Птица Смерти (джен)

Ализон всегда мечтала побывать в Англии. Неведомый ей Лондон влек её с той силой, с какой иных отважных путешественников влечет неизведанная Индия и безграничная Африка. В известной степени сестра гордилась тем, что наша бабка по отцовской линии была англичанкой, потерявшей во Франции супруга, но быстро утешившейся с молодым мельником.

Я прекрасно помнил Елизавету — бледная, высокая, худая женщина с вечно поджатыми губами. Она никогда не была довольной жизнью, часто набрасывалась на деда по мелочам и всегда говорила о Лондоне, своей родине, как о рае земном.

Когда мне было четырнадцать, отец как-то признался, что в его детстве Елизавета поносила Лондон на чем свет стоит и называла его не иначе, как прибежищем Люцифера. Возможно, добавлял он в таких случаях, бабушка была счастлива в свои первые годы в Тулоне, но затем тяжелый труд, бесконечные роды и не менее бесконечные смерти детей довели её до той грани, когда ты начинаешь обвинять всё, что тебя окружает, в своих бедах. Елизавета считала главной причиной своих бед саму Францию.

Нашу с Ализон мать она ненавидела, впрочем, к сестре относилась довольно тепло. Сейчас я понимаю, что это было связано с наследством Бригитты, которое у матери отняла сама Бригитта, сочтя брак своей внучки с дочерью мельника мезальянсом. На свадьбу де Лузиньяны прислали в подарок фарфоровый кувшин и медное блюдо. Мать поставила их на окно и не продавала даже после смерти отца, предпочитая зарабатывать деньги шитьём.

У Ализон же, с точки зрения Елизаветы, были шансы на брак с Дагобертом и, следовательно, на титул и наследство де Лузиньянов. Я понимаю, что для неё это был шанс поставить хотя бы внучку на высокую ступень, но хотела ли на эту ступень сама внучка?

Никто не интересовался.

Возможно, Ализон оказывала Бернарду такое внимание потому, что не так давно граф вернулся из Англии и его истории про англичан делали сестру на самую малость ближе к мечте. В присутствии Нуармона сестра расцветала.

К моему счастью, эти визиты были редкими и краткими — Бернард никогда не заходил без веской причины. Чаще всего мы с ним встречались уже у больных.

Я никогда не видел человека, который бы относился к больным так, как он — коршуном набрасывался на человека, не гнушался резать живых, даже не давая им снотворного. Мне было противно наблюдать за тем, как он с сосредоточенным выражением лица разрезал плоть фамильным кинжалом Нуармонов, снимал лоскуты кожи, вытаскивал из разрезов ещё пульсирующие опухоли и внимательно их осматривал.

Когда я увидел это впервые, меня стошнило прямо у изголовья больной. Бернард поднял на меня блещущие интересом глаза:

— Завесьте чем-то окно и заткните госпоже Луизе рот. Чем меньше людей будут знать о моих занятиях, тем лучше для нас с вами.

— Вы чудовище, Бернард, — пробормотал я, пытаясь закрыть льющийся из окна свет старой дерюгой.

— Всего лишь ученый, мой друг. Не путайте. Я действую в интересах общества.

— Столь ужасными методами? Вы не ученый, а живодер!

Я не успел понять, когда же Бернард оказался рядом со мной и, прижимаясь ко мне, как продажная девка без монеты в кармане, прикоснулся кончиком кинжала к моей шее и, обдавая меня горячим дыханием и запахом листьев бетеля, которые ему привозили из Индии.

— Не дергайтесь, Эдмонд, — выдохнул он мне в ухо. — Иначе очень глубоко порежетесь. Ваша драгоценная сестра расстроится, если вы умрете.

Я перевел взгляд на узкое лезвие и посчитал за лучшее смолчать.

— Я изучаю больных. Они всё равно обречены, мой друг, так не лучше ли будет им послужить науке?

— И вам в частности?

— И мне в частности.

— Вы жестоки.

— Такова правда, хотите вы этого или нет. Будьте так любезны закрывать мои исследования от чужих взглядов. Иначе, боюсь, ваша сестра останется совсем одна на этом свете.

Я кивнул и Бернард, напоследок ещё раз дохнувший на меня бетелем, вернулся к своему делу.

К моей превеликой радости, он никогда не просил пособить ему в этих операциях. Стоило ему приблизиться к очередному больному, как я уходил на улицу, размашисто рисовал крест на двери и стоял, прислонившись к стене, стараясь отдышаться и не думать о том, что сейчас происходит за закрытой дверью.

Через некоторое время Бернард выходил, отирая пот со лба и стирая с кинжала плоть и частицы загнившей крови. Как правило, он сам и поджигал дом, а затем долго наблюдал за тем, как взмывают в небо языки пламени.

— Там уже нет никого живого, — сказал он как-то, заметив мой взгляд. Очевидно, мои эмоции были для него более чем распахнутой книгой.

Именно потому, что я знал о Бернарде больше, чем мне хотелось бы знать, мне было страшно за Ализон. Как бы я не убеждал себя, что сестре ничего не грозит и граф Нуармон вскрывает только больных, я всё больше и больше изводил себя.

Бернард, глядя на меня, усмехался, но не намеревался настроить меня против себя и именно потому старался как можно меньше появляться на глазах у моей сестры. Я был ему за это благодарен.

Необходимо сказать, что интересы Нуармона простирались намного дальше исследований, как он сам это называл, живых тел. Граф разбирался во всех тех предметах, которые были необходимы для того, чтобы быть своим в светском обществе — в соколиной и псовой охоте, в музыке и даже в новомодном театре… Один раз он предложил Ализон посетить с ним одно из этих представлений. Сестра, до того считавшая театры образцом греха, в тот вечер, вернувшись, долго не ложилась спать, щебеча о прекрасных платьях благородных дам, интересной истории, показанной актерами, и о галантности своего спутника.

Ализон была влюблена так, как только и может влюбляться девушка, когда ей только-только исполнилось пятнадцать.

Я боялся за неё.

Меня зовут Эдмонд Лерой и моя сестра влюблена в человека, который пугает меня.