Последний звонок (гет)

В конце мая средняя школа имени космонавта-героя Юрия Хогвартова, как и вся страна, жила ожиданием последнего звонка и выпускного. В ателье Дома Быта царил ажиотаж: лучшая закройщица Советска Ада Малкина, заваленная работой, уже отказывалась брать заказы, и припозднившиеся выпускницы и их мамаши спешно искали частных портних. Вспомнили даже про бабушку Гриши Голикова тетю Клаву, которая когда-то вела в Доме Пионеров кружок кройки и шитья. Правда, Герминэ была невысокого мнения о портновском искусстве своей соседки: всю свою жизнь тетя Клава не изменяла одному-единственному фасону «вечернего» платья, а именно юбке-татьянке и рукавам-фонарикам. Тогда как любая девушка в городе Советске (если только она не совсем лажовая) знала, что «правильное» платье должно быть с рукавами-крылышками и гофрированной юбкой; а если еще и отделать кокетку «вафлями», то у тебя есть все шансы стать «королевой» выпускного бала. Не менее важно было не облажаться с цветом: никакого белого (ведь всем известно, что белый — для невест!), только нежно-голубой, розовый и бежевый; но лучше всего, как считала Герминэ, — персиковый! И пусть самой Герминэ до выпускного осталось учиться еще целых два года, она на правах «хипповой девчонки» допускалась к горячим дискуссиям среди десятиклассниц на переменах и, поддавшись всеобщему возбуждению, уже изрисовала последние страницы общих тетрадок, придумывая фасон своего будущего выпускного платья.

Учительницы тоже не остались в стороне от предпраздничной суеты. Трелёва ночами довязывала крючком из клубочков штопки монструозный ажурный костюм на чехле из саржи, Стебленко заранее сделала химическую завивку (потому что после в парикмахерских будет не протолкнуться), а Минерва Ибрагимовна достала из шифоньера темно-зеленое креп-жоржетовое платье с белым ажурным воротничком, подплечниками и мешочком нафталина, приколотым к воротнику английской булавкой. Это платье она надевала на каждый выпускной с самого начала своей педагогической деятельности, и каждый год не упускала возможности похвастаться, что, судя по платью, сохранила свою «девичью стройность».

Однако Минерва не была бы Минервой, если бы в заботах о красоте забыла о своих обязанностях завуча по воспитательной работе. Уже было решено, что первоклассницу с колокольчиком понесут Федя и Жора Визлины. Был проведен своеобразный «конкурс красоты» среди первоклашек, в результате чего выбрали малышку с кукольной внешностью и ангельским характером. Она терпеливо отзвонила все репетиции и стоически вытерпела выходки Феди и Жоры, которые не отказали себе в удовольствии перекинуться ею пару раз. Но затем позвонили из Райкома, и первоклашку заменили на страшненькую и вредную племянницу секретарши зампреда Райкома Долорес Амбаровой.

Минерва Ибрагимовна без устали терроризировала учителей журналами, четвертными и годовыми оценками, табелями и прочей архиважной чепухой. Больше всего от нее доставалось Северу Анатольевичу Снейпикову, который в последнее время витал в облаках и, по словам Минервы Ибрагимовны, «совсем забросил учебный процесс». Однако, как ни странно, несмотря на свое мечтательное настроение, Снейпиков приходил на работу не просто вовремя, а даже заранее, чисто выбритым, душистым и, можно сказать, нарядным. Во всяком случае, он менял футболки каждый день, чем вызывал отнюдь не белую зависть Люпина, восхищение Герминэ и пересуды в учительской. Проницательная уборщица тетя Электрика (которая, к слову сказать, вовсе не приходилась тетей монтёру, как искренне полагал Ромка, а была просто названа в честь электрификации всей страны), намывая учительскую, резонно замечала: «Что вы зеваете, девки? Упустите сокола! Парню-то жениться давно пора. Смотрите, уведут, останетесь в старых девах куковать со своими журналами!». От таких подстрекательств «девки» всех возрастов, начиная Трелёвой и заканчивая Минервой Ибрагимовной, приходили в страшное волнение, после чего самой Минерве стоило большого труда разогнать возбужденных учительниц по классам.

Вот уже пять минут, как прозвенел звонок на урок. Коридоры школы стремительно опустели; только восьмой «А» все еще толпился перед кабинетом начальной военной подготовки. Конечно, учиться давно никому не хотелось — даже Герминэ: все ждали последнего звонка. Годовые и четвертные оценки были проставлены, все темы пройдены, к доске уже никого не вызывали, домашние задания не задавали — учителя тоже поддались предпраздничному безделью. А тут еще Снейпиков опаздывал (что совсем ему не свойственно), и среди восьмиклассников, как и следовало ожидать, начались разброд и шатание.

По забегавшим глазкам Симы Паркинсон Герминэ поняла, что еще минута-другая — и эта пузатая последовательница дела Моисея уведет класс в Землю Обетованную, которая для Симки находилась в кинозале Окружного Дома Офицеров. Тут Герминэ вспомнила, как Минерва Ибрагимовна отдавала распоряжение классным руководителям десятиклассников составить списки выпускников с точным указанием, куда те собираются поступать после школы. Сообразительная Герминэ решила, что это отличная идея — вот чем надо занять одноклассников, чтобы они не вздумали сбежать до прихода Снейпикова! Разумеется, восьмиклассники еще не собирались никуда поступать, а все поголовно — даже Ромка — шли в девятый класс; но, в конце концов, почему бы не записать, где они собираются провести каникулы? Вырвав листочек из тетрадки по НВП и вложив его (для пущей острастки) в классный журнал, Герминэ объявила:

— Минерва Ибрагимовна сказала, чтобы я записала, кто куда поедет летом! Подходите ко мне по очереди и говорите.

План Герминэ сработал: ее одноклассники начали с удовольствием делиться своими планами. Первой подскакала Симка.

— Я в этом году во «Вригантину» не поеду! — выпалила она. — Я в Америку уезжаю насовсем! Ой, проболталась, — Симка вытаращила глаза и шлепнула себя ладонями по мокрому рту. — Не пиши, Герминэшка, а то бабка меня убьет! — горячо зашептала она, повиснув у Герминэ на шее.

— А я поеду в пионерлагерь, — встрял Ромка. — На всё лето… Нам каждый год, как многодетным, бесплатно путевки дают с папиной работы, в «Транспортник». Он даже лучше, чем «Вригантина»! — похоже, Ромка, как и Симочка, думал, что слово «бригантина» образуется совсем от другого корня. — В «Транспортнике» лучше кормят, — добавил Ромка для пущего эффекта. — Пирожки на полдник дают с капустой… каждый день…

Давидик Малфоядзе мерзко рассмеялся:

— Пирожки дают! — и, подхихикивая, зашептал что-то Гарику на ухо.

Гарик отодвинулся от Малфоядзе и сказал серьезно, с затаенной радостью:

— А я на море поеду. Ко мне крестный приехал… У нас в гараже есть мотоцикл «Ява», от папы остался; мы вместе сначала его починим, а потом поедем своим ходом. Весь Советский Союз посмотрим…

— Подумаешь, папина старая «Ява»! — хмыкнул оскорбленный Давидка. — Мне мой папа обещал на окончание школы собственный мопед подарить, «Верховина»!

Рома, обиженный за пирожки с капустой, возразил:

— «Ява» лучше, чем «Верховина». Если люльку приделать, то можно даже всей семьей ездить за картошкой…

Нужно заметить, что у всего многочисленного семейства Визлиных никогда не было ни мотоцикла, ни мопеда, ни даже завалящего трехколесного велосипеда — только папин троллейбус со слетающими через каждые две-три остановки «рогами» (так что от Юрия Хогвартова до центральной улицы Ленина можно было дойти пешком быстрее, чем доехать на троллейбусе. Опять же, сэкономишь четыре копейки, которые, если троллейбус в середине пути ломался окончательно, мамаша Визлина, работавшая там же кондукторшей, никогда не возвращала).

«Гарик — на море», — аккуратно записала Герминэ, поглядывая в сторону лестницы, откуда, как она надеялась, с минуты на минуту должен был появиться Снейпиков. Следует отметить, что в этот день Снейпиков совсем не собирался опаздывать. Наоборот, он встал пораньше, принял душ, тщательно выбрился, надел черную футболку, присланную ему из Америки другом детства Сёмой Паркинсоном, и в приподнятом настроении вышел из подъезда, где нос к носу столкнулся с Наринэ.

Не нанянчившись вдоволь с серьезной и самостоятельной от рождения Герминэ, ее мама, казалось, всё время искала, кого бы понянчить. На ее счастье, жена дяди Сурена, привезенная им из глухого армянского села, рожала не переставая, и многодетному семейству постоянно требовалась помощь Наринэ. Вот и сейчас она несла к себе домой очередного младенца, которого забрала у матери, чтобы ему «не пахло молоком» — маленького Арамика, годовалого и уже сильно кусачего, отлучали от груди. Арамик отлучаться не хотел, очень нервничал, кричал всем «апа-апа-апа» и норовил залезть за пазуху, отыскивая грудь.

— Ой, Сереженька, хорошо, что я тебя встретила! — обрадовалась Наринэ. — Подержи, пожалуйста, Арамика, а то я пинетки ему не надела; я ключ из-под продуктов достану. Смотри, какую я капусту купила! Что ты хочешь сегодня, голубцы или борщ?

Север не успел ответить — Арамик, оказавшись у него на руках, тут же начал обследовать его на предмет наличия груди. Обнаружив за пазухой совсем не то, что ожидал, Арамик замер; от удивления и испуга у младенца отвисла челюсть с уже прорезавшимися четырьмя нижними зубками. Снейпиков, которому совсем не хотелось, чтобы чрезмерно слюнявый Арамик запачкал его футболку, достал платок и вытер младенцу ротик.

— Какой заботливый папаша! — вдруг раздался резкий голос.

Снейпиков и Наринэ повернулись: по направлению к ним нетвердой походкой моряка, вернувшегося из плавания, шла богемного вида женщина в зеленом вязаном платье, деревянных бусах и с джинсовой бахромчатой торбой с напечатанным зеленой краской крокодилом.

Снейпиков переменился в лице.

— Рита, откуда ты здесь? — спросил он сухо.

— Из Москвы. Забыл, что ли, как приглашал? — женщина с вызовом тряхнула пережженными перекисью водорода волосами.

Снейпиков скривил было рот, чтобы ответить что-то вроде «Когда это я тебя приглашал?», но радушная Наринэ опередила его:

— Из Москвы? Вы, наверное, устали после самолета! Что мы здесь стоим, пойдемте к нам, я сейчас борщ сварю, у меня уже всё готово, и картошка начищена… А голубцы тогда уже вечером, когда ты, Сереженька, с работы придешь, фарш мне поможешь перекрутить.

Тем временем Армик, сообразив, что черная мохнатая собачка, которую он обнаружил у Снейпикова за пазухой, не собирается его кусать, успокоился и опять заладил свое «апа-апа», дергая Севера за волосы. Рита оглядела пышную Наринэ в цветастом ситцевом сарафанчике, перевела взгляд на румяного черноволосого и черноглазого младенца на руках у Снейпикова, мгновенно проанализировала представшую перед ней картину «святого семейства» и ядовито выпалила:

— Так вот в какие горы ты всё время ездил, альпинист хренов! Так вот какой матери ты деньги отправлял! Внебрачных детей тут заводишь?! Думал, я не узнаю? — трясущимися руками Рита вытащила из сумки скомканные почтовые квитанции и бросила их Снейпикову в лицо. — Молодой перспективный физик-блядун! — дыша перегаром, истерично выкрикнула она.

Младенец, в которого тоже попали бумажки, замер на мгновение и разразился плачем.

— Рита, прекрати, ты пьяна, — процедил Север сквозь зубы.

Наринэ, наконец, вышла из оцепенения, в которое ее повергла неожиданная атака московской гостьи, выхватила у Снейпикова младенца и, растерянно пробормотав: «Сереженька, мы, наверное, лучше пойдем», поспешно ретировалась.

— Коне-е-ечно, я пьяна, а ты, значит, трезвенник! — Рита зло сощурила за очками колкие глаза, подведенные зеленым карандашом из набора «Ярославна»; таким же карандашом, только красным, были накрашены ее тонкие сухие губы. — А твоя клушечка знает, какие оргии ты в Москве устраивал?

— Я приехал в Москву мальчишкой. Это ты меня спаивала, Рита, — у Снейпикова задергались губы.

— Мальчишкой?! Хороший мальчик! — ехидно отозвалась Рита. — Ни одной бляди в Москве не пропустил!

Снейпиков поморщился.

— Прекрати, как это пОшло…

Стоявшая во дворе на солнцепеке райкомовская «Волга» развернулась и встала в тень яблони. Из окна высунулся кудлатый мужичок неопределенного возраста в серо-зеленой нейлоновой финке.

— Марго, заканчивай там, поехали! — крикнул он. — Трубы горят…

Рита огрызнулась через плечо:

— Подождешь. Нам надо поговорить.

— Нам не о чем с тобой говорить, Рита, — сказал Снейпиков. — Зачем ты приехала? Уезжай.

Рита хмыкнула.

— Думаешь, я к тебе приехала? Привык, что все бабы за тобой бегают! Я, между прочим, на редакторском задании.

— Поехали, Марго, — снова подал голос кудлатый, — а то в кафе в перерыв попадем, не успеем! — он выразительно щелкнул под подбородком.

— Иди, тебя ждут, — презрительно сказал Снейпиков, — а то и в самом деле опохмелиться опоздаете.

— Да кто ты такой меня опохмелкой попрекать?! — взвизгнула Рита. — Сам по пьяни вены резал, а теперь чистенького из себя изображаешь? Мадонну с младенцем себе завел! А ты своей «Мадонне» это показывал?

Выронив свою торбу, Рита вцепилась в запястье Снейпикова острыми ногтями, покрытыми облупившимся пунцовым лаком, пытаясь содрать с руки Севера часы на широком кожаном ремешке. Снейпиков, вырвав руку, отпрянул, споткнулся об плюшевого мишку, оброненного Арамиком, и уселся в пыль.

— Истеричка! — выкрикнул Снейпиков, поднимаясь на ноги и нервно отряхивая джинсы.

— Подлец! — заверещала Рита. — Кобель! Сволочь! На работу он собрался! Я всем расскажу, какой ты извращенец! — Рита попыталась кинуться на Снейпикова, но была вовремя перехвачена подоспевшим кудлатым сослуживцем. — Мне в «Комсомолке» обещали мой фельетон напечатать! — кричала она, пока кудлатый заталкивал ее в машину. — Посмотрим, что ты своей клушечке после статьи запоешь! Сифилитик недолеченный!..

Перепуганный пожилой водитель ударил по газам, «Волга» отъехала.

— А сифилисом-то, небось, ты его и заразила, — заржал кудлатый, привычно заслоняясь от ударов больших мужских рук Риты.

— Заткнись, Прыткий, а то сейчас в зубы у меня получишь! — взвизгнула не на шутку разошедшаяся Рита.

Фотограф газеты Пышкин-Перов, которого все звали «Прытким» за его скользкую натуру, никогда не лез за словом в карман и сразу же парировал:

— Смотри сама не получи, а то опять фиксы придется ставить, — он погано рассмеялся.

Однако Рита не обратила на его реплику никакого внимания — внезапно увидев свое отражение в зеркале заднего вида, она решила «поправить макияж» и потребовала у Прыткого свою сумку. Тот приподнял джинсовую торбу с пола машины — из сумки капало.

— Вот зараза, «Столичную» грохнула! Какого хуя тебя понесло к этому алкашу? — выматерился Прыткий, ткнув Риту в бок.

— Алкаш?! — неожиданно оскорбилась Рита. — Да ты мизинца его не стоишь! Он никогда руку на женщину не поднимет!..

Прыткий ухмыльнулся.

— Это ты-то женщина? Не льсти себе. Вот бабенка его — женщина, — добавил Пышкин-Перов, мечтательно закатив глаза. — У Серого губа не дура…

— Сережка не такой, как ты, он интеллигентный! — горячо возразила Рита. — Вот увидишь, он ее бросит! Я его лучше знаю — он не сможет долго без духовной пищи!

— Духовной пищи! — ёрничая, передразнил Прыткий. — Большие сиськи и вкусная жратва — вот что надо мужику. А у тебя… — он критически оглядел Риту и сплюнул сквозь зубы прямо на пол машины.

Рита вспыхнула.

— На себя посмотри, козел! Ты в чем ходишь? — она вцепилась в ворот нейлоновой финки Прыткого. — Ты в Сережкиных обносках ходишь!

— А я не гордый, привык за твоими мужиками объедки подбирать, — отозвался Пышкин-Перов. — Не всем же так с папашкой повезло, как нашему принцу-полудурку…

— Как ты смеешь, скотина?! Сережа — гениальный ученый! — выкрикнула Рита. — Он в таких местах побывал, куда тебя, козла, даже на порог не пустят!

— В дурке, например, — съехидничал Прыткий. — Везет этим «золотым»: другой по пьяни вены порежет, его в дурку упекут и потом всю жизнь с желтым билетом на нормальную работу не устроишься, а с этих сыночков всё как с гуся вода: я слышал, Серого папашка сразу вытащил, и все документы чистенькие.

— У Сережи тонкая душевная организация! — заявила Рита. — Не то, что у тебя, тупицы…

— Тонкая душевная организация! — фальцетом передразнил Прыткий. — Да вам, блядям, не Сережкина тонкая организация нужна была, а толстый хуй!

— Ах ты… — Рита задохнулась от возмущения и, не найдя слов, кинулась на Прыткого с кулаками.

Прыткий, никогда не отличавшийся благородством, не долго думая, двинул ей в глаз. Рита завизжала, схватила свою сумку и принялась наотмашь молотить ею Прыткого, разбрызгивая по салону «Столичную» и брыкаясь. Пожилой райкомовский водитель местной национальности (многое повидавший на своем веку, но еще ни разу не видевший, чтобы женщина так лупила мужчину) испуганно вел «Волгу» по направлению к кафе «Плакучая ива», как ему и было приказано, и одновременно уворачивался от своих разбушевавшихся пассажиров. Однако в какой-то момент Рита пригнулась, и Прыткий, промахнувшись, отправил водителя в нокаут. «Волга» сделала зигзаг, вылетела с дорожки и непременно рухнула бы в пруд, если бы не въехала в склонившуюся над водой старую плакучую иву, где и застряла до приезда милиции и скорой помощи.

Север Анатольевич взлетел по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. У Герминэ перехватило дыхание: дождалась! Снейпиков несся к классу, и его давно не стриженные волосы романтически развевались, а глаза горели. В представлении Герминэ так и должен был выглядеть рыцарь без страха и упрека, который врывается в замок, чтобы спасти прекрасную принцессу от дракона. Правда, на Герминэ пока никакой дракон не покушался (ну, если не считать того, что ее еще с детского сада изводил вредный Давидик Малфоядзе), но какой девочке не хочется почувствовать себя принцессой и упасть в объятия своего благородного спасителя? И ничего, что ее рыцарь не был облачен в сияющие доспехи — их с успехом заменяла фирменная (как с первого взгляда определила Герминэ) черная футболка с графическим изображением небоскребов, большими белыми буквами «NY» и какой-то мелкой надписью, неразличимой издали.

— «Ну», — прочитал Ромка: как все малограмотные люди, он не упускал ни одной надписи или вывески, чтобы не прочесть ее вслух, и всякий раз изумлялся тому, как буквы чудесным образом складываются в слова. Правда, Ромка никогда бы не смог прочесть и уж тем более — понять надпись мелкими буквами, которая гласила: «Gay Community Of New York City». К счастью, значение надписи не понял и сам Снейпиков, гордившийся своим знанием английского, который хоть и прочитал надпись, но расшифровал ее как «Общество веселых людей города Нью-Йорка». А так как еще утром Север Анатольевич пребывал в приподнятом настроении, он с удовольствием выбрал именно эту футболку из воняющих секонд-хендом вещей, присланных ему экономным Сёмой Паркинсоном.

Взлетев на этаж, Снейпиков ринулся к двери своего кабинета. Испуганные восьмиклассники, не разделяющие восхищения Герминэ прытким военруком, в страхе отпрянули от двери. Трясущимися руками Север Анатольевич достал из кармана джинсов ключ и долго не мог попасть в замочную скважину, нервно бормоча что-то сквозь зубы. Потеряв терпение, он вдруг, ко всеобщему ужасу, со всей силы двинул в дверь плечом. Старая двустворчатая дверь с треском распахнулась. Снейпиков влетел в кабинет, а школьники, боясь войти, топтались на пороге.

Ситуацию спасла (или, наоборот, усугубила) вездесущая Минерва Ибрагимовна.

— Ребята, не стойте на пороге, звонок уже давно прозвенел! — выхватив у Герминэ журнал, она заверещала, проталкиваясь сквозь толпу восьмиклассников к учительскому столу. — Север Анатольевич! Когда вы, наконец, научитесь правильно заполнять журнал? У вас там катастрофически не хватает оценок! Почему вы не провели ни одной самостоятельной работы в четверти? А вдруг журнал проверит ГорОНО? Из-за вас все учителя лишатся тринадцатой зарплаты! Сразу после урока принесите мне журнал с проставленными отметками! — подсунув журнал под нос Снейпикову, Минерва Ибрагимовна бодрой рысью направилась к следующему кабинету.

Снейпиков подскочил к окну, сунул руку в карман, вытащил оттуда пачку сигарет, но, оглянувшись на класс, сразу же засунул ее обратно. Некоторое время он стоял так, спиной к притихшим восьмиклассникам, боявшимся даже дышать, а потом вдруг выкрикнул, не поворачивая головы:

— Вам еще в начале мая была задана самостоятельная работа по вычислению азимутов! Быстро листочки мне на стол!

Действительно, Север Анатольевич задавал эту самостоятельную, но потом, к радости учеников, и сам забыл про нее: он вообще заметно «смягчился» в последнее время, если только возможно применить это выражение по отношению к грозному военруку. Разумеется, самостоятельной ни у кого не оказалось: даже те, кто выполнил ее когда-то, уже давно использовали эти невостребованные листочки для разных нужд. Тогда Снейпиков раскрыл журнал и принялся ядовито читать фамилии, методично выставляя двойки одну за другой — и не карандашом, как делали все нормальные учителя, а ручкой, да еще и зачем-то нервно обводил их по нескольку раз.

Не получившая за всю свою жизнь ни одной двойки (даже карандашной!), Герминэ совсем растерялась: Север Анатольевич неумолимо приближался к ее фамилии. Она порылась в сумке, достала тетрадку по НВП, отыскала между ее страниц вложенный листочек и неуверенно выложила его на парту. Снейпиков среагировал мгновенно: не успела Герминэ и глазом моргнуть, как он словно по волшебству оказался прямо рядом с ее партой. Схватив листочек, Север Анатольевич пробежал его глазами.

Герминэ так и обмерла. Романтика последних месяцев сыграла с ней злую шутку: Герминэ совсем забыла, что эти самые несчастные азимуты вычисляла вовсе не она, а ее папа, который, вернувшись из командировки и выпив пива с дядей Суреном, по доброте душевной решил помочь любимой дочке с домашним заданием (а заодно похвастаться перед дядей Суреном своим техникумовским образованием). Конечно, Герминэ, сама прекрасно решавшая задачи на азимуты, была почти полностью уверена, что папа что-то там напутал, но не стала выдавать папу дяде Сурену и, запихнув листочек в сумку, благополучно выбросила самостоятельную из головы.

— Кто решал вам эти задачи, Гренджирян?! — спросил Снейпиков каким-то особенно страшным голосом; по его лицу было видно, что Север Анатольевич прекрасно знает ответ на свой вопрос (ведь он сам когда-то исправлял ошибки практически во всех контрольных своего друга и соперника Карена Гренджиряна). — Ваш папа считает, что он умеет вычислять азимуты?! Я не уверен даже, что он знает наизусть таблицу умножения! — не зная, как еще унизить Карена (из-за которого — как только что пришло ему в голову — Север столько лет тратил себя на «случайные связи»), Снейпиков еще раз взглянул на ненавистный корявый почерк и эффектно разорвал листок прямо перед лицом у ошеломленной Герминэ.

Изо всех сил стараясь не заплакать, Герминэ уперла взгляд во вдруг ставшие ей отвратительными небоскребы Нью-Йорка и стиснула кулаки. «Совсем как Карен», — подумал Снейпиков раздраженно, растравляя свою рану. «Или как бабушка Ануш…» — подумал он уже менее раздраженно, посмотрев на нахмуренные густые брови Герминэ и ее трепещущие ноздри. Внезапно он вспомнил, как в такие же майские дни Карен и Наринэ объявили одноклассникам о том, что сразу после выпускного собираются пожениться; девчонки, обрадованные, кинулись поздравлять, а гордый Карен намекнул пацанам: «А то еще немного, и Наринка в свадебное платье не влезет…». И вот теперь перед Севером стоит эта маленькая узурпаторша, из-за которой он потерял любовь всей своей жизни… «Да еще и в такой короткой юбке», — заметил Снейпиков не к месту. А ведь Герминэ и в младенчестве была кокеткой — Северу вспомнилось, как первокурсником он приехал из Москвы на Новый Год, и глазастая малышка смеялась у него на руках, когда он ее подбрасывал… Потом все сидели за столом, Герминэ не желала слезать с Сережиных колен, а Сурен шутил: «Вот, Серега, какая невеста тебе растет!». Снейпиков с улыбкой вспомнил, как тут же, за столом, «невеста» его обдула; все хохотали, а чистоплотный Сережа побежал переодевать брюки…

Герминэ тем временем боролась со слезами. Ее Сережа, рыцарь без сияющих доспехов, которого она так долго ждала (почти пол-урока!), унизил ее перед всеми одноклассниками! Как он мог?! Теперь Давидик до самого окончания школы будет насмехаться над ее папой… А ведь кому как не Сереже знать, какой у Герминэ хороший папа! Она вдруг осознала, что всю жизнь ее родители заботились о Снейпикове: постоянно что-то покупали, красили, мыли, чистили, откладывали деньги, чтобы отправить их «Сереже в Москву» или заплатить очередной сиделке тети Эли; бегали на вокзал и передавали с проводниками продукты, пока Сережа учился в институте, и продолжали носить ему продукты и прибирать и ремонтировать квартиру, когда Снейпиков уже вернулся в Советск… Папа даже не взял очередной отпуск, чтобы расплатиться с долгами, в которые он и дядя Сурен влезли, устраивая сначала похороны тети Эли, а затем многочисленные поминки.

Герминэ подняла голову, чтобы слезы ненароком не выкатились из глаз, и наткнулась взглядом на улыбку Снейпикова. Это стало для Герминэ последней каплей: она истолковала улыбку по-своему — мало того, что ее Сережа из защитника вдруг превратился в подлого обидчика, так теперь он еще и ухмыляется!.. Чувствуя, что еще немного — и она не выдержит и расплачется, Герминэ выпалила дрожащим от слез голосом:

— Моему папе не нужны ваши дурацкие азимуты! У него есть моя мама и я, и мы его любим безо всяких азимутов! А вас никто не любит, и вы никому не нужны! Оставайтесь один со своим ядерным взрывом!

Должно быть, гневная тирада Герминэ поразила Снейпикова в самое сердце. Он захлопал ртом, судорожно глотая воздух, выронил клочки злосчастной самостоятельной на пол и бросился вон из класса.

За всё это время одноклассники Герминэ не шелохнулись и не издали ни звука (и Ромка наконец понял значение сакраментальной просьбы Минервы Ибрагимовны «сидеть так тихо, чтобы было слышно, как муха летает»). Восьмиклассники, пораженные бесстрашием Герминэ, отважившейся дать отпор самому Снейпикову, всё еще не могли прийти в себя.

Первым обрел дар речи Давид Малфоядзе.

— Молодец, армяшка! — одобрил он. — Так и надо этому профессору чокнутому. Мой папа говорит, Снейпиков всегда был недоделанный.

— Сам ты недоделанный! — неожиданно вскинулась Герминэ. Стукнув опешившего Давидика учебником по НВП, она схватила свою сумку и выбежала из класса.

Второй секретарь Райкома Владимир Фомич Реддькин сидел у себя в кабинете, отделанном полированными деревянными панелями, когда в дверь робко постучали. Владимир Фомич отложил папку с документами.

— Что скребешься, заходи уже, — приказал он сипло.

Дверь приоткрылась. В щель протиснулась нелепая женщина в розовом кримпленовом костюме и посеменила по красной ковровой дорожке с зеленой каймой к Т-образному массивному столу.

— Владимир Фомич, извините, что я вас отвлекаю, там сын Снейпикова пришел, — пропищала Долорес Амбарова прерывающимся голосом, при этом непрерывно одергивая и поправляя свой жакет.

— Да не верещи ты так, уши закладывает, — поморщился Реддькин. — Как докладываешь, что это за «сын Снейпикова»? У нас что, должность такая есть, «сын Снейпикова»? — он бросил взгляд на папку перед собой и хмыкнул мрачно: — Легок на помине, сынок… Ну, что глаза вытаращила, иди зови, раз сам пришел. И кофе нам организуй.

Долорес быстро-быстро закивала и поспешила обратно к двери, зачем-то расправляя на ходу ногой складки на ковровой дорожке.

— А-а-а, пришел, — Реддькин вышел из-за стола, радушно распахнув объятия навстречу Снейпикову. — Дай-ка, дай-ка на тебя посмотреть, амиго… Гляди, как вымахал! Уже отца, наверное, перегнал…

— Здравствуйте, дядя Володя, — кисло улыбнулся Север.

— Ну давай проходи, Сережа, садись вот тут, рядом со мной, — Владимир Фомич быстро закрыл папку, перевернул ее и отодвинул в сторону.

В кабинет, толкнув плечом дверь, бочком вошла Амбарова с подносом в руках; суетясь, она поставила перед Реддькиным графин и две рюмки, выложила с подноса тарелки, приговаривая:

— Вот языки отварные, сыр «Виола», салатик… Икорки красной или черной принести?

— Тащи обе, что спрашиваешь, — резко ответил Реддькин. — И меня ни с кем не соединяй, нет меня ни для кого.

— А если первый секретарь захочет с вами увидеться? — глупо спросила Долорес.

— «Захочет», — сощурился Владимир Фомич. — Он со мной увидится, когда я его вызову. Сколько лет учу тебя, а всё дура дурой. Ну всё, иди, не мельтеши тут. Надо будет — позову, — и добавил ехидно: — Долорес Ибаррури…

Амбарова подобострастно захихикала и на цыпочках, чтобы не портить шпильками ковер, просеменила в приемную.

— Ну, давай за встречу, — Реддькин подал Снейпикову рюмку. — Обижаюсь я на тебя, Сережа. Полгода как приехал, ни разу не навестил дядю Володю. А ведь я тебе не чужой, вот с таких вот тебя знаю, — Владимир Фомич показал рукой куда-то под стол. — Неинтересно тебе со стариками? Отец вот тоже жаловался, говорит, даже на День Победы ты ему не позвонил, не поздравил…

Снейпиков помрачнел еще больше.

— Я звонил несколько раз, — проговорил он глухо, — да ни разу на отца не попал… Всё бабы какие-то брали. Так что ему и без меня весело было.

Реддькин подлил себе еще.

— А ты не обижайся, не суди отца, — мягко сказал он, опрокинув рюмку. — Судить мы все можем. Ты сначала подумай, через что мы с твоим отцом прошли…

— Причем здесь это, дядя Володя, — возразил Север, неожиданно сорвавшись на фальцет.

— А при том, — Реддькин низко наклонился к Снейпикову, — что отец твой настоящий мужик, и много раз доказал это. И то, что я сейчас сижу перед тобой, — его заслуга, — он с шумом выдвинул ящик стола, достал оттуда пожелтевшую черно-белую фотокарточку. — Вот, гляди, сталинские соколы, — сказал он, протягивая ее Снейпикову. — Узнаёшь?

На фотографии на фоне березок стояли два молодых летчика в галифе и сдвинутых на затылок фуражках. Летчики держали в зубах папироски и молодцевато улыбались; крупный веселый шатен (про таких говорят: «косая сажень в плечах»), приобнимал худощавого брюнета с тонкими чертами лица, колким взглядом и какой-то «белогвардейской» выправкой.

— Ну, отца-то твоего каждый узнает: знаменитый летчик Снейпиков во всей красе, — Владимир Фомич провел ладонью по лицу. — А я после того самого вылета вот какой красавец стал… И то отца твоего благодарить должен, что жив остался. Ты вот бабами отца попрекаешь, выпивкой, а знаешь, что каждый вылет для летчика мог стать последним? Когда нас над территорией врага подбили, самолет загорелся, я ему кричу: «Толян, прыгай!», а он не прыгнул, дотянул до земли, смог посадить машину. Знаешь, почему? — Реддькин выпил еще одну рюмку и занюхал ломтиком огурца. — Конструкция у самолетов была такая — не позволяла второй парашют втиснуть для штурмана, поэтому если самолет подбили — всё, штурману кранты. А отец твой собой рискнул ради меня, не выпрыгнул, не захотел бросить своего штурмана в горящем самолете. И потом на горбе своем меня, обгорелого, с вражеской территории вынес. А на карточке это мы еще зеленые пацаны, красавцы-пилоты, от барышень отбою не было… Я-то с матерью твоей первый познакомился, а выбрала она его, — Владимир Фомич помолчал, задумчиво глядя сквозь графин. — Ну, рожа-то тут моя горелая не причем, Элеонору мне упрекнуть не в чем — сердцу не прикажешь… Любила она твоего отца, это верно… Да и как его не любить? — и стать, и характер веселый, заводной, и пел — курский соловей, девки сами штабелями ложились… А Эля всё грустила, задумчивая была, и ты в мать пошел — такой же смурной… — Реддькин ткнул Снейпикова в плечо.

Тот вдруг взвился:

— А чему ей радоваться было?! Тому, что он ни одной юбки не пропускал? А потом вообще… бросил… больную… — у Снейпикова задрожали губы.

— Да пойми ты, любил он ее, и тебя любил! — Владимир Фомич хлопнул рукой по столу. — И карточки всегда с собой носил, показывал — Эля-Кармен, красавица, и ты с девчонкой соседской, за косу ее держишься. Только не смог он жить с больным человеком. Вот подвиг на войне совершить — пожалуйста, а ежедневный подвиг — это не каждый сможет, тут сила душевная нужна. И не бросал ведь он, разве не помнишь? — как принц ты жил, для тебя только отец и старался, всё лишь бы тебя вырастить…

— Меня соседи вырастили, — поджал губы Снейпиков.

— Про армян твоих знаю, достойные люди, — согласился Реддькин. — Потому твой отец и спокоен был — знал, что не бросят, присмотрят и за тобой, и за Элей. Бабка еще у них была такая шебутная... Жива ли?

— Умерла, — тихо ответил Север.

Владимир Фомич опять потянулся к графину.

— Да, уходят лучшие люди, — вздохнул он. — Ну, помянем Арину Родионовну твою…

Снейпиков, который до сих пор не притронулся к своей рюмке, взял ее дрожащими руками и залпом выпил.

— Закусывай, — распорядился Реддькин. — Захмелеешь, а мне с тобой еще о серьезном поговорить надо. Мы-то с твоим отцом старой закваски, нас так просто с ног не собьешь… Сдуру с моста вниз головой кидаться не станем… Ну что молчишь, не было, что ли? Хорошо, я в городе тогда был, в санаторий в Ялту не успел укатить, замяли это дело, а то хрен бы ты прошел мандатную комиссию, гений, парадоксов друг…

— Не кидался я, — нервно возразил Снейпиков. — Просто купались с друзьями на маёвке.

— Ну ты мне-то не заливай, — Владимир Фомич подлил Снейпикову и себе. — Кто в мае с моста прыгает, когда воду всю на поля отвели? Одноклассников твоих опросили по горячим следам, когда тебя в реанимации откачивали, — из-за армяночки этой, на фото которая, ты кидался. Крепче за косу держать надо было, тогда бы не упустил! — Реддькин засмеялся. — Ты глазами-то на меня не стреляй, не злись, не злись, дядя Володя шутит, — Владимир Фомич взъерошил Снейпикову волосы. — Ух, как на мать-то похож, прямо Элеонору увидал… А голос у тебя отцовский, хоть в театр оперы и балета записывай. Ты на дядю Володю не сердись, а только это последнее дело для мужика — вены резать. Что вскинулся опять? Знаю про Москву, и про «почтовый ящик» твой всё знаю. А как же иначе? Думаешь, мы тут в Советске сидим, лаптем щи хлебаем? Есть еще кое-какие ниточки в этих руках… — Реддькин, прищурившись, сжал кулаки перед лицом у Снейпикова. — Если ты мужик, не ной, а борись до конца. Думаешь, у нас с твоим отцом всё гладко было? Когда мы из-за линии фронта вернулись, нашелся стукачёк один, СМЕРШевцев на нас навел, и светил нам штрафбат рядовыми, а это верная смерть. Сказать тебе, чем всё закончилось? Подорвались те СМЕРШевцы на мине… На немецкой, — выдохнул Владимир Фомич в лицо Снейпикову перегаром. — А у стукачка этого в воздухе мотор заглох. Видишь, как бывает в жизни… Главное — руки не опускать. А на детство свое тяжелое не жалуйся — я родителей своих вообще не помню, меня, беспризорника малолетнего, государство вырастило и воспитало.

(Здесь нужно заметить, что Реддькин, любивший помянуть свое беспризорное детство, на самом деле прекрасно помнил своих родителей. Маленький Вольдемар фон Редд уже бойко говорил по-французски и ходил гулять с гувернанткой на Невский, но случилась революция, и пьяные матросы закололи штыками его отца, потомственного морского офицера, и мать, бывшую фрейлину императрицы. Волика спрятала у себя кухарка. Когда в Петрограде свирепствовал голод, кухарка решила вместе с Воликом добираться в свою родную деревню под Курском, но по дороге заболела тифом и умерла на курском вокзале. Волик действительно несколько лет прожил с беспризорниками; как-то он обворовал следователя НКВД и был пойман в буквальном смысле за руку. НКВДэшница отчего-то не сдала его в детдом, а привела домой, отмыла, накормила и, как говорится, дала путевку в жизнь).

-…А вы теперь этому государству в морду плюете со своими дружками-хиппарями, — продолжал Владимир Фомич. — Распустились без твердой руки, думали, статьи такой не найдется, а мы нашли. С Черновым-то виделся уже? И правильно, нечего тебе с ним встречаться, да и небезопасно это — мало ли каким уркой он из отсидки вернулся… Может, зуб на тебя имеет за то, что ты их блат-хату сдал и всю их шоблу-ёблу, — (когда Реддькин сильно пьянел, из него начинало лезть его «беспризорное детство», но никогда — французский, который он все еще хорошо помнил).

— Я никого не сдавал! — оскорбился Снейпиков. — Я только просил вас, чтобы вы оградили Лилю от пагубного влияния Жени Потеряна и его дружков.

— Да ты хоть знаешь, за кого просить приходил? Что там в квартире творилось, когда милиция этих анашистов накрыла? Свальный грех! — Владимир Фомич, покачнувшись, сплюнул в плетеную корзину для мусора. — Правильно, что Лильку эту твою родительских прав лишили — какая она мать, вытворять такое при пацане. А у тебя что, было с ней что-нибудь? С чего это ты так о ней беспокоился? Тоже мне, Лиля Брик, муза поэта…

Снейпиков насупился:

— Лиля хороший человек и мой друг.

— Э-эх, а еще отца осуждаешь, — Реддькин с усмешкой хлопнул Севера по спине. — Баба другом не бывает. Прямиком по стопам отца ты, Сереженька, пошел, наслышан я о твоих московских подвигах. От одного твоего «друга» в юбке и наслышан, — Владимир Фомич достал из папки листок и, отодвинув салат, бросил листок на стол перед Снейпиковым. — Читай-читай, что побледнел? А представь, если бы «Комсомолка» и вправду это опубликовала? Ты бы не только себя, ты бы еще и меня, и отца своего под монастырь подвел. Твое счастье, что дядя Володя всегда держит руку на пульсе. Московские «гости» сюда еще только едут, а я уже знаю всю их подноготную, чем угостить, на чем подловить… А с «богемой» так тем более справиться нетрудно — сценарий один: ясно, что будет и пьянка, и дебош — вот компромат и готов. Ритка эта с хахалем своим ящиками «Столичную» жрала, да еще и аварию устроили — водитель до сих пор в реанимации. Он на них показания и дал. Что набычился, не благодаришь? — Реддькин любовно ткнул кулаком Снейпикову в лоб — тот покачнулся. — И где ты только таких баб находишь? Лет на десять она старше тебя? На пятнадцать? В документы не смотрел — и так всё по роже видно пропитой…

Владимир Фомич притянул к себе языки и сыр, сделал Снейпикову чудовищно огромный бутерброд, заставил его съесть, а потом сам с аппетитом подчистил все тарелки.

— Ну, теперь рассказывай, что тебе нужно от дяди Володи, — сказал он неожиданно трезво. — Не проведать же ты меня пришел. И не виляй — я мысли людей насквозь вижу, как рентген, ну а тебя уж тем более как облупленного знаю.

Снейпиков замялся, не зная, с чего начать.

— В Америку собрался, значит? Нильс Бор, — глаза Владимира Фомича вдруг налились кровью.

— Как вы узнали? — пролепетал Снейпиков.

— А ты меня за фраера держал? — Реддькин протянул руку и взял Севера за грудки. — Ты знаешь, что телефон у тебя на прослушке? Еще при отце поставили. Твое счастье, что тебе ума хватило в Америку с него не звонить. И про «передачки» эти с американским тряпьём мне известно. Ты что на себя нацепил? — Владимир Фомич брезгливо дернул футболку Снейпикова за небоскреб. — Да еще и в Райком додумался в таком виде прийти. Ты хоть знаешь, что здесь написано? А что, если это пропаганда вражеская? Что ты там мычишь? «Общество веселых людей»! Да если б не я, КГБ бы тебе такое веселье устроило, на жопе сидеть бы не смог!

Снейпиков вскочил.

— Сядь! — рявкнул Реддькин. — Вскакивать тут он мне будет! Жалко, что ты не мой сын, я бы из тебя быстро эту дурь вы…бал! — Владимир Фомич потер затылок. — Доведешь ты меня до инсульта… — он резко выдвинул ящик стола, выбил из алюминиевого пенальчика таблетку валидола и закинул под язык. — Сколько раз тебе говорил — приди сначала, посоветуйся со старшими, отец тебе не указ — так меня спроси. Отец твой на какой должности в Москве сидит? Соображаешь, что с ним будет, если сын его в Америку чухнет? Диссидент, блядь, нашелся, академик Сахаров… Свалится Анатолий Снейпиков — все за ним покатятся. И до Советска ниточка потянется… — Реддькин встал, подошел к тумбочке, взял серебристый трофейный портсигар со змейкой на крышке, хотел закурить, но передумал — хлопнул портсигаром по столу. — Что ж ты, Сережа, всё через жопу-то делаешь?! Вот и мозги вроде есть у тебя, на какие только Олимпиады от нашей республики ни ездил, а дурак дураком, — Владимир Фомич шагнул к Снейпикову, хотел было опять ткнуть его кулаком в лоб, но помедлил и вдруг порывисто прижал его голову к груди. — Люблю тебя, как сына, оттого и разгребаю за тобой дерьмо который год, как последний ассенизатор, — Реддькин смутился, выпустил голову Севера и, повернувшись в сторону двери, раздраженно крикнул: — Долорес, кофе принеси! Ты заснула там что ли, кошачья мать?!.. И продуктовый набор Сережке собери. Смотри, чтоб всё там было — салями, кофе растворимый, икра, коньяк не забудь, «Белый аист»…

Он сел за стол, притянул к себе папку, пошуршал документами и выудил бланк с шапкой «Академия наук СССР».

— Вот, — Владимир Фомич протянул бланк Снейпикову. — Поедешь на год от Академии наук, как аспирант, на стажировку. Чего нам с отцом стоило это устроить, лучше не спрашивай. Как говорится, не только души, но и задницы из-за тебя дьяволу пришлось продать. Отцу сегодня же позвони, поговори с ним хорошо, без этих твоих, — Реддькин выразительно покрутил рукой перед лицом Севера. — И лучше бы тебе жениться перед отъездом, так быстрее разрешение дадут. Но только сначала со мной посоветуйся, а то опять какую-нибудь лахудру подцепишь. Ну иди, собирайся в свою Америку. Перед отъездом в Москву еще зайди ко мне, отцу кое-что передам.

Снейпиков поднялся на ноги.

— Спасибо, дядя Володя, — пробормотал он.

Владимир Фомич тоже вышел из-за стола, подошел к Северу и крепко обнял его.

— И к матери на могилу сходи, — Реддькин задумчиво отвел от лица Снейпикова длинную черную прядь. — Ишь, патлы-то отрастил, ми корасон…

— До свидания, дядь Володь, — сказал Снейпиков, оглянувшись у дверей.

— Иди-иди, — проворчал Владимир Фомич, усаживаясь обратно за стол. — Но пасаран! — и поднял сжатый кулак.

Мама зашла в комнату Герминэ с тарелкой свежей выпечки. Герминэ лежала на кровати, уткнувшись в книгу.

— Что ж ты не кушаешь ничего, доча? Вот хоть пахлавы поешь, — мама с блюдом в руках присела на кровать. — Компоту принести тебе? Сейчас остудится немножко, и принесу. Хороший компот получился, красивый… Только на постель не пролей, а то вишня не отстирается, придется кипятить… Забыла тебе сказать — вчера, когда ты в школе была, дядя Сурен звонил, спрашивал, нужно доставать тебе путевку в «Бригантину»? Он Каренчику и Гургенчику уже взял путевки, а если ты поедешь, он и Арменчику возьмет, а то боится шестилетнего без присмотра отпускать. Что, доча? Не хочешь? А ты же каждый год просилась, скучно тебе было во дворе одной, когда все дети разъедутся… Ну и ладно, хорошо, а то я бы волновалась, вдруг еще простудишься там. Речка-то горная холодная, и палаты все открытые, а девчачьи — вообще прямо у воды. Помню, мальчишки хулиганили, пока вожатые не видят, забегали к нам и прямо с перил веранды в бассейн прыгали, брызги аж до кроватей долетали. А ночью-то там как холодно, даже байковым одеялом иногда приходилось укрываться. Правильно, что не поедешь. Девочкам нельзя простужаться: вот я теперь как мучаюсь, говорят, в Москву надо ехать лечиться, а это так дорого, одни билеты сколько стоят… И как я поеду, дом не на кого оставить… Правда, я не в лагере простудилась, а на хлопке. Раньше старшеклассников, даже городских, почти на всю осень отправляли в колхоз, а в ноябре в бараках уже холодно, ветер дует, пол земляной, да на раскладушечках, и помыться негде. Мы еще с подружкой придумали: на поле не хотелось идти, решили заболеть, чтобы в бараке можно было остаться. Залезли в канал по пояс и сидели там полчаса, а вода-то в ноябре ледяная… Подружка простудилась, а я — нет, зато теперь вот за глупость свою расплачиваюсь, потом уже всякие болезни пошли. Хорошо еще, тебя успела родить, — мама, навалившись на Герминэ полной грудью, поцеловала ее в макушку. — Яблоня-то как выросла, выше окна твоего скоро будет, — мама вгляделась в листву. — А это кто там на ветке сидит, Гришка, что ли, Голиков? Надо согнать его, а то не дай Бог ветка не выдержит толстого такого, а потом тетя Клава опять свое заладит — спилите да спилите… А зачем ее пилить, это же Сережкина яблоня, ее дядя Толя на рождение сына посадил. А Люци, Давидкин отец, твоего папу с дядей Суреном все время гонял от нее, когда они были маленькими, говорил, это дедушка Абраксас посадил. А я точно помню, бабушка Ануш рассказывала, как дядя Толя на военной машине из питомника сортовой саженец привез, и сирень еще вон ту, что с другой стороны у нас растет, а дедушка Абраксас только помогал ему сажать, — мама встала и, выглянув на балкон, крикнула: — Гришка, ты чего туда залез? Нет там уже никаких яблок, сами всё еще зелеными ободрали! Слезай, поднимись к нам, я тебе компота вишневого налью, — мама зашла, оставив открытой балконную дверь. — Что-то Сережа всё курит и курит, — вздохнула она. — Может, на работе что случилось…

Герминэ напряженно смотрела в книгу, забывая переворачивать страницы.

— Пойти, что ли, спросить у него… — мама снова вздохнула. — Не расскажет же ничего, всегда молча терпит, лишь бы никого не расстраивать. Он и в детстве такой был…

Герминэ нахмурилась, уже в который раз читая одну и ту же строчку.

Вдруг откуда-то снизу донеслись гитарные аккорды, и приятный голос запел что-то проникновенно-печальное.

— Сережа поет, — мама, направившаяся было в кухню, остановилась. — Послушай, Герминэша, это на английском. Ты же английский учишь в школе, понимаешь, наверное? А мне иностранный язык как-то не давался, если что-то надо было выучить, Сережа мне русскими буквами писал. У нас в десятом классе учительница новая пришла молоденькая, практикантка, все ребята ее любили, потому что она не по учебнику занималась, а все время что-нибудь интересное придумывала. А эту песню они с Сережей с русского языка на английский сами перевели, а Сережа потом музыку придумал. Хорошие стихи, он любил их… Только сейчас не помню, чьи, поэтесса какая-то известная, может, Ахматова… Или Цветаева… Или Белла Ахмадуллина… Сережка мне их всё читал. Он эту песню даже потом на пленку записал и из Москвы нам с папой на свадьбу прислал.

Герминэ украдкой слушала песню, стараясь не показать маме (а может, даже и самой себе) своего интереса. Сентиментальная песня казалась Герминэ невыразимо прекрасной, а голос, в котором слышалась какая-то затаенная боль, проникал в самое сердце и что-то бередил в душе. Но мама всё тарахтела и тарахтела про школьные годы чудесные и, к досаде Герминэ, заглушала нежные подвывания Снейпикова. Однако, услышав про пленку с записью, Герминэ навострила уши.

— А где эта пленка? — спросила она как можно более равнодушно.

— Какая пленка? — рассеянно переспросила мама, закрыв балконную дверь и поправляя складки тюля на окне. Романтического певца стало совсем не слышно.

Призвав на помощь всё свое самообладание, Герминэ пояснила, стараясь не подать виду, что расстроилась:

— Ну, магнитофонная пленка, с песней.

— Да я не помню, доча, — мама крикнула в сторону зала: — Карен! Ты не знаешь, где бобина с Сережкиной песней? Карен, я тебя спрашиваю, сделай телевизор потише!

На короткое время комментатор Озеров затих, и из зала донесся голос папы:

— Не мешай, Наринка, наши играют!.. Ты же сама сказала взять ненужную пленку на филенки, когда ремонт делали. Армянских песен на Герминэшкину комнату не хватило, вот я и отдал Сережкину запись Сурену — ты же сама видела, как Сурен клеил. Что теперь ко мне с претензиями? — и, чтобы избежать возможных обвинений, папа на всякий случай сделал телевизор еще громче.

Герминэ задрала голову, посмотрев на филенку — и как раз вовремя, потому что незваные слезы предательски навернулись на глаза. (Много лет спустя, в лихие девяностые, эту песню, попавшую к ней какими-то неведомыми путями, перепоет уже на русском языке известная певица с плаксивым голосом; а сейчас проникновенная песня по периметру окаймляла комнатку в старом заводском доме, который простоит еще всю Перестройку, а в девяностые будет приватизирован за сущие копейки предприимчивым «новым русским» Люци Вахтанговичем и сдан в аренду под офисы).

Напрасно Карен думал, что Николай Озеров сумеет перекричать рассерженную Наринэ. Налив Грише Голикову компоту в трехлитровый баллон с капроновой крышкой и выпроводив его, она зашла в зал и устроила Карену взбучку — так, что тот сразу вспомнил детство золотое, когда Наринка как фурия кидалась на защиту маленького Сереженьки. Отчитав папу, Наринэ не успокоилась и, порывшись в секретере, вытащила оттуда большой серый конверт с красивыми марками.

— Вот, доча, — сказала мама, вернувшись в комнату Герминэ, — посмотри, что я нашла. Это Сережа нам из Москвы прислал. Представляешь, когда-то Сережины стихи даже в журнале «Юность» напечатали.

Папа с елейной улыбкой заглянул в комнату.

— Что мои девочки тут делают? Папе тоже покажите, — он подсел на кровать, боязливо приобнял Наринэ и начал щекотать Герминэ за пятку.

Наринэ шутливо шлепнула его журналом по пузу.

— Иди уже, футбол свой смотри, не подхалимничай, — проворчала она беззлобно. — Потом в гараж пойдем за банками, а то мне не хватит на вишню.

Воспользовавшись тем, что родители оставили ее в покое, Герминэ, затаив дыхание, взяла журнал; на картинке, нарисованной в стиле Пикассо, волосы у круглолицей девушки переходили в ветви с листьями, что сразу поразило воображение Герминэ. (Вообще-то, Герминэ читала всё, что попадется, но папа предпочитал выписывать «Технику молодежи» и «Вокруг света», а мама собирала выкройки из «Работницы» и «Крестьянки».) Пролистав журнал, Герминэ, наконец, со второй попытки обнаружила в рубрике «Проба пера» то, что искала.

Рядом с плохо пропечатанной, распадающейся на специфические точечки, но всё равно (Герминэ не могла это не признать) прелестной фотографией молодого Сережи Снейпикова помещался заголовок: «Север Снейпиков — и физик, и лирик». Автором фото значился некий П. Пышкин-Перов, а в небольшом тексте, написанном Маргаритой Скитер, рассказывалось о тонкой натуре «молодого перспективного физика-поэта», который не только расщепляет мирный атом, но между делом еще и пишет «гениальные стихи». В заключение автор текста выражала надежду, что их сотрудничество перерастет в долгую дружбу.

До сего времени Герминэ не очень любила стихи и, честно говоря, никогда не стала бы их читать, если бы… «Если бы мама не попросила посмотреть», — оправдалась Герминэ сама перед собой. Она быстро пробежала глазами две страницы. Первое стихотворение было совсем скучным: что-то про синхрофазотрон и мирный атом. Второе понравилось ей куда больше: в нем говорилось о неизведанных мирах, космолетах, несущих отважных ученых-исследователей к далеким планетам (и к пыльным дорожкам этих далеких планет), но больше всего Герминэ понравилась та часть стихотворения, где автор уверял, что в звездолете лететь куда веселее, если знаешь, что далеко-далеко внизу в тихом южном городке кто-то, заплетая косу, смотрит на звезды и не может уснуть.

Проникнувшись романтикой космоса, неожиданно оказавшейся такой понятной и близкой ей (ведь не она ли на День Космонавтики нарисовала такую романтичную картинку, которая даже удостоилась чести висеть в школьном музее космонавтики рядом с портретом космонавта-героя Юрия Хогвартова!), за третье стихотворение Герминэ взялась не спеша, собравшись смаковать его. Но, к разочарованию Герминэ, оно оказалось еще скучнее первого: в нем воспевались дым костра, таежные комары, плечо друга и крепкая мужская дружба, а также залежи подземных ископаемых, которые до поры прячутся где-то там глубоко, но это совсем ненадолго, потому что мужская дружба может творить настоящие чудеса. Герминэ сразу вспомнила фотографию, которая могла бы послужить идеальной иллюстрацией к этому до ужаса неромантичному, с ее точки зрения, стиху.

Когда-то давно, еще в первом классе, Герминэ вернулась со школы и обнаружила родителей и дядю Сурена, сидящих за столом и читающих вслух какое-то письмо. Взрослые смеялись, передавали друг другу черно-белые фотографии и совсем не слушали маленькую Герминэ, которой так хотелось рассказать им про мальчика в очках, которого учительница посадила рядом с ней, про Давидку Малфоядзе, который весь день дергал ее за красивые белые бантики с бархатными горошками, и про рассказ, который она прочитала в конце букваря. Рассказ назывался «Красные ботинки» и произвел на Герминэ глубокое впечатление, потому что в нем добрый негритянский папа (совсем как ее папа Карен!) хотел купить своей негритянской дочке (читай: Герминэ) красные ботинки, но его обидел продавец-расист (и наверняка куклуксклановец, но Герминэ тогда еще не знала таких слов). Одним словом, в жизни Герминэ произошло столько важного и интересного, а взрослые, вместо того, чтобы удивляться и восхищаться, сунули ей под нос фотографию каких-то неопрятных бородатых дядек в свитерах и штормовках. Самый противный тощий и носатый дядька стоял на переднем плане; он смеялся во весь рот, скаля большие зубы, и протягивал в объектив здоровенный мухомор. Фотография ей сразу не понравилась. Мало того, что дядьки были какие-то противные (вроде тех, что приносят в винно-водочный отдел в гастрономе сдавать бутылки в авоськах), так еще и в компании с мухомором, который, как помнила Герминэ еще с детского сада, «хоть и красив на вид, не ешь его — он ядовит».

Только теперь до Герминэ дошло, что самый страшный дядька — это и есть ее Сережа… то есть, ее бывший Сережа — быстро поправилась Герминэ. А сейчас он — никакой не Сережа, а Север Анатольевич, противный прокуренный военрук!!! И хорошо, что папа пустил его дурацкую песню на филенки! Так ему и надо! И пусть он не поет под ее окном, она все равно не откроет балконную дверь! Сам виноват, нечего теперь жалостливым голосом распевать, Герминэ всё равно никогда его не простит! Даже в следующем учебном году не простит!

Герминэ полежала, разглядывая потолок и филенки, полистала журнал, убедилась, что больше ничего интересного (интересного для Герминэ) в нем нет, снова перечитала стихотворение про девушку и звездолет… Прищурившись, поразглядывала фотографию юного Сережи в журнале (разумеется, только чтобы проверить, пропадают ли точечки, если прищуриться). Потом выключила свет, помаялась немножко в постели и все-таки открыла балконную дверь. (И вовсе даже не для того, чтобы слушать песню или нюхать запах Сережиных сигарет, — просто все знают, что полезно спать на свежем воздухе! Вот и доктор Белянчикова в передаче «Здоровье» каждое воскресенье говорит, что нужно на ночь открывать форточку. А если целую дверь открыть, так, наверное, еще полезнее будет!)

Герминэ высунулась из своей комнаты в коридор, крикнула родителям «спокойной ночи», забралась в постель и сладко потянулась. Внизу бренчала гитара; одна и та же песня повторялась снова и снова, убаюкивая Герминэ…

Герминэ проснулась от криков тети Клавы за окном. Некоторое время она сонно слушала, как тетя Клава сгоняет внука Гришку с яблони: «Медом там, что ли, намазано?! Что вы с утра до ночи по этой яблоне лазите?! Вчера всю ночь яблоню трясли… Если б не радикулит, я бы из этого трясуна сама всю душу вытрясла! Жалко, к окну подойти не могла…». Герминэ потянулась, щурясь от яркого солнца, а потом нехотя встала и, на ходу надевая через голову сарафан, пошлепала в туалет.

Вернувшись в комнату, она хотела было еще немного поваляться в постели, но вдруг заметила, что ее заводная кошка каким-то чудесным образом переместилась с полки на письменный стол. Герминэ, удивленная, подошла к столу: под кошкой лежал сложенный вчетверо листок бумаги. Отодвинув игрушку, Герминэ развернула альбомный лист — это оказался ее романтичный рисунок про ядерный взрыв, отобранный у нее психованным военруком еще седьмого марта.

Как он сюда попал? Герминэ озадаченно повертела листок в руках. На обороте листок сплошь покрывали неровные строчки, написанные красной шариковой ручкой. К концу буквы становились всё мельче, и даже переходили на оборот листа, покрывая собой переливающийся всеми цветами радуги романтичный ядерный взрыв. Испытывая необъяснимое чувство тревоги, Герминэ начала читать загадочное послание, насквозь пропахшее запахом знакомых сигарет.

«Когда ты будешь читать это письмо, меня уже не будет», — гласила первая строчка крупными нервными буквами. У Герминэ подкосились ноги; она присела на стул и с колотящимся сердцем продолжила читать. «Я решился. Ты будешь удивлена, но я даже благодарен тебе за то, что ты подтолкнула меня к этому решению, когда кричала мне такие жестокие слова. Зачем я пишу тебе? Тебе ведь всё равно, что со мной станет. Ты вырастешь и забудешь меня, красивая жестокая девочка. А может быть, ты никогда и не думала обо мне. Тогда скажи, зачем были эти взгляды? Просто чтобы посмеяться надо мной? Дать мне надежду, а потом оттолкнуть? Ты так похожа на свою маму, и я думал, что у тебя такая же прекрасная душа, а ты просто маленькая кокетка! Тебе нравится играть сердцами! Да-да, не думай, что я ничего не замечал! Как ты вела себя на Новый Год? И это в восьмом классе! Сама кинулась в объятия взрослого мужчины! А ты хотя бы знаешь, какой он извращенец? А, впрочем, о чем я — конечно, знаешь, ведь это ты подложила мне в журнал те омерзительные розовые листочки! Как ты могла подумать, что мне может понравиться такое?! Ты слишком рано стала интересоваться этой стороной взрослой жизни! Я помню, как ты смотрела на меня, когда сама пришла ко мне домой! А ведь ты совсем ребенок по сравнению со мной, и то, что ты оделась, как взрослая, еще не делает тебя взрослой женщиной! А на первое апреля — что это было? Неужели первоапрельская шутка? Зачем ты осталась со мной наедине в классе? Чтобы вскружить мне голову и поставить еще одну галочку в списке своих поклонников? Ты знаешь, сначала я тебя ревновал, запирал у себя в классе этого мальчишку, твоего верного рыцаря, но потом понял, что он для тебя всего лишь пешка, а ты, как жестокая шахматная королева, намечаешь себе новые и новые жертвы! Когда я увидел, как ты смотришь на этого фанфарона Лохина, мне стоило большого труда не проткнуть его рапирой! А ты смотрела и улыбалась, тебе было забавно, что взрослый мужчина потерял голову из-за смазливой девчонки в обтягивающих шортиках! Ты можешь решить, что я пьян и поэтому пишу тебе так откровенно — да, я пьян, но я не алкоголик! Я не пил уже полгода, даже когда очень хотелось, но что такое моя сила воли рядом с твоим женским коварством, которое у тебя в крови? Я никогда не обвинял твою маму, но она поступила со мной точно так же, как сейчас поступаешь ты. Я читал ей свои любимые стихи и посвящал ей песни, а оказалось, что меня никто не любит и я никому не нужен! Сколько раз я дрался за нее, я не боялся ничего и никого! Если бы ты меня хоть немного любила, я бы не побоялся еще раз вступить в бой с твоим отцом, пусть даже он опять разобьет мне всё лицо! Да, я урод, я знаю сам, носатый урод, я всегда таким был, но почему никто из вас не хочет за внешностью увидеть душу? А ты такая красивая, Герминэшка, девочка моя, почему ты такая красивая? Завтра я уйду навсегда, и ты больше никогда меня не увидишь, но я так за тебя боюсь, ты играешь с огнем — конечно, я понимаю, в твоем возрасте всё только начинается, тебе интересно испытывать силу своего женского очарования, но обещай мне, моя маленькая кокетка, не носить таких коротких юбочек… Фантастически коротких, безобразно прелестных коротких юбочек, черт возьми! И умоляю тебя, не спи с распахнутым балконом! Конечно же, я только оставлю тебе мое нелепое письмо… Может быть, еще не удержусь и полюбуюсь на тебя, спящую, перед тем, как уйти навсегда… Но твои мальчишки… Девочка моя, ты беспечно кружишь им головы и не знаешь, что творится с ними в таком возрасте. И не обвиняй меня в пошлости, я сам был таким, я знаю, о чем я говорю! Надо бы сказать твоим родителям, чтобы спилили мою яблоню, но я уже не успею, я ничего не успею, я никогда ничего не успевал, для твоей мамы я был слишком молод, а для тебя я уже старик, «лажовый», как ты любишь говорить. Да, я подслушивал, признаюсь, мне так хотелось побыть с тобой рядом, услышать, о чем ты разговариваешь, узнать, что тебе интересно, какие книги ты читаешь, любишь ли ты стихи… наверное, любишь… и ты рисуешь такие романтичные картинки. Прекрасных блондинов… Что со мной? Я уже ревную даже к картинкам! Ты, наверное, сейчас смеешься надо мной. Смейся, мне уже всё равно. Бутылка коньяка пуста, а мне нисколько не легче. Но ты не чувствуешь мою боль, не знаешь, не хочешь знать, как мне было плохо одному. А ты никогда не хотела со мной даже заговорить! Только сухое «Здравствуйте, Север Анатольевич». Всем своим видом ты показывала, что я для тебя никто, пустое место, а я рвал свое сердце, пел тебе под окном, а ты ни разу даже не вышла на балкон, ни разу не зашла, когда мне было так плохо. Мне все соболезновали, даже те, кого я не считал своими друзьями, а я ждал тебя. Наивный, я думал, что ты зайдешь хотя бы под предлогом помочь своей маме… Хуже всего каникулы и выходные, когда ты рядом, но тебя нет. Я слышу твои шаги, слышу, как ты открываешь окно, слышу, какую музыку ты слушаешь… Я почти возненавидел Криса Нормана, и я заметил, что тебя тянет к блондинам… Да, я знаю, что я намного старше, некрасив и совсем не интересен тебе, но Герминэшечка, красавица моя, армяночка моя, если ты хоть немножко… нет, я не пишу «любишь», хотя бы только жалеешь меня, просто выйди на балкон, когда я буду уезжать навсегда. Я хочу запомнить твой облик, запечатлеть его в своей исковерканной душе… Я обещаю самому себе никогда больше так не влюбляться, не надеяться — я уже давно понял, что никогда не буду счастлив.

Герминэ, ты помнишь, как я носил тебе гиацинты, а ты убегала от меня и пряталась? Ты не хотела принять мой подарок. Еще тогда я должен был понять, что я тебе не нужен, старый, некрасивый, испорченный… А я бы хотел растить тебя, как те гиацинты, мой волшебный цветок из маленькой луковички. Я бы спрятал тебя ото всех, я бы с ума сходил от ревности… Наверное, это хорошо, что я уезжаю. Но если я не удержусь и все-таки поцелую тебя спящую, пожалуйста, прости меня и не думай обо мне плохо, моя хорошая жестокая девочка».

Герминэ ошеломленно смотрела на ядерный взрыв. Радость, охватившая ее, когда она поняла, что Сережа вовсе не собирается кончать с собой, по мере чтения сменилась недоумением и даже возмущением этими необоснованными упреками, обвинениями и непонятными намеками, которые так неожиданно обрушил на нее Снейпиков. Но Герминэ не успела еще рассердиться как следует, когда вдруг до нее дошло, что ее Сережа (судя по этому сумбурному письму, действительно ее!) уезжает насовсем, и она больше никогда его не увидит. Что он там писал про балкон?.. Герминэ опрометью бросилась туда.

Во двор въехало такси; из него вышли мама, папа и дядя Сурен.

— Ну что, посадили Сережку на самолет? — крикнула из окна тетя Клава. — Давно пора было ему ехать, а то что он здесь маялся: ни работы нормальной, ни семьи. А там, глядишь, и счастье свое найдет. Может, и обженится наконец…

Герминэ на ватных ногах вернулась в комнату, упала на кровать и, пряча листок в свой подушечный тайник, разрыдалась.