Честный. Честный? Честный обмен! (джен)

Тушинский вещевой рынок, площадка у главного входа

Василий Павлович Лыков, подполковник в отставке, бывший командир десантно-штурмового батальона. Инвалид первой группы 

Тушинский аэродром, свидетель триумфальных воздушных парадов и непафосного подвига авиатехников, снаряжавших в бой за Москву хрупкие самолеты из сосновых реек и березовой фанеры. Поле славы, отданное под барахолку и покорно принявшее фамильярное прозвище «Тушка».

С юго-восточной оконечности аэродрома еще летали ветхие Ан-2, по праздникам сбрасывали парашютистов, а на севере, ближе к метро, буйствовала контрафактная роскошь нищих. Жаловались на совковый дефицит? Получите и распишитесь! От отечественного производителя — начесанные стальной щеткой «под ламу» ушанки из бродячих собак. Турецкие норковые шубы из обрезков шириной с палец и толстокожие куртки, непрочные, как мокрый картон. Китайчатина тех лет: пуховики, набитые молотым пером с ошметками гниющей кожи и куриными вшами; липнущие к телу синтетические тенниски; совсем как настоящие кроссовки «Абибас». Игрушки, отравленные фенолом и свинцом. Еще недавно рядом с куклами можно было увидеть розовый член из той же пластмассы, но теперь срамной товар загнали в секс-шопы; к слову, один зазывно мигает сердечками у входа в метро «Кузнецкий мост», в ста метрах от Лубянки. Впрочем, «Тушка» не совсем ушла из секс-индустрии: в палатках с женским бельем встречаются предметы весьма специфического кроя, а среди косметики нет-нет да попадется тюбик с анальным лубрикантом.

— Давай за тех, кто не верну-улся,

Кто стал частицей тишины-и,

Кто лег в горах — и не просну-улся

От необъявленной войны-и-и…

Магнитофон безбожно тянул, и Палычу приходилось фальшивить, подстраиваясь под тормозящую минусовку. С гитарой выходило музыкальнее, но тише, а это упущенная выгода. Чем громче орешь, тем выше сборы, даром, что мимо нот. Вон, Юра Шатунов тоже в ноты не попадал, а собирал стадионы.

Палыч осознавал, что становится такой же беспросветной сволочью, как и остальные кормившиеся на «Тушке» попрошайки. Инвалидная коляска с колонками под сиденьем, выцветшая на солнце форма-«афганка», тонкие ноги с атрофированными мышцами, на коленях форменная кепка, деньги собирать… Остатки офицерской чести не дали нацепить ордена и звездочки на погоны, практицизм нищего подсказал проковырять на их местах дырки, завершая образ увечного воина. Ну, воевал, что с того? А Валька, с которым он, Палыч, посменно делит доходное место у главных ворот, не воевал, не служил и, скорее всего, не работал ни дня, а собирает больше. Пипл хавает упаковку.

Нищенский бизнес уязвлял душу сразу и своей подлостью, и тем, что в этой подлости Палыч с его двумя высшими неспособен достичь вершин, доступных потомственному синяку Вальке. Обманывая стыд, Палыч представлял, что скрывается на землях враждебного племени и ждет своих. Прилетят краснозвездные вертолеты, придут колонны с броней, и осколки страны вновь сольются в сверхдержаву, за которую он воевал и был готов умереть. А пока боевая задача — выжить. Полумертвым ногам мало того, что дает бесплатная медицина. Нужны массаж, акупунктура, лекарства, не входящие в куцый список необходимых по жизненным показаниям. Если бы Палыч не собирал в свою кепку больше, чем сейчас платят тянущим лямку офицерам, то его бы давно укоротили на бесполезные конечности. Вежливые коновалы из Бурденко уже точат скальпель: «Нарушается кровообращение… лучше раньше, пока не начался процесс… вот увидите, вам легче станет»… Какой тут стыд с таким диагнозом?! Собранные деньги в карман, кепку-попрошайку снова на колени. Объявляем следующий номер:

— Девятая рота. Песня воина-интернационалиста Виктора Верстакова!⁽¹⁾

Еще на границе и дальше границы

Стоят в ожидании наши полки,

А там, на подходе к афганской столице,

Девятая рота примкнула штыки…

Он допел и позволил себе глоток минералки. Пить досыта на работе нельзя — приспичит, а здешний сортир не для колясочника. Запрокинув голову с бутылочкой, как будто продолжал пить, Палыч заткнул горлышко языком и огляделся из-под век.

Смотреть в глаза рыночной публике он давно перестал: оно и неудобно снизу вверх, и бывает опасно. Вон, крендель торгует трусами с черепашками в позах Кама Сутры. Несмешной товарец, если имеешь представление, во что обходится аренда места в урожайном центральном ряду. Случайных покупателей видно по тому, как выбирают себе труселя с прилавка, прикидывают к поясу размер; постоянным товар выдается из коробки, в целлофановых пакетах, и что там завернуто в прикольных черепашек… Растительное что-нибудь, трава или маковая соломка. А Палыч, стыдно признаться, поглядывал на черепашье непотребство, огорчаясь, что многое в жизни не успел попробовать. И однажды подошли к нему с классическим вопросом: с какой, мол, целью интересуетесь?.. Еще бы чуть, и прокатили в лес в багажнике. С моджахедами было легче договариваться.

При всем том вид работающего на глазах почтенной публики наркодилера парадоксальным образом вносил умиротворение в душу Палыча. В Афгане он тоннами жег эту соломку, уже упакованную в тюки для транспортировки через границу Таджикистана. Дым из космоса было видно: однокашник из штаба показывал картинку со спутника. Он, Палыч, спас целое поколение от потока наркоты, который сейчас захлестнул Среднюю Азию, Россию и выплеснулся в благополучную Европу. Ну, инвалид. Оно того стоило! И Родина его не забыла, как хрюкают по телеку, Родина, вон, денежку бросает своему защитнику. А Меченый, Беспалый и гунявый Кибальчиш — ни разу не Родина!

Пряча бутылочку с минералкой, Палыч развернулся в кресле и засек у палаток с бельем кожанку редкого цвета — светло-коричневую, с рыжим тараканьим оттенком. Настроение рухнуло с грохотом и звоном, как стопка тарелок.

Пока владелец тараканьей куртки медитировал на упаковки колготок с фотками обтянутых задниц, Палыч по-детски надеялся, что хоть сегодня пронесет. В Афгане этот чмошник пил мочу, деликатно выражаясь, прямо из крана боевого товарища.⁽²⁾ На рынке держит контейнер с турецким тряпьем и носит чужую медаль. Палычу мстит — за то, что командир застукал его за питьем ссак, за то, что не сдал в дисбат, и вообще был кругом д’Артаньян, а стал калекой, и надо напомнить ему, кто проиграл по жизни. В свою очередь Палыч прилагает титанические усилия, чтобы не дать Тараканищу в морду. Его ж не уймешь одной воспитательной зуботычиной — войну развяжет, недоносок.

Вот, началось:

— Салют, подпол!.. Пасаны, это мой командир!

«Пасаны», двое, глумливо щерились, предвкушая развлечение. Тараканище приосанился и начал строить командира:

— Подпол, давай Круга, косарь ⁽³⁾ заплачу!

— Круга не пою, — сухо бросил Палыч. — Ранние песни у него слабые, а блатняк не исполняю принципиально. Могу «Баньку».

— А «Банька» разве не блатняк?

— Стилизация. «Сколько веры и леса повалено» — это про пятьдесят восьмую. А блатные были на ножах с политическими.

Тараканище подумал и решил, что слушать «Баньку» ему впадлу.

— Давай тогда «Белые розы»!

— Не надоело? Изо всех же киосков!

— Так то раньше было. «Ласковый май» когда распался! Давай, подпол, а? Даю два косаря! — Тараканище для убедительности достал бумажник.

Дружки захрюкали, обалдеть, как весело — заставить старшего офицера пищать подростковую песенку.

— Я. Не. Пою. «Ласковый. Май»!

Под ложечкой набух горячий ком. «Господи, только не сейчас!» — мысленно взмолился Палыч.

— Лады, давай из последнего: «Так садись же напротив меня, электрический свет потуши»… Спой, светик, не стыдись, Юру Шатунова! Прошу как боевого товарища.

А вот это он зря… Ком под ложечкой запульсировал, просясь на волю. Палыч, сосредоточенный на борьбе, смог лишь мотнуть головой.

— Подпол, нах ты здесь место занимаешь, если то не поешь, это не поешь… Может, мне со смотрящим перетереть? — наехал Тараканище. — Чтоб подыскал тебе точку поспокойней?

Эк вштырило барыгу, изумился Палыч, уже и с государем императором на короткой ноге… ⁽⁴⁾

— А перетри! Скажи, что хочешь выкупить мое место. Я не возражаю. Даже коляску тебе сдам со всеми причиндалами — на первое время, конечно. Садись да пой. Медаль у тебя есть, а ноги переломают!

Голос хрипел, ком поднялся к горлу и жег нестерпимо. Палыч рыскнул глазами — бежать! Дотолкать колеса до крайних контейнеров, и там, на еще не захваченной торгашами части аэродрома…

Тараканище заступил дорогу:

— Ты че гонишь, подпол?! Совсем берега потерял?!

— Это ты… рамсы попутал, — сглатывая ком, засипел Палыч. — Не твоя деляна… Переломают ножонки, не сомневайся.

Некая мысль все же пробилась в ганглии Тараканища. Оглянулся на «пасанов»… Нет, впадлу ему отступать перед калекой. Навис над Палычем:

— Раньше я тебя добью!

«Не сдержу», — понял Палыч, и на душе отчего-то стало легко...

1) Афганские песни в данной главе написаны этим автором.

Вернуться к тексту

2) Вирусный гепатит А, который привозили из Афганистана, характеризуется низкой смертностью и незначительными последствиями для здоровья. Лечится диетой и покоем — специальных медикаментов не существует, — длится до сорока недель… Просто находка для сачков. Надо только напиться ссак от больного. Один раз. И забыть. Если сможешь.

Вернуться к тексту

3) Тысяча — оскорбительная мелочь в 1996. Годом раньше выпустили полумиллионную банкноту, которая быстро стала ходовой: цена китайских кроссовок или футболки с многоцветным принтом.

Вернуться к тексту

4) В криминальной иерархии рынка смотрящий — даже не император, а скорее демиург, создатель и хранитель системы денежных потоков. Когда система налажена, он может вовсе не появляться на рынке, направляя своего бухгалтера для контроля над рэкетом и администрацией. О месте частного торговца — барыги говорит его второе прозвище: баран. Безгласное существо, предназначенное для стрижки. Смотрящего он вряд ли хотя бы видел в лицо. (Разумеется, это реалии девяностых, когда оргпреступность не успела срастись с властью, как сейчас).

Вернуться к тексту