Преступление на почве любви (гет)

Никогда не думал, что однажды вся Вселенная перестанет иметь значение. Сузится до клочка земли, с одной стороны ограниченного плоскими отвесными скалами, с другой — кромкой воды. Все, чем я сейчас живу и о чем думаю, находится здесь, на немыслимо белом песке безлюдного пляжа.

В проливе, одновременно похожем и непохожем на Дарлек Ульф, всегда пронзительно холодно. Стылый ветер никогда не утихает, и потому дом, в котором мы сейчас живем, вечно пронизан сквозняками. Но обычно она рядом, и все остальное несущественно.

Сегодня её нет. Я пытаюсь мыслить разумно, оглядывая прибрежную кромку в поисках ее застывшего надломленного силуэта. Вот ее любимое место. Здесь волны узким клином вонзаются в пляж, разбиваясь на белую пену об огромные плоские валуны. Роза любит стоять на них и тревожно всматриваться в исчезающий в тумане горизонт, пока старые туфли не промокнут насквозь, и я не уведу её домой. Но сейчас здесь никого нет, и потому картина пляжа кажется незавершенной.

Разбитый пирс, выделяющийся черным пятном на фоне белого песка, морской пены, обесцвеченного неба и кромки тумана позади, тоже пустует. Когда я просыпаюсь и не обнаруживаю Розы рядом, то всегда могу найти её на камнях или здесь. Я стараюсь не думать о том, почему не услышал скрип старых проржавевших петель. В обычное время он ввинчивается в уши, даже если это всего лишь ветер слегка шевелит рассохшуюся дверь.

И привычно прогоняю мысли о том, почему мы с Розой застряли на этом каменистом берегу и в каком потайном кармане Вселенной он расположен. Это неважно.

Важно лишь то, что сегодня её нигде нет.

Первое, что я увидел, когда открыл глаза, была вертикальная полоса белого песка, пожираемая жадными свинцовыми волнами. Узкой чертой справа вытянулось размытое туманом серое небо. Шум волн был чрезвычайно глухим и далеким, хотя я чувствовал соленые капли на своем лице — так близко подобралась ко мне вода. Истеричные смешки чаек, косыми чертами разрезавших воздух над водой, доносились будто бы издалека, но все равно слишком громко для моей больной головы. То, что эта боль была лишь отзвуком боли реальной, я понял, к моему величайшему сожалению, слишком быстро. Стоило только оторвать голову от песка.

Мои виски проткнула пара тупых и толстых игл, с двух сторон сдавивших мозг. Боль расползалась от них кованным раскаленным обручем. Хорошо, что я не успел подняться — меня вдавило в песок, словно небо, потеряв равновесие, рухнуло мне на плечи. Тяжелый ком подкатил к горлу. Туманное небо упорно не желало становиться горизонталью, а оттого давило все сильнее. В тот момент, когда боль стала практически невыносимой, до моего слуха донесся знакомый гул, и я увидел в набегающих волнах отражение размеренно мигающих огоньков. И внезапно боль отступила, оставив после себя странное ощущение невесомости.

С трудом поднявшись на ставшие ватными ноги я огляделся по сторонам. Я стоял на кипельно-белом песке, тянувшемся узкой полосой между серых слитных скал с одной стороны — и беснующихся волн с другой. Туман размывал горизонт, искусственно ограничивая пространство. Не было видно ни солнца, ни луны, лишь рассеянный равномерный свет шел от всего небесного купола, будто само небо стало вдруг гигантским софт-боксом. Возможно из-за кажущегося ненастоящим света место походило на непродуманные декорации. Открытое пространство — и ощущение полной камерности происходящего.

Я потянулся руками к пиджаку, чтобы поправить его, но под моими пальцами оказалась мягкая шерсть свитера. В тот момент у меня возник и практически мгновенно исчез, словно несущественный, вопрос — с чего я решил, что на мне был пиджак?

Сейчас я понимаю, как много вопросов должно было вертеться в моей голове. Мои мысли, мои чувства, предположения и стремления, мои воспоминания… Все это не пропало, но было отрезано от меня, скрыто плотной завесой тумана. Стоило лишь захотеть — и все вернулось бы. Но где-то в глубине души я был рад этой бесчувственности. С моих плеч словно сняли груз весом в несколько тысяч лет.

Я просто пошел вперед.

Мои ноги утопали в песке, существенно замедляя передвижение, но я никуда не торопился. Я направлялся к дому на сваях, черным пятном выделявшему далеко впереди. Как я выяснил практически сразу же, расстояние в этом странном мирке не существовало как признак. Такие слова, как «близко» и «далеко», «три километра» и «два сантиметра» не имели значения. Передвижением управляло только желание придти в какую-либо точку. Поэтому совсем скоро моя рука коснулась грубой древесины двери, и петли издали протяжный скрип, пугающе громкий в устоявшейся тишине.

Я увидел её не сразу. Глаза, привыкшие к ослепительно-белому песку, не сразу смогли разглядеть в полумраке коридора движение. Но сердце вдруг гулко грохнуло о ребра, реагируя быстрее разума.

Это была она. Призрак движения, фантом, скользнувший в комнату, оставивший только горящий перед глазами отпечаток самого себя. Выхваченный на секунду взгляд, в котором узнавание граничило с сожалением. Движение руки, рванувшейся то ли ко мне, то ли к двери, чтобы закрыть её и не дать мне пройти. Двойственность. Разрыв туманного полотна внутри меня. Мечущиеся мысли.

Роза. Тардис. Доктор. Путешествие в пространстве и времени. Донна. Марта. Смерть стучит четыре раза. Понды. Ривер. Роза!

Слепо натыкаясь на углы, невесть откуда возникшие в прямом коридоре, я, завязая в воздухе, как муха в смоле, следовал за наваждением. Оно, впрочем, исчезать не спешило.

Её силуэт был обрисован светом из окна. Как застывшая на листе графика: черный силуэт — и светящиеся теплым желтым линии абриса. Она ждала. Я не видел её взгляда, но чувствовал.

— Роза, — я радостно выдохнул имя. И от первой же буквы, упавшей раскатистым «р-р-р» на пол хижины, стены содрогнулись.

Кухня грозилась развалиться на части. Тонко дребезжали стекла, обещая вот-вот рассыпаться осколками. Громкими салютными хлопками стали взрываться тарелки, кружки… Ваза на столе лопнула и раскрошилась в пыль, ярко вспыхивая золотом в потоке света из окна. Глухой мерный стук сотрясал мир, выбивая почву из-под ног. Он шел по нарастающей, как дробная лавина. Роза встревоженной птицей кинулась ко мне, и её пальцы застыли в паре сантиметров от моего лица в знаке «Молчи!». Я послушался — и мир застыл в ответ. Ничего не взрывалось. Не падало. Не пыталось взлететь на воздух.

Так я узнал первое правило этого мира: «Ни звука!»

Мы стояли так близко друг к другу, что я мог ощутить тепло, идущее от её кожи. У Розы были усталые глаза. Я не мог понять, с каким выражением они смотрят на меня. Что-то знакомое. Что-то до боли знакомое. Но я не успел вспомнить.

Роза не убрала руку, все еще вскинутую в жесте молчания. Просто отвела её немного в сторону, чтобы коснуться моей щеки. Я только подумал, что у неё очень холодные руки, как у меня потемнело в глазах. Её прикосновение — как жалящий укол кинжала, оно раскалывает кости и вгрызается в нервную систему, парализуя болью. Рядом со мной раздался тихий сдавленный крик сквозь зубы. Я открыл глаза, которые успел зажмурить, и увидел, как Роза отшатнулась от меня, прижимая руку баюкающим движением к груди.

Второе правило: «Никаких прикосновений!»

Я застыл рядом, пытаясь поймать её взгляд. Наконец она посмотрела на меня, смаргивая слёзы. Мне оставалось лишь виновато улыбнуться и развести руками в стороны. К счастью, она улыбнулась в ответ. Иначе не знаю, что бы я делал…

Впрочем, слова были не нужны. Что я сказал бы ей, если б мог? Что мне очень жаль? Она уже слышала это от меня. Что рад её видеть? Это было понятно и без слов. Хотел бы я услышать, как Роза живёт без меня, запертая в другой Вселенной с моим двойником? Наверное, нет.

Останься я тем Доктором, который стоял на берегу Дарлек Ульфа, который в минуты прощания навестил всех тех, кто был ему близок — да, тогда это было бы нужно. Но новый Доктор не любил прощаний. Поэтому я предпочел забыть о том, что мы когда-то расставались. Быть может, мы просто заблудились, когда путешествовали при помощи этой синей… будки? И очутились в этом странном не похожем ни на что другое мире. Или всегда жили тут, в этой хижине посреди линии белого песка между скалами и бушующим океаном.

Я предпочёл забыть.

После этого решения всё в мире как-то сразу стало на свои места. Меня не беспокоил стук единственного сердца о ребра. Я не вспоминал о назначении слов и речи. Делал вид, что не замечаю, как дом меняется, стоит только отвлечься. Из углов выглядывают шкафы, опускаются на окна шторы, из-под пола вырастают диваны и торшеры. Поначалу я боялся, что Роза так же изменится, в ряде метаморфоз превратившись, к примеру, в Каменного Ангела. Я не помнил, кто это, просто в этом сочетании букв мне слышалась какая-то скрытая угроза — и большая печаль. Но Роза не менялась. Она оставалась клочком стабильной реальности в пугающе быстро трансформирующемся мире.

Мы быстро привыкли к существующим правилам. Мы поставили прозрачную перегородку на кровать, чтобы, просыпаясь, видеть друг друга и знать, кто никто из нас не исчез. Общались жестами и взглядами, научившись едва ли не читать мысли. Однажды я попробовал беззвучно выговорить слово, но мир резко отреагировал на эту хитрость. Я не знаю, сколько мы прожили так, считая, что знаем все правила (понятия времени здесь тоже не существует — нет ни солнца, ни луны, ни движения светил), но мир открыл перед нами еще не все свои секреты.

Третье правило мы узнали, когда в комнате, которую я условно считал гостиной, появился книжный шкаф. В отличии от появлявшихся ранее шкафов, в нем была не только посуда, продукты, одеяла и прочие насущные вещи, но и книги, настоящие книги! Подозрительно знакомые, будто я уже не раз держал в руках именно эти потрепанные томики на разных языках. Я решил предпринять последнюю попытку наладить менее зависимое от личного восприятия общение, достав с полки «Шпили в огне», единственную книгу, написанную на английском. Торопливо подчеркивая ногтем слова на странице, я составил более или менее читаемое предложение: «Думаете, может так говорил?», и протянул открытую книгу Розе. Она, уже поняв мой замысел, с опаской взялась за книгу и быстро, словно боясь передумать, посмотрела на страницы.

Я мог бы предсказать то, что произошло потом. На самом деле, мне не стоило даже пытаться обмануть законы этого мироздания, но с другой стороны — я не мог не сделать этого. Это было похоже на взрыв. От её взгляда буквы вырвались с бумаги и разлетелись по комнате, впечатываясь во все поверхности, оставаясь на бумажных обоях, шторах, стекле, на моей рубашке, на волосах Розы. Буква «В» отпечаталась на ее щеке, оставив размазанный чернильный след. Роза выглядела несколько ошеломленно. Полагаю, я имел такой же глупый вид.

Хорошо, что мир не воспринимает смех за нарушение первого правила, иначе мы бы уничтожили его за пару минут.

Я сказал, что мы узнали правило в тот раз, когда книжный шкаф впервые появился в нашем доме, но на самом деле это не так. В этот раз нам потребовалось несколько попыток, чтобы понять, что некоторые книги появляются прямиком из моего прошлого и читать их могу только я. Некоторые книги узнаёт она, и в этом случае мне лучше не открывать их. Мы ждем, когда появится книга, которую читали мы оба. А пока…

А пока правило третье: «Нельзя прочитать то, чего не читал прежде».

После него у меня не осталось иллюзий о том, что мы узнали всё об этом месте. Однако, я не подумал, что мир может сам нарушить одно из своих правил…

Когда мы привыкли к тому, что никто не из нас не исчезнет, Роза стала уходить по утрам к океану. Ей нравилось вглядываться вдаль, стоя на валунах. После таких прогулок она всегда пахла морем, а ее волосы были тяжелыми и слипшимися от соли. Я же не находил такое времяпрепровождение интересным. Даже более того — я находил это зрелище удивительно печальным. Но не хотел знать почему.

Наш быт был прост. То, что я называл «утром» — время после сна, мы проводили порознь. Я просыпался чуть позже Розы от протяжного скрипа двери. И засыпал, будто за всю свою жизнь я никогда полностью не высыпался. Потом мне все же приходилось вставать, заваривать чай — Роза предпочитала кофе, так что делал я его только на себя. Перечитывал одну из многих книг, которые когда-то попадали мне в руки. Потом наступала пора идти к океану. Это не было каким-то определенным временем. Скорее, просто конец главы или всей книги.

Я не знаю, сколько проходило времени для Розы, но когда я уводил её с берега, вид у неё был основательно продрогший. Иногда мне хотелось узнать, что она пытается увидеть за кромкой тумана, но возможности спросить не было. Оттого этот вопрос уходил в глубины моего подсознания, к сомну остальных неисполненных идей, нерешенных проблем, к вопросам без ответов.

Мы обедали вместе. Голод не был насущной проблемой, еда просто являлась средством взаимодействия и устроенного быта. Запах яичницы сначала придавал дому уюта, потом вызвал привычку, а после — мучительное желание съесть что-нибудь другое, направленное в умоляющем взгляде на Розу. Чем-то «другим» стали бутерброды. А потом готовить начал я. Это подтолкнуло меня к мысли, что я бы мог научить её готовить, но Роза восприняла эту идею без энтузиазма. Точнее сказать, под моим приглашающим взглядом она протяжно зевнула. Однако я настоял.

В такие моменты всё происходящее казалось странной пародией на семейную жизнь. Затянутый и не слишком интересный ситком для глухонемых. В другие же минуты я ловил взгляды Розы, по которым понимал, что она «что-то» знает. Не догадывается, как я, именно знает. И оттого ей было больно, а мне становилось не по себе. Я отворачивался, но ощущение, что от меня осталась только мизерная часть — песчинка с пляжа, не более! — не оставляло меня.

В какой-то момент я заметил, что Роза начала становиться всё более отрешенной. Её взгляд часто устремлялся мимо меня, куда-то в пустоту за моею спиной. На её лице проступало выражение обреченного ужаса. Даже не так… обреченный ужас написан на лицах у загнанных в угол животных, готовящихся клыками и когтями выгрызать право на жизнь. Она же выглядела загнанной — да, но в другом смысле: смертельно уставшей, ждущей необратимого конца всего — и даже почти радостной от того, что всё вот-вот закончится. Но понять всю эту гамму чувств, вычленить из неё эту страшную, пугающую меня и сейчас эмоцию я смог только после, задолго после того, как всё закончилось. Потому что тогда я предпочел не знать, не вспоминать и даже не думать. И хотя все мои органы чувств кричали: «Беда!», я не понимал их сигналов. Я не хотел понимать.

В тот условный «вечер», когда всё начало стремительно меняться, мы уже легли, но ещё не спали. Переглядывались через прозрачную перегородку, соединяя пальцы, тем самым создавая иллюзию соприкосновения. Кожу слегка кололо, как от электрических разрядов, но отупляющей разум боли не было. Эта была та малость, которую мы всё же отвоевали у мира.

«Софиты» за окном, наше неопределенное солнце, светившее всегда с одинаковой яркостью, вдруг мигнули и словно немного померкли. Словно в люстре на три лампочки одна вдруг перегорела. И в нашей хижине воцарился полумрак… Роза испуганно привстала с кровати, прижимая к себе одеяло так, как дети обнимают мягкую игрушку. Я потянулся было убрать перегородку, чтобы подняться, как вдруг земля вздрогнула — и затряслась. Я машинально закрыл рукой рот. И парой мгновений спустя увидел отражение своего движения по ту сторону кровати.

Но мы молчали. До этого и сейчас — молчали.

Следующий подземный толчок сбросил Розу на пол, а меня откинул на стену. Затылком я разбил окно. Осколки рухнули вниз сверкающей волной, но ожидаемой боли не было, только холод на месте попадания стекла. Холод и мокрое прикосновение, к которому вскоре добавилось ощущение ползущих по коже капель воды. Оглушенный и ошеломленный, я лежал головой на подоконнике, слыша, как шумно встает с пола Роза, как прогибается под её весом кровать рядом со мной. Чувствовал, как её нога почти касается моей. И смотрел вверх, в бесцветное светлое небо. Софиты вновь заработали в полную мощность. Но на какую-то долю секунды мне показалось, что бесцветное небо пропало, обнажив сводчатый металлический потолок.

Руки Розы дрожали. Я отчетливо видел это по ту сторону перегородки. Побелевшие пальцы цеплялись за одеяло, прижимая его к груди. Её взгляд был устремлен за мою спину. Я бы хотел сказать, что он был невидящий, но нет — она смотрела на кого-то, кто стоял по ту сторону. Я обернулся — скрипнула кровать, — но позади никого не было.

Когда я повернулся обратно, Роза уже закрыла глаза и притворилась, будто спит. Но её рука была крепко прижата к перегородке где-то на уровне моей руки.

Следующим утром я проснулся от оглушающего запаха гниющих яблок. Это длилось всего несколько секунд — миг, и всё исчезло, сменившись стерильным отсутствием каких-либо запахов. Я подслеповато зашарил глазами по комнате, стараясь найти умиротворяющее присутствие Розы. Все расплывалось перед глазами, словно мне вдруг стали нужны очки.

В комнате её не было. Краем уха я уловил какой-то шум со стороны кухни. Убрав перегородку под кровать, в её обычное место, я поспешил туда. В доме было отчетливо холодно — из моего рта вырывались клубы пара. Чем ближе я подходил к кухне — тем холоднее становилось. Дверь на кухню была неплотно прикрыта. Я потянул за обледеневшую скользкую ручку. Скрипа не было. За порогом комнаты меня ждала жадная и манящая глубина космоса, из которой зло и равнодушно смотрели звезды.

Я выдохнул. Вдохнул. И закрыл дверь.

«Ещё не время», — уговаривал я пустоту по ту сторону хлипкой деревянной загородки между мной и вечностью без… Я знал, что никто не ответит.

Обратный путь был легче — с каждым шагом воздух становился теплее.

Роза лежала на кровати, уткнувшись лбом в согнутый локоть, словно пряталась от взгляда с той стороны окна. Перегородка стояла на месте. Я лежал у окна и смотрел на неё — только на неё, и в моих глазах виднелись знания, года, мысли, которых я старался сторониться, желания, которых я избегал.

Было дико смотреть на самого себя, дико — но тем не менее привычно. Словно это уже было, словно это ещё будет, словно само время никогда не имело для меня значения или значило слишком много. В этих мыслях, смотря на растрепанного себя, улегшегося в кедах на кровать и с тоской смотрящего на Розу, я подступил слишком близко к краю возможного. Мир покачнулся, где-то вдали глухо завыла сирена, запахло гарью и гнилыми яблоками.

Роза встрепенулась на кровати и с какой-то усталой тоской посмотрела — нет, не на него, а на меня. Мир перестал дрожать, стоило мне моргнуть — и мой двойник пропал. Запах яблок сменился на соленый ветер. Я постарался забыть всё, потому что ощущал каждой клеточкой тела, как мало осталось времени.

Хоть мысли, все догадки и ощущение беды временно покинуло меня, нехватка времени всё так же нависала дамокловым мечом. Мы старались не разлучатся, как в первые условные дни моего появления тут. Роза перестала уходить по утрам к морю. Вместо этого она ждала меня — и мы шли вместе. Она пыталась различить что-то в тумане на горизонте, я же как обычно читал.

Все постепенно становилось на свои места. Пока однажды я не проснулся, чтобы понять, что её рядом нет.

Её нигде не было. Этот клочок земли без Розы стал абсолютно пуст. Тихо, без единого звука, позади меня сложился и рухнул в песок наш дом, ставя заключительную точку.

Всё рушится. Камни, на которых Роза любила стоять, вглядываясь в горизонт, дробятся и мелким острым крошевом повисают в воздухе. Туман отступает всё дальше, обнажая металлические бока низкого небосвода. Сквозь обезумевший шепот моря и далекие крики чаек я еле различаю знакомое гудение. Этого достаточно, чтобы всё вспомнить.

Я — Доктор. У меня в груди два сердца, оба сегодня бьются особенно нервно. За моими плечами много войны, много ненависти, много дружбы и очень мало человечности. Пока я шел вперед, то, что так люблю в людях и то, чего так мало было — но было! — во мне, оставалось позади. Каждый уходящий спутник забирал с собой небольшую частицу. Кто-то оставлял что-то взамен, Роза была одной из них.

Одна из многих, светящееся лицо в ряде таких же, жертвенная среди жертв. Сквозь прожитые сотни лет до и сотни после я до сих пор не могу понять, что именно было в ней тем крючком, который нырнул внутрь меня и вытащил всё самое лучшее, что там было. Я постарался отдать ей всё это с собой, когда прощался.

Я больше не хотел, чтобы кто-то делал подобное со мной ещё раз.

Быть хорошим человеком в бескрайнем и жестоком космосе глупо. Я предпочел казаться глупым человеком, но не быть им. Однако часть меня хотела то ли перестать притворяться, то ли соответствовать образу…

Я шел вперед, не думая о том, куда хочу придти. И, в соответствии с законами этого места, я стоял на месте. Песок под моими ногами медленно превращался в стекло. И оттуда, из глубины, проступали буквы.

Стоило мне постараться вглядеться в них, как они вырвались из-под остекленевшего песка, взорвав твердь под ногами и перевернув мир с ног на голову. Я не удержался на ногах, когда один из осколков, взбрыкнув, сбросил меня вниз. Буквы же рассыпались по небу, слагаясь в слова.

Я лежал на спине, истекая кровью из пробитого виска, и читал:

«Дорогой Доктор.

Я возвращаюсь домой. У нас война, и на тот момент, как я уходила в сон, мы проигрывали. Как сейчас — не знаю.

Я хотела бы в этом письме объяснить тебе, что это за место и как мы тут оказались, но после всего этого молчания, в котором мы жили последнее время, мне сложно складывать слова в строчки.

Было сложно жить в двух реальностях, видеть два слоя происходящего. Но я не могла отказаться ни от одного. Ни от того, в котором снова есть ты, ни от того, где тебя со мной больше нет, но есть другой, пускай и с одним сердцем. У меня оно тоже одно, так что с этим я давно смирилась.

Проблема в том, Доктор, я солдат, а ты…, а ты — Доктор. Мы ответственны за чужие жизни просто потому, что однажды Вселенная решила так. Мы не имеем права прятаться здесь. Мы с тобой… вместе… навсегда… в ТАРДИС, путешествуем сквозь время и пространство — это всё в прошлом. Мне жаль, но… люди умеют оставлять позади значимые вещи, чтобы двигаться дальше. Я знаю, что ты тоже.

А ещё люди умеют совершать ошибки. Я буду с тобой честна, даже если ты будешь зол на меня. Я совершила преступление. Я зашла в клетку с тигром и дала себя съесть.

Вернее сказать, я вступила в контакт с Изменяющими Реальность. С ними в нашем мире идёт война. А я пригласила их в свой разум. Мне казалось, что так я найду способ сражаться с ними, а вместо этого я нашла тебя. И пусть это ошибка, роковое стечение обстоятельств, но я рада, что мы вновь можем попрощаться. Только давай не будем делать из этого привычку.

Мне так много нужно тебе сказать, но что-то говорить не стоит, а что-то не нуждается в словах. Исход, к тому же, всего один: ты должен вернуться назад, Доктор. Поставить точку. Жить с новым сердцем — не зря у тебя дв…»

Небо раскололось на части и металлическим дождем рухнуло на меня, стирая конец письма. Я закрыл глаза.

* * *

Я открыл глаза.

Тардис приветственно загудела.