Девушка из харчевни (гет)

— Сука! — крикнул вдогонку рыжий парень на углу.

Парень был бледным, веснушчатым и пьяным, настолько пьяным, что поминутно хватался короткопалой грязной пятерней за каменную стену старого магазинчика в Лютном, чтобы не рухнуть в лужи.

Панси пришлось ускорить шаг: когда у тебя ограничение на магию, даже нетрезвый ушлепок представляет реальную опасность. Панси старалась не бежать, а просто идти решительным и быстрым шагом. Холодный ветер бил словно хлыстом, ноги в тонких чулках окоченели, и все же чистокровка Паркинсон помыслить не могла надеть магловские брюки под мантию. Скользкая мостовая норовила убежать из-под ног. А в хрипах осеннего дождя слышались голоса грабителей и насильников, порожденные её испуганным воображением, но в любой момент могущие стать реальностью.

Старая, отполированная сотнями ладоней, деревянная ручка «Кабаньей головы» показалась такой родной и надежной.

— Аберфорт! — крикнула Паркинсон в полумрак комнаты.

— Явилась, — пробурчал старик, вылезая из темноты, которая при свете обычно оказывалась барной стойкой, — где же ты шлялась, мисс?

Панси, проигнорировав вопрос, простучала старыми каблуками и поставила пакеты на стол:

— Сейчас по улицам страшно ходить, одни ублюдки какие-то, а ещё «победой света» нынешний режим называют.

— Не таскалась бы тогда в Лютный, — огрызнулся трактирщик, — тебя посуда на кухне ждет. И пожрать приготовь что-нибудь на завтра.

— А ты купил из чего готовить? — не осталась в долгу Панси и, лениво перебраниваясь, старик с девушкой направились на кухню.

Прошли почти два года, как она оказалась у Аберфорта в его жутком грязном крысятнике, по чьей-то злой шутке носящем гордое звание — трактир. Там в Большом зале она призывала хватать Поттера, чтобы выдать его Темному Лорду. Раскаивалась ли она сейчас за этот вопль испуганной девчонки, Паркинсон не знала. Это была война, и она была по другую сторону баррикад. Она не хотела умирать за каких-то грязнокровок, она не хотела сражаться против армии, в которой были её родители и старший брат. Ну что ж, она проиграла и платит по счетам. Когда их эвакуировали, слизеринцы, растерянные и облитые всеобщим презрением, спешно ныряли в камин Аберфорта, торопясь попасть домой. Даже Теодор Нотт отправился к матери, хотя знал, что его отец рядом с Темным Лордом. Паркинсон осталась в трактире, усевшись в углу прямо на этот кошмарно грязный пол. Аберфорт рявкнул на неё, велев убираться домой, она лишь покачала головой — дома у неё не было вот уже три месяца. Родители, которые в своей фанатичной преданности Лорду могли посостязаться с Лестрейнджами, ушли со своим господином, а их семейный особняк спалил один потерявший рассудок маг — его жену и дочь пытали и убили Упивающиеся смертью. Аберфорт ушел, а Панси все сидела на полу и раскачивалась, как помешанная, хотя не знала, что в эту ночь лишилась всей семьи.

И трактирщик оставил Паркинсон у себя. Сначала она просто лежала на комковатом матрасе в комнате с мерзкими обоями — Панси потерялась в днях и в своем бреду. Потом пришли авроры, министерский чиновник зачитывал ей обвинение, совал под нос какие-то бумаги, что-то говорил, а она внимательно смотрела, как большой жирный таракан вальяжно пересекает комнату. И в памяти отпечатались обрывки фраз:

— Да она блажная... рехнулась девка... в Мунго надо... и для героев мест в больнице нет... пусть тут с ума сходит... ограничение на магию... конфискация... ну и вонь... пойдемте выпьем... даже жаль девку, не красотка и бесноватая, такую и не во всякий приличный бордель возьмут... тогда пусть подыхает, отродье...

И она снова опустилась на матрас. Но тут зашел Абефорт, молча отволок её на кухню и заставил мыть грязные чашки в большом корыте. Руками мыть! Чистокровную волшебницу! Каменный пол под коленками, ледяная вода и мерзкий жир на посуде неожиданно привели её в себя. Трактирщик снова спас Паркинсон. Панси даже начала готовить. Сначала её стряпню не хотели есть и неприхотливые клиенты «Кабаньей головы», но потом она научилась потрошить рыбу и успевала вытащить мясо из печки, до того как оно превращалось в угли.

А к зиме она снова стала говорить, хотя большую часть разговоров составляли перебранки с Аберфортом. В марте начала варить кое-какие зелья. Вообще-то это тоже было запрещено, но в отличие от применения магии не отслеживалось Министерством, хотя за ингредиентами приходилось таскаться в Лютный. Как она была благодарна Снейпу, который не доверял «глупому маханию палочкой» и заставлял их всё делать руками. Котел, зелья, кухня — прошлая жизнь была всего лишь сном, приснившимся под утро.

К новой трактирщице привыкли, хотя и не сразу. Порою можно было услышать и отборную брань в свой адрес, но чаще странным посетителям харчевни не было никакого дела до хмурой девушки в вечно траурной мантии.

* * *

— Рон! Как я рада тебя видеть! — незнакомка сжала Уизли в крепких объятиях. А потом он понял, что это Гермиона. Коротко обрезанные волосы выгорели до рыжины, обветренная кожа была покрыта явно не пляжным загаром, черная рубашка под горло и черные брюки.

— Ты изменилась, — наконец пробормотал Рон.

— А, — Гермиона махнула рукой, — волосы чуть подстригла. Значит у Гарри свадьба? Только поэтому и вырвалась, ты же знаешь...

Она старалась говорить беззаботно, но парень жестко оборвал её:

— Знаю. Пошли.

И они аппарировали в «Нору». Рон быстро протащил Грейнджер по коридорам и наложил несколько заглушающих на свою спальню.

— Что-то случилось? — встревожено спросила Гермиона.

— Случилось! В твой закрытый институт не пробьешься! — Уизли нервно заходил по комнате.

— Рон, но он потому и называется: закрытый, — деланно спокойным тоном сказала Грейнджер.

— Что у вас там за исследования?! Это правда, что вы добываете магически потенциальную руду?

— Я не могу об этом говорить, — сухо ответила Гермиона, — но это абсолютно безопасно.

— Безопасно?! — Рон рванул на ней рубашку, обнажая уродливый, не до конца заживший ожог на шее и спине. — Может и волосы для красоты остригла?!

— Они загорелись, — тихо сказала Гермиона.

Парень обессилено упал на кровать и закрыл лицо руками.

— Всё хорошо, Рон. Только не надо больше срывать с меня одежду, твоя жена может неправильно понять.

Грейнджер взмахом палочки починила порванную рубашку и стала одеваться.

— Почему вы не можете жить нормально? — глухо спросил Уизли. — Любить, создать семью, воспитывать детей? Почему ты и Гарри разрушаете себя?! Война кончилась!

— Я знаю, — тихо сказала Гермиона и обняла друга за плечи, — но я не могу иначе.... А что с Гарри?! Ведь он женится?

— Нет, не женится. Нам надо было как-то выманить тебя из твоих лабораторий. А наши письма читают.

— Что за бред? Кому это нужно?

Рон грустно усмехнулся:

— Это не бред. И многим нужно, если народный герой сходит с ума.

* * *

— Гарри! — Гермиона аккуратно наступила на скрипящую половицу на кухне дома № 12 на площади Гриммо.

Поттер сидел на полу и кочергой ворошил угли в старой печке. Гарри медленно повернул голову на звук голосов и спокойно поглядел на гостей. По его измученному какой-то тайной болезнью лицу блуждали огненные тени. Они спотыкались о резкий излом бровей, вспыхивали золотистыми искрами в пушистых ресницах, ласкали плотно сжатые губы. Поттер долго смотрел на старую подругу, а потом кивнул и протянул ей руку, не говоря ни слова и не вставая с пола.

Гермиона вздрогнула всем телом и упала на колени рядом:

— Гарри! Гарри! — прижимала ладони друга к своим губам.

Она плакала, чувствуя, как помедлив, он кладет руки ей на спину, обнимая.

Потом Поттер аккуратно снял с огня старый мятый чайник и разлил в три кружки горячий травяной чай. Ухнула сова за окном, осенний ветер задребезжал стеклами, несколько толстых свечей, «плача», освещали тусклыми отблесками кухню. Трое друзей всё также сидели за выскобленным деревянным столом, пили горький чай, а музыка все лилась и лилась из старого патефона.

— Пойдем спать, Гарри, уже за полночь давно, — наконец тихо сказала Гермиона.

Поттер посмотрел на неё тоскливыми зелеными глазами и впервые за эту встречу разлепил губы:

— Я не сплю.

— Зелье можно пить только раз в три дня, — объяснил Рон.

Гарри встал и отошел темному окну:

— Вы идите, отдыхайте. А я... я не могу спать...

Панси невольно сжимается, увидев это лицо: бледное, темнели провалы пустых и холодных глаз.

— П-профессор Снейп?

— Мисс Паркинсон, — едва заметный наклон головы.

Они молчат. Горбатый хозяин лавки в Лютном молча возит грязной тряпкой по прилавку, стирая слизь, оставшуюся после нарезки ингредиентов.

— Так вот кто, тот новый дешевый зельевар, который отбивает у меня клиентов? — все таким же тихим голосом говорит Снейп.

Панси молчит. Панси хочется вцепиться ему в руку и, захлебываясь слезами, рассказать все свои беды, как они делали в детстве. Их жесткий декан язвил, безжалостно разбивал наивные иллюзии, давал насмешливые советы, но ни разу не прогнал ни одного зареванного слизеринца из своего кабинета. Хогвартс, детство — она словно смотрит на эти свои воспоминания через мутное замызганное стекло. Такое как здесь, в подпольной лавке Лютного, или как в их (она сказала их!) с Аберфортом «Кабаньей голове» — Мерлин, в её жизни стало слишком много грязных стёкол!

— Понятно, — сухо бросает Снейп и, больно вцепившись своими паучьими пальцами в локоть Паркинсон, выводит её из лавки.

Наверно, они выглядят нелепо рядом: высокий тощий мужчина и маленькая коренастая девушка, оба закутанные в черные потрепанные мантии, оба с пустыми глазами. Но в Лютном никому нет дела до других, в Лютном не лезут в грязь чужих душ, всем хватает своей.

И снова «Кабанья голова» — это судьба. Снейп привел её туда, чтобы согреться, он не знал, что Панси там работает. Паркинсон покорно глотает купленный бывшим учителем огневиски и ей хочется кричать. Кричать, почему он её не искал, неужели ему плевать на своих учеников?! Ведь они умирали: издыхали в пьяных драках, резали вены в ванных дешевых гостиниц, пили яд, стоя посреди уже не принадлежащих им родовых замков, пили уже не из их фамильного серебра.

— Неприятная все-таки штука — эта жизнь? — вдруг с хриплой язвительностью спрашивает Снейп.

Его взгляд пронзителен до боли, будто он читает мысли Панси.

— Вы о чем?

— Вы всё думаете, мисс Паркинсон, что все вокруг вам должны, как это наивно. А Вам, — он резко наклоняется через стол, сальные прядки падают на высокий бледный лоб. — Никто. Ничего. Не должен! Смиритесь с этим.

Панси истерично кашляет, но кубок из рук не выпускает.

— О, змеиные аристократы всё плакали о браках по расчету, о пустых светских балах и о тяготах знатной жизни. Некоторые дурочки-старшекурсницы не раз пытались стянуть у меня яд, чтобы отравиться из-за несчастной и неравной любви, однако, как меркнут эти проблемы по сравнению... с голодом... с перспективой зимой ночевать на улице... с плачем близкого человека, который умирает, а тебе не на что купить лекарство. И ты идешь продавать себя! — кажется, пепел припорошил острые скулы зельевара.

Снейп прикрывает глаза на последних словах, словно пытаясь отогнать какие-то воспоминания.

Панси чувствует, как слезы бьются за стеклами глаз, пытается сдержаться, но хрип рвется из горла, и она утыкает в платок со стоном раненого зверка, маленького, паршивого и нелюбимого.

— Плачьте, — Снейп обнимает её, заклинанием закрывая их ото всех.

Скрюченные пальцы царапают грязную столешницу, жесткую шерстяную ткань мантии зельевара, сухие кисти его рук.

— Плачьте, мисс Паркинсон, — едва слышно шелестит Северус, — это хорошо, что вы ещё можете плакать.

* * *

Наконец, он дома. Северус взмахом палочки высушивает свою мантию. За окном пугающе шелестит и похрипывает Лютный, словно старый мошенник в вонючем пальто. Снейп звал Паркинсон к себе жить и работать, она отказалась. Конечно, не ради приличий, какие теперь приличия? Зельевар вспоминает дрожащие девичьи ноги в тонких чулках и хмыкает: некоторые вещи из чистокровных не выбить. Брюки леди, видите ли, не носят! А в трактире плевки леди подтирают? А на матрасе с клопами спят? А огневиски, как Сириус Блэк — собачья ему память, хлещут, будто в три горла? Вот-вот.

Снейп ставит котел: заказы не ждут. Пусть Орден Мерлина — на груди, а в кармане — вошь на аркане, надо работать. Паркинсон прежде напоминала жирненького домашнего мопса, теперь она больше похожа на озябшую дворняжку, однако проблески интеллекта явно есть. При дележе клиентов Панси урвала у бывшего учителя неплохой кусок, Снейп махнул рукой: пусть, у него есть ещё магия, а у девчонки больше ничего нет, кроме работы в отвратительном трактире и некоторых подпольных заказов.

Северус, помешивая зелье, вспоминает бледного, прямого Драко на судах, поспешно эмигрировавшего Нотта с одним чемоданом, Забини с приклеенной улыбкой на полных губах, впахивавшего за горстку сиклей в самых низких питейных заведениях. Жестокие, самодовольные, глупо проигравшие дети. А по другую сторону победители... тоже дети. С орденами и отрешенными глазами. Снейп помнит победные празднества и парады. Всенародный герой — Поттер был пуст. Он что-то говорил, он улыбался и он стал бездной, в которую страшно смотреть. Северус слишком хорошо знал это состояние — этот холодный полый стеклянный шар вместо души. И он знал, что такое можно лишь пережить, поэтому они обменялись с Поттером только парой любезных слов и одним очень усталым взглядом. Рональд Уизли, широкоплечий и надежный, едва заметно вцепился в руку своей хрупкой невесты Габриэль Делакур, словно пытаясь в этой девочке обрести уверенность. Они так привыкли к войне, что почти боялись мира, которого ждали, за который сражались.

И Грейнджер, тонкая, нежная и взрослая. Осанка амазонки, а в глазах — нет, не испуг, скорбь, словно она в отличие от мальчишек уже знала, что будет и жалела их. Жалела их всех, словно мать своих детей. Снейп поймал этот взгляд и вздрогнул — в нём было столько тайной, сильной любви, что хватило бы обнять весь мир. И Северус пялился на изящную шею, там, где её ласкали мягкие завитки каштановых волос, выбившиеся из прически. Но чтобы не произошло с юными героями, его это не касалось, он только, умирая, вырвался из душных лап долгой любви и не хотел обратно. А этим поломанным детям ещё надо было научиться жить, как когда-то научился он. И зельевар отвернулся — отвернулся на целых два года.

* * *

— Я вижу их дрожащие руки, теплое, живое, как кровь, отчаяние их глаз... Даже у самых сумасшедших, самых жестоких, в момент смерти вспыхивает это отчаянное тепло в зрачках — эта судорожная вспышка жизни перед окончательным угасанием, — Гарри поворачивает голову к окну, жиденький свет омывает исхудалое лицо всенародного героя. Под остроскулой, впалой щекой белеет пышным и снобистским боком мягкая подушка.

— Я знаю, — шепчет Гермиона и сжимает его руку.

— Я помню, — эхом отзывается Рон и накрывает ладонью его плечо.

Они вместе лежат на широкой кровати, как когда-то лежали в военной палатке. Иногда отогреться можно лишь теплом чужих тел, в этом нет эротики, изощренной и красивой, нет похоти, жадной и пошлой, в этом есть лишь жизнь... лишь тепло.

— Когда Габриэль родит, она хочет, чтобы мы переехали во Францию, — наконец, после долгого молчания говорит Рон.

— Это хорошо, — разлепляет губы Гермиона, — отъезд помогает.

— А ты? Ты вернешься в свой институт? — Рон приподнимается на локте и пытается заглянуть подруге в глаза.

— Я пока не знаю.

По потолку быстро и деловито ползет паук, троица следит за ним внимательными взглядами. Потом Гермиона все же делает над собою усилие и возвращается к разговору:

— Думаю, этот институт — не самый лучший выход.

— Рад, что ты это понимаешь, — Уизли спускает с кровати ногу, пытаясь нашарить тапочек.

Гарри выходит из комнаты. Грейнджер поспешно спрашивает, воровато оглядываясь на дверь:

— А Джинни?

— А что Джинни? Она тоже хочет жить. А ты его видела? — сухо отрезает Рон.

— Видела, — вздыхает подруга.

— Джинни пыталась, честно, целый год пыталась. А потом Гарри сам её отпустил, сказал, что не хочет утянуть за собою.

Поттер возвращается, с его мокрых волос летят брызги, по лицу ползут струйки воды.

— Тошнит, — поясняет он, поймав вопросительный взгляд Гермионы, и садится к окну, — это от зелья.

Взгляд Гарри отрешенный, это настоящий «взгляд на две тысячи ярдов».

— Вы идите, ребята, спасибо, что побыли со мной. И я пойду, — отвечает он на невысказанный вопрос.

* * *

— Куда пойдет, спрашивать бесполезно, — поясняет Гермионе Рон, когда они выходят из дома №12.

— А ты как думаешь?

— Порою, мне кажется, что он просто аппарирует, куда глаза глядят. Иногда от его одежды несет морем и тиной, а иногда кроссовки все в грязи и траве.

Воздух сырой, но хотя бы дождя нет.

— Мне жаль, что меня не было с вами. Не надо мне было уезжать, — с трудом выдавливает из себя Гермиона.

— Тихо, не оправдывайся, — Рон привлекает её к себе в теплые и крепкие объятия, — все мы бежали кто куда. Это счастье, что рядом со мной была Габи. Кстати, зайдешь к нам?

Гермиона тычется носом в его плечо, потом качает головой:

— Не стоит. Извини, в другой раз. Сейчас около семи вечера, я ещё успею, мне надо кое-куда забежать.

Не задавать ненужных вопросов они научились ещё давно, и через пару секунд улица пуста, только на слабом ветру, поскрипывая, качается старый фонарь.

Когда какой-то маг в длинном темном плаще аппарировал в «Кабанью голову», Панси даже не повернулась. Мало ли кто приперся в трактир, надо будет — позовут, а её ингредиенты дожидаются. Кто-то недовольно ворчит: видите ли ягоды белладонны толчет рядом с хлебом, а вы чего хотели? Тут вам не пятизвездочный отель, за сервисом шуруйте в какой-нибудь ресторан.

Новый посетитель тих, долго сидит в темном углу у стойки, потом заказывает травяной отвар. Его всегда варит сам Аберфорт, напиток получается до того терпкий и горький, что Панси плевалась минут пять, когда с дури ума решила пробовать глоток. А этот в плаще ничего: пьет и даже не морщится, а впрочем, откуда она знает — лицо всё равно капюшоном закрыто. Паркинсон старательно разминает в ступке ягоды — надо сегодня закончить, зелье клиент ждет послезавтра, а у неё ещё ингредиенты не приготовлены.

Уже проходит не час и не два, почти все разошлись. Панси требует расплатиться оставшихся посетителей — два часа ночи, она тоже хочет хоть немного поспать! Мужчина в плаще спокойно выкладывает на стойку галеоны, но не давно забытый блеск золотых монет притягивает взгляд трактирщицы, руки у парня красивые, то есть не то чтобы красивые — притягательные. Жесткие, широкие, с мозолями на ладонях и округлыми косточками на запястьях. Невольно у Панси вспыхивает мысль: каково это прикоснуться губами к этим косточкам, провести по ним языком, кожа, наверное, шершавая и едва заметно сладковатая... Панси роняет сдачу и лезет за ней под стойку. Размечталась! Она, которая и с мужчиной-то никогда не спала, хочет лизать чьи-то запястья. Не спала, потому что в школе себя блюла по правилам семьи, а потом просто как-то не до этого стало. Хотя деньги, конечно, предлагали. Последний, кто предлагал, ушел с котелком пригорелой каши на голове — Аберфорт обещал её прикрыть перед Министерством, если что.

Паркинсон швыряет посетителю сдачу:

— Закрываемся! Поживее, не рассиживайтесь, мне ещё стаканы мыть.

Тот аккуратно собирает монеты, кладет ровной стопочкой их на стойку и едва слышно говорит:

— Это вам, спасибо.

Он направляется к двери, чересчур широкий плащ метет грязный пол. Панси рассеянно хлопает глазами, глядя ему вслед — таких чаевых ей и за полгода не оставляли. Ссыпает монеты в карман и идет закрывать дверь.

Защелкивая тяжелые задвижки на окнах, она слышит не то сдавленный стон, не то хрип, замирает. Ноги немеют от страха, хочется сбежать к себе в спальню под одеяло или хотя бы позвать Аберфорта, но Панси всё же осторожно выглядывает в щелочку: этот странный в плаще упал на землю, сипит, явно пытаясь сдержать крик, и старается встать.

— Что с вами? — наконец жалобно спрашивает Панси, её голос противно дает петуха.

Мужчина с трудом поднимает голову, капюшон падает, но из освещенного трактира лица сидящего в темном дворе не разглядеть.

— Это пройдет, мисс, — наконец, шепчет он и снова заходится в кашле.

Паркинсон хватает стакан с водой и вылетает на порог. Мужчина пьет, его зубы стучат, Панси поддерживает его дрожащую голову. Чёрная мягкость волос, вспышка зелени за стеклами старых очков — Поттер!

Кажется, проходят долгие сто лет прежде, чем истеричный кашель, успокаивается. Поттер пытается отдышаться, его бьет крупная дрожь. Паркинсон сидит рядом на холодной земле. Ей до ужаса, до безумья жалко старого школьного недруга, этого бледного, измученного человека, который сражался за какие-то свои идеалы, который с ослиным упрямством никогда не отступал. А ещё её греет его взгляд: теплый, сочувствующий, несмотря на явную испытываемую им боль. В этом взгляде нет ни капли осуждения, нет обиды или ненависти. Поттер на секунду накрывает её руку своею ладонью — шершавая:

— Спасибо, Панси.

И всё. Встает, шатаясь, кутается в свой нелепый широкий плащ и идет куда-то. Ей снова до ужаса одиноко, и с губ против воли срываются слова:

— Стой! Куда ты в таком состоянии?

Поттер оборачивается, и его губы грустно дрожат в жалкой пародии на улыбку.

— Я не хочу, чтобы меня обвинили в убийстве героя, — последнее слово Паркинсон выплевывает особенно старательно, — только этого мне ещё не хватало.

— И что же делать?

Панси молчит. Комнат свободных нет, но можно скинуть Поттера на руки Аберфорту, пусть у того голова болит за золотого мальчика — за это сокровище нации в дебильном плаще и с огромными глазами.

— Пошли, — и Панси уводит Поттера к себе.

Её комната ненамного изменилась за эти годы. Такая же темная и пустая, ну может более чистая и вместо матраса на полу, большая древняя кровать. Поттер заходит молча, как будто каждый день ночует в дешевых трактирах у мерзких слизеринок, вешает свой плащ на гвоздь, торчащий из стены.

— Ложись.

— Это лишнее, — Поттер качает головой, — я посижу, отдышусь и пойду.

— Живо! — хрипло гаркает Панси.

Она безумно устала, спину ломит, ноги гудят, а он кочевряжится. Поттер чуть поджимает губы, словно пряча усмешку, и послушно занимает краешек кровати, Паркинсон рушится на матрас с другой стороны. Мерлин мой! Она в одной постели с Поттером!

За окном затихает ветер, Панси почти спит, но какое-то напряженное дыханье гриффиндорца выдергивает её из дремы:

— Ты чего никак не уляжешься?

— Я не сплю, — наконец, после очень долгого молчания сухо отвечает Гарри.

— Понятно, — хмыкает Паркинсон и садится, кровать жалобно скрипит, — тебе, что колыбельную спеть?

Приглядевшись к полумраку, она видит, как отрешенные глаза Поттера наполняются чем-то похожим на легкое любопытство:

— А ты можешь?

Панси смущенно откашливается. Она всегда была далеко не такой утонченной и красивой, какой надлежит быть благовоспитанной девушке из высшего общества, она всегда была слишком неграциозной для танцев, но пела она без сомнения лучше всех на факультете. Эх, Нотта бы ещё сюда с гитарой. Молчаливого Тео, чьи пальцы умели выцеловать из струн потрясающую музыку. И густой, хриплый, низкий для женщины голос рождается из темного тумана ночной спальни:

— Любви моей ты боялся зря -

Не так я страшно люблю.

Мне было довольно видеть тебя,

Встречать улыбку твою.

И если ты уходил к другой,

Иль просто был неизвестно где,

Мне было довольно того, что твой

Плащ висел на гвозде.

Когда же, наш мимолетный гость,

Ты умчался, новой судьбы ища,

Мне было довольно того, что гвоздь

Остался после плаща...[1]

Панси видит перед собой теплые улыбки родных, радостные лица друзей, слышит чей-то счастливый смех — она поет впервые со времен Хогвартса. И, когда напуганная этими чувствами, она вдруг замолкает, то понимает, что Поттер спит.

* * *

Рон рассеяно смотрит на свою жену — эту хрустальную Дюймовочку, та спокойно расчесывает свои лучистые волосы перед зеркалом. Габриэль не спрашивает его, где он был прошлой ночью — она доверяет, Габриэль не спорит по поводу его работы, дома и друзей — она понимает, Габриэль непреклонна лишь в одном:

— Я не хочу, чтобы мой ребёнок родился и рос в этой тьме! После войны эта страна словно закостенела, прошу, давай уедем во Францию!

— Но Габи...

Ладонь жены накрывает свой пока ещё плоский животик, тонкая бледно-розовая сорочка дрожит шелком на узких плечах, в глазах искренняя печаль:

— Я пыталась, честно. Несколько лет. Но разве ты не видишь: здесь всё умирает, эти люди по-прежнему живут войной.

— Я не могу бросить Гарри, — Рон с силой откидывается на подушки.

Габриэль присаживается рядом и тихо говорит:

— Но ведь Гермиона вернулась.

— Да, но это... это все так сложно.

— А ты ведь сам хочешь уехать, — с неожиданной проницательностью замечает Габриэль и ложится рядом.

Глядя, как с её маленьких ножек падают домашние атласные туфли, Рон невольно улыбается. Если кто и не дал ему рухнуть в бездну, то это его Габи — его Дюймовочка. Которая ради него приехала в чужую страну, за несколько лет безупречно выучила язык, лишь слегка грассирует порою. Это Габи перевелась из Шарбатона и доучивалась последний год в Хогвартсе, это Габи была с ним бессонными ночами, спасала от кошмаров, это Габи носит его ребенка. Если бы не она, быть бы ему в бездне рядом с Гарри.

— Ты слишком хорошо меня понимаешь, — резко выдыхает Рон и прижимается щекою к мягкой груди.

— Я не хочу сориться, mon ami. Я просто пытаюсь уберечь свою семью.

* * *

Снейп уже закрывает свою лавку, когда на пороге появляется Грейнджер, стремительная, как стрела, коротко остриженные волосы топорщатся задорным ежиком.

— Профессор! Здравствуйте, сэр.

— Я и так не хворал, — цедит зельевар таким голосом, что на стенах, кажется, появляется иней, — во всяком случае, до вашего вторжения.

— Вы не уделите мне пять минут?

Грейнджер ещё более упряма, чем в школе. Она уже сидит на стуле и улыбается. Правда, улыбка чуть косая, а взгляд шальной, но в полумраке и не заметишь этих мелочей. Война всем подретушировала лица, даже тем, кому, казалось бы, не оставила шрамов.

— У вас есть ровно минута, — хлопает ставнями Снейп.

[1] "Девушка из харчевни". Слова и музыка: Новеллы Матвеевой. Автору ближе исполнение этой песни Татьяной Дорониной

http://muzbaron.com/dll/%D0%94%D0%BE%D1%80%D0%BE%D0%BD%D0%B8%D0%BD%D0%B0%20%D0%A2%D0%B0%D1%82%D1%8C%D1%8F%D0%BD%D0%B0%20%D0%94%D0%B5%D0%B2%D1%83%D1%88%D0%BA%D0%B0%20%D0%B8%D0%B7%20%D1%85%D0%B0%D1%80%D1%87%D0%B5%D0%B2%D0%BD%D0%B8

Снейп стоит за прилавком, склоняется над таинственными сосудами, пар от котла туманом окутывает его стройную фигуру. Гермиона невольно улыбается и прижимает ладонь к губам: именно так она всегда представляла себе доктора Фауста. Ей было плевать на изображения бородатого немолодого мужчины на старых гравюрах, для неё доктор Фауст всегда был только таким. Эти резкие черты, словно гениальный, но несчастный художник с яростью резал белый камень, сумасшедший огонь рвется из-за бесстрастного чёрного стекла глаз, спутанные пряди темной ширмой занавешивают драгоценное лицо.

Она уже давно перестала бояться, прыгать в пропасть страшно лишь первый раз...

— Я вас слушаю, мисс Грейнджер, — его голос сочится холодным завораживающим ядом.

— Мне нужен ваш концентрированный Умиротворяющий бальзам.

Снейп кривит губы.

— Да, это для Гарри.

Зельевар презрительно раздувает ноздри своего внушительного носа.

— А ещё мне нужны вы...

У Снейпа странное выражение лица, Гермиона долго вглядывается, прежде чем понимает, что это самое настоящее изумление.

Забавно: призналась, а даже сердце не стало колотиться быстрее. Гермиона улыбается и, перегнувшись через прилавок, ласковым движением заправляет за ухо мешающую ему прядку волос. Северус ловит её руку за запястье, потом задумчиво разглядывает её лицо и спокойно говорит:

— Вы рехнулись, да? Какие препараты вы принимали в последние сутки?

Тонкие, длинные, немного пугающие, паучьи пальцы неожиданно бережно сжимают её руку.

— Я этот «препарат» принимаю с пятнадцати лет, — смеется Гермиона, её смех хриплый и явно пахнет сумасшествием. — Знаете, такой идиотский препарат, который кто-то называет любовью. Побочные эффекты: желание ловить взгляды одного человека, пробовать на вкус его губы, спать рядом.

— Неужели? — Снейп скользит пальцами по её предплечью. — Но, вы знаете, что я давно выкинул из своего дома этот «препарат»?

— Знаю.

— И что? — взгляд выжигает холодным огнем.

— Мне всё равно.

— А как же высокие идеалы? — хмыкает зельевар, но руку Гермионы так и не выпускает.

— Всё равно, — Гермиона опирается локтем о прилавок, подпирает кулаком подборок и с улыбкой смотрит на Северуса, как на долгожданный дар судьбы.

— И что же вы мне предложите? — голос у Снейпа равнодушный, но отчего-то хриплый.

— Я могу помогать вам в лаборатории.

— Вас могут привлечь за участие в незаконном зельедельческом бизнесе, то же зелье для Поттера запрещено варить, где бы то ни было, кроме Мунго.

— Плевать.

Они молчат, зелье тихо булькает в котле.

— А ещё я неплохо готовлю.

— Вот как? — коронное движение брови. — Кофе варить умеете?

— Ага, научилась, сама не знаю зачем... И я вам могу читать стихи Лорки.

— Неужели?

— Да, я его тоже люблю.

— Ну, если только из-за Лорки, — тянет Снейп, а потом тихо добавляет, — у меня постель холодная, мисс Грейнджер.

Та кивает, на лице по-прежнему не то счастливая, не то ненормальная улыбка.

— И ты никогда не вернешься в этот чертов закрытый институт! — резко шипит Северус и сжимает жесткими пальцами её подбородок, глядя прямо в глаза. Едва касается ладонью, словно зная, спрятанного под одеждой ожога на спине.

— Я согласна.

* * *

Рон обвел взглядом приготовленные чемоданы: они уезжали. Несмотря на многочисленные проблемы, сомнения, огорчение друзей и слёзы матери (Молли никак не могла смириться с их отъездом), вздох облегчения радостно рвался из груди. И когда родной дом стал темницей? Может с тех пор, как каждый раз заходя в гостиную, Рон невольно натыкался взглядом на огромный траурный портрет Фреда? А может — устав слушать пустые слова Перси о необходимости делать карьеру в Министерстве и бросить наконец «депрессивного и пропащего» Поттера? А может...

— Рон, левитируй еще, пожалуйста, два чемодана из чулана, — в комнату проворно зашла Габриель, она старалась быть деловитой, но счастливая улыбка поневоле расцветала на губах.

Рон поймал эту улыбку с наивной и безграничной радостью ребенка, ловящего солнечный зайчик. И улыбнулся в ответ.

Гарри и Гермиона вот уже больше недели не ночевали на Гриммо, они всё время куда-то уходили и возвращались обратно с чуть меньшим грузом на плечах. И в эти секунды Рон мечтал о том, что вдруг они тоже обрели свой дом в чьих-то объятиях, где принимают тебя со всем твоим сумасшествием и отчаянием, со всеми твоими кошмарами? Но они никогда ничего не спрашивали друг у друга — война научила их молчанию.

* * *

Дрожа, робкие лучи осеннего солнца пытались пробиться через мутное стекло, когда Панси проснулась. У неё было странное ощущение, она не помнила, когда так просыпалась. Промедлив, она поднесла руку к губам и стерла мягкую улыбку — это был не её аксессуар, такие украшения не пристали нищей трактирщице-диссидентке, только потому, что кто-то живой и теплый... только потому, что народный герой спал рядом, укрытый от своих кошмаров её песней. Поттера не было, но на постели лежала маленькая веточка омелы и кусочек пергамента с чернильными буквами: «Спасибо». Где-то в носу защипало, Панси с силой ударила себя по щеке и хмыкнула:

— Какие нежности.

Но веточка скользнула в карман мантии.

Паркинсон умылась, заплела волосы, и уже когда она выходила из спальни, её взгляд упал на старый гвоздь, надежно вбитый в стену: на нём висел длинный плащ Поттера.

Потом она выяснила, что плащ не чёрный, а темно-зеленый, из дорогой, хотя и неброской ткани. Она чувствовала её шелковистость, когда втайне, сгорая от стыда, прижималась к нему щекой. Две малахитовые пуговицы — «позерство» — думала она и оглаживала их пальцем. И мягкий, едва заметный запах Поттера, затаившийся в складках капюшона. А плащ висел не день и не два, Поттер всё возвращался в замызганную харчевню, возвращался к ней... Они почти не разговаривали, они так отвыкли от слов. Плащ Поттера висел на гвозде в спальне, а сам герой то сидел за стойкой рядом с Панси, то спал в её кровати, то помогал ей готовить для посетителей — он великолепно готовил без магии. Паркинсон только хмыкала: спаситель магического мира ежедневно приходит к трактирщице на кухню резать лук и жарить мясо, словно это самое главное в его жизни. Но она не задавала вопросов, ей было слишком тепло рядом с Поттером. Панси даже рискнула обратиться к Снейпу, чтобы тот зачаровал веточку омелы от повреждений. Тот, к удивлению Паркинсон, не слишком капал ехидным ядом, просто наложил заклятье и поспешил в глубь своей лавки, словно его кто-то там ждал. А Панси тут же повесила веточку на шнурок и теперь носила на груди под старым платьем. И вдруг в замызганные переулки заглянуло солнце: обласкало озябшие и голые осенние деревья, окрасило разбитую мостовую, заискрилось в гигантских лужах. Ведь это не могло всё быть только из-за веточки? Ведь это не могло быть только из-за Поттера?

Он смотрит на неё усталым и спокойным взглядом, но всё же Панси кажется, что этот взгляд куда более живой, чем был при первой их встрече. И Панси хочется зарыться своими огрубевшими от работы руками в черные пряди его волос, и Панси хочется прижаться лицом к его по-мальчишески острым коленям, и Панси впервые за эти бесконечные годы после вспоминает, что она ещё жива. И молодость бьется в груди и хочет жить. Она горит весенним огнем на губах, втайне мечтающих о поцелуях, течет горячим желанием по венам тела, истомленного каким-то странным ожиданием. Панси знает, что Поттер уйдет рано или поздно, потому что не может быть иначе. Каждый шаг его пробуждения от кошмарного сна поствоенной усталости — это и радость для неё, и осознание того, что она ещё ближе к разлуке. И всё же она ловит его неожиданно неуверенный поцелуй. Сердце изумленно спотыкается в груди, осознавая нереальность и сладость происходящего, осознавая, что эти теплые осторожные губы касаются её наяву.

Дни летят, как напуганные фестралом совы. И жесткая ткань потрепанного платья ползет с плеч, как хочется быть красивой! Нет, даже не ради себя, ради Гарри... А он словно не замечает её тяжелого подбородка и потускневших от дурной воды волос. Он целует её жадно, шарит руками по телу — всё быстро, неловко. Поттер не умеет соблазнять, его учили лишь убивать, и всё же Панси горячо и сладко. И от тяжести мужского тела кровь лихорадочно стучит в висках. Его руки ещё лучше и нежнее, чем были в мечтах, а старушка-кровать может не выдержать их пыла. Нахальный паучок, качаясь на нитке паутины, того и гляди, свалится Паркинсон на голову. А Гарри всё ближе. Она слышит его сердце, она пьет его дыхание.

Это больно, но это правильно. Панси осознает, что это не первый секс и не занятие любовью, это инициация... Инициация, чтобы снова вернуться к жизни. А ещё чтобы увидеть искреннее счастье в зелени чужих глаз, и это главное.

— Ты носишь её? — Гарри и в самом деле изумлен, увидев зачарованную веточку омелы у Панси на груди.

Та лишь кивает и целует его. Забавно: омела — символ мира, едва ли не любви, вот только, если ей не изменяет память, из ветки омелы сделал коварный Локи смертельную стрелу для Бальдра. А впрочем, какое ей дело до древних богов? Да и какой из неё светлый Бальдр? Осужденная и забытая судомойка из харчевни, берущая нелегальные заказы на зелья. Идеологическая преступница, с ненавистью смотрящая на мир сквозь грязные стёкла. Исхудалая и замызганная. И влюбленная... и желанная... Пусть ненадолго, пусть лишь на несколько жалких часов, главное — что его плащ по-прежнему висит на гвозде.

Ночник не дарит свет, скорее чуть размывает темноту, пускает гулять по стенам, по потолку размытые тени. Гермиона чувствует затылком жесткое плечо Северуса, в комнате витает пряный и терпкий запах, тот, что древен, как сама жизнь.

— А как же стихи? — тихий и насмешливый голос.

Гермиона облизывает пересохшие губы:

— Ты знать не можешь, как тебя люблю я, -

ты спишь во мне, спокойно и устало.

Среди змеиных отзвуков металла

тебя я прячу, плача и целуя.

Никто не знал, никто не узнает, как она его любит. Такие вещи, наверное, может сказать только поэт. Помнится, Фред исполнял матерные и хлёсткие частушки собственного сочинения на волне Поттеровского дозора, а Гермиона, Гарри и Рон, сидя в палатке, слушали, прижимались друг к другу под одним старым пледом и смеялись, сглатывая горький ком в горле. А война, холодной и безжалостной сукой, подкрадывалась к их укрытию — она пахла железом и кровью.

Пару раз Фред пел свои романсы, и потом Гермиона беззвучно плакала по ночам в постели, вспоминая чёрные глаза и тонкий порез губ на пепельном лице. И жалела, что она не поэт, и не может выплеснуть на пергамент огненную влагу души, эту ртуть чувств, ведь тогда бы, наверное, стало легче.

— Тела и звезды грудь мою живую

томили предрешенностью финала,

и злоба твои крылья запятнала,

оставив грязь, как метку ножевую.

У него на руке была Черная метка, на совести — смерть Дамблдора и не его одного. Вот только глупой живой душе не получалось приказать. И так Гермиона и жила: от восхода до заката, от списка жертв Упивающихся, зачитываемого на волне Дозора, до перечня убитых верных слуг нового режима в продажном Ежедневном пророке. А смертей на её счету уже было не намного меньше, чем у него. А пустотой в её глазах можно было залить половину Лондона. И всё же она жила... потому что из них троих должен был кто-то жить.

— А по садам орда людей и ружей,

суля разлуку, скачет к изголовью,

зеленогривы огненные кони.

Кто-то учит их, как жить. А им уже не надо учиться, им, тем, кто научился умирать. Кто-то произносит речи. А она понимает, что пора наконец-то бросить бежать от себя. Надо спасаться в темноте его волос, надо нырять в огонь его губ. А те... они всё равно нагонят, она знает. Она чувствует это звериным военным чутьем. И поэтому Гермиона целует Снейпа, ласкает отблески теней на его бледном теле, слизывает горечь влаги с висков. Запрокидывает голову, ловя волну наслаждения. Поэтому Гермиона неожиданно спокойно расстаётся с одеждой, не боясь, что он увидит изуродованную спину, как и не боясь, что он почует перепаханную душу — пусть видит! С ним можно. С ним можно всё! Можно целоваться в губы, долго, жадно и томно, словно вкушая какой-то безумно вкусный и, конечно, запрещенный напиток. Можно прижиматься телами так тесно, что даже ночные кошмары — их неизменные спутники перепугано забиваются в углы, прячась от этого бесстыдного жара, от этих сладостных стонов, от этого пряного запаха. Можно потеряться в лихорадочных толчках, и раскачивать эти безумные качели всё выше и выше.

— Не просыпайся, жизнь моя, и слушай,

какие скрипки плещут моей кровью!

Далек рассвет и нет конца погоне![1]

Пусть слышит её ликующие крики, её звенящее и сладкое: «Северус!» Пусть видит её тело, откровенно выгнувшееся на постели. Пусть знает. Если бы можно было бы показать, как бурлит и пенится в крови это кипучее и непримиримое чувство...

* * *

За окном кто-то стягивает с мира тёмное покрывало ночи, будто с клетки с канарейками — глупыми, бескрылыми канарейками. Гермиона не торопясь садится на постели, Снейп молчит и смотрит на неё. Он последнее время на удивление редко язвит, он вообще мало говорит, словно вслушивается в течение дней, словно пытается что-то понять. Грейнджер пора уходить, надо навестить Гарри, проводить во Францию Рона и Габи. Гермиона прижимается в прощальном поцелуе к не типично узкому мужскому запястью. Северус, помедлив, проводит пальцами по её шее.

Короткий грохот вырезает тишину... Кто бы это ни был, но защитные чары Снейпа на доме не просто сняты, они смяты, скомканы, как старый пергамент. Любовники, не сговариваясь, хватают волшебные палочки — на пороге не меньше дюжины авроров, пылают пятнами восхода их алые мантии.

— Не двигаться! Бросить палочки! Мистер Снейп, вы должны пройти с нами. Девушка, как свидетель...

И вдруг Снейп начинает смеяться, тихо и страшно, словно кашель клокочет у него в горле:

— Что же вы, господа, весь Аврорат сюда привели? Чтобы взять бедного зельевара в его постели?

— Не паясничайте, — угрюмо обрывает его капитан, — сейчас же бросьте палочку, или мы принудим Вас.

— В чём меня обвиняют?

— Палочку!

— Зачитайте приказ.

— Палочку! — капитан уже рычит от бессилия, но магию не рискует применять.

Мерлин! Они боятся! — внезапно понимает Гермиона. Они силой разбили защиту на его доме, и всё же дюжина авроров боится этого спокойного человека, который небрежно откинулся на подушки и даже не пытается сдержать ухмылку. Волосы занавешивают чёрной паутиной лицо Снейпа, глухой голос:

— Леди отпустите.

До них доносится бормотание: «И шлюшку его...». Гермиона только хмыкает, но не торопится выходить из спасительной полутени за спиной Снейпа — она умеет ждать. Зато плечи Северуса внезапно напрягаются, а изо рта вырывается практически шипение:

— Укоротите языки своим шавкам, капитан, иначе это сделаю я.

Авроры как по команде вскидывают палочки, и прежде, чем Гермиона понимает, что у них нет никакого приказа и это самосуд, она резко прыгает вперед. Упирает остриё палочки капитану в кадык:

— Только попробуй, штабная крыса! Для тебя и одной моей Авады будет многовато.

На их лицах тихим ужасом оползает изумление: голая героиня войны в спальне у старого шпиона, и, кажется, она готова пойти против представителей закона.

— Мисс Грейнджер, — хрипит капитан.

Снейп устало вздыхает:

— Извечное гриффиндорское безрассудство, — и мгновенно оказывается рядом с нею.

Против двух героев войны линчеватели как-то быстро смешиваются и затихают.

— Как представитель закона, — пытается вякнуть капитан.

Снейп только усмехается:

— Вы, кажется, забыли капитан, что в этой стране закон — они, — он кивком указывает на Гермиону. — И всё же мне бы очень хотелось ознакомиться с приказом о моём аресте.

* * *

Панси пересчитывала выручку и улыбалась Поттеру. Он недавно принес потрясающее вино из каких-то диковинных трав. И любовники сидели на кровати, наколдовав волшебный огонь в котелке, пили этот потрясающий медвяный аромат весны, смеялись и целовались. И Панси каким-то собачим чутьем, которое есть у всех нищих и отверженных, чуяла, что скоро всему этому придет конец. Поттер стал, ну нет, конечно, не таким, как в школе — тот мальчишка давно лег в братскую могилу вместе с другими школьниками-воинами, но всё же к Поттеру вернулась его странная, необъяснимая, какая-то языческая сила, которая наполняла уверенностью всех, находящихся рядом с героем. Близкий и простой, он был недосягаем: приходил и уходил, дней не считал, обещаний не давал. Но Панси понимала, что для неё и этого много.

Она по-прежнему варила зелья и батрачила в трактире, Гарри никогда не предлагал ей денег, понимал, что подачек Паркинсон не потерпит. Ну, по крайней мере, до тех пор, пока тарелка похлебки у неё есть. Панси не была наивной дурой, она прекрасно знала, что на определенной грани любой сломается, пусть и эта грань у каждого своя. И дай Мерлин, чтобы она свою никогда не увидала.

Наземникус Флэтчер пришёл за своим заказом ровно в пять. Озираясь, он с демонстративной вальяжностью шествовал по харчевне. Панси старый вор напоминал наглых тараканов, с которыми она уже почти год вела холодную войну, медленно, но верно выживая их из трактира. В их движениях была такая же неторопливость, готовая, однако, при малейшем запахе опасности смениться лихорадочной суетливостью. Однако Флэтчер исправно платил, а Паркинсон была не в той ситуации, чтобы брезговать заказчиками. К тому же ей, откровенно говоря, было безразлично, на какие нужды жулик использует купленное у неё нелегальное зелье. Панси обтерла руки о потрепанный передник и тщательно пересчитала деньги. Флэтчер осклабился, отпустил какой-то сомнительный комплимент и уже собрался откланяться, как в трактир вошёл Гарри.

Поттер задумчиво посмотрел на них, мрачно усмехнулся и пошёл за дальний столик, подальше от барной стойки. Панси невольно дернулась в его сторону, но потом внезапно её затопила сухая и хищная злость — она не собиралась оправдываться. Все они жили, как умели, и не Поттеру её судить. Флэтчер поспешно смотался из харчевни. Гарри сидел, расслабленно откинувшись на спинку стула, и крутил в сильных пальцах старый деревянный кубок. Спокойствие Поттера взбесило Панси ещё больше: хотелось кричать, расцарапать ему лицо, выдрать волосы, выплевывая площадные ругательства — так обычно дрались шлюхи в Лютном. Но, разумеется, Паркинсон не стала этого делать и, спрятав чуть дрожащие руки под фартук, пошла на кухню. А там, присев на холодные ступеньки, закрыла лицо руками. Ей так хотелось быть достойной Поттера, но сейчас она особенно отчетливо поняла, что даже останься она знатной девицей из чистокровной семьи, что даже не марайся она в поганом трактире, что даже примерь она снова дорогую мантию и увей шею фамильным лунным жемчугом — она всё равно никогда не будет достойна Поттера! Панси тихо завыла, ей вдруг захотелось броситься к Гарри, упасть на пол у его ног, побитой собакой прижаться к острым коленям — авось, не прогонит. Но Паркинсон только сжала лезвие старого тупого ножа и сжимала до тех пор, пока тонкая струйка крови не потекла в рукав. А потом Панси медленно и спокойно вышла к стойке, старательно не глядя на Поттера, кажется, он читал какое-то письмо. И к себе в спальню Панси поднялась нескоро. Скинув мокрые туфли, рухнула на кровать и увидела, что плаща на гвозде больше нет.

[1] Федерико Гарсиа Лорка «Любовь уснула на груди поэта» (Из Сонетов тёмной любви)

Панси живет тихой тенью. Если бы не злобные колкости, порою срывающиеся с языка трактирщицы, то, наверное, все бы решили, что им прислуживает молчаливый призрак. Аберфорт только пожимает плечами, глядя на свою помощницу, а потом неожиданно кладет перед нею на барную стойку какой-то пергамент.

— Что это за хрень? — буркает Панси, выставляя на прилавок пыльные бутылки сливочного пива.

— Прочти, — говорит Аберфорт и бросает на неё ярко-голубой, до холода пронзительный взгляд, становясь на секунду похожим на своего незабвенного брата.

Паркинсон берет заляпанный жирными пальцами пергамент и, близоруко щурясь, пытается прочесть текст. «Данный договор закрепляет... собственниками трактира «Кабанья голова», расположенного по адресу... признаются Аберфорт Артур Дамблдор и Персефона Гортензия Паркинсон... в равных долях...».

— Нет.

— Что нет? — хрипит Аберфорт, прихлебывая что-то из кубка, от которого за версту несет дешевым спиртом.

Панси швыряет пергамент на стойку и принимается счищать объедки с тарелок — ночующему у порога трактира крапу будет, чем поживиться.

— Мне не нужны подачки!

— Это не подачки, — фыркает Аберфорт, — это твоя зарплата.

— Я жила за твой счет.

— Ага, жрешь ты, конечно, немерено, прекрати чушь молоть.

— Посудомойкина зарплата — полтрактира?!

— За два года, — не без ехидства замечает Дамблдор и довольно щурится, он чуть пьян и весел.

— К старости ты всё больше походишь на покойного директора, — язвительно бросает Панси и подписывает договор.

Аберфорт только хмыкает, оставляет ей копию, идет к двери, оборачивается и неожиданно говорит своей новой компаньонке:

— Сочту за комплимент — что-что, а добиваться своего мой братец умел.

Панси елозит мокрой тряпкой по мутному стеклу — она полна решимости вымыть, наконец, эти окна! Панси ненавидит мокрые тряпки, они мерзкими нитяными осьминогами прилипают к рукам. Стекло отчищается с невероятным трудом, за окном деревья плетями своих ветвей стегают ветер. Панси обрывает листы с закопченного настенного календаря, на картинке чумазый единорог сменяется аляповатым фениксом. Странно, а ведь с ухода Поттера прошло всего несколько дней, он прежде исчезал на куда больший срок, вот только тогда в спальне висел его плащ. Несколько дней... какой идиот придумал считать время днями?! Время надо считать слезами, поцелуями, смехом детей и могильными памятниками. Последняя битва тоже длилась всего лишь одну ночь.

Дождь старательно умывает окна с другой стороны. Панси дрожит как тонкое деревце в цепких лапах осени, которая обрывает последние желтовато-кремовые, поблекшие листочки. Паркинсон мокрой и грязной рукой сжимает зачарованную веточку омелы, та даже не помялась — заклятье Снейпа сильно. Поттер всегда целовал её бедра, покрытые созвездием родинок, и что-то бормотал про астрономию, Панси не вслушивалась — на уроках Синистры она всегда бездельничала. Поттер, кончая, порою утыкался Панси в шею, и от прерывающегося дыхания, влажных губ и щекочущих лохм становилось ещё жарче. Поттер иногда заламывал ей руки и выворачивал ноги так, что потом мышцы долго не могли прийти в себя, а Панси не могла унять невольную дрожь тела. После Поттер всегда с побелевшими губами просил прощения, а Паркинсон только усмехалась, разве можно лучше почувствовать жизнь, чем через такую сладкую боль, и в отместку до крови кусала любовника за смугловатые плечи, потом, впрочем, всегда зализывала эти отметины. Веточка хрустит и ломается в огрубевших пальцах, ну вот... а ведь заклятье Снейпа было так сильно. Бело-зеленые обрывки усыпают подоконник, и исчезают под влажным телом старой тряпки.

* * *

Письмо Гермионы, сообщавшее, что их силой, без каких-либо оснований, чуть не арестовали, будто ударило обухом. И Гарри неожиданно прозрел, словно сняли липкую паутину с глаз, душный полиэтилен равнодушия и отрешенности. Поттер неожиданно, впервые после последней битвы, почувствовал, как ярко и живо стучит сердце, как колотится кровь по телу, как рвется дыхание в груди — он был жив. Он помчался в Министерство, прорвался к Кингсли и долго говорил с ним. Поттер спорил, требовал, ходил в суды. Кингсли, несмотря на возражения целителей, восстановил героя в Аврорате, и Гарри рухнул в мир допросов, рейдов и интриг. Официально он пока был лишь подчиненным, на самом деле он, Кингсли, и ещё пара верных людей, основательно чистили Министерство. Бруствер был так рад возвращению в ряды его сторонников британского героя, что на многое закрывал глаза.

Иногда идя по сияющим улицам, где свет зачарованных фонарей отражался стократными огнями в зеркалах луж, Гарри не понимал, как он мог всего этого не видеть. Как он мог не жить. Если бы она не вытянула его. Неживая сама, она всё же умудрилась вернуть неживого.

Паркинсон упорно не желала вычеркиваться из жизни. Казалось, он сделал всё, что мог. Ушёл тихо, как и предполагалось их молчаливым соглашением.

Гарри даже заглянул к Аберфорту и долго с ним беседовал:

— Не понимаю, зачем тебе это, Поттер?

— Просто согласись.

— Да, я и так думал оставить девке трактир, после моей смерти, но разделить сейчас. Неужто ты хочешь откупиться? — глаза младшего Дамблдора сияют как два кусочка синего стекла на холодном, зимнем солнце.

Гарри с трудом сдерживает злость. Впрочем, он даже рад ей: он не испытывал гнева почти два года, только порою ледяное и яростное отчаяние. А тут такая человеческая, сердитая, наивная злость.

— Конечно, нет, — тихо говорит Поттер, — Панси никогда не должна узнать о моей роли.

— А я и не говорю, что ты от неё откупиться хочешь... Ты от себя откупаешься, — насмешливо отвечает Аберфорт.

— Полагаешь, меня мучает совесть? — ядовитым тоном в лучших традициях Снейпа спрашивает Гарри.

— Дурак ты ещё всё-таки. От души своей отгораживаться вздумал.

Повисает густое молчание.

— Так ты согласен заключить договор?

— Ладно, Поттер.

Гарри всего лишь хочет облегчить Панси жизнь. Они как два осколка от разных зеркал, сколько не притирайся, всё равно вместе не сложатся. Зачем всё усложнять? Паркинсон небось рада, что избавилась от пристукнутого героя, и он должен быть рад. Но только чудится всё время легкое дыхание на затылке и едва ощутимые прикосновения пальцев к шее, кажется: обернешься — а Панси стоит за спиной и смотрит тяжелым взглядом с примесью чего-то до безумия похожего на мечтательность. Паркинсон стала для него чем-то вроде осени в году: холодная, нелюбимая и недобрая, а, поди, попробуй, прожить год без осени.

Неправильно всё это, неправильно. Надо бежать в Министерство, а то совсем чинуши с цепи сорвались, надо узнать, как добрались Рон и Габриэль во Францию, надо заглянуть к Гермионе и Снейпу. И Гарри вспоминает взгляд Гермионы, направленный на зельевара, полный тайной и какой-то мудрой любви, которой не нужны правила, документы, доказательства и подвиги, которой не нужен весь мир... потому что её любовь сама есть этот мир. И Гарри хватает свой скомканный плащ с дивана и поспешно аппарирует из дома на площади Гриммо № 12, словно боясь не успеть.

* * *

Гермиона строчит отчет для нового начальства, Снейп с умиротворенным лицом (если это слово вообще применимо к его вечной мрачной гримасе) разливает приготовленные зелья по флаконам. Ловит взгляд Грейнджер, несколько секунд смотрит ей в глаза, а потом возвращается к прерванному занятию, но Гермиона может поклясться, что его тонкие губы на секунду дрогнули в подобии улыбки. И трещат дрова в камине, и Гермиона внезапно понимает, что она — дома. Это так странно: ни у родителей, которые после вынужденной жизни в Австралии, отдалились ещё больше, ни в Хогвартсе, который слишком изуродовала война, ни у друзей она не чувствовала себя дома. А тут, пожалуйста! И Гермиона с удовольствием поджимает ноги, стараясь поудобнее угнездиться на диване.

Снейп никогда не признаётся в любви, не говорит, что она нужна ему, он даже не дает понять: важны ли для него её признания. Но Гермиона все равно порою говорит ему о своих чувствах, наверное, потому что так приятно видеть, как расслабляются напряженные плечи и успокаивается рваное дыхание, а проворные руки (подумать только!) начинают путать ингредиенты.

Снейп что-то бурчит про идиотов-покупателей, рассылая заказы. А Гермиона несколько раз подряд звонко чихает и лезет за платком. Северус мгновенно поднимает голову и впивается своим ледяным чёрным взглядом:

— Опять зелье не выпила? В тебя его, что насильно вливать?

Он быстрыми шагами подходит к дивану и укрывает своей мантией её замершие ноги. Гермиона тянется вверх и трется щекою о его сюртук. Когда она была маленькая, то порою залезала в бабушкин сундук, там было строгое, но очень красивое платье из чёрного бархата. Этот старый наряд, пахнувший какими-то ушедшими в прошлое духами и травами, казался маленькой Гермионе верхом совершенства. И сейчас суховатые объятия Снейпа напоминают ей это безграничное чувство детской защищенности. И взгляд у Северуса не холодный, он наполнен густотой ночного воздуха за городом, где нет ярких и нахальных фонарей.

— Раньше я полагал, что у тебя есть хоть капля мозгов, но теперь вижу, что это не так, — ядовитый голос Снейпа разрывает поток романтических воспоминаний, сам Северус направляется к шкафу и что-то ищет там.

Гермиона пытается сохранить его тепло, кутаясь в мантию.

— Зелье, Грейнджер, быстро пей! — он протягивает ей кубок.

— Оно противное, — со Снейпом можно и подурачиться, всё равно он её считает несмышленой девчонкой.

— А Империус?

Гермиона покорно глотает гадкое лекарство, лично усовершенствованное Северусом и ею, кто же знал, что оно такое противное получится.

— Посиди со мной, — она преданно таращит на него свои глаза.

Снейп тяжело вздыхает и садится рядом, а потом, немного помедлив, притягивает Гермиону к себе:

— Будешь забывать пить на работе зелье, точно Империус наложу, обещаю.

* * *

Когда Поттер появляется на пороге её спальни, Панси абсолютно спокойна и даже смотрит на него невнимательно, она вся сосредоточена на своём самоконтроле:

— Ты что-то хотел?

— Я пришёл за тобою.

Мерлин! Сколько раз она читала в сказках эти слова, сколько мечтала в школе их услышать, сколько раз они ей снились где-то на периферии поствоенных кошмаров и теперь они звучат наяву. И явь сразу становится какой-то стеклянной, ненастоящей. Поттер... Гарри стоит и смотрит на неё, тоже спокойный и расслабленный, только кадык нервно ходит на напряженной шее, ждет ответа.

Он искренен, Панси в это верит. Вот только чего бы ни напридумывал себе этот гриффиндорец, всё одно — бред сентиментальный. Может он чувствует себя благодарным и виноватым, а может и впрямь уверен, что влюбился, всё одно — гриффиндорство дурацкое. А второго разлома Панси не выдержит, вторую смерть не выдерживают даже такие равнодушные суки, как она.

— Перестань, Поттер, — медленно тянет Паркинсон, — неподходящий вариант. Люди мы с тобой разные, жизни у нас разные и мораль тоже разная. А...

— Нет! — Гарри перебивает и шагает к ней, сразу становится тяжелее дышать.

— Думаешь, я не знаю всех этих аргументов, я уже их все передумал, просто пойдем.

Просто шагнуть за мутное стекло, просто вынырнуть из подполья, просто заглянуть в себя — в эту страшную чёрную дыру по имени Панси Паркинсон. А Поттер уже утаскивает их в водоворот аппарации.

Фамильный особняк Блэков. Это чувствуется в старинном дыхании дома, которого не перебил даже запах угасания и сумасшествия. И у Панси невольно дрожат руки, когда она вспоминает все эти гостиные и гардеробные, будуары и балконы, тяжелые свечи в тяжелых канделябрах и бесценное вино в бесценных кубках — родовые замки. Такие дома впитывают магию и дух многих поколений, а её дом вместе с её родителями лежит в земле — не возродить. Панси поспешно моргает, но слёз, к счастью, давно уже нет... почитай, два года.

Поттер сжимает широкой и горячей ладонью её руку, это дает силы Паркинсон надменно прошествовать в гостиную и усесться на единственный не захламленный какими-то шмотками стул. По крайней мере, уже она-то всяко лучше для родового дома, чем любая девица сомнительного происхождения.

— И что?

Гарри присаживается рядом с ней на корточки, даже глядя снизу вверх, он всё равно умудрятся подчинять себе. А Панси хочется взлохматить его черные волосы, мягко касающиеся её локтя.

— Останься со мной, — тихо говорит Гарри.

Паркинсон молчит, а в голове бьется одна смешная и злая мысль: «Ну, Панси, а вот теперь самое время проснуться».

Поттер бережно снимает с её плеч старую, драную мантию и вешает почему-то не в резные шкафы, а на гвоздь, нахально торчащий из стены. Тело предательски тянется за волшебными руками Поттера, и Панси внезапно осипшим голосом шепчет:

— Я попробую.

Гарри улыбается и кивком указывает на мантию:

— Пусть висит, пока она на этом гвозде, я буду знать, что ты со мной.