Три тунца Гокудеры Хаято (джен)

В первый день они не ушли далеко. Гокудера, что-то прикинув в уме и для верности пересчитав на пальцах, сказал:

— Есть сухая нора, где можно пересидеть немного. За пару часов дойдем.

— Веди, — кивнул Цунаёши. Оглянулся на деревню, пытаясь угадать любопытные взгляды сквозь пелену дождя. Было немного обидно. Может даже не «немного», если уж не врать самому себе. Все-таки с этими людьми он прожил всю жизнь, привык считать их своими, почти родней. Цунаёши подавил вздох и заторопился следом за Гокудерой.

Тот шел быстро, торопясь убраться подальше если не от Намимори, то хотя бы от все тех же любопытных взглядов. Дождь пригладил его волосы, превратив из пепельных в грязно-серые, промокшая рубашка липла к телу. Сам Цунаёши тоже вымок насквозь, ремень сумки больно врезался в плечо, ноги то скользили, то вязли в размокшей глине. Струйки дождя стекали с волос на шею, просачивались под воротник, щекотали спину. Вместе с ними по коже полз ледяной озноб. Цунаёши сжимал зубы, ругал себя: и так плетется еле-еле, Гокудера уже несколько раз недовольно оглядывался, еще не хватало перемерзнуть и заболеть!

Вскоре Гокудера свернул с дороги в лес, на неприметную узкую тропинку. Идти стало легче: глина под ногами сменилась жестким ковриком невысокой травы. Здесь было очень тихо, только дождь шелестел в листьях. Цунаёши ни разу в жизни не слышал такой тишины, даже не по себе стало.

Он смотрел только в спину Гокудере, поэтому не заметил, когда тропинка исчезла вовсе. Просто ноги стали вдруг путаться в траве, а ветки — бить по лицу, а потом Цунаёши вдруг зацепился о коварно спрятавшийся в траве корень и полетел носом в землю. Ладони проехались по мокрой траве, тяжеленная сумка наподдала по спине, подбородок врезался в землю с такой силой, что потемнело в глазах.

— Десятый… — Гокудера тихо вздохнул, присел рядом на корточки.

— Прости, — Цунаёши оперся о землю дрожащими руками, пытаясь встать, и едва не упал снова; извернувшись, плюхнулся задницей на мокрую траву. Ощупал подбородок, поглядел на саднящие, в красных полосах ладони. Обхватил себя руками, пытаясь сдержать дрожь и успокоиться. Правильно мальчишки в Намимори дразнили его никчемным. Мокро, холодно, есть хочется, ноги заплетаются. Савада Цунаёши, ходячее несчастье. Без него Гокудера наверняка уже дошел бы до своей сухой норы. — Прости, я… Я сейчас.

Больше всего он боялся, что Гокудера скажет: «Возвращайся домой». Потому что стыдно навязываться, если ты только обуза.

Гокудера стащил с него сумку, сказал:

— Ты замерз, — и обнял, прижав к себе. Мокрое к мокрому — не слишком приятно, но после первых ознобных мгновений по телу начало расходиться тепло.

— Ты меня прости, Десятый. Я не подумал, что иду слишком быстро для тебя. Скоро отдохнешь, совсем немного осталось.

— Печка, — пробормотал Цунаёши. Потерся о плечо Гокудеры, тайком стирая предательские слезы. Дрожь отпускала, и страх тоже. — Спасибо, Гокудера. Я такой неловкий.

— Ерунда, — буркнул Гокудера. — Ты просто не привык. Ну, пойдем?

— Ага, — вяло согласился Цунаёши. — Пойдем. Я дойду, правда.

И оба не двинулись с места. Цунаёши сидел, неудобно наклонившись, прижавшись к Гокудере, а тот обнимал его и жарко дышал в макушку. Почему-то хотелось, чтобы он снова сказал: «Ты подпустил оборотня вплотную». «И дал себя схватить», — продолжил бы Цунаёши. Может быть, тогда, заодно с этим, он сказал бы и другое: «Не хочу, чтобы отпускал».

Но Гокудера молчал. Только сердце билось все чаще.

— Чертов дождь, — пробормотал Цунаёши. Лишь бы что-то сказать, разбить ставшую вдруг слишком неловкой тишину.

— Это хорошо, что дождь, — быстро возразил Гокудера. — Следы смывает. Я ничего не чую, кроме земли и травы, и тварь не учует. Можем не бояться.

— Тогда хорошо, — согласился Цунаёши.

За шиворот падали с листьев холодные капли, и каждый раз он вздрагивал, а Гокудера крепче прижимал его к себе. Наверное, так можно было бы просидеть очень долго. Вот только в животе уже бурчало и подсасывало от голода.

— Пойдем, — снова сказал Гокудера, с заметной неохотой размыкая руки. Встал, подхватил сумку Цунаёши, повесил через плечо, крест-накрест со своей. Фыркнул, перехватив виноватый взгляд: — Не спорь. Это только сегодня.

Цунаёши поднялся, ухватившись за протянутую ладонь, и сжал ее крепче, прежде чем отпустить. Он не знал, как иначе выразить все то, что он сейчас чувствует, все, чего даже себе самому не объяснишь словами. Гокудера дернул уголками рта, сказал:

— Совсем немного осталось, Десятый. Ты говори, если я слишком быстро иду.

— Ты нормально идешь, это я… — Цунаёши смешался, неловко пожал плечами: — Ладно.

Оказалось, что до укрытия Гокудеры и в самом деле идти оставалось всего ничего. И была это совсем не нора, а крепкий, на совесть построенный крохотный домик. Он стоял на самой опушке, дальше начинался луг, спускавшийся к широкому ручью, а еще дальше, за ручьем, на пологом холме, виднелся среди деревьев небольшой храм.

— Здесь никого нет, но вроде и не заброшено, — сказал Гокудера. — Наверное, из монастыря на лето приезжают, сено косить или еще зачем. Здесь монастырь недалеко.

— Знаю, — кивнул Цунаёши, — слышал.

Гокудера открыл дверь:

— Входи, Десятый. Можно отдыхать.

В домике было сухо и чисто, пахло пылью и прошлогодним пересушенным сеном. Из всей мебели — только небольшой стол, ни кроватей, ни хотя бы тюфяков. Голый пол, но все же намного лучше жадно чавкающей глины или мокрой травы. Зато возле печки ждали сухие дрова.

Гокудера сгрузил сумки на пол, потянул рубашку через голову. Сказал:

— Ты разденься, в мокром холодней. И печку затопи, я поесть соображу.

Цунаёши давно заметил, что сам Гокудера предпочитал подходить к печке только ради готовки, ну или посидеть рядом, погреться. А сейчас вдруг спросил:

— Ты ведь огня не боишься, почему никогда сам не растапливаешь? Не умеешь?

— Что-то вроде, — поморщился Гокудера. — Они меня не любят, прямо мистика какая-то.

— Кто не любит?

— Печки. То дымят, то взрываются. Моя… в общем, неважно, просто там, где я раньше жил, меня знаешь как называли? Дымовая бомба Хаято.

— Твоя семья? — тихо спросил Цунаёши.

— Сказал же, неважно, — резко оборвал Гокудера.

— Прости. — Цунаёши разложил на полу мокрую одежду, повел озябшими лопатками, вздохнул. — Сейчас растоплю.

Гокудера выгрузил на стол захваченные с собой продукты. Совсем немного: крохотный мешочек риса, солонку — соли в ней оставалось на самом донышке, жестяную банку с чаем и три сухих рыбешки. Буркнул:

— Видеть нечего. И взять неоткуда.

— У меня есть немного денег, — сказал Цунаёши. — Завтра можно выйти на дорогу, найти там какую-нибудь харчевню и нормально поесть. А потом… ну, заработаем как-нибудь.

Гокудера скептически хмыкнул, но говорить ничего не стал.

В печке затрещали поленья, по дому начало расползаться живое уютное тепло. Цунаёши подкинул еще дров, оглянулся:

— Уступить тебе место?

Гокудера кивнул:

— Уступи. Сумки переложи пока. Твоя очень тяжелая, что ты туда напихал? Я думал, там только одежда.

— Еще тетрадки, — тоскливо признался Цунаёши. — Вся куча.

— Обалдеть, — тихо, но крайне выразительно проговорил Гокудера. — Хочешь поискать работу по специальности, Десятый?

Сейчас это его «Десятый» прозвучало совсем не так, как обычно. Не с ласковой насмешкой, а почти издевательски.

— На самом деле совсем не хочу, — мрачно признался Цунаёши. — Но не бросать же было это все. Девять поколений предков, как-никак…

Вздохнул, вывернул сумку прямо на пол. Сначала вынул отсыревшую запасную одежду, за ней посыпались, шурша, тетради и плотно свернутые пергаменты. Из бумажного вороха с веселым стуком вывалился плотно закрытый стеклянный флакон, подкатился Гокудере под ноги. Тот поднял, повертел перед лицом, принюхиваясь:

— Что это?

— Конфеты, — Цунаёши поежился. — Специальные, отец оставил. Это, ну… Вроде как чтобы силу охотника на монстров пробудить. Я и не знал, что они сюда завалились. Спешил, сгреб все, не глядя…

— Ясно, — Гокудера швырнул конфеты обратно, отвернулся и занялся рисом.

Теперь уже Цунаёши вертел в пальцах флакон. Толстые стеклянные стенки еще хранили, казалось, тепло рук Гокудеры.

— Знаешь, я их выброшу. Надо только придумать, куда, чтобы никто случайно не подобрал. Может, сжечь? Они, надеюсь, не дымят и не взрываются.

Гокудера не оценил неуклюжую шутку. Обернулся резко, спросил:

— Сдурел? Читал я про эти твои конфеты. Сила, воля, реакция… С такой конфеткой ты бы ту тварь сделал в пять минут.

— «Читал», — повторил Цунаёши. — Я тоже читал. Только я их еще и пробовал. Знаешь, это… Они, конечно, силу дают, но я бы лучше как-нибудь без силы обошелся. Это будто не я был. В общем, ну их, правда.

Он не мог бы объяснить словами то ощущение, но вспомнил его сейчас очень ярко. Сила, воля, реакция — все это было, но главным было другое. Ледяная, спокойная безжалостность. Как будто щелкнула невидимая кнопка, отключив в неуклюжем мальчишке Саваде Цунаёши все человеческое. Плохое и хорошее, не разбирая. Остались только цель — купленный отцом для тренировки огромный злобный пес, — и холодное «убить».

Долго потом кошмары снились. Удивленная морда мертвого пса, кровь на руках, довольная отцовская улыбка…

Передернувшись от нахлынувшего отвращения, Цунаёши размахнулся и швырнул флакон в печку.

Гокудера поймал его в каком-то диком, невероятном прыжке. Упал, притормозив падение свободной рукой, перекатился по полу. Сел, молча глядя на Цунаёши. Он дышал часто и глубоко, голая грудь поднималась и опускалась, и Цунаёши почему-то никак не мог отвести взгляд от прихваченных темной корочкой царапин на бледной коже.

— Сдурел? — снова спросил Гокудера.

— Нет, — с удивившей его самого решительностью ответил Цунаёши. — Просто не хочу.

Теперь он смог поглядеть Гокудере в лицо — растерянное и как будто слегка виноватое.

— Десятый…

— Ты не знаешь, что это за дрянь. Даже не представляешь.

Гокудера вдруг усмехнулся криво и горько:

— Монстры тоже не зайчики, ты должен бы понимать. Охотник в десятом поколении.

— Я понимаю, — Цунаёши отвернулся и начал собирать тетради в две ровных стопки. Глупый спор, и зашел дальше, чем хотелось бы. Еще немного, и придется рассказывать то, о чем совсем не хочется говорить.

В доме повисла напряженная, неловкая тишина. Только дождь стучал по крыше, да потрескивали, разгораясь, сухие смолистые поленья.

— Послушай, — Гокудера подошел, присел рядом. — Можешь выполнить одну мою просьбу? Очень важную.

Цунаёши поднял голову. Гокудера смотрел напряженно, в зеленых ярких глазах чудилась то ли боль, то ли паника, так что хотелось обнять его, успокоить. Только понять бы еще, в чем вообще беда…

— Это на самом деле важно, Десятый. Поверь мне.

Цунаёши кивнул, стараясь не обращать внимания на подступившие вдруг дурные предчувствия:

— Да, Гокудера, конечно. Я обещаю.

Тот взял его ладонь в свою; тетрадка глухо шлепнулась на пол.

— Возьми, — Гокудера вложил флакон в руку Цунаёши и сжал его пальцы, накрыв сверху своими. — Не выбрасывай их. И всегда держи под рукой. Пожалуйста, Десятый.

— Зачем? — почти плачущим шепотом спросил Цунаёши.

— Иногда приходится драться, — спокойно и грустно ответил Гокудера. — Даже если ты совсем этого не хочешь.

Он резко отвернулся, спрятав глаза, как будто сказал не всю правду и сам был этим недоволен.

— Ты думаешь, что та тварь нас догонит? Сам же говорил, дождь смывает следы. Или еще чего-то боишься?

— Потом, — Гокудера встал и отвернулся к печке. — У меня вода закипела. Если хочешь сегодня поесть, не мешай.

Казалось, он снова вернулся к своему обычному настроению. Цунаёши растерянно поглядел на поблескивающий меж стиснутых пальцев флакон, на Гокудеру, отметил напряженные плечи, расчерченные бороздами вчерашних ран, чуть скованные, усталые движения. Прошептал:

— Хорошо, Гокудера. Я сделаю, как ты хочешь. Но лучше бы оно нам не понадобилось.

Скоро подоспела нехитрая еда, а когда голод был утолен, навалилась тяжелая, сонная усталость. Одежда высохнуть не успела.

— Надо было одеяло взять, — вздохнул Цунаёши, — жаль, не сообразили.

— И матрас заодно, — фыркнул Гокудера. — Далеко бы ты ушел под дождем с промокшим одеялом на спине? Эх, Десятый… Иди ко мне, согрею.

Они легли прямо на голом полу, перед печкой; Гокудера обнимал Цунаёши, часто и жарко дышал в макушку, и казалось почему-то, что он совсем не хочет спать. Что, наверное, ему просто нравится думать о том, как близко подпустил его охотник на монстров — со спины, и разрешил себя схватить, и совсем не хочет, чтобы отпустил. Цунаёши тайком улыбнулся этой мысли, погладил ладонь Гокудеры и пробормотал, проваливаясь в тяжелый, полный усталости сон:

— Не хочу, чтобы отпускал.

— Не отпущу, — пообещал Гокудера. А может, Цунаёши это уже приснилось.