Intimacy (гет)

Его пальцы рисуют узоры на моей обнаженной спине. Завитки и линии, и даже буквы моего имени. Он задерживается на второй «с» у основания моего позвоночника, а потом принимается поглаживать мне поясницу. Я только начала выходить из состояния сна, чувствуя, как все мое тело медленно охватывает пламя от того, что он касается губами моей лопатки, и его слегка отросшая щетина трется о нежную кожу.

Я инстинктивно выгибаюсь навстречу его поцелуям и прикосновениям, прижимаюсь к нему, когда он удерживает меня за бедра и притягивает поближе. Невольно улыбаюсь, когда разрыв между нами исчезает, и его рука направляется вниз по моему животу, а затем и дальше…

— Пит…

Его имя выходит у меня больше похожим на полустон, который заглушает его смех. Я уже готова разозлиться, что он находит это забавным, но меня захватывают и отвлекают от этого такие невероятно мощные ощущения, что мне ничего не остается, как вцепиться в простыни и закусить изо всех сил губу.

А рядом с нами прямо за стеной шумит прибой, разбиваясь о берег и оставляя пену на теплом песке. И когда я слышу шум новой набегающей волны, все мое тело напрягается и будто бы взлетает, наполняясь неизмеримым блаженством. Если бы не его крепкие объятья, меня бы, возможно, смыло в море набегающей волной.

— Это так вот ты хотел сказать мне «С добрым утром»? — я стараюсь казаться суровой, но у меня это вряд ли выходит. В моем голосе все еще слышатся отзвуки не до конца отлетевшего сна и пережитого удовольствия.

Он вновь смеется, теперь уже мне в плечо.

— А ты бы предпочла, чтобы я как обычно убрался от тебя подальше, еще когда и солнце не взошло?

— Отнюдь, — я поворачиваюсь к нему и закатываю глаза, уловив его самодовольное выражение. Но кончики моих губ сами собой стали тянуться вверх. В отличие от меня он, полагаю, прекрасно понимает, как он влияет — по крайней мере, на меня. — Ну, ладно, мне, полагаю, так нравится гораздо больше.

Он наклоняется, чтобы меня поцеловать, игриво прикусывая мою нижнюю губу, и такое вытворяя своим языком, что у меня кружится голова — я даже имя свое сейчас навряд ли вспомню.

— Ты полагаешь?

— Ладно, — говорю я. — Ты победил. Намного больше.

Он улыбается, почти не отрывая губ.

— Вот так-то лучше.

Я думаю, что тема обсуждения не стоит перепалки. А он уже принимается целовать меня вдоль шеи, доходя до самой чувствительно точки, где мерно бьется голубая жилка. Это заставляет меня окончательно размякнуть и раскрепоститься, и я, не стесняясь, глажу его в районе талии, а потом переключаюсь на живот. Мне нравится чувствовать, как напряглись все его мускулы. Даже после стольких лет меня все еще приводит в восторг то, как он реагирует на мои ласки.

Мы движемся в едином ритме с отчетливо различимым морским прибоем, и довольно скоро я снова стону его имя, уткнувшись ему в плечо, плотно смежив веки и чувствуя, как сладостная дрожь прокатывает вдоль моего тела. Когда я вновь открываю глаза, я встречаю его пристальный взгляд и вижу улыбку. Его волосы намокли от пота и прилипли к вискам. Я тянусь откинуть их с его лба и испускаю удовлетворенный вздох, чувствуя, что я все еще держу в захвате его ноги, а он все еще пригвождает меня к кровати свои весом.

Сквозь открытое окно до нас вместе с соленым морским воздухом долетают раскаты смеха. Мы оба невольно поворачиваем головы туда, откуда доносятся эти такие знакомые голоса, и улыбаемся, когда слышим, как Энни говорит:

— Не позволяй им приближаться к морю, Сэмми. Смотри, чтобы играли на песке.

И снова смех. И вопли. Мальчишка кричит победоносно: кажется, он нашел нечто, что заставило его сестру визжать от страха, от чего ему самому, конечно, только интереснее.

— Они уже проснулись, я гляжу, — говорит Пит.

— Могу побиться об заклад, он пораньше выгнал всех наружу, чтобы набрать побольше свеженьких ракушек.

Пит смотрит на меня и усмехается.

— А мне так кажется, что он нацелился на сбор медуз.

Я стону, отчасти от мысли о том, что трогает сейчас мой сын, отчасти потому, что Пит от меня отстранился, но и оттого, что он больше не во мне — в такие минуты меня всегда охватывает знакомое чувство потери. Хотя его руки все еще обнимают меня за талию, а большой палец сначала поглаживает нижние ребра. Потом же он двигает рукой, чтобы нежно захватить мои волосы и пропустить мягкие пряди между пальцами.

И вдруг он прекращает шевелиться. Подняв глаза, я замечаю, что он уставился на мою шею и хочет до нее дотронуться, но сам себя не позволяет.

— Эй, — говорю я, протягиваю руку и переплетая наши пальцы. — Что такое?

Он мотает головой. В глазах больше нет теплых смешинок, и, мне кажется, в них даже появляются слезы, но в следующую секунду он уже встает с постели и идет закрыть окно.

— Пит?

Он так и стоит там, глядя наружу на резвящихся на пляже детей. Его руки крепко вцепились в подоконник, а мое сердце принимается так бешено биться, что как будто застревает в горле.

Мне знаком этот захват. И то, что это именно он, подтверждают побелевшие костяшки его пальцев.

— Пит…

Я нерешительно тянусь к нему, едва касаясь пальцами плеча. Он вздрагивает, но не отстраняется, и, когда я нежно беру его за руку, поворачивается ко мне.

— Я в порядке, — говорит он, но голос у него хриплый. — Прости, я просто… Я не хотел тебя пугать.

— Ты меня не напугал, — отвечаю я.

Не знаю, поверил ли он мне, но, чтобы подтвердить мои слова, я обнимаю его и начинаю гладить по спине. Он сам меня не обнимает, но и не отнимает руку, позволяя своим пальцам задержаться в моих, когда он садится на край кровати и потом прячет голову в ладони.

— Отчего это случилось?

Он долго-долго молчит. Но когда, наконец, отвечает, голос у него такой подавленный, как будто он внутри уже надломлен.

— Я смотрел на твою шею, и у меня мелькнуло в голове… как мои руки на ней сомкнулись…

Он хватает ртом воздух и начинает дрожать, а я опускаюсь возле него на колени и обнимаю его запястья.

— Все позади, — говорю я. — Это было очень давно, и ты дольше никогда не причинишь мне боли.

— Но я это сделал, — не успокаивается он. — Я причинил тебе боль.

— Это был не ты.

— Не имеет значения.

— Тс-с… тс-с…

— Китнисс…

— Не надо. Прекрати.

Он поднимает голову. По его лицу стекают слезы.

— Прости. Прости, что сделал тебе больно…

Я подаюсь вперед, чтобы его поцеловать, осушить губами следы его слез.

— И ты меня прости, — бормочу я.

— За что?

— Ты знаешь, за что, — я отстраняюсь и беру его лицо в свои ладони, и удерживаю его на уровне своих глаз. — Я не должна была тебя оставлять в ту ночь. На арене. Я должна была тебя защитить. Я поклялась себе тебя защищать… и нарушила свою клятву.

— И я нарушил.

— Но теперь-то мы здесь, разве не так? Слушай… слушай, ты слышишь, как они смеются? Играют… Мы сделали это. В конце концов, все стало хорошо.

Он улыбается и поворачивает голову туда, откуда доносятся детские крики. Их смех нам слышен и сквозь оконное стекло. И его дыхание становится ровнее.

— Мы это сделали.

— Да. Сделали — я сажусь рядом с ним на кровать. — И без тебя я бы никогда не справилась.

— Потому что такие уж мы с тобой, — говорит он. — Вечно защищаем друг друга.

Я улыбаюсь, кивая, — ведь я сама сказала ему это когда-то давным-давно. Так давно, что, кажется, прошла целая жизнь. Он тянется к моей руке, и она радостно встречает его теплую ладонь. В какую бы пропасть он только что ни падал, теперь мой муж опять со мной, и меня переполняет от этого невероятное облегчение.

— Всегда.

— Всегда.