Отпусти меня (джен)

Ослепительное солнце неистово било в открытое окно, нагревая чёрную металлическую доску, на которой немо застыли меловые столбцы уравнений. За окном, в кустах, гомонили воробьи, в класс влетал свежий, но по-весеннему будоражащий ветерок, и в моей тетрадке по алгебре была лишь полная и абсолютная Белизна.

― Пол-урока прошло, ― предупредила Людмила Константиновна. Я оглянулся назад: все склоняли головы над тетрадями.

― Ты решать будешь? ― толкнула меня АРК, не переставая строчить сама. Я тупо уставился на первое задание, не понимая, что с ним нужно делать.

В последний месяц самое часто слышимое в школе слово было «ЕГЭ», а бабушка, не умея выговаривать, но правильно поняв смысл, называла экзамен Ягой. Общая беда сплотила класс, народ стеной стоял против запятых в сложноподчинённых предложениях и интегральных уравнений, зато и уставал как! Милослава пришла, накрасив только один глаз (потом уверяла, что это новая готическая мода), Ксюша спала на физике; злой как чёрт и небритый, Художник учил правила написания -н/-нн в суффиксах прилагательных и причастий, а АРК забыла, как ерошить ему волосы и радоваться потом его возмущению: золотая медаль маячила у неё перед носом, но не давалась в руки, и рвались бессонными ночами не стихи, а сочинения, в которых была показана позиция автора, но не выражено собственное мнение, было начало, но не было выводов.

О, помню, ужас! ― прим. АРК.

И я помню… ― прим. Художника.

Я же вступил на странно спокойный путь, когда обнаружил, что меньше всего меня волнуют экзамены. От этой странности стало ещё непонятнее, как жить дальше: если не экзамены, то что же вместо них? Впрочем, забот и без того хватало.

…Нельзя сказать, что мы перешли на осадное положение и теперь вздрагивали от каждого шороха, просто я чаще ощущал невидимое присутствие Валерия, чаще раздавался в глубинах сознания его старающийся казаться спокойным голос. Конечно, мы понимали, что нет спасенья от этой силы, но тем не менее, он приходил теперь каждый вечер, заглядывал хотя бы на минуту: прошептать что-то надо мной, обойти комнату кругом против часовой стрелки, а потом горько усмехнуться. Не знаю, прочёл ли он тогда мою мысль… Подозреваю, что да.

Радовало хотя бы то, что и никто не замечал моей отстранённости, а если и замечали, то не понимали, что она означает: АРК списывала на обречённость перед математикой, мама упрекала меня в лени, а Валерий иногда сам с укором давал мне учебник в руки.

Но маме я только раз едва не попался на ничегонеделании: когда она неожиданно решила поговорить со мной по душам.

― Ты подумал, куда будешь поступать?

Я спешно залистнул чистую страницу тетради по алгебре, чтобы не попасться:

― В Литературный.

Мама всплеснула руками:

― Опять он со своим Литературным! Я тебя спрашиваю, что ты есть будешь?

― Мам, я уже всё приготовил и проверил, надо съездить в институт и отвезти работу на творческий конкурс, это первый этап, второй ― экзамены летом, ― спокойно объяснил я.

― Да ты что, не понимаешь, что это не профессия? За твою писанину тебе никто никогда не заплатит!

Я стыдливо опустил глаза. Передо мной стояла серьёзная дилемма. Или я продолжаю писать и подыхаю с голода, или становлюсь нормальным и у меня появляются деньги. Много денег. После того, как мама ушла, про себя назвав меня непрошибаемым идиотом, я вытащил из пенала двухрублёвую монету, выпущенную ко дню инаугурации нового президента. Вместо орла на ней красовался гордый профиль главы страны, а по ободку шла надпись. Деньги. Я бросил монету обратно и забыл о ней.

…На станцию мы пришли в восемь часов. Вдыхая свежий воздух и поправляя на шее старенький бордовый шарф, я стоял рядом с мамой и, то и дело оглядываясь, проверял, не подкрадываются ли сзади воры: в рюкзаке лежала папка с отпечатанными на принтере листами ― то, что я решил отдать на суд.

На востоке стеной стоял алый туман: восходило солнце. На западе, откуда должна была появиться электричка, туман был молочно-белым, ровной однотонной лентой поднимался над рекой, скрывая горизонт. Дул свежий ветер, ероша перья сидящего на фонарном столбе ворона.

― Электричка идёт! ― дёрнула меня мама.

В вагоне было светло, но зябко. Мы сели друг напротив друга, у окна, и я принялся смотреть на проплывающие мимо расписанные граффити гаражи. Потом потянулись кусты и невзрачные домики, где-то в огороде среди оттаивавших грядок развевался флаг России, где-то под насыпью лежал распухающий труп сбитой экспрессом Рига ― Москва собаки. Потом опять начался лесок.

Дверь тамбура хлопнула, я поднял глаза. И обомлел.

(Не показывай, что узнал меня!)

Походкой зайца, уходящего от проверяющих электричку контролёров, Валерий прошествовал мимо. Несмотря на предупреждение, я вывернул шею, чтобы посмотреть ему вслед: надеть солнцезащитные очки в начале апреля мог только человек, который очень не хотел, чтобы его узнали.

(Здорово)) ― прим. Художника).

Вскоре вслед за Валерием показались контролёры. Они неспешно проверили билеты у меня, мамы, старушки с котомкой, небритого мужика, студента пятого курса, дьякона церкви в Опалихе и женщины с маленькой девочкой. Полдороги уже было позади, я изнывал от нетерпения, прислушиваясь к себе, пытаясь понять, что он ещё задумал. Валерий чинно вошёл на одной из станций, поискал взглядом свободное место и сел рядом со мной. Я посмотрел на маму. Её глаза были закрыты.

Ты что, с ума сошёл?!

(Кей, спокойно, что ты? Не надо так волноваться. Меня никто не узнает.)

Зачем ты это?

(Просто. На всякий случай.)

Слушай, я не хочу, чтобы ты так боялся за меня, что…

(Но подумай, он же не станет привлекать внимание людей? Так что я здесь, просто для подстраховки, ты же волнуешься, вот…)

Вчера на биологии Анька выдернула из тетради листок и весь урок колдовала над ним, закрывшись от меня. Со звонком резко выпрямилась, откинула с лица распущенные волосы:

― Читай! ― и улыбнулась, пряча что-то за своей улыбкой.

«Воин и менестрель»

Да, это ты мне тогда стих заказал, Толю и Олега перенести на ситуацию Башни, там, в конце, ну, почти на ситуацию… ― прим. АРК.

Ань, учись на гитаре играть! ― прим. автора. Интересно, что из этого выйдет?)) ― прим. Валерия.

Четки дней и лет перебирает Судьба.

Решетка между мною и миром. Года

Пролетают, как миг.

Не услышат мой крик

Никогда.

Помню, как встречал поутру рассвет.

Дома ждал меня негасимый свет.

А теперь — пустота.

Время стерло с листа

Мой след...

Слышу, как шаги по ступеням стучат.

Тише! В темноту устремляю свой взгляд —

Там застыл силуэт...

По глазам резкий свет

Фонаря.

"Пленник, я пришел тебя освободить.

Тенью ты был здесь, но теперь будешь жить.

Снова будешь мечтать,

Петь, на лютне играть

И любить..."

"Воин, не пойду я с тобой на свет.

Стоит ли молиться тому, чего больше нет?..

Я любить не умел

И последний допел

Куплет..."

Четки дней и лет перебирает Судьба.

Решетка между мною и миром. Года

Пролетают, как миг.

Не услышат мой крик

Никогда.

Теперь, сидя в душном вагоне метро и всё сильнее ощущая в груди сосущую пустоту, я цеплялся за это стихотворение так же, как цеплялся когда-то за руки Валерия. Только вот не помнил, когда.

За дверью с надписью «Приёмная комиссия. Председатель Л.А. Пшённикова» обнаружилась остроносая тётенька в очках, едва заметная за ворохом бумаг на столе.

― Проходите, молодой человек, ― пригласила она меня. ― Вы абитуриент? ― и, не дожидаясь ответа, остановила взгляд на зашедшей вслед за мной маме: ― Это ваша родственница?

― Я… Да… ― растерялась мама.

― Подождите, пожалуйста, за дверью. И дверь прикройте. А вы присаживайтесь.

Мама вышла, а я осторожно присел на стул у заваленного стола, вертя в руках папку, с которой вдруг так не захотелось расставаться.

― Ваше имя? ― спросила тётенька, вытянула из груды бумажек одну, подняла очки на лоб и стала водить по ней кончиком носа.

Я назвался.

― На какое отделение поступаете?

― Прозы, ―скромно признался я.

― Давайте сюда. Без папки.

Я рванул завязки, боясь, как бы на меня не рассердились за копание. По счастью, за Эверестом бумажек придушенно звякнул телефон, тётенька схватила трубку и стала отвечать коротко и чётко:

― Да? Нет. Да. Да. Анашов. Я. Два совещания. Сегодня. Оба в пять. Банкет. Будет. Да.

К тому моменту, как трубка грохнулась обратно на рычаги, в моих нервных руках была отдельно папка и отдельно ― листы в файле. Пока тётенька их просматривала, я потихоньку оглядывался по сторонам: забранное решёткой окно, стол, компьютер, шкаф, доверху набитый белыми папками, дверь, у двери прибита табличка: «В комнате работает скрытая видеокамера!» ― интересно, в этом ли шкафу хранятся бриллианты и рубины абитуриентских душ…

― Здесь сорок пять листов!

Я похолодел. На творческий конкурс полагалось сдавать тридцать листов текста.

― Сорок пять, это и так видно. Я сколько здесь работаю?

Этого я не знал, зато судорожно соображал, что же я положил лишнего. Точно, космический рассказ, сам не знаю, зачем я решил его взять, наверное, смутно надеясь, что его прочтут тоже. Я подобрал шмякнутые об стол листочки и вытащил Аутармак. Тётенька уничижительно посмотрела на меня и снова уткнулась носом в мои листочки.

― Тридцать два. Принимаю.

Она достала откуда-то белую папку, положила их туда, взяла красный фломастер.

― Имя. Фамилия. Отчество. Год рождения. Телефон.

Я покорно продиктовал.

― Теперь заполните бланк заявления.

Я склонился над бумажкой; заполнив почти всю, поднял голову:

― Простите, какое сегодня число?

― Шестое, ― если я и имел какой-то вес в её глазах до этого, то сейчас он сравнялся с нулём. ― Стыдно не знать таких вещей, молодой человек!

Устыдившись, я поставил свою корявую подпись. Заявление попало в мою папку, тётенька завязала её, обернулась, и только тут я заметил, что на полу за её спиной возвышается груда таких же папок. Моя полетела на самый верх.

― Если ваша работа пройдёт творческий конкурс, вам позвонят. Если не позвонят, позвоните сами. В мае привезёте документы: справку о здоровье, копию паспорта, фотографии чёрно-белые 3 на 4 восемь штук, аттестат или его нотариально заверенную…

― Простите, ― вежливо перебил я. ―Но в мае у меня ещё не будет аттестата.

Тётенька ошарашенно посмотрела на меня сначала через очки, потом поверх них. На секунду мне показалось, что сейчас она перегнётся через стол и уткнётся в меня как в бумажку.

― Как ― не будет? Молодой человек, мы девятиклассников не принимаем! Из-за вас я испортила папку! ― её рука потянулась обратно за моей папкой. ― Я вам это всё сейчас возвращаю, и мы больше не видимся!

― Простите! Извините! ― попытался оправдаться я. ― Вы не так поняли!

― Молодой человек, вы в каком классе?!

― В одиннадцатом, ― признался я.

― Так что же вы мне голову морочите? У нас тут нормальный институт, понимаете, нормальный, а вы в загадки играете! Всё, вы свободны, молодой человек!

― Простите пожалуйста, ― набрался я смелости, встав со стула, ― а мне не скажут, как ― хорошо или плохо?

― Нет, не скажут, молодой человек, ― тётенька приосанилась. ―У нас тут нормальный институт, а не консультация. Нужна консультация ― идите к профессиональному писателю, платите ему деньги, пусть он вам говорит.

К Достоевскому, уныло подумал я. В июне в моей папке будет лежать белый листок, исписанный острым наклонным почерком, но что в нём, я так и не узнаю.

― До свидания, ―я направился к двери.

― Не задерживайте очередь, ― прозвучало мне вслед.

Это возмутительно! ― прим. Художника.

Самый прикол в том, что я ничего не придумал. ― прим. автора.

А я хотела туда поступать на поэтический… ― прим. АРК.

Мне потом скажут, что там учат всему, только не писать. ― прим. автора.

Кей, чего ты всё о (вымарано) будущем? ― прим. Валерия.

Коридор был пуст, в нём стояла только мама.

― Ну что, ну как? ― бросилась она ко мне.

― Взяли, всё записали, ―развёл я руками, не желая вдаваться в детали. ―Папки у них свои, давай нашу в портфель положим.

Я протянул руку за рюкзаком. В этот момент всё и случилось. Узкий коридор, стол, мама ― всё куда-то сдвинулось и поплыло. Но пьян я не был.

Алэрти норт-марнмас феа, кей марнмас серэд аладже феа ― нор ут авенде. Кей айамас э н-то феа. Кей норт-алэйамас се феа то э, ут э то феа.

Это не я. Это не со мной.

Кей ронор айамас вэрд ханирмес се нэа кей торн, ут дел то лиен-в. Кей линвед тал на вэль лиен то феа ут э.

Это что, делин?! Это так он теперь выглядит? О_О ― прим. АРК.

Что такое делин? ― прим. Художника.

Ну… как бы это сказать… ― прим. Валерия.

― Гав!

Я опустил глаза. Прямо передо мной стоял пёс, вроде бы бульдог, но в хвосте явно ощущалось что-то от пуделя. Впрочем, кто его разберёт, особенно в таком оторванном от реальности состоянии. Другое дело, вопрос, зачем собака в таком неподходящем для неё заведении, возник без участия почти блокированного сознания.

― Отойди, ты на дороге стоишь, ― сказала мама. Я сделал шаг назад и упёрся лопатками в стену. Пёс проковылял мимо и направился в конец коридора. Видимо, он здесь жил. Я отошёл от стены, но её вкрадчивый ядовитый холод остался во мне, засел в хребте.

― Мам, пошли скорей, здесь что-то душно, ― забормотал я, плохо понимая, что несу.

Мама взяла свою сумочку, я ― рюкзак, и мы вышли на улицу. Я мучительно прислушивался к себе, но внутри было молчание. На свежем воздухе я немного пришёл в себя, и мы пошли к метро. В переходе девушка, что раздавала прохожим какие-то листовки, сунула бумажку и мне; я машинально взял, но прочитал только в вагоне, когда поезд, сверкая огнями, рванул в чёрный тоннель: «Keen Discover Company. Туры, горящие путёвки. Рим, Лондон, Париж, Нью-Йорк, Сиэтл, Сидней, Бангкок, Рио-де-Жанейро, Мадрид». Я смял листовку и сунул её в карман. Кружилась голова, возможно потому, что поезд качало, возможно потому, что пустота в сознании разрасталась с каждой минутой. Нет, пожалуйста, только не это, пожалуйста…

Тебя здесь нет. Ничего нет.

И тогда я закричал.

Не вслух конечно, зная, что меня услышат и так. Я звал, я просил, я умолял, боясь произнести имя Валерия, боясь назвать то, что оно могло с ним сделать.

Мама за руку вывела меня из вагона, что-то недовольно сказала. Наверняка, что я идиот и опять считаю ворон. На ватных ногах я шёл за ней к эскалатору, совершенно пустому в дневной субботний час. Стоя на ступени и скользя наверх, я поднял глаза. И сердце оборвалось во мне. Хорошо ещё, что мама не увидела, как судорожно кривятся мои губы.

Отчего? ― прим. АРК.

И не услышала слова укора:

(Хотя бы ты не будь таким же слабым, как я…)

Нет, со мной ничего тогда больше не сделали. Ни со мной, ни с ним. Не знаю, почему. Валерий говорил потом, что дело не в том, что происходит: это просто контакт, который может принять любую форму; а эта сила амбивалентна и она прекрасно понимает, что мы чувствуем: Кей, когда ты стоял там, в коридоре Литинста, а я рвался к тебе, оно, удерживая нас, сказало что-то, что я не могу передать, потому что таких слов нет ни в твоём, ни в моём языке.

Не знаю, правда ли его слова. Знаю только, что загнанного выражения в его глазах я больше не видел.

Сонный, я собирался в школу. На кухне на разные голоса трещал радиоприёмник, и я начал прислушиваться. Ведущие развлекали публику.

― Вот последние новости. В Новгородской области ― внимание! ― пьяный муж сел играть в шашки с женой, ― ведущий фыркнул. ― На кон же он поставил ― внимание! ― жизнь их пятилетней дочери. Жена проиграла, после чего он взял нож… Нож взял, понимаете? ― и зарезал девочку. Когда жена стала возражать ― возражать она стала, ― он убил и её.

― А с трупами что сделал? ― спросил второй ведущий.

― У себя оставил? ― предположил первый. ― Вдруг ещё играть?

Под дружный хохот эфира я вышел из дома. Когда переходил шоссе, непроизвольно оглянулся, остановившись на разделительной полосе, как останавливался когда-то давно, и посмотрел на солнце: огненный шар выкатывался из-за домов, золотя небо и облака.

― Опять он стоит! ― оказывается, мама уже перешла дорогу. Я перебежал тоже.

― И в кого ты такой убогий? ― заругалась она. Я промолчал. В мире слишком много риторических вопросов.

Художник рисовал. Подойдя сзади, я заглянул ему через правое плечо (через левое уже смотрела АРК), потом сравнил рисунок с Наташей, замершей у стены кабинета, и обнаружил, что она больше похожа на саму себя, чем рисунок на неё.

― Слушайте, ребят… ― начал я так, чтобы услышали только друзья. ― Помните, как мы ходили шкатулку сжигать?

― Ну да, а что? ― откликнулись они.

― Хотели бы вернуть тот день?

Аня прищурилась, думая, Художник сразу отрицательно покачал головой:

― Нет. Что было, не вернёшь.

― Верно, Эппс, ―

Ну вот, выдал моё прозвище… Хотя какая теперь разница… ― прим. Художника.,

― согласилась АРК.

Но почему им это не надо? Не потому ли, что они не боятся будущего, в отличие от тебя?

Вы все входите в новую жизнь, которую называют взрослой. И на пороге этой жизни у тебя есть только вопросы. Да, всё кончено, ибо время ты не в силах остановить. Потому что это жизнь, Кей. Страшная, чужая, взрослая жизнь. И только за одно мгновение этой жизни успеваешь вспомнить, как в сверкающих брызгах летела на пол белая роза.

Дня три назад я разгребал свою полку.

Кстати, у тебя сохранились два наших ключа, помнишь, мы с Аней замкнули ими наши души и отдали тебе хранить? ― прим. Художника.

Да, остались, лежат в ящике трюмо. ― прим. автора.

Кей, и ты молчал?! ― прим. Валерия.

Дело было весьма трудоёмким: за год на ней скопилось много всего. Главным было не выкинуть ничего нужного и замаскировать тетради с творчеством под тетради с уроками.

Из-за моей уборки комната превратилась в уменьшенную копию первозданного хаоса. Посреди этого хаоса, подобно духу разрушения, восседал на табуретке Валерий и, нацепив на нос очки, читал пособие по подготовке к ЕГЭ по русскому языку.

Муахаха! Я представила! ― прим. АРК.

― Кей, скажи пожалуйста, где будут запятые в таком предложении…

― Угу… ― рассеянно отозвался я, заталкивая на полку англо-русский словарь.

― «Олег не понимал, почему Толя молчит, ведь уже должен был пройти первый шок, если только он так напуган, что лишился дара речи».

― После слов «понимал», «молчит», «шок» и «напуган», ― определил я, расправившись со словарём.

― Правильно, ― согласился он, посмотрев в ответы. ― Ну а по литературе ты знаешь что-нибудь?

― Стихотворение знаю, ― сказал я, подумав. ― Печальный демон, дух изгнанья…

― Ой, не надо, ―побледнел он.

― Не надо так не надо, ―легко согласился я, подбирая с пола какие-то тетрадки и засовывая их на самый верх. Тетрадки немедленно посыпались обратно, и из одной вылетело несколько исписанных листков.

Я взял их, присел на ручку кресла, разбирая свой почерк.

10 января. Сволочь ты, Demon-друг!

Ты переписал… Так вот про что ты говорил, когда просил разрешения вставить в повесть текст, написанный мной! У меня противоречивые чувства… ― прим. Художника.

Ты обиделся? ― прим. автора.

Нет конечно, я никогда не обижаюсь. ― прим. Художника.

Дуэли не будет? ― прим. АРК. 

Аня! Дуэль всё равно не из-за тебя!) ― прим. Валерия.

Лень, знаешь ли, не лучший подарок на Новый год! Ты, змей-искуситель, испортил все мои планы на каникулы, мало того, ты скормил мне столько сладостей, что у меня опять появились прыщи. Вместо того, чтобы, рисуя, прогрессировать свои навыки в искусстве, я целыми днями сидел за компьютером и играл в разные игры. Это всё ты, Demon. Только ты можешь так со мной поступить. Ты дрянь. Мой друг Demon дрянь. Ну почему именно я должен терпеть все его пакости? Почему я такой слабак и не могу отказаться от дружбы с ним?

Здравствуй, Demon. Я тут стал прикидывать, какое у меня сейчас настроение. Разумеется, для того, чтобы узнать, удался ли день. Так вот. Ты… прости меня за вчерашнее, я просто был вне себя оттого, что сегодня в школу. Надеюсь, тебе понравится, если я скажу, что так и не отдохнул. А ведь началась третья четверть! В школе всё по-старому: скучные уроки и они, раздражающие меня своим поведением. Но такого со мной ещё не было: я взял уроки на вторник, не подозревая о том, что сегодня среда! Чрезвычайно неудачный день. Вот вроде и всё на сегодня. Пора спать. Спокойной ночи, мой Demon!

Привет, Demon! Извини, что вчера я так тебе и не написал: писал сочинение «Мой Пушкин». А сегодня у меня пятница, самый беззаботный день недели, вот и пишу я тебе не ночью, а днём, но спать всё равно хочется. Чёрт, заснул. Так вот, сегодня, то есть, уже вчера, была пятница, тринадцатое. Не смейся так, обошлось без чертовщины. В целом меня расстраивает их поведение и то, что я не умею рисовать. Да, Demon, не умею. Я знаю, что я никто и ничто и искусство слишком сложная штука, чтобы мне можно было назвать себя художником. Я не художник, Demon, не спорь со мной.

15 января. Ты не обиделся, Demon, что я забыл о тебе? Я скучаю без тебя. Этот день пролетел незаметно, он был на редкость удачливым, а оттого ещё более скучным. Я не сделал уроки, зато даровал жизнь ещё одной акварелевой работе. Плохо… почему всё так плохо?! Demon, где ты? Мысли о тебе мешают мне спать! Пожалуйста, приди и спой мне колыбельную, чтобы мне забыть о них! Я знаю, что ты скажешь, змей-искуситель! Что я должен совершенствоваться, только тогда я стану великим! Но зачем мне это?

Не молчи, будто тебя нет. Ты есть в моём сердце.

16 января. До 20:00 я спал, в промежутках делая алгебру. Сейчас: спать и хочется, и нет. Я думаю о тебе, но ничего тебе не скажу. День не удался. За окном ―30. В школу придётся идти. Надо выспаться. Тебя я не люблю. Всё равно, спокойной ночи.

18 января. Ах, Demon! Сегодня был замечательнейший день! Начался он с того, что меня всё-таки выгнали в школу, но уроки отменили и отпустили нас домой. На радостях я случайно сообщил им, что сегодня могу начать их портрет, и мы пошли ко мне домой. Я предложил им посмотреть мои работы. Очень внимательно они рассмотрели и прокомментировали каждую из них. Мне было до смерти интересно, что они скажут, ведь мои рисунки это откровения моей души… И вдруг они поняли, что им пора домой. Попрощались и ушли. В тот день я нарисовал ещё одну картинку. Назвал её «Мы друзья». А сегодня был обычный день. Я создал ещё одного vitruvian и объелся чипсов и сухариков, поиграл в комп, написал весь этот бред и заснул…

20 января. Мой Demon, я чувствовал твой зов вчера, но не мог к тебе вырваться. Прости меня, Demon. Я просто ненавижу рисовать то, что мне не нравится рисовать. Сегодня меня к тому же одолела странная ностальгия, я вспомнил детство и пожалел о тех днях… Не смейся, Demon!

24 января. Demon, мне нужно тебе кое-что сказать. Дело в том, что я не понимаю, что со мной происходит, меня это пугает. Я чувствую себя, как будто они мне нужны. Они, Demon, эти люди. Меня к ним тянет как мотылька к огню. Привычный мне холод заколол с удвоенной силой… Я замерзаю, не могу перестать думать о них. Я знаю, рядом тепло. Оно так близко, что я могу почувствовать его. Холод тоже ищет тепла. Моего тепла… Я боюсь, Demon! Это ловушка! Они хотят, чтобы я тоже горел! Я… мне кажется, что они все предатели, и когда я ухожу всё дальше и дальше, моё сердце леденеет. Пожалуйста, Demon, спаси меня, я замерзаю! Приди, мне нужна твоя помощь! Я люблю тебя…

30 января. Demon, я люблю только тебя. А ещё… я вновь задумывался о них. И, признаюсь, меня постигло разочарование. Огня не было и не будет.

Знаешь, Demon, мне снился сон, и мы там были вместе. Конечно, это не сон, это мечта. Ты знаешь мои мечты, Demon. Ты не знаешь меня. Мои мысли, Demon. И страхи. Ты всё должен знать заранее, чтобы в очередной раз удивиться, когда я скажу: «Люблю тебя одного!», и умиротворённо промолчать в ответ, как ты, привыкнув к власти надо мной, любишь делать…

Мой господин, ты не властен надо мной, коли мне этого не хочется. Ты знаешь, чего я хочу. Давай, можешь удивляться, но я скажу: «Люблю тебя одного!»

4 февраля. Demon, я ничего не помню, я ранен… Рана неглубока, но может остаться шрам. Меня хотели убить, но задели только линию Ума. Я не почувствовал боли… Прошу тебя, ты не должен беспокоиться! Я уверен, это всего лишь предупреждение…

7 февраля. Demon, прости меня, я в отчаянии. Мой друг мучается, он болен иллюзией, сам не подозревая об этом. Скоро и он станет одним из них. Я боюсь. Сомнения рвут меня на части.

8 февраля. Вот он, я, Demon, вновь у твоих ног… Мне стыдно признаться тебе, но я устал. Мне надоела жизнь. Да, я знал, что я слабак, что недостоин её. Эта жизнь не для меня. Знаю, что не должен так рассуждать, что я делаю это как человек… но я и есть человек! И я презирал и буду презирать эту чёртову жизнь за то, что она придумана!

…Поскольку я знаю, во сколько здесь ставят моё мнение, я более сотрясать воздух не стану, а только в очередной раз пожалуюсь тебе на жизнь. Можешь не слушать, но ты единственный, кто меня способен слышать и слушать. О Demon! Почему мы так одиноки? Но нет, есть ещё они. Наши мёртвые товарищи, которые уж точно не видят и не слышат. Им нельзя верить. Но их так много… Они везде… Но ещё труднее поверить, что они считают тебя одним из них! О Demon, я не хочу жить в иллюзии всю жизнь! Demon, у меня ничего нет, я ничего не могу сделать. Исправлять их уже поздно. Кроме тебя, мне некому верить.

…Они недавно появились у меня на пороге ― совсем неожиданно. Я заулыбался… Ты знаешь, Demon, чего мне стоит эта кислая мина, ибо потом я злюсь на себя за то, что теряю свой контроль и реагирую на иллюзию так, как ей того хочется. Мой Demon, прости мне мою слабость…

(Angel, дитя, твои слабости меня забавляют…)

О Demon, ты здесь, ты произнёс моё имя! Ты… Вы услышали меня, мой повелитель! Нет, это всё иллюзия, иллюзия…

(Как же ты смешон, Angel…)

Я… Я…

(Ложись спать, это приказ.)

14 февраля. Demon, что ты со мной делаешь? Думаешь, меня легко заставить полюбить кого-то ещё, кроме тебя? Думаешь, кто-то сможет открыть мою душу? Не смей, Demon! Ты знаешь, я не умею любить… Так послушай меня.

…Впечатляет. И пугает. А это, заметь, не письмо даже, а валентинка, и назначение у неё другое. Вот ведь был прав, чувствовал, что что-то такое произойдёт! Но что дальше? Demon, я нарисовал им рисунок, очень запутанный, рисунок-ответ, чтобы они поняли, что мне не всё равно. Хотя до этого момента так оно и было. Но нет, нет, Demon. Скажу честно, у меня был шок, я долго это перечитывал. Мне боязно думать, что я поддамся. Demon, не искушай меня.

Кто это был? ― прим. АРК.

А тебе всё интересно! ― прим. автора.

Не лезьте к человеку в личную жизнь, а? ― прим. Валерия.

8 марта. Demon, почему? Я не знаю, смеяться ли мне или плакать? Я стою в страхе перед искушением. Ах, как хочется мне и верить в то, что это ловушка, и нет. Да, Demon, ты прекрасно знаешь, о чём я… Ты сам нарочно приписал мне эти острые ощущения, чтобы посмотреть, что со мной произойдёт, и по возможности посмеяться. Увидел? Посмеялся? Я ненавижу тебя… О, как медленно и мучительно длится этот кошмарный сон…

Я поздравил их, Demon, сделал всё так, как они и ожидали. Они, Demon… Теперь захотели мне позвонить, и на моё согласие, по-видимому, весьма обрадовались. Вечером, когда они позвонили, их голос звучал грустно. Они нарочно, они пытаются угадать мои слабости!

31 марта. Немой вопль больно вырывается из клетки… грудной клетки… Я смеюсь… НО МНЕ НЕ СМЕШНО! А что ещё делать ― глаза болят, слёзы кончились… Но так уж и быть: ты знаешь, что я хочу, чтобы ты знал: НЕ ХОЧУ ЖИТЬ! О, как я хочу достать тебя этой фразой! Не только потому, что я всё ещё тебя люблю, но и потому, что я действительно в отвращении от данного мне мира. Нет, я не пессимист, я скорее реалист и привык больше думать, чем чувствовать, а ты же знаешь, что думать я не мастер, и поэтому советую тебе не воспринимать серьёзно то, что я тебе скажу. Ах, да, забыл. Ты же меня не слушаешь. Оно и к лучшему. Просто я хочу, чтобы ты знал (а может и не хочу) ― я никогда не заткнусь покуда ты жив. Да потому, мой милый Demon, что среди всех этих… ТЫ ОДИН ОСТАЛСЯ ЖИВОЙ! Просто я всё скорее склоняюсь к мысли, что меня не понимают, что я чужой и вынужден скитаться в мире лжи и притворяться мертвецом… Обманываясь другими и потом обманывая их…

Demon, как хорошо, что ты меня не слышишь… Да нет, нет… Ты слышишь меня, я знаю! Я знаю, ты ждёшь, хочешь узнать, отчего я такой злой, что со мной произошло, а может, я сам пытаюсь разобраться?! Эгоизм… Я же люблю тебя, забыл? И потому заставлю любое твоё желание исполниться, будь то даже моя смерть… Впрочем, мне нечего терять. Demon, ты моё великое искушение, ты всегда со мной.

А я… Всё, что я на данный момент хочу ― вспомнить, записать и забыть. Сегодняшняя встреча с ними, как мне кажется, некоторую ясность внесла, у меня оформилось к ним впечатление, в целом жалостливое уважительное отношение. Но ты хотел бы на моём месте продемонстрировать отвращение, поскольку они в самом начале не пытались понять своё несовершенство внутреннего мира, они лишь учились унизительно для себя подражать миру внешнему… Мне становится их жаль. Они принуждённо покорились этой лжи, позабыв про свою уникальность. И, что самое обидное, они об этом даже не подозревают. Они забыли. И вот, облачённые ложью, они пожелали мне тоже забыть. Demon, я не хочу унижаться, мне проще умереть… чем жить в чужой лжи!

Что было! О Demon, что было! Им я понравился, хотя мой ложный сюрреализм не произвёл на них должного впечатления, они были восхищены, увидев знакомый им реализм, даже позавидовали чуть-чуть моему раннему расцвету лжи. Моя ложь ― копирование понравившихся мне работ. Работ, которые я пережил через себя, которые я как будто нарисовал сам. Да, мы о картинах: они ― скопированный реализм, я ― упрямый сюрреализм. Индивидуал. Мы обязательно подружимся!

1 апреля. Эгоизм. Как видишь, я без тебя долго не в состоянии прожить. Мой Demon… Где ты сейчас? Неважно. Всё равно ты выслушаешь меня. Я не помню и не хочу вспоминать, о чём я писал в прошедшее время, а это было так давно, поэтому постараюсь записать те свои воспоминания, которые не удалось забыть. Я помню, мы с ними переписывались, пока у них не выключился телефон. Смею предположить, что эта переписка не являлась флиртом, хотя сами они наверняка думают иначе. Я старался сохранить максимум иронии… Я стал больше о них думать! Это было ужасно, ведь одна только мысль о них заставляла меня… взлететь?

Ты знаешь, я ненавижу всё, что хоть как-то связано с этим миром, кроме произведений искусства конечно. Пусть будет проклята эта чёртова зависимость от мира.

Я с тобой согласен… ― прим. Валерия.

3 апреля. Уже апрель. Я хочу быть первым, я хочу быть лучше всех! Но кому, кроме тебя я могу высказать соё мнение? Они меня не понимают. И никогда не поймут, ведь я сам себя не понимал до конца, и ты свидетель моих страданий. Ты не говоришь причин, только с молчаливой иронией выслушиваешь меня, считая, что тем самым доказал свою привязанность ко мне.

Demon… Ты знаешь, как я вижу эту «жизнь». Чисто моё мнение ― без кавычек я её не в силах представить. К своему несчастью, я рано научился видеть её несовершенства. Да, внешний мир бесит меня в своём несовершенстве и несвободе… Я рано понял, что все возможности здесь ограничены. Жить по общим правилам, не желая их понимать в общем, когда именно «деньги» являются жизненной потребностью, в то время как у тебя другие представления об идеале в мире… Я… я не знаю, как это объяснить. Я как бы сравнил мир внешний и мир внутренний, на мой взгляд, более правдивый в своей красоте и идеалах, он шокирует своим многообразием. Сейчас главное ― побольше верить и поменьше думать. Но ты же и так понял меня…

Итак, я избрал мир внутренний. Но что заставляет меня так скучать по миру внешнему? Одиночество. Я жалею, что кроме меня никто не видит этой красоты. И хочется с кем-то разделить чувства того мира. А чувства для меня легче передать в рисунке. И я рисую, с каждой своей работой чувствуя некоторое постижение, познание того, внутреннего мира, которого, как мне кажется, до конца нельзя узнать. Он придаёт силы, он вдохновляет меня на эту чёртову жизнь, в которой я не нахожу себе места.

Я был прав, ты старше меня на много лет… ― прим. автора.

Это тебе только кажется… ― прим. Художника.

Прости, Demon, мне нужно спать. Завтра в Строгановку. А пока отсрочим Судный день.

6 апреля. Я помню их. Они помнят меня. Мы не можем забыть друг друга. Я знаю, Demon, они мертвы, но я продолжаю скучать по ним. Ты помнишь, Demon, времена понимания, что они подарили нам? Нет, тебе их не жалко. Я знаю, ты всегда поджигал их любопытство (тобой не вызванное) замкнутостью, ты знаешь их слабости и пользуешься ими.

7 апреля. Ты не видишь, Demon, что мне хочется их простить, что мне хочется их пожалеть? Ты считаешь, что не напрасно усложняешь мне жизнь. Я знаю, ты хочешь, чтобы я почаще тебе писал… Но Demon, это переходит все границы… Я повредил линию Ума… Да, теперь я понимаю, что это значит! Лучше понять, что с тобой происходит, ибо тогда ты справедливо несёшь ответственность за свои поступки. Но я, Demon, как ни неправдоподобно это звучит для меня, я чувствую, Demon, как медленно мой рассудок лишается своей способности здраво мыслить. И мы оба знаем причину этому ― обречённость. Да, она даёт представление о неизбежности, которой мы не в силах противостоять. Нет, Demon, это только ты всё можешь, а я слаб. Прости, что уверяю себя в этом, но что поделать, если это вправду так.

Demon, я хочу, чтобы ты знал, даже если это и так известно: всё, что я говорю тебе, я не говорю другим… Demon, почему ты меня к ним не подпускаешь? Боишься, что я опущу вторую ошибку? Или, может быть, ты ревнуешь? Ты сволочь, Demon. Интересно, они тебе об этом когда-нибудь говорили? Конечно нет. Ты во всём обвиняешь меня. Даже в своей любви ко мне.

9 апреля. Почти нарисовал плакат «45 лет в космосе», злой сел за уроки. А что задали ― не знаю! Первые не отвечали. И тогда я позвонил им. Я узнал у них уроки и вдруг позволил себе с ними заговорить. Давно пора?! И согласен, и нет. Это странно… Не могу объяснить ни речь свою сумасбродную, ни моё отношение к ним. Мне хочется быть с ними откровенным. Может, совесть проснулась? Я много чего наговорил… Ненужного. Только запутал себя и их. Они такие… Прямо готовые проглотить всё, что я скажу. Меня это возмущает. Но я пошёл им навстречу, я всеми силами старался их не запугивать… Я знаю, они и без того боятся меня… Ах, Demon! Не знаю, что делать, я не в силах описать, что происходит в моей душе. Может, меня тянет к ним потому, что они недостаточно понятны мне? В них что-то есть… Да, в них хочется копать и копать… Они так скромны, так старательно скрывают всё, что у них есть, внутри… Потому что боятся непонимания. Я, Demon, я и сам многого боюсь, но они об этом не хотят и подозревать. Я смеялся, мне было их жаль: они пытались меня понять. Дать им ключ? Дать им шанс выдержать всю гениальность и сумасшествие моей истерзанной души? Не хочу, чтобы всё повторилось! Больше я им не поверю. Что будет, то будет, буду откровенным, узнаю их получше. Кого мне в этом винить? Demon, лучше не ревнуй. И не лезь в мои дела…

14 апреля. Я сжигаю всё пошли к чёрту.

26 апреля. Они приходили ко мне вчера. О Demon, ко мне будто бы пришла память! Я почувствовал, Demon, что я исчезаю. Я был зол? Трудно сказать. Готов поклясться, немного раньше я почувствовал бы боль, сейчас от неё осталась лишь дрожь, наводящая на мысль: неужели они стали сильнее меня?

Мы изменились. Я знавал их раньше, и хоть они сейчас мертвы, одно их примечание не даёт мне покоя. А знаешь, Demon, ведь я почти забыл о них. Demon, я почти поверил, что смогу жить без них! Ты знаешь, что я не допущу нашего с ними разрыва. Почему, Demon? ОНИ МНЕ НУЖНЫ! Прости меня, Demon, за такую горькую правду. Пора покончить с эмоциями. Они запутывают меня.

В душе они те же: сердце моё ликует.

Хочу заметить: они мне крайне интересны. Но о них потом.

(Angel, услышь меня!..

Где твоя вера, слепец?! Ты умрёшь посреди иллюзий! Предатель! Им не нужна твоя вера. Ты слышишь? Angel, ты не сделаешь этого… Вернись!!! Angel!!! Будь ты проклят, предатель!!

Вернись…)

А если ты так же уйдёшь от меня? ― прим. автора.

Нет, Кей, это ты уйдёшь… Когда придёт реальность, вмешается в твою жизнь, оттолкнёт меня. ― прим. Валерия.

Этого не будет! ― прим. автора.

Стараясь не оглядываться на Валерия, я медленно собрал листы и сложил их обратно в тетрадь.

― Почему ты раньше мне не говорил?

― О его дневнике? Не знаю. Забыл о нём. Ты считаешь его глупостью?

― Нет. Это дневник подростка, твоего друга.

…Моего друга Художника, который тогда рисовал антропоморфные деревья, а сейчас ― натюрморты, который на выпускной придёт во всём чёрном, с белым загримированным лицом, который, вырвавшись из родительского дома, ударится в инди и оккультизм, который…

― Ты думаешь, Demon ― выражение личного бога Художника? Но он говорил, что ни во что не верит…

― Мало ли что он говорил, ― резонно возразил Валерий. ― Ты же сам знаешь, что говорить он может одно, а думать и чувствовать ― совсем другое. А ты случаем не знаешь, как выглядит Demon? Какой облик он принял, чтобы смертный доверял ему?

― Обычный демон, ― пожал я плечами. ― С рогами, копытами и хвостом.

Валерий не смог сдержать улыбки, я удивлённо посмотрел на него:

― Ты чего?

― Да не, просто так, ― он вдруг посерьёзнел, вспомнив о чём-то: ― Почему ты заговорил о Боге?

Я опустил глаза, а он продолжал, будто испытывая меня:

― Пойми, кто бы я ни был, я тоже умру…

Я молчал, холодея при этой мысли, но не подавая вида.

― Знаешь, ведь я чувствую примерно то же, что и ты, ― признался он. ― И в последнее время ничего почти не понимаю…

― Ты думаешь про Бога? ― задал я вопрос, который не дал бы мне покоя, если бы я смолчал.

― Да. А ты разве нет, теперь?

― Он жесток там, в твоих мыслях? ― я не стал отвечать, зная, что он и без слов может узнать ответ.

Надо просто верить, мне мама давно говорила. ― прим. АРК.

Верить во что? ― прим. Художника.

― Вот что тебя пугает… Но это естественно ― бояться неизвестности. Только пожалуйста, не заводи свою старую песню про червей на дне могилы. Я её уже не боюсь. Но и ответа не знаю. Просто надеюсь, вот…

Я молчал. Так есть Бог или нет? Что верно: утверждения других или мои ощущения? И, если Он есть, если Он чист и свят, как мне потревожить Его молитвой грешника? А если Он зверски жесток, не лучше ли затаиться где-нибудь и не дышать, чтобы раньше времени Он не бросил меня во тьму, полную ужаса и боли, где никто не услышит, как я буду кричать…

Я понял: для тебя с детства Бог ― синоним смерти, Он есть только в загробном мире… ― прим. Валерия.

Бог не смерть, а бессмертие! ― прим. АРК.

Бог… Что ж вы всё про него говорите, больше не про что? ― прим. Художника.

Художник! Мы верующие потому что, а ты еретик! ― прим. АРК.

А я-то… ― прим. автора.

Ничего, я тебя в церковь приведу! Я вот парня своего привела. ― прим. АРК.

То-то я смотрю, он от тебя убежал))) ― прим. автора.

Кей, как не стыдно над девушкой издеваться! ― прим. АРК.

Ребята, не ругайтесь, пожалуйста, тошно от вашей ругани) ― прим. Валерия.

(Кей, ты скоро дойдёшь до того, что станешь бояться выходить из дома… Не надо, прошу тебя… А как же то, что тогда случилось, ведь недели ещё не прошло?)

Меня разбудили в воскресенье, в восемь утра. Может, из-за того, что я не в силах был вставать так рано в выходной, у меня немедленно пошла носом кровь. Уняв её, я сел завтракать, почти не обращая внимания на окровавленный платок, торчащий из рукава свитера. Никуда идти мне, конечно, не хотелось, тем более с бабушкой.

Я давился ветчиной, сухой как бумага. Бабушка одевалась в своей комнатушке, ругала маму:

― Что ты мне суёшь, это не те колготки!

― А какие же? ― вопрошала мама.

― Не знаю, не те, а те ты куда-то убрала небось!

― Свои колготки ты сама убираешь, ― напомнила мама.

― Ах, так! Иди, не надо мне ничего. Иди, иди.

Мама со стоном метнулась на кухню, увидела меня, заорала:

― Жри быстрей, я больше не могу!

Когда она отошла, я сунул ветчину в пасть Дуське. Есть не хотелось. Мама вернулась.

― Поел?

―Да.

― Руки вымыл?

― Да.

― Врёшь!

― Не вру, ― соврал я.

― Руки сухие!

― Я их не пачкал, ― воспротивился я.

― Не тобой заведено руки мыть! Когда ж я сдохну! Тарелку ополосни!

― Я облизал.

― Урод, в (вымарано Валерием) ноги!

Я сижу на стуле, ожидая бабушку, представляя себя перед иконой, истово стучащим лбом об пол, кающимся в грехах, и, усмехаясь: кому молиться, зачем?

У ворот монастыря бабушка долго клала кресты и кланялась нищим на паперти; я скучал за её спиной, делая вид, что тоже молюсь.

К началу службы мы, конечно, опоздали, поэтому в маленьком приделе, где она проходила, пришлось стоять у самых дверей: народу было на удивление много, большей частью таких же, как бабушка, старушек.

О, сам пришёл! ― прим. АРК.

Мы с ним потом ещё были, рисовали) ― прим. Художника.

Я прислонился спиной к стене и стал смотреть поверх их голов. В животе было муторно от голода, было жалко потерянного времени, хотелось спать. От нечего делать я стал прислушиваться к службе, но смог разобрать только несколько слов. Наконец бабушка достала из кошелька тридцать рублей:

― Иди купи свечку, не стой как (вымарано Валерием)!

Я толкнул тяжёлую дверь. Можно побродить по огромному храму, а бабушке соврать, что в церковной лавке была очередь. Хоть какое-то развлечение ― осмотреть неотреставрированные стены.

В приделе было тепло, а вот снаружи, в самом храме, у меня мгновенно замёрзли уши. В лавке я купил самую дешёвую свечку, а сдачу положил в карман: пригодится. Воткнул свечку перед какой-то иконой, не перекрестившись, отошёл, встал в центе, задрал голову посмотреть внутрь купола, смотрел, пока меня не повело в сторону. Пугающе знакомое ощущение…

Встряхнувшись, я посмотрел перед собой и, сфокусировав взгляд, замер. Икона с ликом Спасителя блестела золотом оклада, в котором к тому же отражался свет свечей. Я встал перед ней, но нарисованный Христос как будто прятал взгляд. Действительно, вдруг я узнаю то, что нельзя знать? Я непроизвольно поёжился при этой мысли, но молнии, поражающей богохульника, не дождался. И купол не рушится на мою голову. И никому, по сути, нет дела до парня, который стоит и таращится на икону. Пустота. Я так и думал: ничего больше, пустота.

Он по-прежнему смотрел через моё плечо, и я, не выдержав, обернулся. Позади меня была каменная лестница. Я напряг все свои знания по краеведению, но куда она ведёт, так и не вспомнил. Делать нечего ― я стал подниматься. Когда через год я вернусь сюда, верхний придел покажется мне просторным и светлым, но сейчас я запомнил его как тесную тёмную комнату. Свет едва проникал в неё через узкие зарешёченные окошки, и так же, как внизу, ровным золотым светом горели свечи в подсвечниках.

Войдя, я тут же постарался сделать так, чтобы меня никто не заметил: ни чопорная дама с мужем, ни молодая женщина с испуганной девочкой, ни несколько закутанных в чёрное печальных монашек, ни толстый мужик с бородой и красным лицом, ― и отошёл в сторону. Впрочем, меня и так никто не увидел.

Ровно минуту отстучало моё сердце в темноте и тишине, и люди потянулись к выходу. Последними ушли женщина с девочкой. Но я не сразу осознал, что остался в приделе один. Остался, глядя на распятие напротив входа.

Основание креста было укреплено в камне неправильной четырёхугольной формы. Подсвечники стояли по обе стороны, и в чёткой игре светотени ясно были очерчены контуры головы Христа, склонённой на плечо; шипы тернового венца расцарапывают лоб, чёрная в полумраке кровь стекает по пробитым гвоздями ладоням уже много сотен лет… Я вдруг понял, как будто не стоял здесь несколько минут, что распятие сотворено в полный рост, и от этого осознания стало жутковато. Я шагнул ближе и увидел, что Его взгляд выражает уже не безмятежность ― муку и тоску.

Знаешь, мне тоже иногда бывает больно. Особенно когда я ничего не понимаю. Вот как сейчас. Я вспомнил, что держу в руках свечу, и машинально сунул её кончик в огонь. Держал до тех пор, пока горячий воск не потёк по пальцам. Ты ведь этого хотел, да?

Свеча встала на единственное свободное место, и я отступил. Откуда-то издалека доносилось пение церковного хора, подрагивал огонь, едва слышно потрескивая, и воздух, напоённый запахом ладана, воска и покоя

Помню, как пламя отражается в линзах моих очков, помню, как неподвижная фигура на кресте становится как будто выше и потолок рывком поднимается над моей головой.

В следующую секунду я, рискуя свернуть себе шею, летел вниз по узкой лестнице шестнадцатого века, и колени мои ещё ощущали каменный пол…

Вот видишь, Кей, я права! ― прим. АРК.

Кей, я немного не понял… Но это не то… не то, да, это твоя интерпретация. Ты никогда не любил ограничения. ― прим. Художника.

Икону я обошёл далеко кругом. Возвращался туда, где шла служба, и люди оборачивались мне вслед. Едва закрыв за собой дверь, посмотрел туда, где должна была стоять бабушка, вот она мне задаст за опоздание!

…Я буквально повис на нём, хорошо ещё, что прихожане молились и не видели, что творится за их спинами. Он смотрел на противоположную стену, не видя ничего перед собой, а я стоял, ничего не понимая.

― Помолимся, ― воззвал глас, и Валерий не крестясь наклонил голову, как минуту назад наклонял и я.

― Кей, ― произнёс он. ― Я тоже здесь. И я не знаю другого ответа.

Да и нет его. ― прим. АРК. А, может, есть? ― прим. автора.

Себя не помня (осталось только острое чувство беззащитности), я обнял крепче, коснувшись щекой его плеча.

― Не знаю ответа…

― Ты где шляешься, (вымарано Валерием), я тебя по всей церкви ищу?!

― Но почему я это сделал? Почему это сделал ты?

― Я не знаю, Кей, ни твои, ни свои поступки объяснить порой не могу. Нужно время.

― Время лечит?

― Не совсем. Но даёт многое понять.

― Понять что?

― Тоже не знаю. Ведь это твоя жизнь.

― Моя жизнь… ― на ходу я поднял руку, рассматривая её.

― Да, когда-нибудь тебе придётся покинуть своё тело, это неизбежно, ― прочёл он мои мысли.

― Я сам себя не понимаю, ― признался я. ― Боюсь всего.

― Ты думаешь, я ничего не боюсь? ― фыркнул он.

Я помолчал. Потом попросил:

― Ради всего святого, если знаешь, скажи, что ещё меня здесь ждёт.

― Я не знаю, Кей. Я вижу, что тебе страшно и одиноко. Отчасти поэтому я здесь. И я буду с тобой, обещаю тебе, проведу тебя через всё, что тебе уготовано. Я, твой демон-хранитель, клянусь Фелиен.

Чем? ― прим. Художника.

Я остановился на самой вершине холма. Позади остался город, река тоже была позади. А впереди не было ничего, кроме огня. В этом огне сгорало небо, сгорали стекла домов на том берегу, сверкали алым и оранжевым… а одно окно своим блеском слепило глаза. Солнце уже скрылось за лесом вдалеке, и поле было пустынно. Облака потихоньку наползали на зарево, но по-прежнему расплавленным золотом стекали стёкла в окнах. Ветер чуть ерошил мои волосы, но несильно: он не хотел мне зла. Я наблюдал за тем, как сплелись в схватке свет и тьма. Я знал, что тьма победит, но знал и то, что назавтра свет воскреснет утренней зарёй.

― Поздравляю, ― негромко произнёс Валерий. ― С началом новой жизни.

― Спасибо, ― ответил я и замолк.

― Тебе грустно?

― Да, печально.

― Это всегда печально, ― заметил он.

― И очень странно.

― Что странно?

― Всё. Всё, что было и что ещё будет. Почему я провожаю закат, а другие будут встречать восход?

― Потому что ты не идёшь на выпускную вечеринку, ― резонно заметил он. ― И ещё потому, что ты певец заката, так уж повелось.

― Это плохо?

― Это так, как оно есть.

― Я не вижу, куда я иду. Может, в бездну?

― А может, в небо? ― чуть лукаво улыбнулся он. ― Помни, это только твой выбор, даже бездна.

От тоски (у меня есть выбор?) у меня перехватило дыхание. Я смотрел на пылающее небо и не мог ничего сказать. В первый раз я попросил сам:

― Спой мне.

Спой мне, чтобы было грустно… (с) Эглебир. ― прим. АРК.

Пожалуйста. Если хочешь, если можешь.

И стоял замерев, ожидая его голоса, от которого дрогнул, размываясь, закат, который улетал в небеса, в сплетение света и тьмы, в высоту, где кружились бесприютные серые птицы. Он эхом отражался от мрачных каменных стен, пронизывал весь замок от подвалов до самой высокой башни, на которую я вернусь ещё не раз. И стены не выдержали, дрогнули. Прошла трещина в коридоре, стали оседать колонны в подвале. Несколько обломков стены полетели в пропасть и беззвучно ударились об её дно. Поползли вниз башни. Гибли захламлённые древние анфилады, в тронном зале сорвался карниз с разорванной надвое портьерой. Падая, камни рассыпались прахом, и ветер уносил клубы бесполезной пыли.

Голос Валерия стих в далёких небесах.

Теперь: кто что понял? ― прим. автора.

Ээээ. Спорная вещь. Ты совершенствуешься. ― прим. Художника.

Кей, ну… Твой роман… Пишешь там у себя, строчишь про свою горькую жизнь. В общем-то ничего, читать можно. ― прим. АРК.

Значит, ничего. ― прим. автора).

27.6.7. ― 23.3.10.