Друзья от конца до начала (гет)

В этом возрасте дети мирятся быстро. Прошло полчаса, и оба весело болтали, сидя на подоконнике у открытого окна. Конечно, от августовского городского воздуха пользы было мало, а запахи, поднимающиеся от нечистот, испарявшихся под лучами заходящего солнца, оставляли желать лучшего, но парочка привыкла к этому. Это являлось частью их жизни, и они научились не обращать на это внимания. Голуби, свившие над их окном гнездо, умиленно ворковали, пролетая над склоненными друг к другу головами.

— Я буду приходить часто! — сказала Жизель, с сожалением прощаясь. — Ведь можно?

— Можно, — ответил Мюжавинье, приобнимая племянника. — Ты будешь лекарством для Реми. Ведь еще вчера он был не в состоянии встать с кресла. Прими мои поздравления, милая. Тебе надо пойти в сестры милосердия.

— Я для этого слишком шумная, — расхохоталась Жизель, сбегая по лестнице. До Реми с необыкновенной ясностью донесся ее заливистый смех, и он сам улыбнулся, поспешно садясь за стол. В этот вечер он чувствовал себя совершенно выздоровевшим, съел все, что было на тарелке, и заработал по рукам от дяди, когда попытался поискать добавки, которой, разумеется, не было. И когда напольные часы негромко били полночь, а мальчик, утомленный событиями этого дня, наконец заснул, Мюжавинье наклонился над племянником, заботливо поправил ему одеяло и поблагодарил Провидение за посланную им девочку. «Ты истинный ангел, Жизель», — подумал он и задул свечу.

Жизель в самом деле была ангелом на земле. Трех лет она лишилась родителей: отца, находящихся в толпе бунтующих от голода горожан, застрелили гвардейцы, а мать погибла, борясь за краюшку хлеба. Девочку приютил Картье, который как раз вышел в отставку и которому в его каморке было очень и очень скучно. Они сразу нашли общий язык, и Жизель заняла место мадам Кантен. Она делала все по дому, бегала по делам, выполняя поручения господина Картье, а он предоставлял ей жилье и безопасность. Оба души не чаяли друг в друге, и если бы им предложили расстаться, поместив Жизель в обеспеченную семью, а Картье — в полк, они, конечно же, остались бы вместе.

Старик сумел подобрать ей учителя, и она могла читать и писать. Она часто покупала дедушке газеты и, поднимаясь на второй этаж по старой лестнице, успевала прочитать первую страничку этой плохо сверстанной и плохо пропечатанной книжицы. Таким образом, она постоянно была в курсе всего, что происходило во Франции: именно на первой странице газеты всегда передавались последние новости.

— Как сходила? — встретил ее вопросом Картье, не дав даже поздороваться. Жизель скинула старую шаль матери, затертую до дыр, подскочила к нему — он сидел, строгая новую скалку, — и чмокнула к морщинистую щеку.

— Спасибо, дедушка! — воскликнула она и сразу же принялась чистить лук: она не любила сидеть без дела. — Я нашла в лицах господина Мюжавинье и его племянника новых друзей. Мальчишка просто прелесть, только слишком серьезный и ко мне на вы обращается. Бука…

Старик добродушно рассмеялся: он прекрасно знал, что раз Жизель успела обидеться на нового знакомого, значит, они в будущем поладят. Такая уж уж у нее натура: она предпочитала вначале увидеть все недостатки и лишь после отмечать достоинства. И автор не берется говорить, что Картье не одобрял эту политику. Ему нравилось, что внучка понимает опасность быть обманутой и старается обезопасить себя.

Незаметно пролетели два месяца. Жизель по-прежнему бегала к Мюжавинье, разговаривала с Реми. Иногда они даже гуляли недалеко от Сент-Оноре. И Картье, с интересом следивший за внучкой, встречая ее вечером дома, усмехался: он видел, как горят у нее глаза после этих бесед. И однажды, сидя в кухне, он вдруг крепко задумался: не отправить ли Мюжавинье официальное предложение? Мальчишка, вроде, ничего, только заносчивый. Но быстро учится — Жюль из него эту аристократическую дурь мигом выбьет. Конечно, придется пока ни на что особенно не надеяться, но почему бы не попробовать? Старик встал и торопливо вышел из кухни, отмахнувшись от возмущенных криков Жизель, чей суп практически сварился. Картье сел за стол, достал чистый лист бумаги и принялся писать, часто перечеркивая фразы.

«Милостивый государь, — с удивлением читал на следующее утро Жюль, получив письмо от слуги хозяина дома на улице Клер, — пишу Вам в надежде на понимание. Как говорят, у меня товар, у Вас купец. Как Вы, господин Мюжавинье, смотрите на то, чтобы как-нибудь свести Вашего Реми де Лиратье, графа де Бейе, и мою Жизель Картье, урожденную Бинош? Я стар и тороплюсь пристроить ее в хорошие руки, и Ваши ладони мне кажутся наиболее нежными. Вы не должны винить меня за такую вольность. Давайте встретимся завтра, двадцать пятого октября тысяча семьсот семьдесят пятого года, в таверне нашего общего друга Рейона и поговорим обо всем в веселой компании бутылки вина? Заодно, если Вас устроят мои, а меня — Ваши условия, подпишем договор. Ваш Кантен Картье»

«Что на него нашло? — подумал Мюжавинье, сворачивая письмо в трубочку и отправляя его в камин. — Почему-то на вы… И встретиться предлагает… Как будто я не связан по рукам и ногам… Впрочем, если его внучка согласится погулять с Реми, я смогу прийти в трактирчик к старому повару. Но я сомневаюсь, что она настолько великодушна». Он взглянул на племянника, сидевшего рядом с ним с книгой на коленях. Судя по остановившемуся взгляду, думал он явно не о галлах. Мюжавинье расхохотался, вскочил на ноги и сбросил фолиант на пол. Реми недовольно вскрикнул, провожая дядю весьма недружелюбным взором, а тот сорвал с вешалки сюртук, кинул мальчику его камзол и, схватив того за руку, потащил вниз, захлопнув покрепче дверь. Красть у него было нечего.

— Куда мы идем? — спросил племянник, едва они увидели вдали здание ратуши. Камзол, натянутый в спешке, топорщился на его узких плечах, и Мюжавинье, не желая, чтобы над мальчиком смеялась беднота, небрежно поправил его, оставив вопрос висеть в воздухе. Быстрым шагом они свернули в узкую улочку, прошли в какую-то темную подворотню и поднялись на второй этаж к светлой, аккуратной двери. Дядя постучал трижды кольцом о дерево, и за преградой послышался веселый голосок, от звука которого сердце Реми забилось быстро-быстро:

— Сейчас открою!

Щелкнул замок, и дверь отворилась. Жизель с удивлением взглянула на Мюжавинье. Тот улыбнулся ей, входя в прихожую и втаскивая за собой смутившегося племянника. А тот, казалось, был готов смотреть на все, что угодно, только не на нее. И в этом их желания совпадали.

— Кто пришел? — прогремел звучный голос Картье, и его обладатель остановился на пороге. — А, Жюль… Я вижу, ты решил принять мое приглашение? Что ж, пойдем. Жак давно хотел тебя видеть.

— Твоя внучка не согласится прогуляться с Реми? — спросил настороженно Мюжавинье. Он не понимал причин, побудивших друга написать такое письмо. Картье тяжело вздохнул.

— Жизель, отведи своего друга на Сите, — проговорил он. Девочка покорно кивнула — А мы с господином Мюжавинье сходим к господину Рейону и поговорим. Вот вам деньги на мосты. Идите же!

Дети взялись за руки и сбежали вниз. Реми чувствовал себя здоровым как никогда, и ему опять не пришло в голову спросить, сколько отсюда до Сите. Слава Богу, расстояние было почти вполовину меньше, чем до Марсова поля. Жизель шла молча, почти не глядя под ноги, и от этого иногда оступалась, поскользнувшись на замерзшей грязи: ночью были заморозки. Мальчик каждый раз успевал подхватить ее, она благодарно улыбалась, и путешествие продолжалось. Реми с удивлением поглядывал на нее, но не решался заговорить: она не была похожа на всегдашнюю Жизель.

— Ты веришь в жизнь после смерти? — неожиданно спросила она, заплатив сторожу и поднимаясь на мост. Он лишь невнятно промямлил что-то. — А я верю. Верю, что где-то там, — она посмотрела вверх, — существует мир, где все равны, все свободны, все братья друг другу… И там нет несправедливости, и нищеты, и голода… Ты сейчас думаешь, что я сумасшедшая, верно?

— Верно, — он засмеялся. — Но это сумасшествие так идет тебе… Ты очень красивая, когда мечтаешь…

— Чушь, чушь, ерунда! — она закружилась, раздувая колоколом свою коричневую юбку. — Ты не умеешь говорить комплименты, Реми де Лиратье. А если ты хочешь, чтобы тебя полюбили, тебе следует этому научиться. Стоп, ни слова больше! — она прижала пальчик к его губам. — Ты не должен испортить сегодняшний день. Он и так испорчен безвозвратно.

— Тебя что-то тревожит? — он присел на парапет, глядя в воду. Она подошла к нему. Ее живые карие глаза застыли во льду воспоминаний, на них навернулись слезы. Жизель с досадой провела по ресницам рукой, утирая влагу. Она не стыдилась этого, но совершенно не хотела, чтобы Реми, милый, пылкий Реми принялся утешать ее и прервал все очарование этого осеннего дня.

— Сегодня умерла моя мать, — сказала она невнятно, глотая целые слоги. — Мне было три года тогда. Я сидела на подоконнике, прислонившись лбом к стеклу, и смотрела, как она и другие женщины ломятся к пекарю. Хлеба не было, я была голодна, и мать решилась присоединиться к остальным. С хозяином расправились быстро. Я помню его широко раскрытые глаза. Его разорвали на куски. Мать нашла у самой стены на полке булку, попыталась спрятать ее, но голодные женщины убили и ее тоже. Я все видела. А потом пришел дедушка и забрал меня из нашей каморки. Интересно?

— Ужасно! — громко воскликнул Реми, пристально смотря в темные воды Сены, и сторож со стороны Сите недовольно обернулся, повертев пальцем у лба. Под мостом проплывали легкие лодочки: зажиточные горожане любили плавать здесь в выходной день. Суденышки ловко лавировали между волн, идущих от больших яликов. Маленькая девочка, сидящая на коленях матери, весело взвизгивала, болтая ногами. Женщина ласково улыбалась ей. Мальчик моргнул: на мгновение ему показалось, что ребенок похож на его соседку.

— Дедушка учил меня приходить в этот день в Нотр-Дам, — продолжала та, не заметив, какое впечатление произвел на приятеля ее рассказ. — И я благодарна тебе за то, что согласился пойти со мной. Впрочем, у тебя не было выбора. Я права?

— Абсолютно, — Реми через силу засмеялся. — Дядя не любит, когда я остаюсь один. Он думает, я способен что-то натворить. Если бы это было так…

Он вздохнул, но тотчас встрепенулся. Он не позволял себе помнить о своем здоровье в присутствии Жизель. Все-таки он представлял в своем лице сильный пол, славящийся своими героями, никак не слабыми выродками, коим он всегда чувствовал себя. Интересно, его когда-нибудь примут в приличное общество или он останется парией? Изгоем он быть совершенно не желал, но распоряжение маркиза не выходить за ворота собственного поместья не оставляло ему выбора. За эти два месяца, что они с Жизель провели вместе, он с трудом отучился вздрагивать, когда она обращалась к нему на ты. Привыкать он не любил: это давалось ему с трудом. Но девочка была не из тех, кто подстраивается под обстоятельства, наоборот: она заставляла обстоятельства соответствовать ее образу мысли.

Она ненавидела людскую слабость, будучи сама весьма волевой особой, и Реми, прекрасно знающему это, приходилось туго. Он не хотел, чтобы она презирала его: ее общество было его слишком дорого. Он пытался не отставать от нее, и пока она пребывала в уверенности, что он способен практически на все. А мальчик не находил в себе сил опровергнуть это убеждение. И до сих пор оба наслаждались обществом друг друга без помех. Жизель любила эти беседы: тогда она могла говорить любую чепуху, что придет в голову. А с дедушкой такого не происходило: он не терпел пустых разговоров.

* * *

Картье и Мюжавинье, выйдя вслед за молодежью из дома, сразу же двинулись на улицу Валуа, где располагался пресловутый трактирчик. Хозяин был крепким человеком с рыжими в прошлом, а теперь седыми волосами. На голове его была огромная плешь, закрытая от взоров любопытных тюбетейкой, которую он иногда все же снимал. Он прослужил в полку дольше, чем два его приятеля, и вышел в отставку относительно недавно, всего четыре года назад. Жены у него не было, поэтому жизнь его не омрачало ничто. Он, конечно, был рад встретиться со старыми друзьями, но трактир отнимал много времени, и он не мог надолго оставить стойку. Приятели взяли бутылку бордо и сели неподалеку от входа.

— Ну, Кантен, — сказал Мюжавинье, — выкладывай, зачем ты хотел меня видеть? И зачем писал в таком тоне? С каких это пор мы с тобой на вы?

— С тех самых, как я задался одной навязчивой идеей, — ответил Картье, нервно сжимая и разжимая свои большие руки артиллериста. — Я, собственно, прекрасно понимаю, что не ты распоряжаешься своим племянником, но мне бы хотелось заключить сделку. Как в старые, добрые времена, когда дворяне подписывали для своих отпрысков браки по договору. Впрочем, они до сих пор это делают…

— Мы не дворяне, — напомнил ему друг.

— Верно. Но обычай хороший. Так вот… Я хочу заключить с тобой договор. Условия, разумеется, будут обговорены заранее. Жак, дай нам чернил, перьев и бумаги! — Трактирщик принес все необходимое, но задерживаться около них не стал. Картье одобрительно кивнул и продолжал, обмакивая перо в чернильницу: — Заметил ли ты, Жюль, что наши дети любят проводить время вместе?

— Заметил, Кантен, — Мюжавинье усмехнулся. — Куда ты клонишь, старый сплетник? Я не забыл, что в полку тебя величали Развратником!

Приятель ничего не ответил, сосредоточенно водя пером по бумаге. Чернила были разбавлены, но написанное вполне четко выделялось на сером фоне. «Договор нижеподписавшихся Жюля Мюжавинье и Кантена Картье», — гласила первая строка. Перо летело дальше: «Я, Кантен Картье, предлагаю Жюлю Мюжавинье, располагающему рукой и сердцем своего племянника, Реми де Лиратье, руку и сердце своей внучки Жизель Бинош. Со своей стороны обязуюсь признать бумагу недействительной, если внешние силы (воля маркиза де Лиратье, смерть или нежелание самих детей) помешают выполнить ее».

Мюжавинье одобрительно кивнул и в свою очередь взялся за перо: «Я, Жюль Мюжавинье, подписываюсь под каждым словом выше и добавляю от себя следующее. Обещаю поговорить обо всем с племянником, едва он достигнет совершеннолетия. Обещаю не препятствовать судьбе. Обещаю не принуждать ни Реми, ни Жизель. Обещаю взять последнюю под опеку, если жизнь мсье Картье закончится до приведения договора в исполнение. Клянусь в том, что она не будет испытывать ни голода, ни холода, ни нужды. Обязуюсь также обеспечить будущность пары, оставив своему племяннику наследство в размере не менее пятидесяти тысяч франков».

— Наследство? — Картье удивленно взглянул на друга, тщательно выводившего свою подпись. — Зачем?

— Дело в том, — Мюжавинье слегка замялся, — что этот брак возможен только при наличии разрешения на то моего брата. Бумаги такой мы никогда не получим, так что остаётся одно: бунт. Средство, которым в свое время воспользовался я. И мне известно не понаслышке, что разгневанные, обманутые в своих ожиданиях отцы редко оставляют непокорным детям что-то. Думаешь, будь у меня отцовские денежки, я бы пошёл в полк? Нет! Я бы завёл газету и стал бы издаваться, как порядочная оппозиция. И кстати, было бы это на сбережения коренного аристократа. Почувствуй иронию, Кантен!

— Ты всегда славился умением подмечать всякие мелочи! — засмеялся Картье. — Значит, мы составили договор. У кого из нас лучше почерк? Надо переписать его, чтобы хранилось у обеих сторон. Так будет правильно.

— Хорошая мысль, благородная, — одобрил Мюжавинье. — Идём ко мне: здешние перья, не в обиду Жаку будет сказано, никуда не годятся! Сразу видно, что здесь хорошая кухня: сюда ходят поесть, а не составлять договоры. Поэтому предлагаю сбежать отсюда.

— Отлично! — кивнул Картье, собирая оставшуюся бумагу и отдавая кипу расплывшемуся в радостной улыбке Жаку, который, впрочем, немного поувял, услышав, что они уже уходят, но задерживать их не стал, выразив надежду, что они ещё заглянут, когда трактир будет пуст. «Держи карман шире!» — подумал Мюжавинье: ночью ни он, ни Кантен отлучиться не могли. Попрощавшись с Жаком, друзья пошли на Сент-Оноре, покумекали насчёт условий, аккуратный Картье переписал себе экземпляр, и оба документа были тотчас подписаны.