Безумие (гет)

Вот уже много дней Безумие не приходит. Чувствую ли я что-нибудь? Скучаю? Нет. Просто вдруг осточертел белый цвет. Кто сказал, что он успокаивает? Наглая ложь. Наглая до невозможности, до идиотизма: белый цвет напоминает о свете, чистоте, любви, счастье — о том, чего в моем существовании нет и никогда не будет. Может быть, то, что я забыла, как чувствовать, еще не значит, что я не могу? Не могу скучать, раздражаться, ненавидеть?

За этими размышлениями я и не заметила, как из темной дымки возникло оно и принялось меня разглядывать, как и прежде, заинтересованно. Я подняла глаза и уставилась на него, как на спасительную черную фигуру среди утопившей тут все белизны.

— Устала? — спросило Безумие, глядя мне прямо в глаза. Видно, и правда выгляжу замучено.

— От чего? — пытаюсь неловко улыбнуться, но, похоже, ничего не выходит, и Безумие веселится:

— А разве устать можно только от работы? Только от учебы, друзей, мужа, детей, телевизора, интернета, любимой музыки? — вдруг заговорило Оно, отсмеявшись.

— Конечно, — отвечаю, отмахиваясь небрежно, показывая, что мне, в общем-то, наплевать на его разглагольствования.

— А вот и нет! — гордо подбоченился Черный Клоун, словно я — несмышленый ребенок, а он знает все тайны на свете.

— Так отчего же можно устать? — понимаю, что не отстанет, пока не наговорится, и понимаю вдруг, что мне страшно. Страшно слышать то, что Оно сейчас расскажет. Потому что у Клоуна есть огромный талант: не смешить, а распарывать старые шрамы, раскраивать старые раны, раз за разом напоминая мне, как счастлива я была тогда и как пуста моя жизнь, даже не жизнь, а существование, теперь.

— А вот и нет! Больше всего на свете человек устает от самого себя! — Безумие наклонилось совсем близко, защекотав мне ухо своим судорожным дыханием, и прошептало еще тише, чем раньше, словно доверяя мне свой самый сокровенный секрет:

— Признайся, и ты устала. От этих белых стен, от своих мыслей, устала убеждать себя, что ты уже почти мертва и тебе на все плевать. Я же прав? Признайся, прав! — Оно отстранилось и проговорило уже громче и спокойнее:

— Чего ты боишься? Признать, что жизнь тогда не кончилась? Что ты все еще жива, все еще можешь чувствовать, ненавидеть и... любить? И ты убеждаешь себя в обратном.

— Не правда! — я обхватила голову руками, стараясь не слушать, не вникать в смысл слов, потому что снова вернутся отчаяние и боль.

— Знаешь, в чем беда? Человек, рано или поздно, устает от всего. Так и ты устанешь себе врать. А может, уже устала?

— Устала... — словно эхо повторяла я, понимая, что намеренно погрузила себя в мир иллюзий, в котором не было чувств и страданий. Но обманывать себя больше не могу.

И с с новой силой в голову врываются голоса:

— Твоя душа еще жива!

— Помоги ей!

— Не обманывайся!

— Твоя душа еще жива! Загляни в себя...

И верно. Жива. Израненная, изувеченная, растерзанная, окровавленная, лежит изломанной куклой там, где я ее оставила, чтобы ей испустить дух. Смотрю, и сердце вновь сжимается от боли, но боль эта сладкая, боль, которая дает понять, что ты еще здесь, ты жив.

— Прости, — тихо шепчу, протягивая руки к сжавшейся в комок частичке себя.

— Ну, вот и славно! — улыбнулось Безумие. — Мне нет нужды быть рядом теперь. Справишься?

Я тихо киваю, слыша в ответ:

— Прощай...