзам.

Снейп кривит губы.

— Да, это для Гарри.

Зельевар презрительно раздувает ноздри своего внушительного носа.

— А ещё мне нужны вы...

У Снейпа странное выражение лица, Гермиона долго вглядывается, прежде чем понимает, что это самое настоящее изумление.

Забавно: призналась, а даже сердце не стало колотиться быстрее. Гермиона улыбается и, перегнувшись через прилавок, ласковым движением заправляет за ухо мешающую ему прядку волос. Северус ловит её руку за запястье, потом задумчиво разглядывает её лицо и спокойно говорит:

— Вы рехнулись, да? Какие препараты вы принимали в последние сутки?

Тонкие, длинные, немного пугающие, паучьи пальцы неожиданно бережно сжимают её руку.

— Я этот «препарат» принимаю с пятнадцати лет, — смеется Гермиона, её смех хриплый и явно пахнет сумасшествием. — Знаете, такой идиотский препарат, который кто-то называет любовью. Побочные эффекты: желание ловить взгляды одного человека, пробовать на вкус его губы, спать рядом.

— Неужели? — Снейп скользит пальцами по её предплечью. — Но, вы знаете, что я давно выкинул из своего дома этот «препарат»?

— Знаю.

— И что? — взгляд выжигает холодным огнем.

— Мне всё равно.

— А как же высокие идеалы? — хмыкает зельевар, но руку Гермионы так и не выпускает.

— Всё равно, — Гермиона опирается локтем о прилавок, подпирает кулаком подборок и с улыбкой смотрит на Северуса, как на долгожданный дар судьбы.

— И что же вы мне предложите? — голос у Снейпа равнодушный, но отчего-то хриплый.

— Я могу помогать вам в лаборатории.

— Вас могут привлечь за участие в незаконном зельедельческом бизнесе, то же зелье для Поттера запрещено варить, где бы то ни было, кроме Мунго.

— Плевать.

Они молчат, зелье тихо булькает в котле.

— А ещё я неплохо готовлю.

— Вот как? — коронное движение брови. — Кофе варить умеете?

— Ага, научилась, сама не знаю зачем... И я вам могу читать стихи Лорки.

— Неужели?

— Да, я его тоже люблю.

— Ну, если только из-за Лорки, — тянет Снейп, а потом тихо добавляет, — у меня постель холодная, мисс Грейнджер.

Та кивает, на лице по-прежнему не то счастливая, не то ненормальная улыбка.

— И ты никогда не вернешься в этот чертов закрытый институт! — резко шипит Северус и сжимает жесткими пальцами её подбородок, глядя прямо в глаза. Едва касается ладонью, словно зная, спрятанного под одеждой ожога на спине.

— Я согласна.

* * *

Рон обвел взглядом приготовленные чемоданы: они уезжали. Несмотря на многочисленные проблемы, сомнения, огорчение друзей и слёзы матери (Молли никак не могла смириться с их отъездом), вздох облегчения радостно рвался из груди. И когда родной дом стал темницей? Может с тех пор, как каждый раз заходя в гостиную, Рон невольно натыкался взглядом на огромный траурный портрет Фреда? А может — устав слушать пустые слова Перси о необходимости делать карьеру в Министерстве и бросить наконец «депрессивного и пропащего» Поттера? А может...

— Рон, левитируй еще, пожалуйста, два чемодана из чулана, — в комнату проворно зашла Габриель, она старалась быть деловитой, но счастливая улыбка поневоле расцветала на губах.

Рон поймал эту улыбку с наивной и безграничной радостью ребенка, ловящего солнечный зайчик. И улыбнулся в ответ.

Гарри и Гермиона вот уже больше недели не ночевали на Гриммо, они всё время куда-то уходили и возвращались обратно с чуть меньшим грузом на плечах. И в эти секунды Рон мечтал о том, что вдруг они тоже обрели свой дом в чьих-то объятиях, где принимают тебя со всем твоим сумасшествием и отчаянием, со всеми твоими кошмарами? Но они никогда ничего не спрашивали друг у друга — война научила их молчанию.

* * *

Дрожа, робкие лучи осеннего солнца пытались пробиться через мутное стекло, когда Панси проснулась. У неё было странное ощущение, она не помнила, когда так просыпалась. Промедлив, она поднесла руку к губам и стерла мягкую улыбку — это был не её аксессуар, такие украшения не пристали нищей трактирщице-диссидентке, только потому, что кто-то живой и теплый... только потому, что народный герой спал рядом, укрытый от своих кошмаров её песней. Поттера не было, но на постели лежала маленькая веточка омелы и кусочек пергамента с чернильными буквами: «Спасибо». Где-то в носу защипало, Панси с силой ударила себя по щеке и хмыкнула:

— Какие нежности.

Но веточка скользнула в карман мантии.

Паркинсон умылась, заплела волосы, и уже когда она выходила из спальни, её взгляд упал на старый гвоздь, надежно вбитый в стену: на нём висел длинный плащ Поттера.

Потом она выяснила, что плащ не чёрный, а темно-зеленый, из дорогой, хотя и неброской ткани. Она чувствовала её шелковистость, когда втайне, сгорая от стыда, прижималась к нему щекой. Две малахитовые пуговицы — «позерство» — думала она и оглаживала их пальцем. И мягкий, едва заметный запах Поттера, затаившийся в складках капюшона. А плащ висел не день и не два, Поттер всё возвращался в замызганную харчевню, возвращался к ней... Они почти не разговаривали, они так отвыкли от слов. Плащ Поттера висел на гвозде в спальне, а сам герой то сидел за стойкой рядом с Панси, то спал в её кровати, то помогал ей готовить для посетителей — он великолепно готовил без магии. Паркинсон только хмыкала: спаситель магического мира ежедневно приходит к трактирщице на кухню резать лук и жарить мясо, словно это самое главное в его жизни. Но она не задавала вопросов, ей было слишком тепло рядом с Поттером. Панси даже рискнула обратиться к Снейпу, чтобы тот зачаровал веточку омелы от повреждений. Тот, к удивлению Паркинсон, не слишком капал ехидным ядом, просто наложил заклятье и поспешил в глубь своей лавки, словно его кто-то там ждал. А Панси тут же повесила веточку на шнурок и теперь носила на груди под старым платьем. И вдруг в замызганные переулки заглянуло солнце: обласкало озябшие и голые осенние деревья, окрасило разбитую мостовую, заискрилось в гигантских лужах. Ведь это не могло всё быть только из-за веточки? Ведь это не могло быть только из-за Поттера?

Он смотрит на неё усталым и спокойным взглядом, но всё же Панси кажется, что этот взгляд куда более живой, чем был при первой их встрече. И Панси хочется зарыться своими огрубевшими от работы руками в черные пряди его волос, и Панси хочется прижаться лицом к его по-мальчишески острым коленям, и Панси впервые за эти бесконечные годы после вспоминает, что она ещё жива. И молодость бьется в груди и хочет жить. Она горит весенним огнем на губах, втайне мечтающих о поцелуях, течет горячим желанием по венам тела, истомленного каким-то странным ожиданием. Панси знает, что Поттер уйдет рано или поздно, потому что не может быть иначе. Каждый шаг его пробуждения от кошмарного сна поствоенной усталости — это и радость для неё, и осознание того, что она ещё ближе к разлуке. И всё же она ловит его неожиданно неуверенный поцелуй. Сердце изумленно спотыкается в груди, осознавая нереальность и сладость происходящего, осознавая, что эти теплые осторожные губы касаются её наяву.

Дни летят, как напуганные фестралом совы. И жесткая ткань потрепанного платья ползет с плеч, как хочется быть красивой! Нет, даже не ради себя, ради Гарри... А он словно не замечает её тяжелого подбородка и потускневших от дурной воды волос. Он целует её жадно, шарит руками по телу — всё быстро, неловко. Поттер не умеет соблазнять, его учили лишь убивать, и всё же Панси горячо и сладко. И от тяжести мужского тела кровь лихорадочно стучит в висках. Его руки ещё лучше и нежнее, чем были в мечтах, а старушка-кровать может не выдержать их пыла. Нахальный паучок, качаясь на нитке паутины, того и гляди, свалится Паркинсон на голову. А Гарри всё ближе. Она слышит его сердце, она пьет его дыхание.

Это больно, но это правильно. Панси осознает, что это не первый секс и не занятие любовью, это инициация... Инициация, чтобы снова вернуться к жизни. А ещё чтобы увидеть искреннее счастье в зелени чужих глаз, и это главное.

— Ты носишь её? — Гарри и в самом деле изумлен, увидев зачарованную веточку омелы у Панси на груди.

Та лишь кивает и целует его. Забавно: омела — символ мира, едва ли не любви, вот только, если ей не изменяет память, из ветки омелы сделал коварный Локи смертельную стрелу для Бальдра. А впрочем, какое ей дело до древних богов? Да и какой из неё светлый Бальдр? Осужденная и забытая судомойка из харчевни, берущая нелегальные заказы на зелья. Идеологическая преступница, с ненавистью смотрящая на мир сквозь грязные стёкла. Исхудалая и замызганная. И влюбленная... и желанная... Пусть ненадолго, пусть лишь на несколько жалких часов, главное — что его плащ по-прежнему висит на гвозде.