Разбег над пропастью (джен)

Наполеон, пускай немного, но все же признал Вронского за неопасного для него человека. Но другом он его не считал. Он не разрешал прикасаться к себе, вынуждал Юрия Петровича держать дистанцию в метр. Стоило всаднику подойти чуть ближе, как жеребец начинал высказывать неудовольствие.

Зато видя недоуздок и Вронского вместе, конь спокойно разрешал нарушить установленный им порядок. Это было одним из немногих случаев для такой вольности. На выгуле всегда было хорошо, гораздо лучше, чем в конюшне. Но однажды Вронский повел себя самым подлым образом. Вместо левады он завел его в манеж и отпустил.

Что тут началось! Наполеон бесновался, носился по манежу, вскинув голову, ржал, лягался, подпрыгивал в воздух, поднимая тучи песка и пыли, налетал на ограждения и бился обо все вокруг. Так же он встретил и седло. Ничего в его характере не менялось. Он не просто не доверял, он ненавидел людей.

Вронский начал отчаиваться. Ничего не выходило. Он не мог приучить коня к манежу, хоть водил туда его каждый день. То же было и с седлом. Наполеон каждый раз устраивал чуть ли не истерику, скакал из угла в угол, ни на секунду не останавливаясь. С губ его начинала капать кровавая пена, на вороных боках блестел липкими хлопьями пот. Огромные глаза смотрели на мир с ужасом и открытой враждой.

«Мне стоит, наверное, прекратить пытаться, — писал в небольшом ежедневнике всадник. Он решил вести его, чтобы видеть прогресс в перевоспитании. — Он дикий, норовистый жеребец, у меня не хватает опыта… и сил. Мне кажется, все это бесплодный труд и ни к чему не приведет. Между нами словно проклятье и огромная пропасть.

Вчера я смог с огромным трудом оседлать его. Но он принялся валяться по земле и чуть не испортил седло, разорвал повод, запутавшись в нем... Я не представляю себе, как буду работать дальше. Результатов почти нет. Он неисправим. Холерик, которого нельзя перевоспитать! Всегда думал, что холерический темперамент лошади лучше, чем флегматический. Но с Вороном я сдружился за два месяца. На Наполеона я угробил уже полгода, а плодов все нет, а если есть, то как у дикорастущей яблони: они кислые и невкусные.

Как бы я хотел ему помочь. Помочь забыть, показать, что все уже позади. Чтобы он увидел: он среди своих, тут его любят, тут ему желают добра… Но я будто бы бьюсь о стену, колочусь в нее без толку, ищу дверь, а ее нет. Я как безумец мечусь, хочу показать, что он может… Но кому я доказываю? Себе, ему, остальным? Зачем я это доказываю?.. — тут он ненадолго остановился, затем перечеркнул весь текст и написал дрожащей рукой: — Так должно быть».

Через несколько дней он от отчаяния решился на немыслимое, отчего Полозов схватился за голову, а Крествоздвижен заранее дежурил рядом с телефоном, чтобы вызвать скорую. Юрий Петрович решил сесть на Наполеона верхом.

Жеребец настороженно следил за всадником, как он готовит узду и седло. В стойле он немного побесновался, пытаясь сбросить с себя амуницию, но она сидела крепко. Пришлось через два часа смириться с ней и терпеливо ждать. Затем Юрий Петрович вывел его в манеж. Но прежде чем Наполеон решил, что можно опять скакать куда попало, Юрий Петрович легко вскочил в седло.

Наполеон несколько секунд стоял как вкопанный, пораженный наглостью этого человека. А затем, коротко и злобно взвизгнув, начал метаться по манежу. Жеребец носился от одного борта к другому, взбрыкивая и закидывая голову, пытался уйти за повод, а когда понял, что так всадника не скинуть, он упал на землю и чуть не придавил Юрия Петровича. Вронский еле удержался в седле, вцепившись в гриву, заставил Наполеона подняться, но быстро понял, что падать все равно придется. Конь не собирался останавливаться, а загнать его совсем не хотелось. Он упал довольно удачно, успев увернуться от острых копыт. Наполеон, взбрыкнув, отбежал в сторону.

Поймать его удалось к вечеру, а расседлывали вчетвером. Ночевать его пришлось оставить в манеже, он не подпускал к себе.

— Совсем как Наполеон после разгрома под Ватерлоо, — заметил Крествоздвижен, наблюдая за жеребцом, лежавшим теперь на холодном песке. — Мрачный, как туча.

— Бросай ты это дело, Юра, — Павел Анатольевич хлопнул Вронского по плечу. — Ничего с ним не добиться. Он дикий.

Вронский молчал, не глядя ни на кого. На душе было плохо, а сердце жгло, словно на него плеснули кислоту. Все тело болело от удара о землю, а в голове был туман. Он должен был помочь Наполеону, должен был показать, что он не такой, как все другие всадники. Но слишком рано сел в седло. Зачем, зачем сел?! Нужно было гонять на корде. Сначала без седла, потом с седлом, а уж только потом пытаться сесть. Зачем поторопился?!..

В мрачном молчании он провел весь вечер. Даже не захотел пойти на вечернюю тренировку. На шутливые укоры Полозова, что он так забудет верховую езду, Юрий Петрович недовольно буркнул:

— Не забуду я ничего, дайте мне подумать.

Полозову пришлось оставить его в покое. Вронский сидел и размышлял, он перебирал тысячи возможных вариантов продолжения перевоспитания, но ни один ему не нравился. Ни один не подходил Наполеону. Все они были рассчитаны на нервную лошадь. Наполеон не был нервным. Он не был и злым, хоть казался таким. Он был загнанным. А такого варианта он, Юрий Петрович, ни в одной книге по психологии лошади не находил. О таких не говорили, вот и все!..

Нужно было думать самому. Наблюдать, анализировать и подбирать. Подбирать индивидуально и именно для Наполеона. Просто надо собраться с силами, глубоко вздохнуть и продолжать. Продолжать во что бы то ни стало.

Сгущался вечер. Вронский встал и пошел к манежу. Он поднялся на второй этаж и устроился на маленькой табуретке. Наполеон ходил из стороны в сторону, пустив голову к самой земле. К бокам прилип песок. Конь устал и выглядел жалко. «Забрать бы тебя… — грустно подумал всадник. — Да как забрать, ты ж не дашься…».

Лунные лучи упали сквозь окна и осветили манеж приятным легким светом. Наполеон поднял голову и немигающим взглядом посмотрел на Юрия Петровича. Затем тряхнул гривой и продолжил бесцельно бродить, обмахиваясь хвостом.

* * *

Несколько месяцев спустя Вронский смог вернуть доверие Наполеона. Жеребец долго еще припоминал Юрию Петровичу его выходку, но затем то ли простил, то ли забыл. Зато Полозову он помнил все обиды, и стоило тренеру появиться в коридоре, Наполеон начинал фыркать и прижимал уши.

— Опять на меня крысишься?! — обижался Павел Анатольевич, показывая коню кулак. — Я тебе что сделал?

Наполеон считал, что именно Павел Анатольевич виноват в произошедшем тогда, в манеже, и не мудрено: тренер держал его под уздцы, и конь запомнил его лучше остальных.

Вронского Наполеон переносил лучше остальных, даже стал разрешать себя чистить, избавив тем самым Сергея Лаврентьевича от проблемы «как почистить вороного дьявола». Но работать с ним предстояло еще очень много. Как говорил сам Юрий Петрович, пока их отношения были без относительных перемен.