Преступление на почве любви (гет)

Когда мы привыкли к тому, что никто не из нас не исчезнет, Роза стала уходить по утрам к океану. Ей нравилось вглядываться вдаль, стоя на валунах. После таких прогулок она всегда пахла морем, а ее волосы были тяжелыми и слипшимися от соли. Я же не находил такое времяпрепровождение интересным. Даже более того — я находил это зрелище удивительно печальным. Но не хотел знать почему.

Наш быт был прост. То, что я называл «утром» — время после сна, мы проводили порознь. Я просыпался чуть позже Розы от протяжного скрипа двери. И засыпал, будто за всю свою жизнь я никогда полностью не высыпался. Потом мне все же приходилось вставать, заваривать чай — Роза предпочитала кофе, так что делал я его только на себя. Перечитывал одну из многих книг, которые когда-то попадали мне в руки. Потом наступала пора идти к океану. Это не было каким-то определенным временем. Скорее, просто конец главы или всей книги.

Я не знаю, сколько проходило времени для Розы, но когда я уводил её с берега, вид у неё был основательно продрогший. Иногда мне хотелось узнать, что она пытается увидеть за кромкой тумана, но возможности спросить не было. Оттого этот вопрос уходил в глубины моего подсознания, к сомну остальных неисполненных идей, нерешенных проблем, к вопросам без ответов.

Мы обедали вместе. Голод не был насущной проблемой, еда просто являлась средством взаимодействия и устроенного быта. Запах яичницы сначала придавал дому уюта, потом вызвал привычку, а после — мучительное желание съесть что-нибудь другое, направленное в умоляющем взгляде на Розу. Чем-то «другим» стали бутерброды. А потом готовить начал я. Это подтолкнуло меня к мысли, что я бы мог научить её готовить, но Роза восприняла эту идею без энтузиазма. Точнее сказать, под моим приглашающим взглядом она протяжно зевнула. Однако я настоял.

В такие моменты всё происходящее казалось странной пародией на семейную жизнь. Затянутый и не слишком интересный ситком для глухонемых. В другие же минуты я ловил взгляды Розы, по которым понимал, что она «что-то» знает. Не догадывается, как я, именно знает. И оттого ей было больно, а мне становилось не по себе. Я отворачивался, но ощущение, что от меня осталась только мизерная часть — песчинка с пляжа, не более! — не оставляло меня.

В какой-то момент я заметил, что Роза начала становиться всё более отрешенной. Её взгляд часто устремлялся мимо меня, куда-то в пустоту за моею спиной. На её лице проступало выражение обреченного ужаса. Даже не так… обреченный ужас написан на лицах у загнанных в угол животных, готовящихся клыками и когтями выгрызать право на жизнь. Она же выглядела загнанной — да, но в другом смысле: смертельно уставшей, ждущей необратимого конца всего — и даже почти радостной от того, что всё вот-вот закончится. Но понять всю эту гамму чувств, вычленить из неё эту страшную, пугающую меня и сейчас эмоцию я смог только после, задолго после того, как всё закончилось. Потому что тогда я предпочел не знать, не вспоминать и даже не думать. И хотя все мои органы чувств кричали: «Беда!», я не понимал их сигналов. Я не хотел понимать.

В тот условный «вечер», когда всё начало стремительно меняться, мы уже легли, но ещё не спали. Переглядывались через прозрачную перегородку, соединяя пальцы, тем самым создавая иллюзию соприкосновения. Кожу слегка кололо, как от электрических разрядов, но отупляющей разум боли не было. Эта была та малость, которую мы всё же отвоевали у мира.

«Софиты» за окном, наше неопределенное солнце, светившее всегда с одинаковой яркостью, вдруг мигнули и словно немного померкли. Словно в люстре на три лампочки одна вдруг перегорела. И в нашей хижине воцарился полумрак… Роза испуганно привстала с кровати, прижимая к себе одеяло так, как дети обнимают мягкую игрушку. Я потянулся было убрать перегородку, чтобы подняться, как вдруг земля вздрогнула — и затряслась. Я машинально закрыл рукой рот. И парой мгновений спустя увидел отражение своего движения по ту сторону кровати.

Но мы молчали. До этого и сейчас — молчали.

Следующий подземный толчок сбросил Розу на пол, а меня откинул на стену. Затылком я разбил окно. Осколки рухнули вниз сверкающей волной, но ожидаемой боли не было, только холод на месте попадания стекла. Холод и мокрое прикосновение, к которому вскоре добавилось ощущение ползущих по коже капель воды. Оглушенный и ошеломленный, я лежал головой на подоконнике, слыша, как шумно встает с пола Роза, как прогибается под её весом кровать рядом со мной. Чувствовал, как её нога почти касается моей. И смотрел вверх, в бесцветное светлое небо. Софиты вновь заработали в полную мощность. Но на какую-то долю секунды мне показалось, что бесцветное небо пропало, обнажив сводчатый металлический потолок.