Последний звонок (гет)

Мама зашла в комнату Герминэ с тарелкой свежей выпечки. Герминэ лежала на кровати, уткнувшись в книгу.

— Что ж ты не кушаешь ничего, доча? Вот хоть пахлавы поешь, — мама с блюдом в руках присела на кровать. — Компоту принести тебе? Сейчас остудится немножко, и принесу. Хороший компот получился, красивый… Только на постель не пролей, а то вишня не отстирается, придется кипятить… Забыла тебе сказать — вчера, когда ты в школе была, дядя Сурен звонил, спрашивал, нужно доставать тебе путевку в «Бригантину»? Он Каренчику и Гургенчику уже взял путевки, а если ты поедешь, он и Арменчику возьмет, а то боится шестилетнего без присмотра отпускать. Что, доча? Не хочешь? А ты же каждый год просилась, скучно тебе было во дворе одной, когда все дети разъедутся… Ну и ладно, хорошо, а то я бы волновалась, вдруг еще простудишься там. Речка-то горная холодная, и палаты все открытые, а девчачьи — вообще прямо у воды. Помню, мальчишки хулиганили, пока вожатые не видят, забегали к нам и прямо с перил веранды в бассейн прыгали, брызги аж до кроватей долетали. А ночью-то там как холодно, даже байковым одеялом иногда приходилось укрываться. Правильно, что не поедешь. Девочкам нельзя простужаться: вот я теперь как мучаюсь, говорят, в Москву надо ехать лечиться, а это так дорого, одни билеты сколько стоят… И как я поеду, дом не на кого оставить… Правда, я не в лагере простудилась, а на хлопке. Раньше старшеклассников, даже городских, почти на всю осень отправляли в колхоз, а в ноябре в бараках уже холодно, ветер дует, пол земляной, да на раскладушечках, и помыться негде. Мы еще с подружкой придумали: на поле не хотелось идти, решили заболеть, чтобы в бараке можно было остаться. Залезли в канал по пояс и сидели там полчаса, а вода-то в ноябре ледяная… Подружка простудилась, а я — нет, зато теперь вот за глупость свою расплачиваюсь, потом уже всякие болезни пошли. Хорошо еще, тебя успела родить, — мама, навалившись на Герминэ полной грудью, поцеловала ее в макушку. — Яблоня-то как выросла, выше окна твоего скоро будет, — мама вгляделась в листву. — А это кто там на ветке сидит, Гришка, что ли, Голиков? Надо согнать его, а то не дай Бог ветка не выдержит толстого такого, а потом тетя Клава опять свое заладит — спилите да спилите… А зачем ее пилить, это же Сережкина яблоня, ее дядя Толя на рождение сына посадил. А Люци, Давидкин отец, твоего папу с дядей Суреном все время гонял от нее, когда они были маленькими, говорил, это дедушка Абраксас посадил. А я точно помню, бабушка Ануш рассказывала, как дядя Толя на военной машине из питомника сортовой саженец привез, и сирень еще вон ту, что с другой стороны у нас растет, а дедушка Абраксас только помогал ему сажать, — мама встала и, выглянув на балкон, крикнула: — Гришка, ты чего туда залез? Нет там уже никаких яблок, сами всё еще зелеными ободрали! Слезай, поднимись к нам, я тебе компота вишневого налью, — мама зашла, оставив открытой балконную дверь. — Что-то Сережа всё курит и курит, — вздохнула она. — Может, на работе что случилось…

Герминэ напряженно смотрела в книгу, забывая переворачивать страницы.

— Пойти, что ли, спросить у него… — мама снова вздохнула. — Не расскажет же ничего, всегда молча терпит, лишь бы никого не расстраивать. Он и в детстве такой был…

Герминэ нахмурилась, уже в который раз читая одну и ту же строчку.

Вдруг откуда-то снизу донеслись гитарные аккорды, и приятный голос запел что-то проникновенно-печальное.

— Сережа поет, — мама, направившаяся было в кухню, остановилась. — Послушай, Герминэша, это на английском. Ты же английский учишь в школе, понимаешь, наверное? А мне иностранный язык как-то не давался, если что-то надо было выучить, Сережа мне русскими буквами писал. У нас в десятом классе учительница новая пришла молоденькая, практикантка, все ребята ее любили, потому что она не по учебнику занималась, а все время что-нибудь интересное придумывала. А эту песню они с Сережей с русского языка на английский сами перевели, а Сережа потом музыку придумал. Хорошие стихи, он любил их… Только сейчас не помню, чьи, поэтесса какая-то известная, может, Ахматова… Или Цветаева… Или Белла Ахмадуллина… Сережка мне их всё читал. Он эту песню даже потом на пленку записал и из Москвы нам с папой на свадьбу прислал.

Герминэ украдкой слушала песню, стараясь не показать маме (а может, даже и самой себе) своего интереса. Сентиментальная песня казалась Герминэ невыразимо прекрасной, а голос, в котором слышалась какая-то затаенная боль, проникал в самое сердце и что-то бередил в душе. Но мама всё тарахтела и тарахтела про школьные годы чудесные и, к досаде Герминэ, заглушала нежные подвывания Снейпикова. Однако, услышав про пленку с записью, Герминэ навострила уши.

— А где эта пленка? — спросила она как можно более равнодушно.

— Какая пленка? — рассеянно переспросила мама, закрыв балконную дверь и поправляя складки тюля на окне. Романтического певца стало совсем не слышно.

Призвав на помощь всё свое самообладание, Герминэ пояснила, стараясь не подать виду, что расстроилась:

— Ну, магнитофонная пленка, с песней.

— Да я не помню, доча, — мама крикнула в сторону зала: — Карен! Ты не знаешь, где бобина с Сережкиной песней? Карен, я тебя спрашиваю, сделай телевизор потише!

На короткое время комментатор Озеров затих, и из зала донесся голос папы:

— Не мешай, Наринка, наши играют!.. Ты же сама сказала взять ненужную пленку на филенки, когда ремонт делали. Армянских песен на Герминэшкину комнату не хватило, вот я и отдал Сережкину запись Сурену — ты же сама видела, как Сурен клеил. Что теперь ко мне с претензиями? — и, чтобы избежать возможных обвинений, папа на всякий случай сделал телевизор еще громче.

Герминэ задрала голову, посмотрев на филенку — и как раз вовремя, потому что незваные слезы предательски навернулись на глаза. (Много лет спустя, в лихие девяностые, эту песню, попавшую к ней какими-то неведомыми путями, перепоет уже на русском языке известная певица с плаксивым голосом; а сейчас проникновенная песня по периметру окаймляла комнатку в старом заводском доме, который простоит еще всю Перестройку, а в девяностые будет приватизирован за сущие копейки предприимчивым «новым русским» Люци Вахтанговичем и сдан в аренду под офисы).

Напрасно Карен думал, что Николай Озеров сумеет перекричать рассерженную Наринэ. Налив Грише Голикову компоту в трехлитровый баллон с капроновой крышкой и выпроводив его, она зашла в зал и устроила Карену взбучку — так, что тот сразу вспомнил детство золотое, когда Наринка как фурия кидалась на защиту маленького Сереженьки. Отчитав папу, Наринэ не успокоилась и, порывшись в секретере, вытащила оттуда большой серый конверт с красивыми марками.

— Вот, доча, — сказала мама, вернувшись в комнату Герминэ, — посмотри, что я нашла. Это Сережа нам из Москвы прислал. Представляешь, когда-то Сережины стихи даже в журнале «Юность» напечатали.

Папа с елейной улыбкой заглянул в комнату.

— Что мои девочки тут делают? Папе тоже покажите, — он подсел на кровать, боязливо приобнял Наринэ и начал щекотать Герминэ за пятку.

Наринэ шутливо шлепнула его журналом по пузу.

— Иди уже, футбол свой смотри, не подхалимничай, — проворчала она беззлобно. — Потом в гараж пойдем за банками, а то мне не хватит на вишню.

Воспользовавшись тем, что родители оставили ее в покое, Герминэ, затаив дыхание, взяла журнал; на картинке, нарисованной в стиле Пикассо, волосы у круглолицей девушки переходили в ветви с листьями, что сразу поразило воображение Герминэ. (Вообще-то, Герминэ читала всё, что попадется, но папа предпочитал выписывать «Технику молодежи» и «Вокруг света», а мама собирала выкройки из «Работницы» и «Крестьянки».) Пролистав журнал, Герминэ, наконец, со второй попытки обнаружила в рубрике «Проба пера» то, что искала.

Рядом с плохо пропечатанной, распадающейся на специфические точечки, но всё равно (Герминэ не могла это не признать) прелестной фотографией молодого Сережи Снейпикова помещался заголовок: «Север Снейпиков — и физик, и лирик». Автором фото значился некий П. Пышкин-Перов, а в небольшом тексте, написанном Маргаритой Скитер, рассказывалось о тонкой натуре «молодого перспективного физика-поэта», который не только расщепляет мирный атом, но между делом еще и пишет «гениальные стихи». В заключение автор текста выражала надежду, что их сотрудничество перерастет в долгую дружбу.

До сего времени Герминэ не очень любила стихи и, честно говоря, никогда не стала бы их читать, если бы… «Если бы мама не попросила посмотреть», — оправдалась Герминэ сама перед собой. Она быстро пробежала глазами две страницы. Первое стихотворение было совсем скучным: что-то про синхрофазотрон и мирный атом. Второе понравилось ей куда больше: в нем говорилось о неизведанных мирах, космолетах, несущих отважных ученых-исследователей к далеким планетам (и к пыльным дорожкам этих далеких планет), но больше всего Герминэ понравилась та часть стихотворения, где автор уверял, что в звездолете лететь куда веселее, если знаешь, что далеко-далеко внизу в тихом южном городке кто-то, заплетая косу, смотрит на звезды и не может уснуть.

Проникнувшись романтикой космоса, неожиданно оказавшейся такой понятной и близкой ей (ведь не она ли на День Космонавтики нарисовала такую романтичную картинку, которая даже удостоилась чести висеть в школьном музее космонавтики рядом с портретом космонавта-героя Юрия Хогвартова!), за третье стихотворение Герминэ взялась не спеша, собравшись смаковать его. Но, к разочарованию Герминэ, оно оказалось еще скучнее первого: в нем воспевались дым костра, таежные комары, плечо друга и крепкая мужская дружба, а также залежи подземных ископаемых, которые до поры прячутся где-то там глубоко, но это совсем ненадолго, потому что мужская дружба может творить настоящие чудеса. Герминэ сразу вспомнила фотографию, которая могла бы послужить идеальной иллюстрацией к этому до ужаса неромантичному, с ее точки зрения, стиху.

Когда-то давно, еще в первом классе, Герминэ вернулась со школы и обнаружила родителей и дядю Сурена, сидящих за столом и читающих вслух какое-то письмо. Взрослые смеялись, передавали друг другу черно-белые фотографии и совсем не слушали маленькую Герминэ, которой так хотелось рассказать им про мальчика в очках, которого учительница посадила рядом с ней, про Давидку Малфоядзе, который весь день дергал ее за красивые белые бантики с бархатными горошками, и про рассказ, который она прочитала в конце букваря. Рассказ назывался «Красные ботинки» и произвел на Герминэ глубокое впечатление, потому что в нем добрый негритянский папа (совсем как ее папа Карен!) хотел купить своей негритянской дочке (читай: Герминэ) красные ботинки, но его обидел продавец-расист (и наверняка куклуксклановец, но Герминэ тогда еще не знала таких слов). Одним словом, в жизни Герминэ произошло столько важного и интересного, а взрослые, вместо того, чтобы удивляться и восхищаться, сунули ей под нос фотографию каких-то неопрятных бородатых дядек в свитерах и штормовках. Самый противный тощий и носатый дядька стоял на переднем плане; он смеялся во весь рот, скаля большие зубы, и протягивал в объектив здоровенный мухомор. Фотография ей сразу не понравилась. Мало того, что дядьки были какие-то противные (вроде тех, что приносят в винно-водочный отдел в гастрономе сдавать бутылки в авоськах), так еще и в компании с мухомором, который, как помнила Герминэ еще с детского сада, «хоть и красив на вид, не ешь его — он ядовит».

Только теперь до Герминэ дошло, что самый страшный дядька — это и есть ее Сережа… то есть, ее бывший Сережа — быстро поправилась Герминэ. А сейчас он — никакой не Сережа, а Север Анатольевич, противный прокуренный военрук!!! И хорошо, что папа пустил его дурацкую песню на филенки! Так ему и надо! И пусть он не поет под ее окном, она все равно не откроет балконную дверь! Сам виноват, нечего теперь жалостливым голосом распевать, Герминэ всё равно никогда его не простит! Даже в следующем учебном году не простит!

Герминэ полежала, разглядывая потолок и филенки, полистала журнал, убедилась, что больше ничего интересного (интересного для Герминэ) в нем нет, снова перечитала стихотворение про девушку и звездолет… Прищурившись, поразглядывала фотографию юного Сережи в журнале (разумеется, только чтобы проверить, пропадают ли точечки, если прищуриться). Потом выключила свет, помаялась немножко в постели и все-таки открыла балконную дверь. (И вовсе даже не для того, чтобы слушать песню или нюхать запах Сережиных сигарет, — просто все знают, что полезно спать на свежем воздухе! Вот и доктор Белянчикова в передаче «Здоровье» каждое воскресенье говорит, что нужно на ночь открывать форточку. А если целую дверь открыть, так, наверное, еще полезнее будет!)

Герминэ высунулась из своей комнаты в коридор, крикнула родителям «спокойной ночи», забралась в постель и сладко потянулась. Внизу бренчала гитара; одна и та же песня повторялась снова и снова, убаюкивая Герминэ…